Текст книги "Пляски с волками"

Сначала веселая, а после – ничуть

Делать вечером оказалось решительно нечего – с Бареей я собирался побеседовать завтра (в потаенной надежде, что к завтрашнему дню всплывет что-то новое, хотя прекрасно понимал, что убаюкиваю себя пустышкой, как ребенок). А загадочный абверовский обер-лейтенант (эти слова следовало бы взять в кавычки) еще не приехал. В конце концов я решил, высокопарно выражаясь, приобщиться к прекрасному, благо удобный случай подвернулся. И мы с Петрушей, как всегда, сообщив дежурному, где нас в случае чего искать, отправились в театр, впервые за все время пребывания здесь, раньше было не до того. Всё лучше, чем сидеть в четырех стенах при полном отсутствии следа и ниточки…

Помпезное было здание, опять-таки построенное при Николае Первом во времена безвозвратно сгинувшего процветания, – очень похожее фасадом на Большой театр в Москве, с колоннами и портиком. Зрительный зал человек на пятьсот, сцена, где запросто могли поместиться с полроты хористов, громадный занавес из тяжелого бархата, великолепная акустика. Пожалуй, не во всяком областном центре такая хоромина сыщется, скорее уж подходит столице союзной республики, а не нынешнему захолустному райцентру.

Афиши расклеили за три дня до концерта. «Ирина Шавельская – романсы и песни русских и советских композиторов. Михаил Баратов – рояль, аккордеон. Григорий Лейзер – скрипка». Никогда не слышал таких фамилий, явно не народные артисты и не заслуженные – ну да дареному коню в зубы не смотрят, не знаю, как там обстояло с горожанами, а военнослужащим билеты выдавали бесплатно.

Места нам с Петрушей достались в восьмом ряду. Обошлось без конферансье, просто свет медленно пригас, и тяжелый занавес стал короткими рывками раздвигаться. Там и сям зааплодировали, мы тоже культурно похлопали, чтобы не отрываться от коллектива. На ярко освещенной сцене стояли трое, и я их мимолетно пожалел: на огромной сцене они казались заблудившимися в музейном зале детишками. А они ничего, держались без всякой скованности. Тоже профессионалы, ага…

Ирина Шавельская оказалась довольно красивой блондинкой в концертном платье до пола, с модной прической – то есть модной на начало войны, потом-то было не до женских мод что в одежде, что в прическах. Ее музыканты были совершенно неинтересными: просто двое мужчин непризывного возраста, один седоватый, второй лысоватый, без особых примет и, что характерно, без фраков, в обычных костюмчиках, разве что с белыми рубашками и «бабочками».

Заиграли скрипка и рояль – на мой непросвещенный взгляд, вполне недурно. Но сосед слева, знакомый капитан Ланин из разведотдела полка, шепнул то ли мне, то ли самому себе: «Рояль чуточку недонастроен». А уж ему с горы виднее, он перед самой войной окончил консерваторию.

Ирина запела приятным низким голосом («Контральто» – так же непонятно в чей адрес шепнул Ланин).

В серьезной музыке я не силен и никогда ею не увлекался – еще в училище крепко полюбил оперетту и джаз. Но все же культурки у меня хватало, чтобы опознать классические романсы «Средь шумного бала, случайно…», «Отвори потихоньку калитку» и иже с ними. Только раз, когда зазвучал романс, совершенно мне неизвестный, я вопросительно покосился на Ланина. Он это заметил и шепнул, не оборачиваясь: «Ария Маргариты, Гуно». М-да, что называется, разобъяснил толково… Но голос у Ирины был приятный.

Не скажу, чтобы я заскучал, но и удовольствия не получил никакого – очень уж не мое это было. Можете считать меня малокультурным, но я крепко подозреваю, что большинство сидевших в зале испытывали те же чувства. И все же это был театр, символ чего-то уютного, покойного, мирного времени, которое неизвестно когда наступит и неизвестно, наступит ли вообще персонально для меня – на войне не следует падать духом, но и лучиться дурным оптимизмом не стоит. В конце концов, последний раз в настоящем театре я был в Минске вечером двадцать первого июня сорок первого года, давали «Баядерку». Я на нее пошел третий раз за четыре дня, и дело не в любви к оперетте – была там одна молодая актриса, ничего у нас еще не случилось, но что-то определенно намечалось, пусть и не особенно серьезное, но и не совершенно легковесное. Вручил букет, решили погулять по городу до рассвета, а на рассвете и полыхнуло. В полдень я уже мчал на полуторке с тремя бойцами на запад со строжайшим приказом живым или мертвым вывезти бумаги особого отдела танкового корпуса. И никогда больше не видел Лесю, и не знаю, что с ней сталось, и до сих пор не знаю, что с ней…

Я опомнился, услышав не овацию, но довольно бурные аплодисменты – ага, кончилось первое отделение. Оказывается, далеко можно уплыть мыслями под классические романсы – я ведь начал уже было вспоминать, как ухитрился все же через четыре дня не попасть в окружение и вернуться к начальству со всеми бумагами. Это было ох как трудненько. Ну, посмотрим, чем нас порадует второе отделение – не зря же обещали аккордеон, и тот, что играл на рояле, ушел вслед за певицей, а скрипач остался не сцене.

«Роялист» (почему бы его так не назвать по аналогии с пианистом?) вернулся первым, а вскоре появилась и певица, и я ее не сразу узнал. Совсем другой человек: в модном на день начала войны пестром крепдешиновом платьице, а главное, все моментально стало другим – походка, пластика, озорная белозубая улыбка, словом, образ, ничуть не вязавшийся с только что отзвучавшими классическими романсами и строгим концертным платьем. Задорная девчонка с соседнего двора, в которую все мальчишки тайно влюблены, а она их в упор не видит, бегает уже на взрослую танцплощадку, и вечерами оттуда ее провожает молоденький военный летчик в роскошной довоенной форме: синий китель с галстуком и сверкающими петлицами, пилотка набекрень…

Бывший «роялист» вышел с большим шикарным аккордеоном, определенно заграничным, и они заиграли мелодию, которую до войны знал и стар, и млад – песня «Для меня ты хороша». Вот только с сорок первого на эту мелодию пели другие слова – которые опять-таки знал и стар, и млад.

Ну конечно, а как же иначе? Подбоченясь обеими руками, лихо выкаблучивая стройными ножками, сверкая улыбкой, Ирина Шавельская задорно пела знакомое здесь всем и каждому (кроме горожан, слышавших песню впервые):

 
Барон фон дер Пшик
забыл про русский штык —
а штык бить баронов не отвык.
И бравый фон дер Пшик
попал на русский штык,
не русский, а немецкий вышел пшик.
 

Вот теперь равнодушных и скучающих не стало.

 
Мундир без хлястика,
разбита свастика,
а ну-ка влазьте-ка
на русский штык!
Барон фон дер Пшик,
ну где твой прежний шик?
Остался от барона только пшик!
 

Вот тут грянуло! Не овация, но посильнее на несколько баллов, чем те аплодисменты, которыми проводили первое отделение. Офицеры из первого ряда бросили на сцену несколько букетов, а сидевший передо мной майор с узкими серебряными погонами медслужбы, видимо, особенно культурный, даже аплодируя, выкрикнул:

– Бис!

Боюсь, большинство присутствующих его попросту не поняли, призыв остался одиноким, и никакого бисирования не последовало (Ланин иронично покривил губы), музыканты заиграли новую мелодию, которую моментально узнал и я, и все наши, наверняка и кто-то из горожан – песня «В далекий край товарищ улетает» из знаменитого довоенного фильма «Истребители», после освобождения в тридцать девятом сюда завезли немало лучших советских фильмов, и многие местные за два неполных года успели их посмотреть.

 
Пройдет товарищ все бои и войны,
не зная сна, не зная тишины,
любимый город может спать спокойно
и видеть сны…
 

Резко, громко распахнулась одна из четырех дверей в зал, и властный командирский голос распорядился:

– Минуту внимания!

Замолчала певица, застыв в чуточку нелепой позе, пискнув, замолчала скрипка, умолк шикарный аккордеон. Тот же голос распорядился:

– Капитан Чугунцов, на выход!

Не теряя время, не раздумывая, вскочил и стал пробираться к выходу. Никакого удивления на лицах военных в моем ряду не было: самое обычное дело, когда офицеров вот так вызывают из театра, кино или другого общественного места. Это и в мирное время вовсю практиковалось в городах, где стояли наши гарнизоны. Краем глаза я подметил, что и троица на сцене не выглядит удивленной: ну, надо полагать, не впервые во фронтовой концертной бригаде, привыкли.

Я вышел и прикрыл за собой дверь. В зале вновь зазвучали скрипка, аккордеон и приятный голос певицы, именовавшийся на музыкальной фене «контральто». Незнакомый старший лейтенант с красной повязкой, на которой значилось «Дежурный», козырнул с ухваткой старого служаки:

– Капитан Чугунцов? Старший лейтенант Бадалов, дежурный по театру. Только что звонил ваш дежурный. Подполковник Радаев приказал немедленно явиться к нему.

Он смотрел без малейшего любопытства – ничего нового или интересного, дело совершенно житейское. Я кивнул ему, надел фуражку и быстро пошел к выходу. Не испытывал ни малейшего сожаления от того, что поход за прекрасным был прерван столь неожиданно. Наоборот, испытал радостное охотничье возбуждение. Этот вызов в восемь часов вечера мог означать только одно: дело каким-то образом сдвинулось с мертвой точки. Не случайно Радаев вызвал только меня, а Петруша остался повышать культурный уровень…

Вскоре оказалось, что я прежестоко ошибся, никакого шага вперед, даже крохотного шажка. С точностью до наоборот, прибавилось тягостных неприятностей.

Подполковник Радаев, как всегда, говорил бесстрастно, без тени эмоций на непроницаемом лице.

Примерно около пятнадцати ноль-ноль (точное время никто не зафиксировал) в двух километрах от северной околицы Косачей по лесной дороге проезжал «студер» с пехотинцами. На обочине они увидели «Виллис» с поднятым капотом, и рядом – неподвижно лежащего ничком человека в форме советского офицера. Первое, о чем братья-славяне подумали – банда! Края наши были тихие, «дубравники», аковцы и прочая сволочь не докучали, но иногда все же забредали и они, и немцы-окруженцы, и ховавшиеся по лесам полицаи и прочие немецкие пособники. Поэтому «царица полей» в количестве взвода полного состава с лейтенантом во главе отреагировала соответственно: выскочили из кузова, залегли по обе стороны грузовика, приготовили имевшийся у них ручник, готовые чесануть по лесу из всех стволов. Однако ползли минуты, а в лесу не замечалось ни малейшего шевеления, да и птицы, быстро определил воевавший не первый год лейтенант, там и сям верещали, как непуганые.

Встали, подошли к лежащему, как явствовало из погон и кантов, старшему лейтенанту-пехотинцу. Перевернули на спину и, люди бывалые, моментально определили, что он мертв, начал уже коченеть. Ни огнестрельного ранения, ни следов от раны, причиненной холодным оружием. Осмотревшись, пришли к выводу, что никто на него не нападал. Нападавшие непременно забрали бы оружие и документы, но в машине лежали «шмайсер» и пара «лимонок», пистолет остался в кобуре, а в карманах гимнастерки – серебряный немецкий портсигар, фотография какого-то типа и офицерское удостоверение личности – старший лейтенант Ерохин, командир разведвзвода отдельного разведбата нашего полка…

Они там не задержались – а зачем? Положили тело в кузов, туда же определили автомат и гранаты и покатили в Косачи. «Виллис» оставили на месте – они бы и его взяли, говорил лейтенант, но никто у него, в том числе и он сам, не умел водить машину…

Пока ехали, лейтенант пришел к твердому убеждению, что для очистки совести нужно первым делом отправиться не в комендатуру, а в Смерш. Командир разведвзвода, к тому же состоящего не в обычном стрелковом подразделении, а при отдельном разведбате, – человек не простой…

Так он и поступил. И закрутилось. Радаев с ходу определил, что «тип» на фотографии – загадочный голый покойник, пристреленный возле палаца. Отправил тело на вскрытие, послал оперативников за «Виллисом», и других, уже с фотографией Ерохина, отправил порасспрашивать там и сям, не видали ли где Ерохина. Начиная с базара – не было никаких сомнений, что Ерохин, как и собирался, отправился порасспрашивать о покойнике (Федя Седых по телефону это подтвердил и добавил, что старлей, человек опытный, не рыскать бесцельно по улицам намеревался, а первым делом отправиться на базар, где многое о многих знают).

До базара они не добрались – встретили двух знакомых офицеров, прекрасно Ерохина знавших, и те рассказали: около полудня они старшего лейтенанта на базаре и видели, причем не походило, что он покупал что-то – говорил с какой-то бабой, а потом на их глазах ушел с базара, сел в «Виллис» и уехал. Часа за два с половиной до того, как обнаружили тело.

Радаев признался было, что собирался сначала раздраконить их в пух и прах за то, что вернулись в отдел, а не пошли с офицерами на базар и не отыскали эту самую бабу, от которой, вполне возможно, Ерохин и заполучил некую наводку. Однако быстро остыл – он не любил скоропалительных разносов. Капитан и старший лейтенант получили ясный и конкретный приказ выяснить, куда Ерохин ходил в Косачах, и только. Поручения отследить его контакты Радаев не давал. Он мне об этом, понятно, не сказал, но явно понял, что сам чуточку лопухнулся – мужик был самокритичный на должном уровне и свои ошибки всегда признавал, пусть и наедине с собой…

С «Виллисом» не было никаких сложностей – оказалось, машина на ходу, завелась с полпинка, старший лейтенант Бабич ее и отогнал по принадлежности – в палац, в расположение разведбата. Предварительно обыскали, конечно, но ровным счетом ничего из ряда вон выходящего не нашли: брезентовая сумка с инструментами, фляжка с водой – вот и вся добыча. Не похоже, чтобы Ерохин на базаре что бы то ни было покупал – никаких таких покупок.

Здесь снова всплыли некоторые несообразности. Если машина была на ходу, зачем понадобилось ее останавливать и поднимать капот? Предположим, что Ерохин устранял и устранил какую-то мелкую неисправность. Это он вполне мог сделать: аккурат перед войной окончил автодорожный техникум (поработать по специальности не успел – по радио выступил Молотов: война!), так что автомобильные моторы знал распрекрасно и чинить умел. Однако его ладони оказались совершенно чистыми, ни следа возни с мотором. Допустим, он их вымыл водой из фляжки (воды там оставалась ровно половина) и тщательно вытер, но безусловно сделал бы это только после того, как, закончив с ремонтом, опустил бы капот – а капот остался поднятым. Сумка с инструментами лежала в машине, а не возле машины. Значит, ни к какому ремонту Ерохин не приступал. Но капот был поднят… Но мотор завелся с полпинка… Заколдованный круг какой-то! Неполадка была вовсе уж мелкой, скажем, разболталась гайка, соскочила клемма с аккумулятора, и мотор заглох? (С самим однажды такое случилось.) Но и для такой мелкой починки Ерохин достал бы из машины сумку с инструментом – кто закручивает гайки пальцами, когда надежнее гаечным ключом? Но мотор завелся с полпинка… Заколдованный круг, чтоб его…

– Вот такие дела… – сказал наконец Радаев.

Я его хорошо знал – эта реплика всегда означала разрешение задавать вопросы. Вопрос вертелся на языке, и я не промедлил:

– А что вскрытие? Причина смерти?

– Первоначальное заключение – остановка сердца.

– А, ну это бывает… – сказал я.

Действительно, пару-тройку раз слышал о таких случаях, один приключился в нашем полку: у мужика, которого можно запрягать в «сорокапятку» вместо лошади, никогда в жизни не жаловавшегося на сердце, мотор вдруг останавливается совершенно неожиданно. Подбегают к нему, а он уже не дышит, холодеет. В таких случаях обычно говорят с грустно-понимающим видом: «Сердце устало от войны…»

– Сергей… – поморщился Радаев. – Не обратил внимания, что ключевое слово «первоначальное».

– Простите, товарищ подполковник, лопухнулся, – сказал я с некоторым конфузом. – Действительно – первоначальное, значит, было и более обширное?

– Было, – кивнул он, достал из папки лист бумаги с машинописным текстом и положил передо мной. – Читай, – и саркастически добавил: – Можешь разинуть рот, разрешаю. Я сам едва не разинул…

Я прочитал неторопливо и внимательно. Рот не разинул, но был близок к тому: действительно, обалдеешь тут…

Токсикологическое исследование показало: в организме присутствует ядовитое вещество органического происхождения, по некоторым параметрам, но именно что по некоторым, напоминает змеиный яд, но представляет собой что-то другое. Данное вещество современной токсикологии неизвестно. Можно сказать с уверенностью: попав в организм, в кровь ли, в пищеварительную систему, вызывает моментальную остановку сердца и паралич дыхания. Данное вещество обнаружено исключительно в кровеносной системе, в пищеварительном тракте и мышечной ткани отсутствует. Подпись: заместитель начальника медсанбата подполковник медицинской службы Брегадзе. Ну что же, Витязь в тигровой шкуре дело знает, кандидатскую перед войной защитил, а теперь, я слышал, помаленьку уже на военном опыте материал для докторской собирает. Подпись, печать…

– Ну, что скажешь? – с несомненным любопытством спросил Радаев.

– Что тут скажешь… – покрутил я головой. – Кроссворд типа ребус… Яд в организме… Ну не мог же он сам яд принять? Что он, беременная гимназистка раньшего времени? Любил жизнь мужик, яростно хотел, как все мы грешные, до конца войны дожить, девушка в Твери осталась, и, Федя Седых говорил, ждет, причем такая, что дождется… Ну никаких мотивов для самоубийства. Случались и на войне самоубийства, но военные люди всегда стрелялись, не вешались, не топились и не принимали яд, как нервные институтки…

– Как говорил один мой знакомый старовер на Дальнем Востоке, такоже, – кивнул Радуев. – Никак не похоже на самоубийство. Значит, что?

– Все, что не самоубийство, то убийство, – твердо сказал я. – Это ж азбука…

– Она, родимая, – кивнул подполковник. – Давай-ка включи мозги и в темпе произведи на свет первоначальные наметки версии. Как это уже не раз у нас с тобой случалось. Как всегда, не бойся выдвигать любые предположения, даже самые сумасбродные – когда речь идет о наметках, все дозволено. Как всегда, временем не ограничиваю.

Не стану себя чересчур хвалить как великого сыщика, я не он, но думал я не дольше, чем неторопливо выкурил сигарету. Не так уж и много имелось вводных, к тому же речь шла о предварительных наметках, когда дозволительна любая игра ума…

– Если это не самоубийство, значит, его отравили, – уверенно сказал я. – Предварительные наметки таковы: получилось так, что Ерохин очень быстро, возможно, с подачи той самой бабы, которую видели офицеры, отыскал тропки к нашему «голяку». Узнал, где он живет… точнее, жил, поехал туда. А за всем этим стояла какая-то серьезная тайна, раскрытия которой кто-то по каким-то причинам страшно боялся. И когда понял, что Ерохин идет по следу, подсунул яд в каком-нибудь угощении или простой колодезной воде. Шито белыми нитками, согласен, на песке держится, но это самые правдоподобные наметки. В какой-то степени жизненно. Подлили или подсыпали яд… Черт! Никак не могли подлить или подсыпать. В заключении четко написано, что яд был только в крови, но не в пищеварительном тракте, значит, в желудке его не было. Не мог Ерохин съесть или выпить ничего отравленного. В кровь яд мог попасть только… в результате, скажем, укола или ранения, нанесенного отравленным предметом – ножом, штыком, как вовсе экзотический вариант – стрелой. Но вряд ли Ерохин вдруг сошел с ума настолько, что позволил бы кому-то незнакомому, постороннему сделать ему укол. А если бы его этот посторонний чем-то поранил, Ерохин не уехал бы спокойно, в одиночестве, обязательно скрутил бы типчика и с собой прихватил. Нападение на советского офицера – не шутки, такое безнаказанно не оставляют. В общем, наметки такие: он случайно напал на след, который вел к какой-то важной тайне, и где-то его умышленно отравили. Похоже на авантюрный роман, согласен, но ничего другого в голову не приходит, как ни мучаю мозги…

– И это все?

– Все, – сказал я. – Ничего больше в голову пока не лезет…

– Я не о том, Сергей. Твои наметки вилами по воде писаны, но при полном отсутствии твердых версий они могли бы стать тем раком, что на безрыбье – рыба. Могли бы. Но не становятся. – Он досадливо поморщился. – Сергей, что с тобой такое? Полное впечатление, что ты внезапно резко поглупел, уж прости за прямоту. Или настолько расслабился, впервые с довоенных времен попав в настоящий театр, что до сих пор собраться не можешь. Медицинское заключение. Ты, сокол мой, ухитрился пропустить важнейшее ключевое слово, которое все твои наметки изничтожает напрочь. Прочти-ка еще раз.

Я прямо-таки схватил листок, пробежал его взглядом и понял, как оконфузился. Стыдно было невероятно.

– Ну, понял, где лопухнулся? – спросил подполковник без тени злорадства, обычным своим бесстрастным тоном.

– Понял, – сказал я, на миг опустив глаза, будто нашкодивший школьник. – Моментальная смерть…

– Вот именно, – кивнул Радаев. – Брегадзе утверждает, что эта загадочная отрава при попадании в кровь вызывает мгновенную смерть, а он сугубый профессионал своего дела. Отсюда вытекает, что Ерохина не могли отравить ни в таинственном логове загадочного супостата, ни на обратном пути. Что бы это ни было, оно его настигло, когда он остановил машину на обочине, никак не раньше. Каюсь, я тут кое-что, по своему милому обыкновению, придержал в загашнике. Хотелось послушать, что тебе придет в голову при незнании этого обстоятельства. Так вот… Когда тело отправили на вскрытие, я позвонил Брегадзе и попросил, чтобы его еще сутки подержали на леднике в морге. Оказалось, совершенно правильно поступил. Когда получил заключение, поехал в морг и осмотрел тело едва ли не с лупой в руках. Иногда такой осмотр, сам знаешь, дает интересные результаты, хотя и редко, взять хотя бы дело «Башмачника»… Вот и теперь… Сзади на шее у Ерохина, – он показал себе за спину большим пальцем, – небольшая и, как говорят медики, совсем свежая ранка, окруженная заметной припухлостью, не успевшей сгладиться. И это окончательно запутывает дело. Если предположить, что именно через эту ранку в кровь попал неизвестный яд, решительно непонятно, кто или что ее могло нанести. Больше всего это похоже на укус змеи, я их навидался и на Дальнем Востоке, и в Средней Азии, но в том-то и загвоздка, что у змеи любой породы всегда два ядовитых зуба. Даже если допустить безудержный полет фантазии и решить, что Ерохина цапнула гадюка – а они тут водятся, – по какой-то причине лишившаяся одного ядовитого зуба… Нет, нереально. Во-первых, когда это гадюка прыгала? Да еще настолько высоко, чтобы ужалить в шею стоящего во весь рост человека? Не бывает столь прыгучих змей. А Ерохин именно что стоял. Лейтенант, тот комвзвода, воюет давно и трупов навидался. Он настаивает, что Ерохин лежал так, как падает человек, настигнутый смертью, когда он стоял во весь рост. Во-вторых, даже будь это феноменально прыгучая гадюка, медики однозначно определили бы яд как змеиный, а они утверждают, что на змеиный он только похож, и не более того. И наконец, гадюка – змея, можно сказать, родная. Исконная, посконная. Со старинных времен русскому человеку известная. Когда это от укуса гадюки человек умирал моментально? Сплошь и рядом и не умирает вовсе, выкарабкивается. Вообще, говорил Брегадзе, нет такой ядовитой змеи, от укуса которой человек умирал бы моментально, будто молнией или пулей настигнутый. В самых тяжелых случаях, то есть при укусах самых ядовитых пород – но не гадюки! – всегда есть несколько минут агонии. Здесь именно что моментальная смерть. Что ее могло причинить, решительно непонятно. Может, у тебя и на этот счет наметки будут? Допускаются самые фантастические. Мне, как я ни старался, в голову приходят только индейцы с отравленными стрелами – читал где-то, что в амазонских джунглях и сейчас живут такие племена, и у негров в Африке что-то такое есть. В Юго-Восточной Азии до сих пор, писали где-то, есть племена, использующие на охоте духовые трубки с отравленными стрелами. Вроде того дикаря у Конан Дойла. Только где вся эта экзотика и где мы? Я уж скорее поверю в волка-оборотня, чем в то, что по белорусским лесам бегают амазонские индейцы, негры или малайцы с отравленными стрелами. Да и не отравленными тоже. Знаешь, скоро будет тридцать лет, как служу, с восемнадцати годочков. Куда только служба не заносила, каких только диковин не повидал. Но ни разу не сталкивался со случаем, когда человека убивали бы стрелой. Что скажешь?

– Есть еще кое-что, – сказал я, поколебавшись. – Читал еще пацаном в том же «Мире приключений» про ядовитых ящериц. Их вроде бы встречали в Альпах и где-то в Америке. Только там же писалось, что сведения такие – крайне недостоверные. Все «очевидцы» как на подбор какие-то мутные, и вещественных доказательств никаких: ящерицы эти не попали людям в руки ни живыми, ни дохлыми, и ни одного укушенного не объявилось…

– Вот видишь, – хмыкнул он. – Очередная сказочка… Ладно. Давай поговорим о конкретике, в данном случае о практической географии. Вот, присмотрись. Ты польский хорошо знаешь, тебе легче, это мне Орлич все названия переводил…

Радаев выложил передо мной отличную карту-двухверстку с надписями на польском и грифом польского лесничества – ну, это мне знакомо, лесники в любой стране располагают подробнейшими мелкомасштабными картами… Косачи и окрестности. У северной окраины городка простым карандашом очерчен неровный полукруг, если прикинуть, километров пять в ширину и столько же в длину. Семь названий, два отмечены кружочками, два – просто точками.

– Семь населенных пунктов? – вслух предположил я.

– Именно, – кивнул подполковник. – Правда, под категорию населенных пунктов подходят только два, обозначенных кружочками. Две деревни, одна маленькая, другая побольше. Остальные пять – хутора. Расчет здесь простой. Все остальные деревни и хутора расположены гораздо дальше. Тело нашли около пятнадцати ноль-ноль, а смерть наступила, уверяют медики, самое малое два часа назад, а то и раньше. Ты сам должен прекрасно знать: в каждом конкретном случае время смерти определяется индивидуально, нет какого-то шаблона. Так что самое малое – тринадцать ноль-ноль. Из Косачей Ерохин уехал, когда едва минул полдень. Так что прошло меньше часа… Явно он не кружил по району, вероятнее всего, съездил в какое-то одно конкретное место и возвращался назад. Да, машину нашли вот здесь, стояла передом в сторону Косачей. Посмотри сам: все семь точек остались у него, как выражаются моряки, за кормой. Я, конечно, послал туда людей – Семенихина с Козубом. Больше выделить не смог – как порой бывает, операция «Верблюд» рванула неожиданно вперед, пришлось бросить все силы на нее, равно как на «Кассиопею» и «Фокстрот». Но даже будь у меня свободные оперативники, я бы все равно послал только двух на «Виллисе». Плохо мне верится, что будет результат. Хорошо еще, если что-то произошло в одной из деревень – тут уже много народу запомнило бы «Виллис» и советского офицера. А вот если на хуторе… Там обитает одна семья, ну, две. Гораздо легче сговориться. Заявят с честными глазами, что не было ни такой машины, ни такого офицера, и как определить, что они врут? Лазать по окрестностям с лупой, как Шерлок Холмс, искать следы шин? Проблематично. А главное, нет ни малейших доказательств, что смерть Ерохина, пусть чертовски загадочная, хоть как-то связана с его поиском «голяка». Ни малейших доказательств… С Ерохиным все. Поговорим теперь о твоей группе – хотя именовать ее так будет чуточку высокопарно, это все же группа… Называя вещи своими именами, вы двое бьете баклуши и мух на окне считаете. Что никоим образом вам не в упрек – вам просто нечем заняться, а поиски архива прекращать нельзя. Крамер, звонили из армейского управления, задерживается. Там на маршруте нелетная погода, протяженный грозовой фронт, который нерационально облетать стороной. Самолет сел в Смоленске, там пока и остается. Единственная ниточка, заслуживающая такого названия с превеликой натяжкой, – Барея, точнее, поданная на него анонимка, связывающая его с Кольвейсом. И отнестись к ней надо серьезно: аноним откуда-то знает Барею и его звание, Кольвейса и его звание… Ты еще долго намерен Барею мариновать на нарах?

– Да нет, – сказал я. – Собирался его вызвать на первый допрос – точнее будет, на беседу, – как только вы меня отпустите. В этой связи нужно кое-то обговорить…