Текст книги "Дикое золото"

Александр Бушков
Дикое золото

Исключительное право публикации книги Александра Бушкова «Дикое золото» принадлежит ЗАО «ОЛМА Медиа Групп». Выпуск произведения без разрешения издателя считается противоправным и преследуется по закону.

© А. Бушков, 2000

© И. Сакуров, 2009

© ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2011

* * *

Роман частично основан на реальных событиях, хотя некоторые имена изменены.

– Какой сюжет вашей повести? – спросил я.

– Сюжет… Как бы вам сказать? Сюжет не новый… Любовь, убийство…

А. П. Чехов

Что жизнь? Она была грустна.

А. Чмыхало

Часть первая
Самый длинный день

Глава первая
Сибирский крез и остальные

Иванихин вольготно раскинулся на узковатом для рослого человека, но мягком диване, его легонько покачивало в такт колыханию вагона. В расстегнутом жилете, без галстука, он выглядел чрезвычайно по-домашнему и ничуть не напоминал того, кем был на деле, – миллионщика, сибирского креза, царя и бога на землях, ничуть не уступавших протяженностью какой-нибудь Франции (если считать без колоний, конечно, одну европейскую часть). Он ловко подхватил рюмку с шустовским нектаром левой рукой, зажал хрупкую ножку меж средним и безымянным пальцами. Выцедил коньяк, жмурясь от удовольствия. И продолжал ровным, хорошо поставленным голосом опытного рассказчика:

– Был и такой случай… Жил под Кежмой мужик, для крестьянина вполне нормальный и благополучный, по нашим меркам, я имею в виду, а по скудным российским – и вообще счастливчик. Им-то там куренка выгнать негде, а у нас, сами давно успели убедиться, Вячеслав Яковлевич, – богатство и необозримость, при надлежащем приложении рук приносящие достойные плоды… И вот надо же было такому случиться, чтобы рассказал ему кто-то про этот наш легендарный колдовской цветок… Вроде разрыв-травы, только действует иначе. И под водой с ним пройти можно по дну реки, аки посуху, и в тайге, ежели заблудишься, выведет не хуже компаса из самой дикой глухомани… Да столько всякого про него бают…

Он замолчал, во время хорошо рассчитанной паузы поигрывая пустой пузатенькой рюмкой. Прилежно державший карандаш над блокнотом Вячеслав Яковлевич, совершенно точно понимая, чего от него ждут, нетерпеливо спросил:

– А дальше, Константин Фомич? Не томите, интересный зачин разворачивается…

– Дальше? – усмехнулся Иванихин. – Дальше не будет, увы, ничего чудесного, милейший Вячеслав Яковлевич. Никаких вам жутких чудасий в духе Гоголя Николая Васильевича. Все было крайне прискорбно: забросил наш справный хозяин и дом, и пашню, и семейство, ушел бродить в тайгу, днями напролет цветочки собирал. Наберет груду разных и проверку учиняет: зажмет в горсти один и в речку – бух! Вынырнет мокрехонький, убедится, что дал промашку, возьмет другой – и снова…

Поезд ощутимо замедлял ход, а там и вовсе остановился, лязгая сцепкой. Лямпе мимоходом глянул в окно – там тянулась глухая стена из бурого кирпича, невыносимо унылая на вид, принадлежавшая какому-то казенному строению полосы отчуждения. И ничего больше нельзя было усмотреть. Слишком далеко от вокзала, так что людей не видно.

– Паровоз будут менять, – обрадованно вздохнул низенький незамысловатый Иннокентий Афиногенович. – Ну вот, почти и доехали. И всего-то теперь до Шантарска – четыре часа…

– По расписанию движемся, насколько я могу судить? – спросил Лямпе, только чтобы что-то сказать, – очень уж доброжелателен и прост был устремленный на него взгляд Буторина.

– По расписанию, голубчик, что удивительно. Разболталась в последнее время чугунка… Вон, смотрите, солдатик чего-то бежит… Хотя нет, и не солдатик это вовсе, а жандармский нижний чин…

Лямпе присмотрелся к бегущему трусцой, придерживавшему левой ладонью «селедку» здоровяку. В самом деле, погоны на гимнастерке были красные с голубым кантом, а на груди мотался красный шерстяной аксельбант с медными наконечниками. Судя по треугольной бляхе, увенчанной орлом, жандарм был железнодорожный.

Служивый пробежал еще немного, остановился и, широко расставив ноги, утвердился лицом к вагонам, определенно стараясь, чтобы его поза была величавой.

– Господа, у вас снова какие-то… коллизии? – осведомился Лямпе, ни на кого не глядя.

– Пустяки, не стоит внимания, – отмахнулся Иванихин. – Документы проверять будут. По вашей, кстати, петербургской моде, Леонид Карлович, ну да, изо всех сил тянемся за столицами… Вот только никого еще таким образом не выловили, пинкертонишки наши доморощенные, – в его голосе прозвучала нешуточная злость. – Хлебоеды-дармоеды… Так о чем я, Вячеслав Яковлевич?

– Мужик полностью забросил хозяйство и стал, если можно так выразиться, экспериментировать на манер ученых…

– Именно! – поднял палец Иванихин. – Именно экспериментировать, Фарадеюшка наш косматый… Ну вот. Мырял он этак в мокрую бегучую водичку, мырял, да потом, видимо, решил, что сим своим ботаническим экспериментам следует придать иное направление… Короче говоря, натакались однажды лесомыки на медвежью берлогу. На пустую – дело было ранней осенью… И лежал там под кучей хвороста наш таежный ботаник. Есть, да будет вам известно, у Топтыгина такая привычка: забросает убоинку всяким хворостом и оставит, пока запашок не пойдет, гурман он у нас… Вот… А в руке у покойника, лесомыки клялись, был цветок зажат. Невидный такой, синенький, зовется, если память не подводит, «заячьими слезками». И утвердилось с тех пор в народишке стойкое убеждение, что наш мужик, пожалуй что, хотел мишку цветком покорить и то ли верхом на нем аллюры учинять, то ли, болтают фантазеры, и вовсе в небеса на косолапом слетать, аки на сивке-бурке. Вы записывайте, Вячеслав Яковлевич, записывайте скрупулезно: коли уж твердо решились пробовать силы на литературном поприще, полезно знать, какие в наших диких краях типусы произрастают. Разнообразие! Порою сразу и не поймешь, чего там больше – забавы или тоски… Вот кузнеца Модеста взять…

– Того, что летательную машину строил? – живо подхватил Буторин.

– Его самого. Ухитрился, самородок, в глаза не видя журналов с иллюстрациями, соорудить неплохое подобие планера господина Лилиенталя… Изволили видеть в «Ниве» за прошлый год? Ну, односельчане идею воздухоплавания восприняли, можно сказать, с энтузиазмом – подпалили сарай с «летягою», благословясь. Модест, говорят, новую строит. Чует мое сердце, и эту спалят, ибо космачи наши к техническому прогрессу определенно неравнодушны и свою лепту готовы внести всегда…

– Но ведь летают в европах, господи! – с непонятным выражением сказал Буторин. – Авионер Фурман, ежели верить газетам, за один раз преодолел четыре версты…

– «Фурман» – это извозчик, – лениво поправил Иванихин. – А француза зовут Фарман. То, Финогеныч, в европах… Фарману, надо полагать, сарай с машиною не жгут… Ладно, пусть себе летают. Я тут, кстати, вспомнил еще один занятный эпизод, про бобрячью шапку и запойного портного…

Вячеслав Яковлевич, инженер с литературными амбициями, нацелился карандашом на чистую страничку. Финогеныч, простая душа, слушал Иванихина с приоткрытым ртом, хотя, несомненно, сам должен был эту историю знать во всех деталях. А Лямпе, Леонид Карлович Лямпе, торговый человек из Варшавской губернии, откинулся на спинку, прикрыв глаза. Откровенно признаться, путешествие ему изрядно надоело, иванихинские байки, как ни разнообразны были и увлекательны, приелись. Чересчур уж надолго затянулось безделье – как и Великая Транссибирская магистраль. В особенности если вспомнить, что ждало его в Шантарске. А, собственно говоря, – что?

Зеркальная дверь купе отъехала вправо, распахнутая весьма целеустремленной рукой. Молодой жандармский поручик поднял ладонь к козырьку:

– Прошу предъявить документы, господа… Господин Иванихин? Честь имею…

За его спиной бдительно переминались с ноги на ногу два нижних чина в красных аксельбантах, при орленых бляхах. Лямпе бегло оглядел поручика: на гимнастерке ни единой медальки, не говоря уж об орденах, только сиротливо поблескивает полковой знак. Зелен виноград, из новых. Ничем еще себя не проявил сей вьюнош…

Немая сцена затягивалась. Офицерик упрямо стоял в дверях.

– Ну, что еще? – неприязненным тоном осведомился Иванихин. – Живую картину мне тут изображаете, подпоручик?

– Простите, поручик, – решительным тоном поправил офицер.

– А… – небрежно махнул рукой шантарский крез. – Мы люди темные, в таких тонкостях не разбираемся…

– Я бы вас темным не назвал, господин Иванихин, – с тем же упрямо-корректным выражением произнес офицерик.

– Да? Дело ваше… Ну, и что вы тут, любезный мой, торчите, аки статуй? Имеете сомнение в моей личности?

– В вашей личности, господин Иванихин, не имею ровным счетом никаких сомнениев, – сообщил поручик. – Как и в личности господина Буторина, да и Вячеслав Яковлевич мне прекрасно известен с наилучшей стороны. Однако же здесь имеют честь присутствовать и господа, мне неизвестные вовсе…

– Соколик мой с аксельбантами… – прищурился Иванихин с нескрываемым вызовом. – Ты хоть имеешь приблизительное представление, сколько в Российской империи людей, тебе неизвестных вовсе? Почитай что, миллиончиков со сто наберется…

– Я бы вас попросил не тыкать, – отрезал поручик. – Хотя бы из уважения к мундиру и представляемому моей скромной персоной ведомству…

– А кто сказал, поручик, что я питаю уважение к вашему ведомству? – последовал молниеносный ответ. – Что это вы глазыньки недвусмысленным образом выпучили? Ежели свербит, составьте на меня протокольчик за противуправительственные высказывания или как там сие зовется…

Несмотря на всю неловкость ситуации, Лямпе было любопытно, как выпутается поручик из деликатнейшего положения, – не составлять же, в самом деле, жандармский протокол на человека, отворявшего иные двери министерских приемных чуть ли не ногою? Лично известного Петру Аркадьичу Столыпину, прилюдно назвавшему Иванихина одним из локомотивов сибирского прогресса? Слегка побледневший офицерик чуть повернул голову:

– Филатов, ступай-ка к обер-кондуктору и объяви, что поезд вынужден будет задержаться. Возникли недоразумения, требующие, похоже, долгого разрешения…

Буторин застыл с неописуемым выражением на упитанном бородатом лице: смесь ужаса и безысходности. Пора было положить этому конец – и Лямпе, неторопливо выпрямившись, достал паспортную книжечку:

– Прошу, господин поручик…

Жестом остановив дернувшегося было исполнять приказ верзилу Филатова, поручик перелистнул страницы:

– Лямпе Леонид Карлович, из дворян Гостынского уезда Варшавской губернии, вероисповедания лютеранского… Жительство имеет в Санкт-Петербурге… Позволительно ли будет, сударь, узнать цель вашего визита в наши палестины?

– Торговые дела, – кратко сказал Лямпе, стараясь, чтобы в голосе не усматривалось и тени задиристости.

– Занятие для империи полезное, – кивнул поручик, возвращая паспорт. – Честь имею!

Он с чуточку преувеличенной лихостью бросил руку к козырьку, тихо притворил дверь купе, и все сидящие там вновь отразились в чисто промытом высоком зеркале.

– Костенька! – с глубочайшим укором, исходившим из самого сердца, только и мог воскликнуть Буторин. Иванихин досадливо поморщился:

– Финогеныч… Ну что ты, братец, трясся перед этим фендриком, как, прости господи, овечий хвост? Вот подал бы я на него жалобу губернатору, а то и в Питер, самому Трусевичу… Потом бы три часа под воротами стоял, аки Лотова супруга, прощенья придя просить…

– Вряд ли, – сказал Лямпе.

– Простите, Леонид Карлович? – развернулся к нему Иванихин.

– Вряд ли стал бы. Юноша с немалым гонором, сие чувствовалось.

– А! Плевал я на его гонор и на его шпоры с малиновым звоном… Помните, как сих господ припечатал Михаил Юрьич Лермонтов, краса русской поэзии? И вы, мундиры голубые…

– Признаться, в авторстве Лермонтова у меня всегда были сильные сомнения.

– Полагаете? – прищурился Иванихин.

– Рассудите сами, – пожал плечами Лямпе. – Автографа сих виршей, написанного Лермонтовым собственноручно, не существует – как и свидетелей, его бы видевших. Есть лишь запись чужой рукой в чьем-то там альбоме да уверения, пришедшие к нам неведомо от кого, – будто бы некто лет десять назад слышал от имярека, что означенный имярек некогда знал человека, своими глазами видевшего другого человека, слышавшего якобы от третьего при неведомых обстоятельствах, что стихи сии якобы написаны под диктовку Лермонтова… Согласитесь, это зыбко и малоубедительно.

– Эк вы жандармика-то защищаете…

– При чем здесь жандарм? – усмехнулся Лямпе. – Милейший Константин Фомич, я ведь все-таки немец. Кровь дает себя знать. Привык к точности формулировок и надежности свидетельств…

– Ну да, ну да, – неожиданно мирно покивал Иванихин. – Как же, помним… Лев Николаич Толстой нам описал блестящий пример мышления немецкого: ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт… Не обиделись, часом?

– Помилуйте, с чего бы вдруг? – Лямпе усмехнулся еще более открыто. – Сударь мой, а ведь на любой схожий пример, уничижительно показывающий немца-перца-колбасу, я вам приведу не менее меткий и убедительный касаемо славянского племени…

– Господа, господа! – умоляюще воскликнул Буторин.

– Не егози, Финогеныч, – досадливо отмахнулся золотопромышленник. – Это всё шутейно – и я, и господин Лямпе… Языки чешем от скуки. Хорошо, Леонид Карлович. В ваших словах достаточно резона. Но ты, Финогеныч, все равно зря предстал перед этим сопляком этаким оцепенелым зайчишкой… Нашел кого бояться.

– Легко тебе говорить… – с нешуточной грустью произнес Буторин. – Тебе, голубчик, сколько годков? Сорок два. И купец ты – потомственный. А мне, мил человек, пятьдесят восемь, и происхожу я из того самого сословия, каковое во времена моей юности телесным наказаниям подвергалось вполне законно, согласно писаным предписаниям… Как хочешь, а это насовсем въедается…

Лямпе вдруг стало жаль простодушного купца – у коего, кстати, и начинал некогда в приказчиках сын сурового родителя Иванихин. Это потом уже, мало рассчитывая на наследство крепкого, как дуб, отца, наш Константин Фомич развернулся своим умом и смекалкой, обошел бывшего благодетеля настолько, что тот совершенно добровольно стал при бывшем приказчике чем-то средним меж денщиком и приживалкою…

Должно быть, нечто вроде той же самой унижающей жалости почувствовал и Вячеслав Яковлевич – он излишне громко, излишне воодушевленно сказал:

– А ведь трогаемся, господа! Чувствуете?

– Очень похоже, – поддержал Лямпе.

– И слава богу… – вздохнул Буторин. – А вон и поручик идет, голову повесил. Несправедлив ты к людям, Костенька, бываешь…

– Я-то? – с ухмылкой бросил Иванихин. – Да когда как, Финогеныч. Строг, но справедлив. И в доказательство… – он привстал с дивана и картинным жестом простер руку к Лямпе, отвесил земной поклон на старинный манер, коснувшись кончиками пальцев пола. – Бью челом Леониду Карловичу за все подозрения, что поначалу питал в его адрес…

– Простите? – поднял брови Лямпе.

– Ну каюсь, каюсь, милейший господин Лямпе! – развел руками сибирский крез. – В первый день, когда мы все четверо в сем купе отправились, до-олгонько я ждал, когда Леонид Карлович достанет колоду и предложит перекинуться в польский банчок… или начнет торговать настоящими брильянтами со сливу величиной или там акциями совершенно надежных Дряжско-Пряжских золотых приисков… Так и не дождался, к чести вашей. Вот за эти за беспочвенные подозрения я перед вами, дражайший Леонид Карлович, и прошу теперь нижайше прощенья от всей своей не знающей ни в чем удержу сибирской натуры…

– Позвольте! – сказал Лямпе, ничуть не играя гнев. – Значит, все это время вы на мой счет питали…

– Ну где же – все время? – энергично запротестовал Иванихин. – И всего-то суток двое, ежели не меньше… Прошу великодушно пардону: научен печальным опытом. Сталкивался уже с «дворянами губернии Варшавской», особенно в молодости. То у них шесть тузов в колоде, не считая шести в рукаве, то продажных брильянтов прямо за голенищами напихано… Ах, знали б вы, как меня однажды в Нижнем на ярмарке облапошили, карманы вывернули… Расскажу при случае, когда с нами не будет Вячеслава Яковлевича, – а то, чего доброго, и в самом деле годков через десяток раскроешь его роман, да всех нас и узнаешь…

– Ну, знаете ли! – покрутил головой Лямпе.

– Я ж говорю – винюсь и каюсь! – с очаровательным простодушием развел руками Иванихин. – Кто виноват, что Варшавская губерния к нам поставляет… субчиков.

– Неужели она одна?

– Да нет, пожалуй, – серьезно сказал Иванихин. – Те, что мне молодому в Нижнем дурманчику сыпанули в шампань, «граф» с «князем», были не Варшавской, а, если память не изменяет, как раз Курской губернии… Ну, мировая?

– Мировая, – кивнул Лямпе, остывая.

– Вот и прекрасно. Финогеныч, достань-ка непочатую Шустова. Ехать нам еще и ехать… – Он, полузакрыв глаза, какое-то время следил, как проворно хлопочет Буторин, потом произнес серьезно: – Я, Леонид Карлович, если отбросить шутки, имею веские причины быть недовольным этими нашими богатырями в лазоревых фуражках. Накипело… Вам, российскому жителю, этого не понять. У вас, в центральных губерниях, так не шалят. А у меня, да будет вам известно, в тайге трижды грабили караваны, отправляемые с приисков в губернию. Золотые караваны, сударь, ясно вам? С россыпным самородным золотишком. Добычу разбойнички считали многими пудами… Пудами, Леонид Карлович!

– Бог ты мой! – в этом вскрике была вся немецкая душа, уязвленная вопиющим непорядком. – Но ведь есть же полиция…

– Полиция? – дыша коньяком, горько усмехнулся Иванихин. – А вы, Леонид Карлович, осушите-ка рюмочку, поставьте ее, чтоб не мешала, да загибайте пальцы! Полиция у нас есть. Общая и жандармская, наружная и политическая, конная и пешая, городская и уездная, сыскная, фабричная, железнодорожная, портовая, речная и горная. Что, пальчиков не хватает? То-то! Я ведь еще не упомянул полицию волостную и сельскую, стражу лесную и полевую, а также казачков с жандармскими частями… Полиции – словно блох на барбоске! А золото цапают пудами! Вообще-то, строго говоря, с тех самых пор, как золото попечатано казенной печатью и уложено в повозки для отправки в губернию, оно уже не мое, а казны… только мне-то, поверьте, от сих юридических выкрутасов ничуть не легче. Возле моих приисков шалят, на моих просторах! Помимо прочего, это еще и неприкрытый ущерб для имени, для Иванихина!

– Ужасно, – согласился Лямпе. – И ничего нельзя поделать?

– А вот извольте-с! Наша доблестная полиция вкупе с доблестной жандармерией руками разводят! Таежные, мол, необозримости, трудности с агентурою… И все такое прочее. А эти – цапают! Трижды за это лето! Я бы еще понял как-то, будь на дворе пятый год, не к ночи помянут. Тогда, действительно, имел место такой разгул всевозможного бандитского элемента, что и в светлое будущее не верилось совершенно… Но теперь-то, слава богу, – девятьсот восьмой! Приструнили за три годочка так, что вспомнить приятно… Девятьсот восьмой на дворе. Вот только полиция с жандармами в моем случае столь бессильны, словно пятый год и не кончался вовсе… – Он зло хрустнул пальцами. – Накипело, сударь, слов нет…

– Костенька, подожди, переловят… – робко подал голос Буторин.

– Переловят, – печально усмехнулся Иванихин. – Когда рак на горе свистнет. Им, Финогеныч, ловить неинтересно… вернее, ловить-то как раз интересно – как же, прогонные, командировочные, всякие там безотчетные, – а вот словить нет резона.

– Вы не преувеличиваете насчет пудов? – негромко спросил Лямпе.

– Наоборот, мил-сдарь! Преуменьшаю. За три налета хапнули наши неизвестные разбойнички около двадцати пудов шлихового, то есть самородного, золотишка. А почем золотник,[1]1
  Золотник – 4,26 грамма.


[Закрыть] имеете представление?

– Пожалуй.

– Вот видите… При таком положении дел поневоле позавидуешь, что не выдумали еще таких летательных аппаратов, кои покрывали бы одним махом пару сотен верст да могли опускаться в тайге. Чего проще – погрузил десяток пудиков шлиха и повез в губернию по воздуху… Вот видите, какая ерунда от тоски в голову лезет? Фантазирую не хуже гимназиста, Жюля Верна начитавшегося… – Он понизил голос, но продолжал решительно: – Все потому, что рыбка гниет с головы. Генерал Драгомиров, большого ума человек, не зря сказал про помазанничка: «Сидеть на троне способен, но вот стоять во главе империи неспособен решительно». Метко? Не в бровь, а в глаз!

– Костенька! – прямо-таки возопил Буторин. – Голубчик, умоляю, уж помазанника-то не трогай… Не ровен час…

– Ладно… – фыркнул Иванихин, остывая. – Исключительно ради твоего душевного спокойствия, старинушка. Но все остальные, согласись – бесполезные дармоеды.

– Поймают рано или поздно…

– Вы, господа, не учитываете иных закономерностей прогресса, – вмешался инженер. – Как с появлением торговых кораблей моментально объявились и пиратские, так и с изобретением летательных аппаратов для перевозки золота пудами, я не исключаю, и разбойничьи аэропланы объявятся. Поезда в Североамериканских Соединенных Штатах начали грабить чуть ли не в тот самый час, как они начали регулярное движение…

– Вот это верно, – фыркнул Иванихин. – Что-что, а воровская фантазия у нас всегда обгоняла законопослушную. Но это еще не самое печальное. Ведь в этом случае непременно повстанет новая полиция, воздушная, но кончится все тем, что прибавится дармоедов, и только. Обычный городовой тебе за трешку в день ангела честь отдаст и спасибо скажет, а возьмите вы воздушного, у которого один аппарат, по газетам, стоит двести целковых золотом… я, понятно, не вымышленного воздушного городового имею в виду, а реальные цены на реальные аппараты… Вряд ли они у воздушной полиции меньше стоить будут. Тут никаких денег не напасешься…

Иннокентий Афиногенович захохотал тенорком, инженер тоже улыбнулся, но эта столь многообещающая тема продолжения и развития не получила, воцарилось молчание. Лямпе, тоже не ощущавший никакого желания обсуждать вопрос о будущем аэронавтики, прекрасно понимал, в чем тут дело. Близился конец долгого пути, и на первый план выходили будущие заботы, о которых он, проведя столько времени с этими людьми, был уже изрядным образом осведомлен. Вячеславу Яковлевичу предстояло перебросить свою партию для геодезических съемок очередной реки (он уже пятнадцатый год служил в Сибири изыскателем по водным и шоссейным путям сообщения), Буторин, кроме рутинных, торговых дел, женил среднего сына и собирался играть свадьбу в самом скором времени. Ну, а заботы миллионера-золотопромышленника были обширнее и разнообразнее, нежели у доброй дюжины народа калибром помельче, – обычные заботы, подразумевается, а ведь есть еще и досадные неприятности с ограбленными золотыми караванами…

И, наконец, собственные заботы Лямпе: все, чем ему предстояло заняться в Шантарске, тоже не отличалось простотой и легкостью и вряд ли могло считаться бальзамом для души или развлечением… Поэтому он, если можно так выразиться, охотно примкнул к общему молчанию, глядя на сосновые мохнатые лапы, мелькавшие так близко, что едва не царапали вагонное окно, и в который раз задал себе унылый вопрос: что же там все-таки произошло?

И, разумеется, в который раз не нашел пока что ответа.