Текст книги "Дикое золото"

Акимов легонько прикоснулся к его свободному локтю.

Лямпе легонько повернул голову. По Воскресенской степенно, неторопливо шагал Пантелей Жарков – в летнем костюмчике из дешевой чесучи с цветной манишкой, при соломенном канотье. Он пересек улицу и скрылся за зелеными дверями того самого, с десятком вывесок, дома.

Начинались дела. Как бывает в таких случаях, минуты тянулись невыносимо долго, чертов старикашка зудел, как зеленая муха…

Внимание! На невысокое крылечко вышел невидный мужчина с непокрытой головой, в жилетке поверх розовой рубахи. Достав из кармана большой красный платок, трижды протер им лоб – и было в этом столь вроде бы естественном жесте нечто от механизма… Нечто наигранное. Так и держа платок в руке, юркнул назад в дом.

Они переглянулись украдкой. Длинно проскрипела, сопротивляясь тяжести противовеса, железная дверь, вышел Пантелей и столь же степенно направился в ту сторону, откуда пришел, к Театральному переулку.

Вот оно! Жарков еще не скрылся в переулке, а вслед ему двинулся один из игравших в свайку «молодцов» – прибавляя шагу, соразмеряясь с походкой Пантелея. Хорошо так пошел, грамотно, умело…

Перехватив азартный взгляд Акимова, Лямпе чуть заметно качнул головой. И оказался прав: прошло не менее тридцати секунд, прежде чем вслед тем двоим направился отделившийся от кучки зевак мужчина в канотье, с бамбуковой тросточкой. Столь же умело набрал нужный темп, скрылся в переулке…

Пора, пожалуй что. Лямпе кивнул Сёме, и они бочком-бочком отошли от праздных обывателей к Театральному.

Пантелей Жарков шагал далеко впереди, ничто в его поведении не позволяло думать, что он догадывается о слежке, но Лямпе-то знал: Пантелей, битый волк, не мог не срисовать этих двух. Хотя вели они его, следует признать, чисто, грамотно, со сноровкой, подразумевавшей немалый опыт и хорошую школу.

Картуз двигался вслед за Пантелеем по тому же тротуару, Канотье – по другой стороне улочки, так что, если провести меж всеми тремя прямые линии, образуется воображаемый треугольник.

Жарков невозмутимо свернул на Новокузнечную – и оба прилипалы следом, выдержав надлежащую дистанцию, не раньше, чем убедились, что объект слежки не станет тем или иным способом проверяться на перекрестке. Иные, случается, попав за угол, вдруг резко разворачиваются и спешат в противоположную сторону, навстречу шпикам, что сплошь и рядом либо приводит последних в замешательство, либо вынуждает менять тактику второпях, импровизировать в ущерб делу. Впрочем, судя по поведению тех двух, эти штучки они прекрасно знали, да и Пантелей не станет прибегать к столь избитому трюку…

Как бы там ни было, за ними, отметил Лямпе, слежки нет. И на том спасибо…

Он не ощущал ни малейшего волнения – один лишь азарт. Не стоило волноваться. Такой поворот событий был ими заранее предусмотрен в числе возможных вариантов – как и четкий план действий на случай, если за Марковым потянется «хвост»…

– Сёма, – тихо сказал Лямпе, не поворачиваясь к спутнику. – Когда Пантелей их стряхнет, возьмешь молодого. Поводи, пока не проклюнется хоть что-то конкретное…

– Понял, Леонид Карлович…

Пантелей уводил преследователей в центр города, где среди многолюдства и коловерти экипажей оторваться не в пример удобнее. Правда, здешние «многолюдство» и «коловерть» имеют мало общего с суетой, скажем, на Невском, но тут уж ничего не поделаешь, придется обходиться тем, что имеется в наличии…

Они прошли мимо того места, где Лямпе едва не стоптал вылетевший из-за угла рысак с прекрасной незнакомкой на вожжах. Вот только вспоминать манящее виденье не было времени, начались дела…

Язык не поворачивался назвать увиденное многолюдством, но все же широкая Благовещенская отнюдь не выглядела пустынной. Хватало на тротуарах и чистой публики, и народа поплоше, а по проезжей части не столь уж редко двигались извозчики, мужицкие телеги, частные экипажи.

Как ни бдителен был Лямпе, а все же едва не упустил момент. Посреди улицы, словно океанский пароход меж рыбацких суденышек, величественно простучал колесами экипаж, именовавшийся здесь дилижансом, заменявший шантарцам и конку, и трамвай, – длинный, запряженный тройкой лошадей, рассчитанный на два десятка пассажиров. Целых шесть таких курсировали по городу с пяти утра до девяти вечера – стараниями оборотистого крестьянина из ссыльных Валериана Вожинского и дворянина Николая Евстифеева, бывших конкурентов, а ныне, по размышлении, компаньонов.

Пантелей трусцой перебежал улицу под самыми мордами лошадей – чем, естественно, вызвал неистовую ругань кучера. Когда же дилижанс со все еще ругавшимся под нос кучером проехал мимо и взгляду открылась противоположная сторона улицы – Пантелея там уже не было, и след простыл, словно провалился сквозь землю, как призрак на театральной сцене…

Лямпе не удержал злорадной ухмылки. На осиротевшую внезапно, оставшуюся без объекта наблюдения парочку жалко было смотреть – оба глупо застыли на тротуаре, превозмогая ошеломление.

Пантелей мог юркнуть в аптеку как раз напротив. Мог скрыться под аркой магазина «Пассаж». Мог воспользоваться одним из трех промежутков меж домами. Мог опуститься по длинной лестнице, устроенной на косогоре. Как бы там ни было, двум прилипалам ни за что не разорваться, чтобы проверить все шесть возможных путей отхода…

«Школа, – не без уважения подумал Лямпе. – Я бы так, пожалуй что, и не смог…»

Картуз с Канотье наконец-то опамятовались, кинулись на другую сторону улицы, растерянно переглядываясь, рыская, полное впечатление, как потерявшие след гончие. Наконец-то сообразили, что своим нелепым поведением могут привлечь излишнее внимание. Остановились на верхней ступеньке лестницы, быстро перебросились словами, заглянули в высокое окно аптеки, потом разделились, «молодец» кинулся меж аптекой и «Пассажем», а тот, что в канотье, пошел в параллельный проход, мимо высокой стенки из плоского дикого камня, какие здесь имелись во множестве – для защиты от пожаров, чтобы огонь не перекинулся от дома к дому.

Лямпе взглядом поторопил Сёму. Тот трусцой перебежал улицу и двинулся по следу «молодца». В общем, вся эта сцена прошла незаметно для прохожих, не привлекла внимания и не нарушила обыденно-скучного течения жизни. Никто, включая городового на углу, не обратил внимания на странные забавы людей в зрелом возрасте…

Ухмыльнувшись про себя, Лямпе фатовским жестом крутанул свою камышовую палку, повернулся и направился в другую сторону, к городскому саду, куда должен был выйти освободившийся от «хвостов» Пантелей.

Глава четвертая
Ситуация усугубляется

Лямпе вошел в сад со стороны Архиерейского переулка, не особенно торопясь, свернул вправо, высматривая беседку. Сад представлял собой остаток дикого леса, по-здешнему тайги, и потому попадались просто-таки великолепные экземпляры сосен и кедров, возносившиеся к небу на добрый десяток саженей.[5]5
  Сажень – 2 м 13 см.


[Закрыть]

Он прошел мимо здания с вывеской «Клуб шантарского вольно-пожарного общества». Здание в некотором роде было историческим, ибо возведено семнадцать лет назад для чествования в нем обедом цесаревича Николая, ныне, как всем известно, самодержца всероссийского. Пожалуй, с тех самых пор строение и не ремонтировалось, отметил Лямпе. Как и китайская беседка, построенная еще раньше трудами тогдашнего губернатора Падалки. Защиту от солнца сооружение еще могло предоставить, но вот с комфортом и уютом обстояло значительно хуже: штукатурка почти сплошь облупилась, открывая прозаический кирпич, экзотическая некогда постройка потеряла всякий вид, скамейки внутри наполовину выломаны, а на стенах нацарапаны всевозможными подручными предметами исконно русские слова, которых не встретишь в хрестоматии Смирновского для классических гимназий. Будь Лямпе и в самом деле инородным немцем, имел бы право позлорадствовать над нерадением русского народа, но поскольку он являлся чистокровным русаком, оставалось лишь горестно вздохнуть. И усесться на наиболее сохранившуюся лавку, тщательно обмахнув ее предварительно носовым платком.

Пантелей появился минут через десять. Опустился рядом на узкую доску в чешуйках облупившейся зеленой краски, помолчал, сообщил:

– Попетлял немного, пока не убедился, что отвязались. А Сеню вы, я так понимаю, за кем-то из них отправили?

– Ага, – сказал Лямпе. – Пусть посмотрит… Хваткие ребятушки, а, Пантелей?

– И не говорите, Леонид Карлович. Тут и не пахнет этим самым, как его…

– Дилетантизмом, – подсказал Лямпе.

– Вот-вот. Тут им и не пахнет. Толково топотали… Они, я так понимаю, заранее были выставлены…

– Вот именно, – сказал Лямпе. – Один был поставлен у трактира, второй засунут меж зевак у котлована… Ладно, черт с ними, Пантелей, все равно мы сейчас не можем знать, почему они там стояли и почему были за тобой пущены… Что Штычков?

– А нет Штычкова, – сказал Пантелей, уставясь в пол беседки. – Как мне объяснили, еще восемь дней назад не пришел поутру в мастерскую. И назавтра не пришел. И не пришел вовсе. Посылали к нему в меблирашки мальчишку, тот сказал, что дверь заперта и никто не откликается. А пока мне это растолковывали, второй мастер, в розовой рубахе, в жилетке, как-то очень уж юрко высклизнул из мастерской…

– Ну да, на крыльцо, – сказал Лямпе. – И, как я понимаю, подал знак тем двум, что есть работенка… Пантелей, тебе не кажется, что ситуация усугубляется? Штычков ведь мог и запить, как всякий мастеровой русский человек, что для запоя восемь дней? Да тьфу, плюнуть и растереть… Это мы с тобой знаем, что запить он никак не мог, а им-то откуда ведать? Но почему-то у мастерской «хвосты» поставлены, наверняка не сегодня, не в честь нашего прибытия, а гораздо раньше, и мастер проинструктирован, что следует немедленно дать знать, если кто-то начнет интересоваться Кузьмою Штычковым… А, Пантелей?

– Плохо, – сказал Жарков медленно. – Плохо с ним что-то… Если отсчитать назад те восемь дней…

Он не продолжал, видя, что Лямпе прекрасно его понял. Если отсчитать назад те восемь дней, выйдет, что Штычков не явился в мастерскую аккурат после той самой ночи, когда застрелился в «Старой России» Струмилин. А если Штычков исчез, то и Струмилин, очень может оказаться, не застрелился вовсе… Нет, рано что-то утверждать со всей определенностью. Рано. Фактов мало, одни домыслы…

– А где сам Коновалов? Его степенство хозяин?

– Оне-с в отъезде, – усмехнулся Пантелей. – Так мне сказано. С неделю уж.

– Еще интереснее…

– Это точно… Что будем делать, Леонид Карлович?

– Пойдем в меблирашки, – немного подумав, решительно сказал Лямпе. – Посмотрим, как там дела обстоят…

– А если нарвемся на полицию? Или кого другого? Нет, я не спорю, вам с горы виднее…

– Риск, безусловно, есть, – признал Лямпе. – Но что прикажешь делать? Струмилин мертв, Штычков исчез. Какие еще у нас ниточки? И где они вообще? Тот мордастый, за которым пошел Сеня? А если он Сеню приведет на самую обычную явку, где неделями не происходит ничего интересного? Нет у нас, Пантелей, ни времени, ни возможности прохлаждаться.

– Я ж не спорю, Леонид Карлович, куда мне…

– Вот и лады, – сказал Лямпе, энергично поднимаясь. – Бляха при тебе? Отлично, при необходимости крутнем спектакль…

Не было нужды лишний раз освежать в памяти план города, вспоминая, где же Портновский переулок с теми самыми меблирашками, – у выхода стояли целых три извозчика, полностью подтверждавшие бесценную мысль г-жи Простаковой касаемо того, что географию при наличии извозчиков вовсе и не обязательно знать…

Меблированные комнаты коллежской регистраторши Хлыновой представляли собою длинное дощатое строение, двухэтажное и некрашеное, судя по почерневшим доскам, построенное сразу после знаменитого апрельского пожара восемьдесят первого года, едва ли не начисто уничтожившего Шантарск и нанесшего потерь на пять миллионов рублей серебром. Оно располагалось посреди обширного пыльного двора в компании трех флигельков, кухни и пары амбаров. Флигельки, в отличие от главного здания, были аккуратно выкрашены, при первом взгляде на них сразу приходило в голову, что они-то как раз и предназначены для самых денежных постояльцев. Вряд ли там поселился бы Кузьма Штычков, согласно легенде – проштрафившийся и проворовавшийся ювелирный подмастерье, отправившийся в Сибирь подальше от злых языков и столичной полиции, пока все не уляжется… Он сообщал, что живет в шестнадцатом номере, ни о каком флигеле не упоминая…

Картина была самая патриархальная – жаркая солнечная тишина, безлюдье, в пыли у забора роются куры, по здешнему обычаю помеченные пятнами краски для отличия от соседских, тут же, высунув язычишко, растянулся лохматый дворняжечий щенок, в кухне слышны ленивые разговоры и побрякиванье посуды.

Они постояли у настежь распахнутых ворот, делая пока что вид, будто вовсе и не собираются заходить, а так себе, задержались за беседою, проходя мимо. Как ни присматривался Лямпе, не было никаких признаков слежки. Наружной, имеется в виду. В доме, в любом из флигелей, в кухне – везде можно посадить хоть роту наблюдателей, и ты их ни за что снаружи не заметишь. Но делать нечего, придется…

Мимолетно прикоснувшись кончиками пальцев сквозь пиджак к браунингу, Лямпе решительно двинулся через пыльный двор, держась с уверенностью человека, которой безусловно имеет право тут ходить, что должно быть ясно всем окружающим. Пантелей шагал правее, лицо у него, Лямпе мельком подметил, было напряженное и застывшее.

Внутренняя планировка, как и следовало ожидать, оказалась полностью лишенной архитектурных изысков. Походило то ли на конюшню, то ли на тюрьму – прямой коридор с дверями по обе стороны, последний раз подметавшийся не иначе, как во времена русско-турецкой кампании. На полу лежал толстый слой той самой серой пыли, из-за которой Шантарск и получил свое неофициальное прозвище. «Мечта Шерлока Холмса, – пришло вдруг в голову Лямпе. – Любой след отпечатается. Вот, сразу видно, что из этой двери, под номером девять, выходил кто-то в солдатских сапогах – уволенный вчистую? пожарный? обыватель, прикупивший на толкучке подержанную обувку? – а в четвертый, наоборот, прошествовал кто-то в штиблетах…»

Номера были грубо намалеваны на дверях бурой масляной краской. Стояла, в общем, тишина, только слева позвякивало стекло, а справа журчал густой храп.

Вот он, шестнадцатый, в самом конце коридора, рядом с окном, – в высоком деревянном переплете не хватало половины стеклянных квадратиков.

«Рама глухая, – машинально оценил Лямпе, – снаружи через окно в коридор не проникнешь и изнутри не выберешься… Если есть засада, они разместились и в шестнадцатом, и напротив – это азбука. Нет, постой, ну почему обязательно засада? Ничего еще не известно…»

Он был напряжен до предела – и потому, когда распахнулась дверь напротив шестнадцатого номера, моментально бросил руку под пиджак, зацепил безымянным пальцем скобу. Теперь извлечь пистолет можно одним рывком, в секунду…

Однако вместо ожидаемой засады, хмурых верзил, из двери появилась колоритная личность – худой субъект в запыленных штучных брюках и штиблетах на босу ногу, с растрепанной шевелюрой и грозно торчащей чеховской бороденкой. Распахнутая на груди несвежая сорочка предательски обнажала худой торс, и где-то на уровне последних нижних ребер болталось пенсне, зацепившееся черным шнурочком за правое ухо.

Облегченно вздохнув, Лямпе вынул руку из-под пиджака. За спиной у него отплюнулся Пантелей. Простерши вперед руку жестом полководца из древней римской истории, встрепанный громко вопросил:

– Кво вадис, инфекция?

Пантелей вопросительно поднял бровь, глядя на Лямпе с явным недоумением.

– Ничего интересного, – объяснил ему Лямпе. – В вольном переводе с латинского языка сие означает: «Куды прешь, зараза?» – Он покачал головой: – Так-так-так-так… Латинская грамматика Ходобая, записки Цезаря о Галльской войне с предисловием Поспишиля… Или – берите выше? – он наклонился вперед, доверительно приобнял за шею встрепанного человечка, распространявшего многодневный запах сивухи. – Мы грызем гранит науки, нас грызет судьба?[6]6
  Строчка из популярной студенческой песни того времени.


[Закрыть]

Человечек покачивался, глядя на него дикими глазами.

– В лоб бы ему… – проворчал недовольно Пантелей.

Лямпе заглянул через плечо запойного в его номер: ну так и есть, постель комом на полу, носки на подоконнике, повсюду опустошенные сосуды из-под казенной, стол завален объедками…

– В лоб, конечно, нетрудно… – задумчиво сказал Лямпе, все еще приобнимая растрепанного за худую шею. – Но он же в таковом состоянии абсолютно непредсказуем, шум сделает… – и, приблизив голову, отворачивая лицо от сивушного запаха, пропел:

 
Gaudeamus igitur!
Juvenes dum sumus?
Post jucundam juventutem…
 

В мутных глазах на секунду мелькнуло что-то осмысленное, и пьяный, покачивая под носом у Лямпе указательным пальцем, довольно внятно промычал продолжение:

 
Post malestem senectutem,
Nos habebit humus…[7]7
Будем веселы, друзья!Разве юность дремлет?После юности веселой,После старости тяжелойНас земля приемлет (лат.).

[Закрыть]
 

– Ну вот, мы и нашли общий язык… – чуть ли не растроганно сказал Лямпе. – Пантелей, перед нами образованный человек, ввергнутый в невзгоды извечной русской причиною… – Он полез в кошелек, медленно поводил перед глазами у растрепанного серебряным кружочком с чуточку поистершимся профилем государя императора. – Это, коллега, полтина, вам за нее дадут много-много спиритус вини, сиречь аква витае, и вы ее невозбранно вылакаете, а чуть позже приедет карета «Скорой помощи» и санитары вам помогут завязать смирительную рубашечку, но вас сия перспектива ничуть не пугает… Ступайте же, коллега, к ясной цели…

Удивительно, но растрепанный, ощутив в ладони тяжесть серебряной полтины, словно бы воспрянул, во мгновение ока прочно утвердился на ногах и, шаркая штиблетами, почти ровной походкой направился к выходу.

– Вот что, Пантелей, делает с интеллигентным человеком культурное обхождение и серебряная полтина, – задумчиво сказал Лямпе, поворачиваясь к двери шестнадцатого номера. – А ты, дай тебе волю, непременно в лоб…

– Мусор человеческий, – буркнул Пантелей.

– Согласен, – кивнул Лямпе. – Но зачем ему об этом напоминать? – он склонился к замочной скважине. – Справишься?

– С этим-то? – Пантелей вынул из брючного кармана тяжелую связку плоских хитрых железок, присмотрелся, выбрал подходящую и сунул ее в скважину. – Нам, казакам, нипочем, что бутылка с сургучом…

Уставясь в потолок, он легонечко поворачивал свою железку вправо-влево, лицо у него даже приобрело оттенок вдохновения. Вскоре послышался щелчок, и дверь на пару вершков отошла внутрь.

Лямпе вынул браунинг и держал его дулом вверх, готовый к неприятным неожиданностям. Жарков, молниеносно перебросив связку отмычек в левую руку, выхватил свой, и они стояли так несколько секунд, прислушиваясь к тишине в комнате.

Потом Лямпе легонечко пнул дверь, и они бесшумно прянули внутрь, разомкнулись, чтобы держать под обзором и прицелом всю небольшую комнату.

Ни единого живого существа, кроме них, там не оказалось. Ничего, лучше один раз перегнуть палку, чем расслабиться – и получить пулю…

Они спрятали пистолеты, Лямпе тихонько прикрыл дверь, накинул крючок, обозрел убогие апартаменты и присвистнул.

Здесь было не так уж много мебели и вещей, но все, что имелось, некто неизвестный ухитрился привести в жуткий беспорядок. Постельное белье сброшено на пол – причем одеяло вынуто из пододеяльника, как и подушка из наволочки, вся одежда из шкапчика выброшена, выдвинуты оба ящика колченогого стола, дешевый фибровый чемоданчик лежит на полу раскрытый поверх всего, что в нем прежде находилось. Судя по открывшейся их взорам картине, те, кто сюда вторгся без ведома хозяина – а как же иначе? – не успокоились, пока не переворошили абсолютно все.

– Леонид Карлович… – каким-то странным тоном произнес Жарков, показывая пальцем.

– Сам вижу, – сквозь зубы сказал Лямпе.

Наклонился к ящику стола, выдвинутому кем-то ранее так резко, что его задняя стенка оторвала нижнюю планку столешницы. Там преспокойно лежал блестящий браунинг, такой же, как у него. Двумя пальцами Лямпе поднял скомканный носовой платок – под ним лежала плоская картонная коробочка с патронами и две пустых запасных обоймы. Были там и деньги – парочка десятирублевых ассигнаций, несколько трешек, пятерка, серебряные рубли, мелочь…

«Плохо, – подумал Лямпе. – Совсем плохо». Полиция непременно конфисковала бы пистолет. А уголовные элементы ни за что не оставили бы так вот валяться кредитки и серебро. Здесь побывал кто-то другой, которого совершенно не интересовали новенький браунинг и деньги. Ему в первую голову был интересен сам Кузьма Штычков. Значит, провал.

– Посмотри… – распорядился Лямпе. – Сам знаешь, что…

Пантелей принялся сноровисто шарить в разбросанных вещах. В конце концов выпрямился, развел руками:

– Нету. Леонид Карлович, это ж…

– Сам вижу, – оборвал Лямпе.

«Это провал», – закончил он про себя. Очень хотелось бы ошибиться, но вряд ли Кузьма Штычков и поныне числится среди живых. А отсюда вытекает, что и самоубийство Струмилина можно теперь без особого внутреннего сопротивления назвать убийством.

Он взял из ящика браунинг, спрятал его в карман, кивнул Пантелею:

– Прибери деньги. Пригодятся.

Пантелей без малейшего жеманства смахнул в просторный карман и бумажки, и имеющую хождение наравне с оными серебряную монету. Они вышли в пустой коридор, старательно притворив за собой дверь.

Оказавшись во дворе, Лямпе помедлил, потом решительно кивнул Пантелею в сторону кухни, и оба двинулись туда, распугав ближайших кур, очевидно решивших, что настала их очередь угодить в ощип.

Они вошли довольно-таки бесцеремонно. Кухня оказалась просторной и довольно чистой, чему немецкая душа Лямпе могла бы умилиться, будь у него и в самом деле немецкая душа. На плите в огромной кастрюле энергично булькало варево, по запаху мгновенно опознававшееся как мясные щи. У плиты на уродливом табурете сидела раскрасневшаяся толстуха, способная формами привести в неземное восхищение великого Рубенса. Она таращилась на кастрюлю с тем туповато-философским выражением, какое нередко у русских баб из простонародья. Мельком глянув на визитеров, она встретила их появление совершенно равнодушно, даже не озаботившись застегнуть распахнутую по-домашнему ситцевую кофточку.

В лице второй женщины, хоть и одетой столь же просто, тем не менее просматривались некоторые признаки более высокого, по сравнению с первой, умственного развития. Именно она с нотками сварливости заявила:

– С чего б это посторонним господам по чужим кухням лазать…

Посчитав это замечание чисто риторическим, Лямпе ничего не стал говорить в ответ. Он просто-напросто кивнул Пантелею, и тот, нехорошо выпятив челюсть, отчеканивая каждую букву так, словно забивал гвозди в сухую доску, проговорил:

– Сыскные агенты.

И в подтверждение продемонстрировал обеим на ладони большую серебряную бляху, старательно начищенную зубным порошком до идеального сверкания.

Судя по лицам кухарки и второй особы, сверкающая бляха произвела надлежащее действие. Лямпе усмехнулся про себя. Бляха эта, по случаю попавшая к Пантелею в руки, на самом деле была нагрудным знаком выпускника Императорской ветеринарной академии. Но вряд ли провинциальные обыватели вдавались в такие тонкости, ибо погоны, кокарды и бляхи исстари считались на Руси атрибутами грозного начальства, а их неисчислимое разнообразие могло ввести в заблуждение и кого-нибудь поумнее двух недалеких баб. Главное, там имелись императорская корона, венок из дубовых листьев и две змеи. Именно змеи чаще всего и производили на примитивные умы особенное впечатление.

– Не вы ли будете коллежская регистраторша Хлынова? – спросил Лямпе непреклонно-повелительным тоном.

Поименованная торопливо закивала:

– Она самая, Евдокия Васильевна… Что ж за напасть, господи, на бедную вдову? Кого хотите спросите, господа агенты, а нумера всегда считались приличными… Господина околоточного надзирателя взять, помощника пристава… Еще при покойнике, коллежском регистраторе…

– Вчерась только господин помощник пристава изволили курочку скушать, под смородинную… – сообщила кухарка, с лица которой философичность исчезла, а тупость осталась.

– Успокойтесь, – сказал Лямпе. – К вам, дражайшая Евдокия Васильевна, мы никаких претензий не питаем. Интересует меня один из ваших постояльцев… говоря точнее, номер шестнадцать.

– Кузьма Иваныч?

– Он самый, господин Штычков…

– А это с чего же? Самый что ни на есть тихий и приличный постоялец. – Хлынова прямо-таки хлопала глазами, как кукла-марионетка. – Ни шума от него, ни беспокойства. Профессия у человека степенная, мастер при ювелирных делах, отсюда и самое что ни на есть чинное поведение. Сколько живет, платил исправно, казенной не баловался и насчет чего другого – благопристоен…

– Полноте, я же не говорил, что и к нему у нас есть претензии, – сказал Лямпе насколько мог беззаботнее. – Зря вы так беспокоитесь, про его степенное поведение мы наслышаны. Просто… Видите ли, госпожа Хлынова, Кузьма Иваныч отчего-то несколько дней как не появляется в магазине, а поскольку мы проходили мимо по другому делу, Коновалов нас попросил заодно и справки навести…

На лице пожилой коллежской регистраторши отразилась усиленная, но нехитрая работа мысли. В конце концов она растерянно пожала плечами:

– Ну, тогда уж я ничего не пойму, господа агенты… Должны ж были Кузьма Иваныч господина Коновалова предупредить…

– О чем?

– Что с недельку будут в отъезде.

– Вам сам Кузьма Иваныч так говорил?

– Да нет, – без задержки ответила Хлынова. – Пришел от него знакомый, приличный такой на вид господин, расплатился за Кузьму Иваныча за десять дней вперед, а еще сказал, что Кузьма Иваныч уезжают в Аннинск по личным причинам, то есть, скажу вам по секрету, свататься, и с недельку там пробудет. Кто ж знал, что господин Коновалов не в курсе… Может, Кузьма Иваныч поручил кому передать, а тот и не исполнил?

– Вполне возможно, – кивнул Лямпе. – Народец у нас, согласен, сплошь и рядом без чувства ответственности. Запил, поди, мерзавец, вот и не передал ничего… А что за господин к вам приходил?

– Да кто ж его ведает, ваше благородие? – пожала плечами вдова коллежского регистратора. – Впервые и видела. Солидный такой господин, трезвый, при шляпе… Под стать Кузьме Иванычу, столь же приличный…

У Лямпе осталось впечатление, что она врала, – особенно если учесть вороватый взгляд, брошенный хозяйкой на кухарку и словно бы повелевавший той не встревать со своими замечаниями… Но переигрывать и чересчур нажимать было бы опасно, и Лямпе сказал почти что равнодушно:

– Вот, значит, в чем дело… Ну, что тут скажешь? В таком случае позвольте откланяться… Значит, с тех пор Кузьма Иваныч и не появлялся?

– Не появлялся пока. А что вы хотите? Женитьба у серьезных людей – дело ответственное.

– Ну, хорошо, – сказал Лямпе. – Я вас убедительно прошу, госпожа Хлынова, о нашем здесь появлении никому не рассказывать. Чтобы господину Коновалову не было лишних неприятностей. Начнут еще злые языки болтать, что он-де сыскных агентов как посыльных использует, до начальства дойдет…

– Не сомневайтесь, я ж не дура полная! – заверила Хлынова, прямо-таки расцветшая от осознания того факта, что визит грозных незнакомцев, во-первых, близится к концу, а во-вторых, не повлек последствий. – Промолчу, как рыба! И Нюшка промолчит… слышишь, Нюшка? А то смотри у меня!

Лямпе кивнул ей и вышел первым, краешком глаза подметив, как хозяйка попридержала за локоток Пантелея. Он появился очень быстро, ухмыляясь под нос.

– Сколько сунула? – спросил Лямпе, когда они отошли на пару шагов.

– Трешницу.

– Взял?

– А как же. Когда это нижний полицейский чин не брал, ежели суют? Не выпадать же из образа?

– Вот именно, – серьезно кивнул Лямпе. – Поскольку…

– Псс-тт! Мс-сс! Псс-ттт!

Они обернулись. Субъект, подававший эти звуки, таился за углом амбара, опасливо маня их рукой. Переглянувшись, они приблизились, тоже свернули за угол так, чтобы их нельзя было рассмотреть из кухонного окошка.

Представший их взорам человеческий индивидуум являл собою классическую ожившую иллюстрацию к рассказам модного ныне литератора Горького – там, где речь шла о босяках, золоторотцах и прочем люмпен-элементе. Всякое случается, но в данном случае невозможно было подделать опухше-заросшую физиономию, неописуемые лохмотья и немытость босых ног.

– Итак? – спросил Лямпе.

– Господа сыскные, не дайте пропасть бывшему письмоводителю губернского по квартирному налогу присутствия…

– А точнее? – спросил Лямпе.

– Будучи в рассуждении, как подзаработать малую толику колкою дров или иной неинтеллигентной работою, приблизившись к кухне, имел случай слышать ваш разговор с Хлынихою…

– И что с того? – спросил Лямпе.

– Мог бы добавить нечто к данным вдовицею показаниям… Господа сыскные, не сомневайтесь, ежели я и беру вознаграждение, за оное всегда делаю полезные сообщения, вот хотя бы пристава Мигулю спросите… и самому господину Сажину известны-с! Не все вам Хлыниха сообщила, ох, не все…

– Вот как? – поднял бровь Лямпе. – Ну, милейший, и насколько же простираются ввысь ваши финансовые амбиции?

– Трешница! – выпалил оборванец столь быстро и решительно, что Лямпе не мог не оценить несомненной деловой хватки.

И повернулся к спутнику:

– Пантелей, выдай ему… Только учтите, милейший, если вздумаете врать или путать…

Пантелей хмуро протянул оборванцу ту самую, полученную от вдовы трешницу, которую, судя по его огорченному виду, уже прочно почитал своей.

– Не извольте беспокоиться! – горячо заверил оборванец, вмиг упрятав ассигнацию куда-то в складки лохмотьев. – Поведаю все как есть. Я в то утро как раз добывал средства к существованию вышеупомянутой колкой дров в непосредственной близости от сего окошка, каковое по причине жаркого климата было распахнутым… В этой части вам Хлыниха не соврала. Ейный гость-с и в самом деле заплатил за номер господина Штычкова и насчет поездки в Аннинск по матримониальным делам она вам его слова передала в точности… Про одно сбрехнула: что, мол, не знает данного визитера…

– А она знала?

– Естественно-с! А был этим визитером никто иной, как Ефим Григорьич Даник…

Фамилия была Лямпе, как легко догадаться, совершенно незнакома. Но признаваться в этом не стоило – как-никак они представились здешними сыщиками, обязанными знать всех и вся. А судя по тону оборванца, означенный Даник был фигурой, многим здесь известной…

Молниеносно перебрав несколько вариантов, Лямпе счел за лучшее пожать плечами:

– Это который?

– То есть как, позвольте? Их что же, двое? – удивился оборванец. – Тот самый Даник, который один и есть, «Съестные припасы и бакалея Даника», Всехсвятская улица. Николаевская слобода…

– Номер дома?

– Одиннадцатый…