Текст книги "Темнота в солнечный день"

Ага. Щелкнул замок, блудный брательник вернулся. Объявившись в кухне, Костик понятливо покивал:

– Что, на дороге валялись?

– А где ж еще, – сказал Митя, сплевывая в горсть скользкие черные семечки. – Лопай, всем хватит.

– Киоск подломили?

Митя ухмыльнулся:

– «Бриллиантовую руку» помнишь? Как говорил мой знакомый покойник: я слишком много знал… Ты-то где болтался? Нинку прижимал?

– Да нет, – сказал брательник с этаким горделивым выражением лица, откромсывая Митиным ножом себе ломоть. – Мы с Чингисханом и Флинтом неслабую подлянку мусору устроили.

Митя беззлобно проворчал:

– Кличек понабрали, как у больших… Да пожутчее: Чингисхан, Флинт и с некоторых пор – Ягуар… Торопитесь жить, молодежь… Ладно. Мусору устроить подлянку – святое дело, сто грехов простится… Рассказывай.

– Идем и смотрим: мусорок при полной форме девку в лес ведет. Ну, мы тишком за ними – по Дикому Лесу на ощупь пройдем, как Чингачгук Большой Змей. Мусорок совсем сопливый, лысопогонник[31]31
  Лысые погоны – погоны рядового армии или милиции.


[Закрыть], явно только после армии. Ну, пообжимались они на полянке, потом он с нее плавки стягивает. Она ничего, не барахтется. Прислонил ее к дереву, думаем – ясно, собрался встояк жарить, только он штаны спустил, Флинт ему аккурат по жопе шариком из рогатки. Он как заорет от неожиданности! А девка ничего не поняла, не визгнула. Ну, мы ходу… Как подляна, Мить?

Подумав, Митя сказал наставительно, вполне серьезно:

– Хреновая подляна, брателло. Такую даже мусору делать нельзя. Начнешь девок жарить – сам поймешь. Поставь себя на его место. Раз он девку в лесу примостил – упасть им негде, хаты нет. Может, он ее месяц фаловал и первый раз загнать ей собрался. И в самый интересный момент прилетает больно по жопе… Да от такого нестоячку заработать можно, как два пальца… Нет, так даже с мусорами нельзя. Должна быть мужская солидарность. Уловил?

– Ты б слышал, как он заблажил…

– Ты б так же заблажил, – сказал Митя с прежней суровостью. – Неаккуратно, брателло. Ладно, потом сам поймешь, какую херню спорол. – Он хмыкнул. – А вообще, интересно, чем там кончилось. Сомнительно мне, чтобы мусорок ей после такого все же загнал…

Глава четвертая
Дея и Джульетта

Митя определенно имел некоторые основания собой немножко гордиться. И часа не прошло, как всё было в ажуре.

Он с чувством исполненного долга покуривал у крыльца дома номер два по Крутоярской, сорок восемь. Впритык к крыльцу стоял «ГАЗ-51» с длинным низким грузовым прицепом, на котором красовались два темно-красных контейнера («контейнера́», как из того же самого профессионального шика выражались грузчики трансагентства), один закрытый, под пломбой, у второго, уже пустого, дверцы распахнуты. Два спеца по доставке домашних вещей населению (и сдиранию калыма с этого самого населения) только что унесли в квартиру Марины последнее, что в контейнере оставалось, – телевизор вместе с матрасом, которым его обернули перед отправкой, дабы не разбился.

А там и вышли сами – низенький и пузатенький лысоватый шофер в стариковских черных брюках и такой же, как у Мити, офицерской рубашке навыпуск (шофера их часто носили по причине удобства военной одежды) и Сева Горшенин, старший брат Чимергеса, лет на десять Мити постарше. Примечательного облика был мужик: одет кое-как, в затрапезное, как и положено грузчику, весь день таскавшему то грязное, то пыльное, а вот на пальце – массивный золотой перстень, Митя точно знал, не дутый. У этих оборотистых мужичков, именовавших себя с полным на то основанием «мастерами машинного доения» или сокращенно «доярами», как и у почтарей, был свой шик в том, что касалось внешнего облика: старая потрепанная одежонка и золотой перстень, не купленный в магазине, а сделанный в ювелирной мастерской по заказу и стоивший пару, а то и тройку месячных зарплат честного советского инженера. И, соответственно, примерно в недельный калым «дояров». Они там калымили совершенно дурную денежку, так что многое могли себе позволить.

– Все как в аптеке, – сказал Севка, отряхивая от пыли мятый пиджачок. И посмотрел выжидательно.

Митя слазил в сумку на багажнике мотоцикла, потом в карман, честно отдал всё обещанное.

Севка спрятал обещанное и во внутренние карманы пиджака, и в нагрудный, оглянулся на вход и хмыкнул:

– Ты что, к ней клинья бьешь?

– А тебе не похеру мороз? – ответил Митя с широкой улыбкой.

– Да похеру, интересно просто. Девка отпадная, ничего не скажешь. А что не видит, так даже лучше – в случае чего ни твоей похмельной рожи не увидит, ни фонаря под глазом. Можешь ей заливать, что ты Ален Делон… То-то мы голову ломали – с чего это ты взялся тимуровца изображать да еще своими собственными бабками рассчитываться. А оно вона что. Глаз на нее положил.

– Идешь ты боком, товарищ Всеволод, – сказал Митя без малейшего раздражения, наоборот, чуточку польщенный.

– Да, я б такой тоже вдул со всем усердием…

– Иди сам над собой поработай, – сказал Митя. – По три сексуальные ходки за ночь, не меняя руки.

– Молодые вы еще, – не без печали сказал незнакомый Мите шофер. – В ваши годы козленку увидишь – уже встает, а теперь одной рукой ее за звезду держишь, а второй хрен теребишь…

Митя посмотрел на него не без скрытого превосходства, как и Севка, отнюдь не твердокаменный по части супружеской верности. Годочков этому пузатику не менее сорока пяти, подумал Митя с тем же превосходством. Он категорически не мог представить, что сам когда-нибудь будет таким же и станет таким же макаром обходиться с девками. Сама мысль об этом казалась нелепой и нереальной.

– Ты как, к нам не надумал? – спросил Севка. – Зайца, точно тебе говорю, через неделю по собственному желанию вышибают, спалился Заяц, хоть и старый дояр. Ну да никогда не знаешь, где налетишь… Местечко освободится. А к ним, сам знаешь, с улицы хрен попадешь. Тут нужен не блат, а великий блат. В нашем лице.

– Да знаю, – сказал Митя. – Как-то оно не тянет…

– Деньги дурные, дурило. Ты таких и не видел. И свободы не меньше, чем у тебя сейчас. Прикинь хрен к носу, время есть. Ладно, мы покатили…

Они попрощались за руку, и контейнеровоз поехал к воротам. Ну конечно, не терпелось Севке вернуться на товарный двор и вмазать калымной. Вот это-то Митю и останавливало от перехода в «дояры». Севка ничуть не преувеличивал – и свободы там было не меньше, чем у него сейчас, и деньги дурные. Вот только пили там зверски – с утра, съехавшись к началу дня, принимали пару пузырей, да не вина, а исключительно чего покрепче, по ходу работы то и дело догонялись, а вечером, уже опять собравшись всем коллективом, прежде чем разъехаться по домам, устраивали уже банкет на пару наскоков. И так – без перерывов на выходные и праздники. Севка сам говорил, что за полгода ни дня трезвым не был. А их бригадир с идеально к нему подходившей фамилией Гудим, услышав это, расхохотался и изрек:

– Интеллигент ты еще, Севка. Я тут пять лет работаю и трезвого дня не помню…

Вряд ли он врал. Именно эта жизнь «дояров» Митю и останавливала от вступления в их невеликие, но крайне сплоченные ряды. При всей любви их кодлы к винишку пить так, да еще главным образом водку, уж чересчур…

Бросил окурок в разинутый клюв железного пингвина, крашенного, в подражание настоящему пингвину, в черно-белое, – недавно именно такие урны по всему Аюкану и натыкали. Посмотрел направо – к нему целеустремленно чапал Акимыч в своем всегдашнем песочного цвета ношеном костюмчике, седой, но без намека на лысину, с планками в пять рядов. Ровесник Митиного отца, тоже с двадцать третьего, – три года назад, через две недели после того, как Митя угодил в почтари, первой его телеграммой на этот адрес была как раз поздравительная Акимычу с пятидесятилетием. Почтового ящика, куда обычно такие беспощадно швыряли, тут не имелось, пришлось тащиться на вахту, а на вахте сам Акимыч и болтался. Да и потом каждый год Акимычу шли поздравительные, и с днем рождения, и со всеми праздниками, всякий раз городов из нескольких.

– Разгрузили контейнер? – деловым тоном поинтересовался Акимыч.

– В лучшем виде, – сказал Митя самым миролюбивым тоном.

– А ты, значит, бескорыстный помощник?

– А как же, – сказал Митя. – Мы, советские комсомольцы, именно так ВЛКСМ и воспитаны. Как в песне про Неуловимых поется: вы нам только шепните, мы на помощь придём…

– Ну-ну… – с непонятной интонацией сказал Акимыч, меряя его взглядом, каковой, должно быть, считался у него проницательным. – Без шлема сегодня?

– Да в квартире шлем остался. Схожу заберу.

– Ну-ну, – повторил Акимыч. – Ладно, значит, за Марину Олеговну в этом плане беспокоиться не надо… Ну, бывай, Петя…

– Митя.

– Ну, все равно бывай…

Он повернулся и той же деловой походкой направился к главному зданию. Глядя ему вслед, Митя раздумывал: показалось ему, или в самом деле седой выделил голосом «в этом плане». Уписаться можно, до чего мы проницательные…

Ну, должность такая. Митя и эти нюансы давно знал. Официально Акимыч числился здесь завучем, но по сравнению со школьными завучами работы у него было раз в двадцать меньше. Так что ветеран войны и труда с одобрения начальства исполнял тут, применяя сравнения из других мест, должность коменданта. Примерно так. Ничего удивительного. Коменданты бывают не только в армии. В родимом ЗЗ, как и в прочих женских общежитиях, главовчарки официально именовались не «начальницами» или «директорами», а как раз «комендантами». Другое дело, что здешний комендант, официальный он там или вовсе не официальный, не имеет ни прав, ни полномочий лезть в неслужебную жизнь совершеннолетней и дееспособной Марины Олеговны – в чем собою являет полную противоположность комендантам-главовчаркам… Вот и идет он боком со своими проницательными взглядами и голосовыми нюансами.

Постучав для приличия костяшками пальцев в распахнутую дверь, Митя вошел и хозяйственно дверь за собой прикрыл. Вот теперь квартирка приобрела вполне жилой вид: деревянная кровать, платяной шкаф, столик и два кресла, телевизор на четырех тоненьких ножках врастопырку, книжная полка. Разве что посреди комнаты – узлы из простыней, скорее всего, с одеждой и два здоровенных мешка из-под картошки, судя по многочисленным острым уголкам, топырившим мешки, с книгами.

Марина перебирала содержимое еще одного, уже развязанного узла – не ощупывала, а словно бы гладила кончикам пальцев то одно, то другое. Митя там увидел разные безделушки (парочка таких же и у него дома стояла на телевизоре как память о миусском детстве) и в точности такой толстенный большой альбом для фотографий, как и у него, – обтянутый черным плюшем, с тисненным в уголке серебряным силуэтом крейсера «Аврора», взлетающими праздничными ракетами и датой 1917–1967. Ну да, шестьдесят седьмой год, мамина знакомая ему на праздники и подарила, написав на внутренней странице обложки: «Митя, будь честным, учись на совесть!» Пожелания эти он выполнил лишь частично: считал себя пусть и не стопроцентно, но честным, а вот с учебой на совесть после шестого класса как-то не заладилось, и особенно не ладилось до самого выпускного…

Интересно было бы ее фотографии посмотреть, подумал Митя. Но не будешь же с налёту спрашивать разрешения… Потом как-нибудь. Тем более что некоторое «потом» определенно наметилось.

Марина подняла голову:

– Митя, это вы?

– Кому ж тут чужому быть…

На сей раз она была не в халатике, а в том коротеньком джинсовом платьице, не застегнутом на верхнюю и нижнюю пуговицы. А поскольку сидела она на корточках, картина открывалась, как выразился бы поэт, пленительная. Митя себя считать поэтом, говоря самокритично, никак не мог, – в его случае крылатый конь Пегас маячил где-то вдалеке, Митей совершенно не интересуясь, а весь Митин творческий багаж заключался в толстой общей тетради, не до конца заполненной виршами, и стопе машинописных листов. Слабыми виршами, сопливыми, как он сам прекрасно понимал. А потому мысленно выразил восхищение гораздо более прозаическими думами.

– Они ведь все поставили как надо?

– Ага, – сказал Митя. – Ничего переставлять не надо, только узлы с мешками разобрать.

– Надо же, как постарались… А завхоз мне говорил, что они вещи у крыльца сваливают и надо кого-то организовать, чтобы перетаскал в квартиру…

– Они нынче работящие, – сказал Митя. – Им на контору к октябрьским выделили на всех один значок «Ударник коммунистического труда», вот они и соревнуются.

– Шутите?

– Да конечно. Просто мужики знакомые, вот и постарались.

Он не собирался посвящать очаровательную русалку в грубую прозу жизни. «Дояры» и в самом деле обязаны были выгрузить вещички возле подъезда или ворот частного дома и преспокойно уехать. А уж как вещи таскать, должен был думать сам хозяин. Тут-то один из неиссякаемых источников калыма и таился: если у хозяйки под рукой не оказывалось помощников, ей быстро растолковывали, что «дояры» стаскают что угодно куда угодно, но, понятное дело, за соответствующее вознаграждение. Они, конечно, никого не принуждают, но ведь, согласно правилам, не обязаны о дальнейшей судьбе вещичек заботиться. Человек понимающий кряхтел, но платил. Человек жадный или склочный жаловался потом в трансагентство, на что ему там отвечали стандартно: насчет правил грузчики нисколечко не соврали, правила именно таковы, и ни он, диспетчер, ни грузчики их сами не выдумывали, из Москвы получили. А свидетелей того, что грузчики цинично требовали денежку за труды, насколько он, диспетчер, понимает, нет? Так что ничем не может помочь, дорогие товарищи, и наказывать кого бы то ни было смысла не видим (как с ухмылочкой рассказывал Севка, диспетчеры были в доле, когда подворачивался случай пустить в ход другие методы калыма, уже гораздо белое серьезного, чем трешки и пятерки за таскание вещичек. В детали он не вникал, загадочно улыбаясь, а Митя и не настаивал – к чему?).

Марина чуть растерянно сказала:

– Даже не знаю, как вас и благодарить…

– Вы мне на бутылку дайте, вот и будем в расчете, – усмехнулся Митя, всем тоном старательно намекая на полную абсурдность такого предложения.

– Шутите?

– Конечно. Уж на бутылку я и сам заработаю. Невелики были хлопоты, какая благодарность…

– Всё равно, вы так отлично всё организовали…

– Да дело было нехитрое, – сказал Митя.

Тут опять начиналась грубая проза жизни, в которую Марину не следовало посвящать. Поскольку «дояры» жили по старому принципу «Дружба дружбой, а служба службой», чисто для знакомого, не такого уж и близкого, вовсе не кента, никто не стал бы горбатиться. Так что Мите эта операция обошлась в два червонца, по одному на рыло, и две поллитры водки (соответственно). Повезло еще, что этаж у нее первый, – тариф растет в зависимости от этажа. Да он бы и больше заплатил, не обеднел бы. Ради такой можно позволить и гусарство, о котором Марина и не узнает…

А вот пустить в ход вчерашнюю задумку стоило. Ей решать.

– Что касаемо благодарности – есть вариант, – сказал Митя. – Я так думаю, не обременительный и ничуть не наглый. А если нам перейти на «ты»? Не такая уж и большая разница в годочках. Общаться нам еще придется – хотя бы на новоселье, я ж приглашен…

Марина спросила чуточку игриво:

– И не хочется, чтобы на новоселье общение и кончилось?

Как и Митя, она тщательно построила фразу без «ты» и «вы».

– Ох как не хочется… – честно сказал Митя.

– Действительно, ничего наглого… Хорошо. Давай на «ты».

Вот тут-то и наступило чуточку неловкое молчание. Странное дело: на «вы» они общались легко и непринужденно, а теперь словно бы даже и не могли сообразить с ходу, о чем заговорить и какие слова найти. Митя заговорил первым:

– У тебя тут книги? Когда мы переезжали, я так же складывал…

– Ага.

Он вовремя спохватился и проглотил все последующие слова. Мысленно себя выругал на все буквы. Совсем ни к чему было вслух произносить то, о чем он подумал, дурик…

– Такое впечатление, что ты удивился, – сказала Марина, не изменившись в лице. – Будто хотел что-то сказать, да вовремя опомнился… Удивляешься, зачем мне книги? – Она словно бы посерьезнела, в голосе зазвучали то ли упрямство, то ли надежда, то ли все вместе. – А затем, что я верю: у врачей всё получится, я опять буду видеть. Потому и не оставила книги в Миусске, с собой взяла…

– Я…

– Да брось, проскочили. Я уже привыкла, что со мной люди сплошь и рядом оговариваются, ляпнут что-то не то, а потом им неловко. Митя, забудь. Ну, не подумал… Я все равно буду видеть. Так что не огорчайся, забыли. Я тебе всерьез благодарна, так помог…

– Могу и еще помочь, – сказал Митя, отыскав отличный предлог у нее задержаться. – Хочешь, книги расставлю?

– Неплохо было бы… А на смену тебе когда? Не опоздаешь?

Митя глянул на часы:

– К двум, а сейчас к одиннадцати. Успею, тут их не вагон…

– А я пока пойду чай поставлю…

Она ушла на кухню, а Митя развязал первый мешок. Работа и в самом деле много времени не заняла. Когда закончил, сделал окончательный вывод: примерно половина тех же, что у него. Кажется, вкусами тут схожи: и у Марины изрядно фантастики, причем подбор богаче: Беляева не два толстых тома, как у него, а восьмитомник, который ему пока что не удалось не то что собрать, но и начать, «Библиотека советской фантастики» целиком, все двадцать пять томов, белые с красным кругом и красные с белым кругом. А уж подбор маленьких толстых книжечек «Зарубежной фантастики» заставлял завистливо взвыть про себя: о паре-тройке в старом оформлении он вообще не слыхивал. Ничего удивительного: Марина на пять лет старше, значит, она и книги стала покупать на пять лет раньше, когда фантастика еще свободно лежала в магазинах. Митя еще зацепил краешком те сказочные времена, пионером девяти, а потом и десяти лет успел кое-что прикупить. Но «Оловянные солдатики» в «Зарубежке» ему попались в шестьдесят девятом, тоже свободно стояли на полке, – а вот чуть погодя фантастика куда-то запропала, как и всё интересное. Что новое, что в букинистическом – повсюду голимая тоска. Он слышал от знающих людей, что все мало-мальски интересное продавцы из подсобок не выносят, пускают через черный ход своим, подзадрав цену, понятно. С его зарплатой он мог бы себе это преспокойно позволить, да вот беда: в те круги не нашел еще тропинку. Там был другой мир – людей с высшим образованием, трудящейся интеллигенции и тому подобных белых людей. Его нынешний мир с тем решительно не пересекался, вот и получалось: и деньги есть, и тропинок нет. С подсобками продуктовых и знакомыми продавщицами винных обстояло гораздо проще: фемины как раз его круга, и попадал к ним через людей своего круга.

Покончив с книгами, он взялся за извлеченный из второго мешка газетный сверток, не такой уж толстый и увесистый, но приличной длины и ширины, уж явно не книги. Но поскольку он лежал вместе с книгами, явно имел к ним какое-то отношение.

Оторвав скреплявшую сверток полоску синей изоленты, Митя почувствовал то же самое, как если бы встретил в чужом районе кента. Причем ни о какой долгой разлуке с этим кентом речь не шла: у него дома лежало то же самое. Аккуратно вырванные из журналов фантастические романы: «Космические течения» Азимова и «Час быка» Ефремова, оба из старой, большеформатной «Техники – молодежи». Азимов в книжном виде вроде бы еще не издавался, а Ефремов лет несколько назад вышел, но невидимкой промелькнул мимо магазинных полок, а в обеих библиотеках такие же, как они трое, активные книголюбы давно Митю опередили…

Ага, и «Отель «У погибшего альпиниста» – у Мити он тоже был, из «Юности», понятно. Разница только в том, что у Мити все три так и лежали в папочке. Азимова с Ефремовым он в таком виде оставил по лености характера – взявшись перечитывать, попросту брал по страничке. А эти кто-то – видимо, сама Марина – старательно подшил и сделал обложки из плотной белой бумаги, по виду той же самой, на которой они в старших классах, на черчении, изображали всякую ерунду, совершенно не пригодившуюся потом в жизни, – за исключением Колобка. Тот пошел в автодорожный техан, а у них там было черчение. Ну точно, такая же бумага: для Стругацких хватало одинарных листов, а для Азимова с Ефремовым обложки аккуратно склеены из двух, на которых аккуратным почерком – тоже наверняка Марининым – написан черной шариковой ручкой автор, название и год. Только на двух – на обложку «Часа быка» приклеена прекрасно ему знакомая обложка одного из номеров «ТМ» за шестьдесят седьмой год: кто-то из главных героинь (там не написано, которая), ошеломительно красивая деваха в скафандре без шлема. Митя, откровенно говоря, предпочел бы рисунки к другим эпизодам – там, где у Ефремова его обалденно красивые героини преспокойно появляются обнаженными. Что у них в далеком будущем считается вполне приличным. Только речь-то о далеком будущем. В нашем советском настоящем еще позволяется писателю писать, что героиня появилась обнаженной, а вот соответствующих рисунков фиг дождешься. Был в журнале, правда, один-единственный, но в какой-то такой манере, что даже и неинтересно. И Митя в который раз с легким сожалением подумал: хрен нам дождаться путных иллюстраций к Ефремову. Или не стоит загадывать? Появились же в советских фильмах последних лет голенькие девахи. Может, и с рисунками в книгах будет послабление… Надо верить и надеяться, надежда умирает последней…

Ну а Стругацких он, даже возникни такое трудолюбивое желание, не смог бы подшить по причинам чисто техническим. Марина, судя по всему, аккуратненько распотрошила номера «Юности», так что остались довольно широкие поля. У Мити получилось чуточку иначе: «Технику – молодежи» он в свое время честно покупал, а вот для того, чтобы обрести Стругацких, пришлось пустить в ход кое-какие навыки активного читателя. Среди их троицы только он этим баловался – не так уж часто, потому что риск запороться был гораздо выше…

В областной библиотеке был на втором этаже читальный зал, а в его конце еще один, гораздо меньше, столиков на восемь, с застекленной двустворчатой дверью. Там и занимались, обложившись книгами и делая выписки, студенты аюканских вузов и теханов. Митя туда наведывался часиков в десять утра, к открытию библиотеки, когда всякий почти раз оказывался единственным сидельцем в зальчике. Да и садился у стены, где его из общего зала мало кто видел. В записной книжке у него лежало новенькое бритвенное лезвие. Для пущей конспирации он обычно заказывал несколько книг, которые мог бы взять почитать только студент, а в довесок к намеченному в жертву журналу – взятые наобум номера еще двух-трех. Ну а дальше было совсем просто. Когда Митя уходил, с ним вместе бесследно улетучивалась тоненькая стопочка журнальных страниц – прятать их под свитер было даже гораздо удобнее, чем книгу. Так что он оставался неуловимым книжным пиратом. Обнаружив недостачу страниц, библиотекарши ставили на соседние с вырезанными штамп «Утрачено» – чем и кончалось. Возьми он одну только «Юность», чья-нибудь бдительная головушка могла кое-что запомнить и сопоставить. А так нужный журнал оказывался в немаленькой стопе, что должно было надежно сбить библиотечных пинкертонш со следа…

– Митя, что-то ты примолк… – раздался за спиной голос Марины.

– Да так, зачитался кое-чем, – сказал он чистую правду, поставив на место «Хищные вещи века».

Ее тоже не удавалось пока раздобыть, а перечитал бы с удовольствием. Можно попросить у Марины, она наверняка даст, но не стоит лишний раз напоминать о слепоте, о том, что сама она читать не может…

– Принимай работу, хозяйка, – сказал он. – Отделано в лучшем виде.

И тут же выругал себя за то, что все-таки прокололся: как она оценит работу, если ничего не видит? Хорошо еще, Марина явно не придала значения его словам. К полке шагнула уверенно, уже освоилась с квартирой, но, оказавшись близко, заранее выставила вперед руку – ну да, не привыкла еще к расстановке мебели…

Провела кончиками пальцев по корешкам, по верху книг:

– Митя, ты молодец, аккуратно так расставил… – В ее голосе явно звучала упрямая надежда: – Я все равно потом перечитаю!

Как обнаружилось, они могли бы не один час проболтать о книгах и о писателях, но опять-таки не стоило лишний раз ей напоминать, что сама она читать не может.

– Столько благодарностей накопилось…

– Да ерунда, – сказал Митя. – Чего не сделаешь для очаровательной девушки? Вот звезду с неба я бы не взялся – высоковато и звездолета нет…

Марина улыбнулась, став еще красивее:

– Ох, Митя… Есть подозрение, ты известный шарлатан насчет дамских сердцов… – И торопливо добавила: – Это я не в обиду, это…

Митя оглянулся на восьмитомник Шишкова – в точности как доставшийся ему от отца: толстые темно-зеленые тома, корешки украшены рядком тускло-золотых, выцветших от времени угольников острым концом вниз.

– Мы в институтах не учились, но «Угрюм-реку» читали и перечитывали. Так что помню, откуда это… Марина, а куда положить журнальные странички в обложках? На полку по высоте не влезут…

– Положи на книги, как они у меня всегда лежали.

– Сама обложки клеила?

– Ага.

– Красивый у тебя почерк, совсем не учительский. Учителя обычно пишут как курица лапой – у них столько писанины бывает…

– Ну, я тогда даже не студенткой была – старшеклассницей… А потом почерк и впрямь испортился – столько писанины…

– Забавно…

– Что? Что я тоже старшеклассницей была или что у меня почерк испортился?

– Да нет, я про другое, – сказал Митя. – У меня «Отель» тоже из «Юности». Когда он вышел, я в девятом учился, за журналами особенно не следил, регулярно покупал только «Технику – молодежи» и «Крокодил». «Отель» был в трех номерах, а мне попался последний, с окончанием. И что интересно, первые две части уже как-то и не тянуло искать – из окончания и так примерно ясно, что в первых двух было. Потом достал, прочитал, но всё равно уже не то. Третьего было достаточно. Первый раз у меня со Стругацкими такое. Так ведь это еще не конец – недавно точно так же было с «Миллиардом»…

– С каким миллиардом? – недоуменно спросила Марина.

Митя сообразил, что все же прокололся, и сконфуженно замолчал.

– С каким миллиардом? – повторила Марина.

В очередной раз выругав себя, Митя сказал:

– Я «Знание – сила» как-то не особенно и покупаю, а в тот вечер, когда уходил со смены, купил в киоске, у нас на Главпочтамте. А там – хопа! – новый роман Стругацких. «За миллиард лет до конца света». Штука, конечно, сильная, как всегда у них. Только получилась несуразица: роман шел номерах в пяти или шести, и мне опять достался последний, с окончанием. Я особо не переживал: оказалось, что и там в последнем номере примерно ясно, что там происходило. Вот…

– Снова пришельцы?

– Нет, там даже завлекательнее всё. Долго рассказывать…

Золотая идея в голову стукнула – удачнее некуда! И только что сделанный промах загладить можно, и есть предлог с ней лишний раз увидеться – крайне убедительный предлог, железный…

– Хорошая мысль на ум пришла, – сказал Митя. – Могу пораньше подъехать завтра, за часок до новоселья, и вслух тебе почитать. Там всего-то несколько страниц…

– Ой, хорошо бы! Только я тебе сказать совсем забыла… Новоселье придется на послепослезавтра перенести.

– А что так? У тебя дела какие-то?

– Какие у меня дела… – бледно улыбнулась Марина. – Тоня приболела. Единственная, с кем я тут более-менее познакомилась. Тоже учительница, только не слепая, а слабовидящая. Она в горсуде живет, не здесь. Муж к завучу приезжал… Как раз послепослезавтра у нее больничный кончится. А то мне и пригласить больше некого, только тебя и завуча…

В общем, складывалось удачно: он как раз с Юлькой договаривался насчет кино на сегодняшний вечер и теперь ломал голову, какой бы благовидный предлог для Юльки придумать, – новоселье у Марины было гораздо завлекательнее. А всё неожиданно и уладилось без его участия, не придется Юльке врать про внеочередную вторую смену: что неожиданно заболел кто-то из почтарей и заменить пришлось…

– Тоже не конец света, – сказал он с ненаигранной бодростью. – Всего-то навсего приеду к тебе завтра после смены и посчитаю. Ты как, не против?

– Очень даже не против. Вот только… Митя, а то, что ты со мной так возишься, тебе самому ни в чем не мешает? Дела какие-то, личная жизнь…

– В том и печаль, что ничего подобного. Как в песне из какого-то кино, забыл, из какого: позабыт-позаброшен, с молодых-юных лет, я остался сиротою, счастья-доли мне нет… Или, если по Стругацким, – какие у нас, змеиное молоко, братья? Мы сами-то еле живы…

– Врешь ведь. – Марина улыбалась определенно не без лукавства. – Или немножко прибедняешься, змеиное молоко. Язык у тебя подвешен, и парень ты, надо полагать, симпатичный. Неужели нет?

– Да, говорят, симпатичный, – пожал он плечами. – Но вот на данный исторический отрезок нет у меня никакой личной жизни. С каждым может случиться.

– А голос у тебя, такое впечатление, ничуть не грустный. Значит, никаких трагедий в личной жизни? Тайм-аут просто-напросто?

– Ага, вот именно, – сказал Митя. – Просто-напросто тайм-аут.

И ведь нисколечко он землячке-русалке не врал. Не было у него на данном историческом отрезке ничего похожего на личную жизнь в полном смысле этого слова. Лорка – все-таки не личная жизнь, скорее уж «Скорая помощь» или служба быта. С Юлькой всё совершенно туманно, да и годочками она не подходит под категорию «личная жизнь» – так, баловство. Вика из ЗЗ – тоже скорее уж служба быта, да и нет ее в городе, приедет к самому перовому сентября – ей из Миусска сорок минут на автобусе… В некоторых смыслах и впрямь сиротинушка, а?

– Везет тебе, – сказала Марина чуть грустно. – Когда захочешь, тогда тайм-аут и берешь…

Опять напоролся, сам того не ведая… Ну, она, кажется, не особенно и запечалилась – так, взгрустнулось мимолетно…

– Так я завтра подъеду после работы?

– Подъезжай… сиротинушка.

Голос у нее опять был вполне веселый и беззаботный.

Часа через полтора, минут через десять после часа смены, Митя верхом на мотоцикле, с солидной пачкой телеграмм в висевшей на руле казенной сумке, проехал от Главпочтамта до универмага по улице красного партизанского командира Щепочкина, на светофоре повернул налево и, миновав пару кварталов, заехал во дворы. И вошел в гиперпространство. Да, именно так – посреди стотысячного советского города тысяча девятьсот семьдесят шестого года вошел в гиперпространство. По крайней мере, он это именно так для себя называл более десяти лет – как ему казалось, подобрав очень удачное название.

Что такое гиперпространство, любителям фантастики известно прекрасно. Столь же обычная вещь в фантастике, как в производственном романе – передовой токарь или сталевар. Звездолет с бравыми космонавтами, жителями далекого (или не особенно) будущего, счастливого (если дело происходит в советской фантастике) или не особенно и счастливого, а то и вовсе жутко неприглядного (если действие разворачивается в пессимистической и упаднической фантастике западной) привычно и рутинно врубает движки с красивым мудреным названием (красота и мудреность зависят от фантазии писателя) – словно водитель автобуса переключает скорости. И через некоторый срок, от нескольких минут (романтики Стругацкие) до нескольких суток (более приземленный Карсак) оказывается за тридевять миров, на невообразимом расстоянии от родной Земли, которое меряют уже не километрами, даже не миллионами километров, а световыми годами.