Текст книги "Русский Шерлок Холмс. История русской полиции"

(Кстати, позже, когда обер-полицмейстером Москвы был Д. Ф. Трепов, сын того Трепова, как и отец, боевой офицер, участник Русско-турецкой войны, он ввел новую форму наказания за разнообразные упущения по службе: виновных офицеров, в том числе и приравненных к полковникам приставов, отправлял регулировать уличное движение и расчищать заторы. Поскольку и то и другое считалось обязанностью нижних чинов, наказание было достаточно позорящим…)

Так вот, уличное движение… В XIX веке основным транспортным средством оставались запряженные лошадьми разнообразные экипажи. А живой «двигатель» порой может повести себя непредсказуемо. Проще говоря, лошадь может понести.

Современный горожанин, будь он даже солидного возраста и видевший лошадей сплошь и рядом только в кино, я уверен, с трудом представляет, что это за жуткое и опасное явление под названием «лошадь понесла». Автор этих строк, в детстве живший в небольшом райцентре, в те времена, когда лошадей на улицах хватало, это зрелище видел лишь единожды, но запомнил на всю жизнь…

Это по-настоящему страшно. Особенно когда случалось на улицах Москвы или Петербурга с их оживленным движением. Огромное животное, впряженное в экипаж либо в сани, вдруг, испугавшись чего-то, пускается галопом, форменным образом обезумев, наугад, без дороги, ничего не видя и не слыша вокруг, – и в этом состоянии лошадь способна натворить что угодно: врезаться в другой экипаж с опасностью для жизни седоков, растоптать пешехода…

8 ноября 1868 года. Тройка лошадей дожидалась возле Зимнего дворца дежурного генерал-адъютанта. Не только генерал еще не появился, но и кучер не успел сесть на козлы. Неизвестно, чего испугались лошади, но они понесли как бешеные. Из-под арки Главного штаба вылетели на многолюдный Невский проспект…

С тротуара наперерез им бросился городовой Алексей Тяпкин и успел схватить их под уздцы. Но мчались они так, что сшибли городового с ног, и он оказался под копытами. Каким-то нечеловеческим усилием смог вывернуться, вскочил в сани, схватил и натянул вожжи, но потерял сознание – копытами ему досталось изрядно.

И все же главное было сделано – лошади сбились с бешеного бега, пошли гораздо медленнее, сбежавшиеся прохожие тройку остановили.

Тяпкин был жив, но весь в ранах и ушибах, а правую ногу ниже колена раздробило полностью, и ее пришлось ампутировать.

Общественный резонанс был сильнейший. Пожертвования для храброго городового, ставшего инвалидом, собирали во всех слоях общества. Участвовали и офицеры лейб-гвардии Преображенского полка (где прежде служил Тяпкин), и сам император. Тяпкина наградили знаком отличия ордена Святой Анны (как и у Георгия, у Анны был знак отличия для нижних чинов, разница только в том, что солдатские «георгин» имели четыре степени, а аннинский знак – одну), выдали денежное пособие для лечения и назначили пожизненную «инвалидную» пенсию. Правда, пенсия эта была невеликой, и Ф. Ф. Трепов придумал хороший ход: обратился к императору, и тот лично распорядился зачислить Тяпкина пожизненно в Полицейский резерв, присвоив чин околоточного. Это, конечно, была та же пенсия, но гораздо более щедрая – околоточный, как мы помним, получал вдвое больше жалованья, чем городовой.

К сожалению, как ни старались врачи, травмы оказались слишком серьезными, и Тяпкин умер через неполный год после происшествия, в начале января 1869 года. Хоронили смельчака-городового, как не хоронили иных персон поважнее: гроб несли Трепов и его офицеры, проводить покойного в последний путь приехало немало высших полицейских чинов.

Решено было поставить на могиле скромный, но достойный памятник. Однако когда его установили, там уже значились две фамилии…

8 сентября 1869 года лошадь курьера Министерства внутренних дел чего-то испугалась, понесла, опрокинула по дороге несколько торговых лотков и врезалась в легкие дрожки. Кучер дрожек бросился помогать сдержать лошадь курьера, оставил свою без присмотра, и та, в свою очередь, испугалась, понесла. Останавливать ее бросился городовой Антип Самсонов. Удар оглобли пришелся ему в висок, швырнул под копыта, и Самсонов погиб на месте. Вот и вторая фамилия на памятнике…

Уже в нашем столетии, несколько лет назад, члены Александровского исторического общества разыскали памятник двум героям и отреставрировали. Потом было торжественное открытие и освящение с участием членов общества, сотрудников Санкт-Петербургского ГУВД, духовенства.

Коли уж разговор у нас зашел об уличном движении… Как случается сплошь и рядом, неизвестно, чего больше ждать от технического прогресса – пользы или вреда…

В конце первого десятилетия XX века автомобилей в России появилось множество – главным образом в обеих столицах. А параллельно пышным цветом расцвели аферы и инциденты, а то и прямые преступления.

Аферы касались исключительно автошкол – их в Петербурге расплодилось неслыханное множество (благо никаких лицензий или чего-то подобного не требовалось). Едва ли не каждый владелец гаража (где порой стояли-то один-два автомобиля), усмотрев неплохой шанс подзаработать, открывал при своем заведении «шоффэрские курсы» (слово «шофер» тогда произносилось и писалось именно как «шоффэр», происходя от французского, означавшего «кочегар») и выпекал новоиспеченных «кучеров безлошадных экипажей», как проворная кухарка – блины. Качество учебы было ниже плинтуса – сплошь и рядом «преподаватели» и сами оказывались за рулем едва ли не пару дней назад. Кое-как научив вертеть руль, жать на педали и дергать рычаги, гордого собой выпускника отправляли сдавать экзамен в полицию. Сдаваемость была практически стопроцентной – не оттого, что учили хорошо, а исключительно потому, что особых правил движения для автомобилей попросту не существовало, а специалистов по автоделу в полиции не было. Да и прежние, существовавшие долгие десятилетия правила движения для конного транспорта особой сложностью не отличались. По сути, сводились к двум главным пунктам: «Не превышать установленную скорость» и «Держаться правой стороны» (ну, была еще пара-тройка второстепенных, вроде запрета привязывать лошадей на тротуаре). Точно так же не было специализированной службы, выполнявшей бы функции нынешней ГИБДД (как не было ее и в «лошадиные» чисто времена) – таковая появится уже при советской власти.

Всех переплюнул «владелец шоффэрской школы» со звучной царской фамилией Романов. Этот занялся вовсе уж откровенным беспределом. Дал в газеты объявление, что не просто обучает шоферскому делу, а еще и устраивает потом на хорошее место. Поскольку приличная афера должна иметь хоть какое-то вещественное оформление, Романов арендовал обычный сарайчик, повесил на него огромную вывеску «ГАРАЖЪ» и загнал туда неисправный автомобиль, совершенно неспособный к самостоятельному передвижению, для солидности нанял немца-механика и обещал за два месяца (и жалкие сто рублей) сделать из любого желающего дипломированного шофера. Да вдобавок брал с каждого ученика еще десять рублей, якобы «за оформление диплома в городской управе»…

«Править авто», как тогда говорили, среди людей с достатком стало в большой моде. К Романову, кроме них, повалили и люди победнее, привлеченные как раз «предоставлением хорошего места» – безработица тогда увеличивалась, а настоящий шофер зарабатывал неплохо.

В короткий срок учеников набралось ни много ни мало сто тридцать человек. Естественно, с такой «матчастью», как у Романова, и речи не было об обучении езде. Вся учеба заключалась в том, что немец-механик (самый что ни на есть настоящий, кажется, даже не соучаствовавший в афере) долго и старательно читал лекции по теории механики, в общем, необходимые шоферу не больше, чем зайцу будильник.

В конце концов «ученики» разобрались, что их примитивно дурят, и потребовали деньги назад. Романов быстренько ликвидировал «школу» и, когда обманутые пошли в суд, еще долго скрывался от повесток. Потом все же попался. Приговор оказался довольно мягким – три месяца тюрьмы. Никакого либерализма или судейской нерадивости тут не было – наоборот, судья Никифоров имел репутацию опытного и добросовестного служителя Фемиды. Просто-напросто это был максимум, который удалось к Романову присовокупить согласно тогдашним законам, как частенько бывает, отстававшим от технического прогресса. Подобных афер статьи Уголовного уложения просто-напросто не предусматривали, судья и три месяца-то еле наскреб…

Случай с Романовым, конечно, крайность. Но и реально действовавшие автошколы, как уже говорилось, были немногим лучше. В то время уже было создано Российское автомобильное общество, члены которого знали толк в своем деле. По их оценкам, из нескольких десятков действовавших в Петербурге автошкол лишь две-три учили серьезно. В месяц тогдашние «права» получало человек до ста пятидесяти. Можно себе представить, что творилось на улицах, когда туда выкатывала эта орава. Как справедливо заметил Гоголь: «Какой же русский не любит быстрой езды!»…

Ага, вот именно. Тем более если учесть, что традиции русского уличного лихачества насчитывали, не преувеличивая, несколько столетий. Так что кое-как выученные автовладельцы эти традиции усердно продолжали – гоняли, как бешеные, не соблюдая даже тех скудных правил, что имелись, сталкивались друг с другом и конными экипажами, вылетали на тротуары, сшибали прохожих, порой насмерть. Маслица в огонь подливали таксомоторы (так тогда назывались такси), летавшие примерно так, как нынешние столичные водители «джихад-такси». Нужно еще добавить, что тогдашнее рулевое управление никакой гидравлики не имело, тормоза были несовершенными, а покрышки – совершенно гладкими, без намека на протекторы, что только увеличивало аварийность (те, кто водит машину, прекрасно поймут, как замысловато может кидануть такое вот авто на «лысых» покрышках, да при резком торможении, да с тугим в управлении рулем…).

Городовым бороться с этой напастью было крайне трудно. На своих двоих за нарушителем не угонишься. Конечно, каждый автомобиль уже тогда имел номер (опять-таки старая традиция, заимствованная из старых времен, когда номерами были снабжены все извозчики). Однако номер еще нужно было рассмотреть, а поскольку закон, в который раз говорится, отставал от прогресса, попавшиеся автолихачи платили, в общем, мизерные штрафы по расценкам тех самых, «чисто лошадиных» времен (до лишения прав додумались гораздо позже, опять-таки уже при советской власти).

К тому же порой борьба с нарушителями для блюстителей порядка оказывалась смертельно опасной. В самом прямом смысле…

В начале сентября 1910 года произошел вовсе уж вопиющий случай. Городовой Александр Аникеев заступил на пост на перекрестке Зоологического сада. И увидел, что туда съехалось десятка два «таксеров», причем часть из них перегородила проезжую часть, а некоторые загнали машины на тротуар (что тогда запрещалось, в точности как теперь).

Городовой подошел и стал записывать номера самых злостных нарушителей, что их нисколечко не испугало, наоборот. Как значилось в составленном позже полицейском отчете, «шоферы стали подсмеиваться, гоготать и вообще учинять беспорядок».

Тогда Аникеев решил переписать всех, убедившись, что нарушитель тут каждый второй, не считая каждого первого. Пока он этим занимался, один из таксомоторов вылетел из ряда и помчался на городового со скоростью километров шестьдесят в час. Городовой отскочить не успел, и автомобиль его сбил.

Виновник ДТП умчался первым, за ним поспешили разъехаться и остальные, но нашлись свидетели, запомнившие и номер машины, и лицо водителя. Гараж, к которому был «приписан» автомобиль, вычислили очень быстро, и участковый пристав Крылов немедленно послал туда «группу захвата». Оказалось, очень вовремя – лихач как раз собирался скрыться из Петербурга, понимая, что заигрался.

Вот он-то получил солидный тюремный срок – случившееся прекрасно подпадало и под уже имевшуюся статью – умышленное убийство блюстителя порядка при исполнении им служебных обязанностей. Дело в том, что от полученных травм Аникеев умер уже через несколько часов после наезда. Человеку было пятьдесят лет (из них двадцать шесть беспорочной службы в полиции), остались вдова, дочь, внук…

К сожалению, приговор лихачу никак не повлиял на общую ситуацию – все продолжалось по-прежнему. Власти и полиция раскачались лишь несколько месяцев спустя, в конце апреля 1911 года, когда очередной жертвой лихача едва не стала дочь премьер-министра Наталья Столыпина…

На одной из аллей Каменного острова очередной разогнавшийся таксомотор налетел на кавалькаду великосветской молодежи. Колеса ударили лошадь Натальи по ногам. К счастью, все обошлось: лошадь не упала, получив лишь небольшие травмы, а девушка, неплохая наездница, сумела удержаться в седле…

Но вот тут уж, как частенько на Руси водится, грянуло. Поступил строжайший приказ: ловить! Но самое забавное, что ловить-то и не пришлось. Буквально на следующий день таксомотор (чей номер свидетели запомнили) объявился на той же аллее и принялся носиться столь же резво. Тут его и повязали. Правда, согласно тому же несовершенству законов, лихач отделался штрафом: пострадавших не было, лишь лошадь немного поранилась.

Однако, воспользовавшись этим случаем, лихачей все же чувствительно прищемили. Было решено ввести самый строгий контроль над «шоферскими школами», а на водительских экзаменах теперь присутствовал еще и представитель Российского автомобильного общества, гораздо лучше разбиравшийся в вопросе, чем чиновники городской управы и полицейские. Кроме того, Общество решило само открыть школу, откуда выпускали бы не недоучек, а «полноценных» водителей. Все эти меры волну лихачества некоторым образом сбили, но полностью, разумеется, искоренить не смогли, как не смогли это сделать до сих пор, и не только в нашей богоспасаемой державе…

Еще об отставании законов от технического прогресса. В те же времена оно позволяло владельцам кинотеатров зашибать немаленькие денежки, демонстрируя откровенную порнуху (правда, по мнению киноведов, все же не крутое порно, а «легкую эротику» типа знаменитой «Эммануэли»). К тому времени изготовление и сбыт порнографических фотографий давно уже стали злом привычным, далеко не всегда каравшимся штрафом (очень быстро переняв опыт французов, отечественные эстеты быстренько наладили собственное производство, благо «моделей» подыскать было не труднее, чем теперь). Но вот кинематограф, изобретение недавнее, еще не числившееся в статье «Об оскорблении общественной нравственности», по которой привлекались тогдашние стриптизерши и торговцы «открытками в парижском стиле». Впрочем, с последними борьба шла крайне вяло. С одной стороны, могли, изловивши, оштрафовать. С другой стороны, во вполне респектабельных газетах среди прочих объявлений попадались и такие: «Фотографические снимки парижского жанра для мужчин-любителей», «Фотографические снимки с натуры, только оригиналы, для мужчин-любителей». Между прочим, я цитирую подлинные объявления из старых газет. Все чин чином: наложенный платеж, конфиденциальность гарантируется…

Еще об автомобилях – точнее, об их связи с криминалом. Если (как опять-таки не раз говорилось) закон отставал от прогресса, то уголовный элемент – как раз наоборот. Старался идти с прогрессом в ногу и быстренько заимствовать все для себя подходящее…

Во время революции 1905 года (да и на протяжении многих лет после нее) большой размах приобрели так называемые «экспроприации», а на деле – вооруженные грабежи. Чаще всего брали деньги – где только они имелись в достаточном количестве. Цели, разумеется, провозглашались самые благородные: «на нужды революции», «на борьбу с царским режимом». (Ради исторической точности следует пояснить, что меньше всего этим грешили большевики, гораздо более – эсеры, а уж анархисты, которых имелась чертова уйма разновидностей…)

Самое забавное, что некоторые идейные товарищи порой оставляли ограбленному владельцу магазина или кассиру оформленную по всем правилам расписку: «Членами такой-то партии экспроприировано на партийные нужды столько-то рублей» (я не шучу, примеры известны). Самые идейные даже предварительно брали «партийное разрешение на экспроприацию» – честное слово, так и было!

Вот вам характерная сценка из давнего советского приключенческого романа, романтично повествующего о лихих большевистских боевиках.

Рига. Отважные ребята, ощетинясь стволами, грабят банк.

«Парабеллум нервничал: что так долго мешкает Робис? Револьвером подталкивая перед собой охранника, он вошел в хранилище:

– Быстрее!

– Сейчас, только расписку напишу.

Робис послюнявил чернильный карандаш и на бланке с печатью Федеративного комитета написал: „На нужды латышской социал-демократической рабочей партии из Русского международного банка (Рижский филиал) изъято двести пятьдесят семь тысяч рублей“».

Вот так, почти галантно, в стиле голливудских «благородных разбойников»: расписка, бланк с печатью… И ведь на реальных событиях основано!

Впрочем, расписками себя утруждали далеко не все, будь они хоть трижды идейными. А главное, уголовный элемент очень быстро «просек фишку» и вовсю принялся не просто грабить, а «экспроприировать», объявляя себя ограбленным чертовски идейными борцами за революцию – вот только бланки с печатью кончились, уж извините…

Еще одна сцена из того же романа. Те самые бравые ребята, недавно обчистившие банк самым идейным образом, проходя мимо лавки на тихой улочке, слышат оттуда крик о помощи.

«С револьвером наготове Робис пинком распахнул дверь лавки. В лавке орудовали два бандита. Один из них правой рукой прижал голову торговца к прилавку, а левой душил его за горло. Второй в лихорадочной спешке вытряхивал содержимое кассы в свои карманы.

После короткой борьбы Робис и Максим разоружили захваченных врасплох грабителей.

– В тюрьму их, окаянных, вешать таких надо! – едва отдышавшись, заорал лавочник. – Зовутся социалистами, а сами грабить ходят!

– Мы – анархисты!

– У вас имеется партийное разрешение на экспроприацию? – спросил Робис.

В ответ раздался издевательский смех.

– С такими разговор один… – и Максим прицелился. – Верните деньги хозяину и чтобы духу вашего здесь не было!»

Простите за длинные цитаты, но, по моему глубокому убеждению, они как нельзя лучше передают колорит эпохи. Так тогда и обстояло – то «идейные» типа робингудов очищали кассы, то это же проделывали маскировавшиеся под идейных уголовные. Причем по полицейским и те и другие в случае чего палили с одинаковым усердием – идейные даже азартнее именно в силу своей идейности, причинившей человечеству, пожалуй, в сто раз больше вреда, чем обычная примитивная уголовщина.

Но мы, кажется, собирались о прогрессе? Извольте. В марте 1911 года в Москве, в Сокольниках, трое «экспроприаторов» с пистолетами наголо облегчили артельщика макаронно-кондитерской фабрики на 6500 рублей золотом. Мне, признаюсь, лень было выяснять, идейные это были ребята или лишенные идей вовсе, не в том суть. Главное, «на дело» они приехали в автомобиле. На нем и рванули, стремясь побыстрее убраться из Москвы.

Однако у моста через Яузу напоролись. Мост готовили к ремонту и потому закрыли для проезда, а останавливать проезжающих было поручено городовому Иоасафу Дурину. Увидев автомобиль, он прилежно тормознул и его.

Очевидно, проехать по мосту все же было еще можно – троица стала уговаривать их пропустить, ссылаясь на срочные и неотложные дела. Однако городовой твердо стоял на своем: есть предписание никого не пропускать, вот и не пущу! В чем со служебной точки зрения был совершенно прав.

В конце концов у «экспроприаторов», очевидно, не выдержали нервы: они внезапно открыли пальбу по городовому, а потом, почему-то бросив автомобиль, разбежались в разные стороны, предварительно швырнув в сторону собравшихся зевак пару горстей золотых монет, чтобы те не в погоню кинулись, а стали собирать нежданно-негаданно привалившее золотишко (вообще-то старинный разбойничий прием, не в России изобретенный).

Уйти им удалось. Через несколько часов городовой Дурин умер в больнице. Но еще до этого одного из налетчиков задержал его коллега, городовой Мерзляков. Будь на его месте кто-то менее опытный, мог и просмотреть, но Мерзляков, судя по всему, служил не первый год и опыта набрался…

Вроде бы ничего особенного и не произошло: к трамвайной остановке подкатил на извозчике прилично одетый молодой человек, бросил извозчику монету и поспешил к трамваю… Однако Мерзляков тут же подметил, что монета-то была – рубль (многовато по расценкам того времени для обычного извозчика). Да и извозчик форменным образом рот разинул от удивления – таких денег он явно не ожидал, причем седок ничуть не озаботился получить сдачу… А прыгнуть в трамвай – один из лучших способов затеряться в толпе…

Об ограблении артельщика Мерзляков уже знал, хотя примет налетчиков еще никому не сообщали. Сработало то самое «полицейское чутье», которое (я не на одном примере убедился) все же существует в доподлинной реальности. Мерзляков подбежал к прилично одетому молодому человеку, взял его на прием и свистом вызвал на подмогу ближайших дворников, не замедливших сбежаться. Молодого человека доставили в участок, где при обыске быстро обнаружили «маузер» и тысячу рублей из похищенных.

Второй случай – опять-таки с участием автомобиля, но на сей раз без городовых. Годом позже там же, в Москве, трое неизвестных наняли таксомотор и, обещав, скорее всего, щедро заплатить, попросили отвезти их в одну из подмосковных деревень. На двадцать пятой версте за городом они застрелили шофера и ехавшего с ним приятеля-слесаря, выбросили трупы и покатили дальше, но, скорее всего, не справились с управлением, отъехав не так уж и далеко, завалили машину в придорожную яму, после чего скрылись.

Преступление так и осталось нераскрытым, убийц не нашли. Полиция, помня о прошлогоднем случае, полагала, что автомобиль им понадобился для очередной «экспроприации», но это лишь одна из непроясненных версий. Примечательно другое: я могу и ошибаться, но весьма даже не исключено, что это – первый в России случай угона машины с убийством (более ранние свидетельства мне пока что не попадались)…

Вернемся к полицейским. Как и обычного человека, смерть их могла подстерегать в самом неожиданном месте и при самых неожиданных обстоятельствах. Как заметил классик, человек не просто смертен, а внезапно смертен…

Вот еще один случай из жизни. Городовой Савчук заступил на ночное дежурство не в самом лучшем настроении. От роду ему было 52 года, из них в полиции он провел 27 лет, выйдя в запас рядовым из Преображенского полка. Служил все эти годы беспорочно, получил нагрудную и две шейные медали. Но вот беда: очень уж не ладилась в последнее время жизнь…

За прошедшую неделю на его участке, в его дежурство, случились три кражи из магазинов, и всякий раз воры, не замеченные Савчуком, ухитрялись скрыться. За столь серьезные упущения, согласно тогдашним регламентам, Савчука дважды оштрафовали (с третьим штрафом как-то обошлось). Ситуация сама по себе неприятная: впервые за 27 лет безупречной службы попасть под штраф. Да еще разговор с приставом перед выходом на пост…

Пожалуй, лучше бы уж пристав просто кричал и ругал, на чем свет стоит… Но начальник разговаривал со старым, заслуженным служакой вежливо и уважительно. Вот только суть разговора… Пристав сказал откровенно: по его глубокому убеждению, Савчук стал сдавать. Что ни говори, годы есть годы. И есть у пристава намерение перевести ветерана с постовой на более легкую службу: часовым в коридор, где расположены арестантские камеры участка.

Оба прекрасно знали: такая служба в полиции считается самой непрестижной. Караулить арестантов с его выслугой и тремя медалями… Кое-как, Христом-Богом Савчук уговорил пристава подождать и поклялся чем только можно: больше ни одной промашки в свое дежурство не допустит. Пристав согласился повременить, но предупредил твердо: еще одна кража, и с постовой службой придется распрощаться, встать часовым у камер.

И дома обстояло ох как неблагополучно. Жена Савчука умерла совсем молодой во время эпидемии тифа, оставив двух сыновей. Старший, Семен, с уверенностью можно сказать, вышел в люди: стал машинистом на железной дороге (в те времена профессия гораздо более престижная, чем впоследствии, и оплачивавшаяся довольно высоко. – А. Б.). А вот младший, Василий, – одно беспокойство: учился и в городском, и в ремесленном, и в железнодорожном училищах, но отовсюду исключили за лень и скверное поведение. Савчук пристроил непутевого сынка в слесарную мастерскую – Васька там и года не продержался, стал попивать, и хозяин его выгнал (сказав Савчуку, что дело еще и в том, что Васька украл какой-то инструмент на пропой).

Не на шутку разозлившись, Савчук выгнал сына из дома и велел не показываться на глаза, пока не определится куда-нибудь на честную работу. Прошло четыре месяца – сын не объявлялся. Более того: на днях Семен рассказал отцу, что видел Ваську на толкучем рынке в компании какого-то крайне подозрительного на вид типа. Подробно его описал и спросил: не знает ли отец, часом, такого среди местных жуликов?

Савчук не знал, но субъект, судя по описанию Семена, и в самом деле выглядел чистейшей воды жуликом: уж Савчук-то таких типов повидал за многолетнюю службу. На душе стало еще горше от мысли, что Васька, вполне может оказаться, спутался с уголовниками. Как ни ругай, как ни гони – а все же родная кровь.

В два часа ночи прибежал ночной сторож одного из ближайших домов и, запыхавшись, сообщил: по всему видно, в ювелирном магазине Шлепянова работают мазурики. Сказал еще, что дворники засели у окна, парадной двери и незапертого черного хода – чтобы воры не сбежали.

Ну что же, настало время действовать Савчуку, как и полагается по обязанности… Городовой соседнего поста Калина, с которым Савчук как раз разговаривал, когда подбежал сторож, вызвался идти тоже, но Савчук решительно отказался: его участок, ему и порядок наводить…

Черный ход и в самом деле оказался незапертым. Вынув револьвер, Савчук тихонько прокрался в заднюю комнатку, отделенную от небольшого магазинного зала дощатой перегородкой, заглянул в щелочку. Тут уж никаких сомнений. Горела крохотная электрическая лампочка, и двое, стоявшие к городовому спиной возле витрины, торопливо распихивали по карманам футляры с украшениями.

Не Савчука учить, как тут действовать. Он ворвался в магазин, поднял револьвер и скомандовал:

– Ни с места! Стрелять буду!

Воры заполошно обернулись…

Одним из них оказался родной сын, беспутный Васька, а вторым – тот самый его дружок с «толкучки», которого подробно описал Семен…

Сначала Васька, кинувшись на колени, принялся умолять отца отпустить его подобру-поздорову: родная же кровь! Можно только гадать, что творилось у Савчука на душе, но он все так же молча стоял с револьвером на изготовку. Видя, что толку не будет, Васька принялся насмехаться над отцом: вот, дескать, орел-городовой, родного сына под арест волокет! Ну, волоки, волоки, авось еще одну бляшку дадут!

Савчук засвистел в свисток. Прибежал Калина со сторожами и дворниками, воров повели в участок. Потом Калина вспоминал на служебном расследовании: ему показалось странным, что товарищ, ловко сцапавший двух воров, вместо того чтобы радоваться, шагал с поникшей головой, бледный, с таким видом, словно его ведут на казнь. И прямо спросил, в чем тут дело. Савчук угрюмо промолчал.

Когда подошли к участку, Савчук попросил Калину одного отвести задержанных к дежурному, а он сбегает в казарму за записной книжкой, которую забыл под подушкой.

Придя в казарму, Савчук сел на кровать, вынул револьвер и выстрелил себе в висок. Никаких неприятностей по службе у него, естественно, быть не могло – отец за беспутного сына не ответчик, но человек оказался в ситуации, когда другого выхода для себя не видел…

Эта печальная история, по крайней мере, не таит в себе никаких неясностей. А вот другое убийство полицейского (совершенное его же сослуживцем) гораздо загадочнее…

В Петербурге в конце 1914 года, в управлении Казанской полицейской части, что на Мойке, шла самая обычная, рутинная процедура: околоточные надзиратели делали приставу доклад о состоянии дел на вверенных им участках службы. Все, как обычно, шло гладко, но когда в кабинет пристава вошел околоточный Иосиф Иванов, там раздались выстрелы. Вскоре вышел Иванов – с револьвером в руке и совершенно невозмутимым видом.

Бросились в кабинет и обнаружили там лежащего пристава. Послали за врачом, но это оказалось бесполезно: буквально через несколько минут пристав умер. Иванова, естественно, тут же обезоружили и арестовали. Он по-прежнему сохранял совершеннейшее хладнокровие и твердил одно: «Так было нужно!» На первом же допросе рассказал, что застрелил начальника, «будучи доведенным до крайности». Иначе, мол, он сам вынужден был бы застрелиться.

И более подробных пояснений не давал. Следствие шло туго: информация поступала самая противоречивая. Одни сослуживцы утверждали, что пристав не раз делал околоточному выговоры за пьянство. И в конце концов, не выдержав, подал рапорт на околоточного градоначальнику как главе городской полицейской власти.

Другие это опровергали и считали Иванова хорошим полицейским – прослужил в полиции пятнадцать лет, был известен как примерный семьянин, отец пятерых детей. Да и пристав Шибаев среди сотрудников вовсе не считался этаким держимордой, мучившим подчиненных придирками. Репутация у него была самая хорошая: бывший офицер, участник Русско-японской войны, кавалер боевых орденов. Службу в полиции начал в конно-полицейской страже, потом был начальником питомника полицейских собак, а приставом – последние два года. Словом, сведения шли самые противоречивые. Навести в них порядок так и не удалось, следствие уперлось в тупик по весьма существенной причине: в день похорон пристава Иванова нашли в камере мертвым и быстро установили, что он отравился цианистым калием, неизвестно как попавшим к заключенному. Предполагали лишь, что отраву передала жена, мастерски запрятав в теплой одежде, которую ей позволили передать арестованному. Но это была всего лишь одна из версий. Дело пришлось закрыть, и оно так и осталось навсегда неразгаданным.

Только иные бульварные журналисты (обожавшие сенсации не меньше нынешних) писали, что тут налицо некая мистика: мол, казанская часть – «плохое место». Несколько лет назад там уже случалась схожая история: городовой стрелял в околоточного надзирателя, но тот остался жив.