Текст книги "Бульдожья схватка"

Что ж, в этом был резон… Поудобнее устроившись в кресле, Петр осведомился:

– Что-то я запамятовал, во сколько начало…

– Можно как обычно, в одиннадцать вечера… – Марианна фривольно улыбнулась, – или, если вы желаете, сразу после ужина…

– Тогда надо распорядиться насчет машины…

– Машины?! – она подняла брови, непритворно изумившись. На миг улетучилась вся вышколенность. – Простите, не поняла…

«Черт, что-то не то ляпнул».

– Да пустяки, обмолвился… – сказал он, постаравшись, чтобы в его улыбке не было вымученности. – Перепутал… В общем, на ваше усмотрение, лады?

– Конечно. Павел Иванович, у вас и правда усталый вид… Простите, последствия, похоже, сказываются…

– Еще бы, – сказал он спокойно, – не буду врать, голова в норму не пришла, беспокоят… провальчики…

– Напряжение необходимо снять? – понятливо подхватила Марианна.

– Да вообще-то…

Ляпнув это, он через миг сообразил, что поступил опрометчиво.

Заученным движением отставив поднос, Марианна гибко опустилась на колени и, прежде чем он успел как-то отреагировать, «молния» на его брюках разошлась с тихим шелестом. Непроизвольно напрягшись, Петр успел охнуть:

– Если войдет…

– Глупости, Павел Иваныч, – Марианна посмотрела на него снизу вверх с уверенной улыбочкой опытной стервы, – никто не войдет без позволения, да и задвижку я защелкнула…

Ее теплые пальчики уверенно принялись за работу. «Основных правил у тебя будет два…» Так-то. Не отбиваться же с воплем – поскольку оригинал, ясный пень, вряд ли когда-нибудь отбивался, вовсе даже наоборот, надо полагать… И посему Петр смирился с происходящим, он лишь опустил глаза, упершись взглядом в ритмично двигавшуюся светловолосую головку, – чтобы не смотреть на Катин портрет…

Когда все кончилось, Марианна упруго выпрямилась, не спеша, с нарочитой медлительностью облизнула губы и, уставясь на него нахальным взором сообщницы, улыбнулась:

– Вы сегодня в великолепной форме, Павел Иванович. Честно…

Забрала поднос и, покачивая бедрами, направилась к двери. Петр торопливо застегнулся, чувствуя, как горят щеки. Покосился на стену, встретил спокойный, с лукавинкой взгляд лесной феи. И горестно матернулся про себя – н-ну, Пашка… Завел порядочки. Не Шантарск, а гарем посреди аравийских песков. Впрочем, он и в юности был ходок почище Петра.

А главное, то ли печальное, то ли комическое, несмотря на всю ошарашенность, в глубине души нет, увы, ни осуждения, ни отторжения. Ежели цинично – любой нормальный мужик, не маньяк, но и не пуританин, в таких вот условиях будет ощущать главным образом то самое чувство глубокого удовлетворения. Обе стервочки, что Анжела, что Марианна, дело знают. Одна беда: все это вовсе не ему предназначено, чужое…

Глава четвертая
Домашний театр графа Шереметева

Вопреки его опасениям, ужин в роскошной столовой оказался не столь уж удручающим процессом. Он очень быстро привык. Просто внушил себе, что оказался в хорошем ресторане, – бывали-с в прошлые времена, когда славные офицеры армии российской еще не считались отбросами общества…

Да и не оказалось тех самых наборов многочисленных ножей и вилок, касаемо которых правила этикета предписывали начинать непременно с крайних. Видимо, Пашка справедливо решил не доводить идею великосветскости до абсурда – по крайней мере, в домашнем кругу. В общем, обычный ужин – с поправкой на роскошь и обилие блюд, прилежно подаваемых бесшумно порхавшей вокруг стола Марианной.

И Катя, и Надя держались предельно обыденно – они-то, надо полагать, привыкли. Постепенно и Петр намного расслабился душою, не следил бдительно за локтями и падающими на скатерть крошками, в итоге неплохо поужинал, завершив процесс парой бокалов вина. Кажется, прошло гладко. В следующий раз пройдет и совсем непринужденно – не самое тяжкое испытание, как оказалось, семейные трапезы в хоромах г-на Савельева, промышленника и коммерсанта…

Гораздо более нервировало поведение Реджи – чертова псина вела себя по-прежнему: явно сбитый с панталыку буль то возникал в дверях столовой, вглядываясь в Петра прямо-таки с человеческим недоумением, то скрывался, тихо ворча. Никак не хотел признавать хозяина – и успокоиться никак не желал. И «жена», и «падчерица» не могли не обратить на это внимание – но, к счастью, Катя сама подыскала подходящее объяснение: кто-то ей напел, что собаки – прирожденные телепаты, и она всерьез предположила, что пес шестым чувством просек случившуюся с хозяином беду, оттого и не находит себе места. Петр, вздохнув с превеликим облегчением, постарался развить и закрепить эту тему, добросовестно пересказав парочку историй о собачьей телепатии, вычитанных из многоцветных бульварных газеток. Удалось, похоже. В конце концов Катя шуганула пса на место, и он, ворча, удалился.

– Благодарю за хлеб-соль, папенька, – присела Надя, встав из-за стола. – Разрешите вздорному ребенку удалиться на дискотеку? Не зацикливаться же на компьютерных трудах, нужно и развеяться временами.

– Валяй, чадушко, – сказал Петр.

Щелкнула невидимая картотека. Дискотека «Метрополис», приют золотой молодежи, проплаченная заботливыми новорусскими «предками», немаленькая охрана старательно бдит, по мере возможности отсекая наркотики, спиртное и замаячивших на горизонте представителей «низших классов». Отвезет и привезет Митя Елагин, нет причин для беспокойства, можно спокойно разрешить…

Механически поблагодарив Марианну – последовав в том примеру Кати, прямо-таки скопировав ее интонации и слова, – Петр пошел к себе в кабинет. По дороге чертова псина снова проводила его злым, недоуменным ворчаньем, но, слава богу, на какие-либо активные действия не решилась. Может, притерпится? Задобрить его следует, вот что, притащить с кухни какого-нибудь мясца, глядишь, и наладится…

Он даже обрадовался, когда после обычного деликатного стука появилась Марианна. Взял быка за рога:

– Слушай, сообрази там с кухни чего-нибудь для Реджи. Типа сосисок, колбаски… Такое впечатление, он от меня за неделю отвык. Надо налаживать контакт…

– Павел Иванович, вы, наверное, забыли… – Марианна показала на письменный стол. – Перед самой аварией я купила пару упаковок костей, ну, этих, импортных имитаций, вы тогда просили… Они там и лежат. Реджи обожает.

– Забыл ведь, – сказал Петр с вымученной улыбочкой, – ну да, кости… Ты, главное, не удивляйся, чует моя душа, мне еще многое придется напоминать. Положительно, дают о себе знать провальчики…

– Я и не удивляюсь, Павел Иванович, – преспокойно заявила Марианна. – Екатерина Алексеевна мне подробно пересказала все, что говорил доктор. Вы не напрягайтесь, со временем обязательно пройдет…

– Да я и не напрягаюсь, – облегченно вздохнул Петр.

И подумал, что следует в ближайшее же время ознакомиться с содержимым «своих» стола и секретера. Чтобы поменьше попадать впросак. Вот так вот ляпнешь о чем-то – а оно, оказывается, у тебя в столе преспокойно лежит. Пашка, правда, не дал кода от корейского сейфа, но там, надо полагать, чисто личные бумаги, Лжепавлу в данный момент совершенно ненужные. А стол и секретер следует изучить не откладывая…

Марианна, похоже, не собиралась уходить. Петр вопросительно поднял глаза.

– Театр, Павел Иванович, – непринужденно напомнила она. – В каминной все готово, ждем-с…

«Вот оно что, – облегченно вздохнул Петр. – Вот он где, театр „Палас», оказывается, – на дому, как у вельмож в старину водилось. Интересно, в чем сюрприз?»

– Все как обычно? – осведомился он небрежно, чтобы не давать ей повода лишний раз вспоминать о «провальчиках».

– Разумеется. Изволите проследовать?

– Изволю, – кивнул он.

… За его спиной с тихим стуком вошла в пазы задвижка. В каминной царил полумрак, только на столике возле широкого дивана горел неяркий ночник. Добравшись до дивана, Петр устроился поудобнее, обнаружил на столике приличных размеров поднос с бутылкой коньяка, тоником, закусками и заедками. Марианна, скользнув в полумраке грациозной тенью, скрылась в той самой низкой дверце в дальнем углу зальчика. На минуту воцарилась загадочная тишина. Признаться, Петр был заинтригован – Пашка ни словом не упомянул ни о каких домашних театрах графьев Шереметевых, ушедших в небытие развлечениях былого всемогущего барства в «век золотой Екатерины»…

Чтобы вернуть душевное спокойствие, налил себе изрядную дозу коньяка, разделался с ней в темноте и закурил – слава богу, с этим никаких проблем не возникало: Пашка сам дымил, как старинный паровоз, повсюду в хоромах стояли пепельницы…

Неожиданно послышалась тихая музыка, постепенно она становилась громче, но так и не дошла до рубежа, на котором превратилась бы в терзающую уши какофонию. Некая смесь булькающе-томных турецких мелодий и современных электронных ухищрений. Приятная, в общем. Столь же внезапно налились светом прожекторы, бросая на эстраду разноцветные лучики, понемногу залив ее ярким сиянием, смешением причудливых радужных теней, скольжением невесомых геометрических фигур – круги плавно превращались в овалы, овалы – в звезды, в волнообразные линии, загадочные переплетения. Цвет постепенно менялся, под потолком пришел в движение зеркальный шар. Денег и высококлассной электроники во все это было, надо полагать, вбухано немало…

Но выглядело, нельзя не согласиться, чертовски красиво. Петр засмотрелся с сигаретой у рта.

– Сегодня мы открываем нашу программу полюбившимся публике номером «Лас-Вегас»… – промурлыкал на фоне музыки из невидимых динамиков голосок Марианны.

Катя появилась на эстраде столь же неожиданно, выскользнув из низенькой дверцы.

Вот тут-то у него по-настоящему сперло в зобу дыханье. На ней красовался кружевной халат до пят, просторный, белый, в разноцветных лучиках прожекторов, ставших подобием рентгена, не скрывавший черного затейливого белья и алых колготок с замысловатым узором. Обычно она пользовалась косметикой умело и ни капельки не вульгарно, так что казалось, будто никакого макияжа и нет вовсе, а сейчас была накрашена с удручающей обильностью, словно недалекая провинциалочка, впервые в жизни попавшая в столичную дискотеку и посчитавшая потому нужным нанести на мордашку полкило грима. Как ни странно, от этого она казалась еще красивее и моложе.

Петр сидел с отвисшей челюстью – чего в залитым мраком «зрительном зале» никто, к счастью, не мог бы узреть. Да и не было других зрителей.

Катя танцевала так, словно последний год только тем и занималась, что смотрела ночной канал «Плейбоя», старательно разучивая потом все приемчики и ухватки заокеанских стриптизерш. С застывшей на лице улыбкой, посылая в темноту недвусмысленные взгляды, извивалась вокруг шеста, сверкавшего сейчас так, будто его отлили из чистого золота. Кружевной халат давно уже улетел на край эстрады, где и висел комом, стройная фигурка выгибалась с отточенной грацией, заставляя его несчастное сердчишко колотиться турецким барабаном, черный бюстгальтер проплыл по воздуху, словно осенний лист на слабом ветерке, исчез в темноте; в голове у Петра стоял совершеннейший сумбур…

Он судорожно сжал в кулаке полный бокал, поднес ко рту, пытаясь этим жестом найти некую спасительную соломинку. Отличный коньяк мягкой, щекочущей волной достиг желудка. Большими пальцами Катя приспустила черные трусики, прильнула к сверкающему шесту, скользя по нему ладонями, то опускаясь на колени, то медленно выпрямляясь.

То, что с ним происходило, однозначному описанию не поддавалось. С одной стороны, мужское естество заявляло о себе так, что Петр ежесекундно ожидал услышать треск рвущейся материи. С другой – он сгорал со стыда. За себя, за нее, за Пашку, за все происходящее. В разнесчастной башке стоял полный кавардак. Где она научилась так? Неужели ей это нравится? Сразу видно, все это происходит не впервые – «театр» должен быть чуть ли не обыденностью. Почему Пашка, сволочь такая, промолчал? Как вообще нормальному мужику стукнула в голову идея использовать законную супругу для подобных представлений? И какая нормальная жена согласилась бы на роль домашней стриптизерки да вдобавок отточила, надо признать, мастерство до нешуточных высот?

Мысли и вопросы мешали друг другу, голова была жаркой и тяжелой. Когда взлетела тонкая рука с бледно-розовыми ногтями, отправив в полет трусики, свет внезапно погас, музыка притихла, во мраке едва слышно прошлепали босые ноги.

Очень быстро свет зажегся вновь. Эстрада была пуста. Музыка завершилась длинной трелью, потом резко изменилась – то, что понеслось из невидимых динамиков, больше напоминало классические мелодии тридцатых годов, но уж никак не опереточные: с чем-то они в голове у Петра ассоциировались, что-то напоминали, но он, пребывая в полнейшей ошарашенности, не мог провести четких аналогий. Бетховен? «Полет валькирий»? Определенно симфоническая музыка, ни следа эстрады…

Воровато, словно совершая что-то неподобающее, он щедро налил себе коньяка и выпил жадными глотками, глядя на пустую эстраду. Из динамиков послышался голосок Марианны:

– Сегодня по многочисленным просьбам господ зрителей мы вновь исполняем классическую постановку «Колючая проволока»…

Петр едва попал концом сигареты в пламя зажигалки. Коньяк сделал свое, но, разумеется, не смог ни успокоить, ни вернуть душевное равновесие. В голове кружился тот же парализующий сумбур, лицо пылало. Все это было и шокирующим, и чужим, он ощущал себя проникшим на представление безбилетником, никогда еще за все дни притворства так остро не чувствовал свое самозванство – и никогда не осознавал себя столь растерянным, даже униженным. Стыдно сидеть здесь пнем, стыдно смотреть на Катю… вот связался!

Вновь на эстраде появилась Катя, на сей раз не выплыла в танце, а просто вышла обычной походкой, столь же ярко, вызывающе накрашенная, только волосы теперь заплетены в толстую косу с распущенным концом. Вместо классического наряда дорогой стриптизерши на ней теперь было коротенькое платьице из самой натуральной серой мешковины – чистенькое, с большим вырезом и расклешенным подолом, сшитое по фигуре, в обтяжечку, наверняка не косорукой портнихой из окраинной мастерской для бывшего советского народа, а «мадам» из дорогого ателье (даже Петр смог это сообразить).

И ощутил дикую, противоестественную смесь стыда с любопытством. Ругал себя, но ничего не мог поделать. Смотрел во все глаза.

Держась так, словно ни «сцены», ни «зрительного зала» не существовало вовсе, Катя прошла к шесту и остановилась возле него, глядя в сторону. Появилась Марианна – в высоких черных сапогах и короткой кожаной юбке, с кобурой на поясе, в черной рубашке с алой гитлеровской повязкой, витыми погонами и эсэсовскими петлицами. На голове – лихо заломленная пилотка с черепом и костями. Помахивая длинным черным стеком, она не спеша подошла, завела Катины руки за шест, защелкнула на запястьях наручники – тоже держась так, словно никого вокруг, кроме них, не существовало. Усмехнулась:

– Подумала, Катюша?

Реплика прозвучала естественно, непринужденно; словно из уст профессиональной актрисы.

– Я не понимаю, фрейлейн Эльза, что вы от меня хотите… – тоже довольно натурально произнесла Катя, стоя лицом к Петру.

– Поговорим о партизанах, Катя?

– Честное слово, я здесь ни при чем…

– Знаешь, что самое смешное, Катенька? – промурлыкала Марианна. – Я тебе, кажется, верю… Ничего общего с этими бандитами у тебя нет и не было. Верю.

– Тогда почему же…

Марианна, подойдя вплотную и стоя так, чтобы не заслонять «партизанку» от зрителей, погладила ее по щеке:

– Есть еще одна сторона проблемы, Катюша… Тебе никто не говорил, что ты чертовски очаровательная девочка? Штучный экземплярчик, сделанный по особому заказу?

– Н-ну…

– Обладательница такой фигурки может себе позволить многое, – продолжала Марианна.

«Это же Пашка, – подумал Петр смятенно. – Его лексикончик, его давние обороты… и, надо полагать, его сценарий? Очень похоже. Лет двадцать назад братец даже порывался попробовать силы в изящной словесности, да так и заглохло…»

Тем временем Марианна освободила Катю от наручников, отвела от шеста, с той же небрежной опытностью расположив лицом к Петру. Вкрадчиво сообщила:

– Катюша, ты же взрослая девочка. Я тебя могу отправить в караулку к солдатам, а могу и не отправить. Тебе надо что-нибудь объяснять или сама поймешь?

И провела концом стека от шеи до колена, чуть приподняв подол кожаной петелькой. Обняла за талию, зашептала что-то на ухо. Катя легонько отстранилась:

– Я этого никогда не делала…

– А в караулку хочешь?

– Нет, – потупившись, сказала Катя.

– Ну вот и умница…

Все еще приобнимая Катю, она опять зашептала на ухо.

Катя, вскинув на нее глаза и хлопая ресницами, в конце концов покорно кивнула. Чуть присев, стянула узенькие красные трусики и замерла, уронив руки. Подойдя сзади, Марианна накрыла ладонями ее грудь, стала целовать в шею. Пилотка упала на пол рядом со стеком. Катя закинула голову, зажмурилась. Звучал старый марш: «Дойче зольдатен, унтер-официрен…» Петр боролся со стойким ощущением, будто спит и видит тягучий кошмар. Совершенно не представлял, что ему делать.

Резким движением Марианна рванула обеими руками платье на Катиной спине. Видимо, там был заранее сделан зашитый на живую нитку разрез, потому что крепкая мешковина подалась неожиданно легко, обнажив плечи. Обеими руками Катя придерживала платье на груди, а ладони Марианны с рассчитанной медлительностью блуждали по ее телу, спустились на бедра, нырнули под подол. Тихонько вскрикнув, Катя дернулась, но тут же застыла в прежней покорной позе, и Петр ощутил прилив неконтролируемой ярости – судя по движениям рук Марианны и ее раскрасневшимся щекам, игра пошла всерьез.

Комкая подол, Марианна потянула Катино платье вверх, явно намереваясь его содрать. Катя послушно подняла руки над головой, мятая мешковина уже поднялась выше талии…

А пошло оно все! Не выдержав, Петр рявкнул:

– Хватит!!!

К его удивлению, крик не вызвал на сцене ни малейшего замешательства. Убрав руки, Марианна встала по стойке «смирно» и отчеканила:

– Яволь, герр штандартенфюрер! Разрешите идти?

Катя, тоже без малейших следов замешательства или испуга, стояла в прежней позе, придерживая платье на груди довольно низко. Легко спрыгнув с невысокой эстрады, Марианна прошла к выходу. Тихонечко щелкнула задвижка. Петр вдруг понял, что вовсе не представал благородным избавителем супруги, а попросту подал нужную реплику в нужный момент. Спокойно спустившись с эстрады, Катя шагнула в темноту, присела рядом и обычным голосом попросила:

– Налей мне коньяку…

От нее пахло крепкими духами и здоровым свежим потом. Чуть растерявшись – сообразил уже, что, несмотря на его благородный порыв, чертов спектакль все же шел по накатанной, – Петр налил ей рюмку, сердито сунул в руку и загасил сигарету в пепельнице, раздавив по дну.

Выпив коньяк, Катя придвинулась к нему вплотную, в полумраке Петр перехватил ее вопросительный, ожидающий взгляд.

И сидел сиднем, с напрочь отшибленным соображением.

– Что-то не так? – тихонько спросила Катя. – Мне лечь или…

Он боролся с собой. Одна половинка сознания гнусно напоминала, что он, как ни крути, есть теперь Павел, законный супруг, вольный вытворять все, что заблагорассудится. Другая, засевши на руинах былой порядочности, настырно твердила, что не стоит превращаться в законченного подонка. Так и не уловив, видимо, суть его колебаний – да и откуда ей знать правду?! – Катя, подобрав ноги, легла на диван и, приподнявшись на локте, повторила:

– Что-то не так?

– Все нормально… – ответил он сдавленно.

– Иди ко мне.

Платье открывало ноги, упало с плеч… Не было сил бороться с собственной душой, жаждавшей эту женщину, как никогда прежде. Он склонился над ней, подавшейся навстречу, оказался в ее объятиях, ладони скомкали жесткую мешковину – и произошло. Грубо ворвался во влажную теплоту, впился губами в шею, ощущая ее каждой клеточкой, тесно прильнувшую, тут же колыхнувшуюся в заданном ритме. Катя тихонько застонала, окончательно сводя его с ума, сплела пальцы ни спине, отдавшись полностью, – и эта-то покорность, пылкое соучастие его и добили. Все кончилось, едва успев толком начаться. Петр едва не взвыл, ощутив окончательное и полное бессилие. Попытался спасти положение – но тут же понял: ничего не получится. То ли чертов спектакль отобрал всю силушку, то ли мальчишеский восторг от проникновения, то ли все вместе.

Сгорая со стыда, оторвался от нее, лег, чувствуя лицом обивку дивана, – и едва не вцепился в нее зубами, не в силах толком понять, на что же злится.

Катя легонько погладила его по волосам, притянула голову:

– Ну, не получилось… Не переживай. Ты же после больницы, я понимаю…

В ее голосе не было и тени разочарования – или ему только казалось? Прошло довольно много времени, прежде чем он рискнул поднять голову, лечь на спину, повторяя про себя по адресу Пашки все ругательства, какие только знал.

– Не мучайся, – мягко сказала Катя, – отдохнешь немножко, и все потом получится… Попробовать?… – она легонько прикоснулась.

– Не надо, – хрипло сказал Петр. – Потом. Что-то я сегодня… Катя…

– Что? – тихонько спросила она.

– Тебе самой-то все это нравится?

– Что?

– Не прикидывайся. Пьески…

Он почувствовал, как Катя на миг напряглась. Но в следующий миг ее голос прозвучал ровно, совершенно спокойно:

– Я привыкла, Паша. Как ты и говорил…

Другой принял бы это за чистую монету, но Петр, даже пребывая в смятении чувств, уловил глубоко запрятанную фальшь. И втихомолку порадовался: нормальная женщина, не находящая никакого удовольствия в забавах погорелого театра…

– Так уж привыкла? – спросил он. – И когда Марьяшка тебе под юбку лазит? Что-то мне показалось, будто особенного творческого энтузиазма у тебя этот «допрос партизанки» не вызвал… В конце концов, ты ж у меня нормальная баба, это я, похоже, заигрался…

Ресницы, касавшиеся его щеки, легонько ворохнулись.

– Ну, признавайся уж, – сказал он Кате на ухо. – Не вдохновляет?

Она вновь легонько напряглась:

– Тебе откровенно?

– А как еще?

– Что с тобой?

– Да ничего. Решил произвести переоценку ценностей. Говорят, человек меняется раз в семь лет… Ну, цифра, может, и не особенно точная, но мысль, по-моему, верная…

– Знаешь, если откровенно… – Катя помолчала, потом, видимо, ободрившись, заговорила увереннее: – Если откровенно, ничего нет такого уж плохого в экспериментах и забавах… если вдвоем. Только вдвоем. А все остальное… Ты знаешь, от Марьяшкиных лапок или от «палача» немного воротит…

И замолчала, словно испугавшись, что раскрыла душу больше, чем следовало. «Очень мило, – подумал Петр. – Еще и палач какой-то в репертуаре объявился. Очень хочется надеяться, что и эту роль исполняет вездесущая Марианна, иначе начнешь думать о родном брательнике вовсе уж нелестно».

– Ну и правильно, – сказал он. – Сколько раз мы уже побывали заядлыми театралами? Я сам не помню в точности, голова слегка побаливает…

Она старательно задумалась:

– Раз в неделю, иногда два… года полтора… это будет…

– Ладно, не будем вдаваться в цифирь, – сказал Петр.

И пожалел ее: полтора года подобных забав кого хочешь ввергнут в мизантропию, просто удивительно, что она еще держится.

– Кать, ты очень обидишься, если мы с этой забавой завяжем? – спросил он.

– Ты серьезно?!

– А почему бы и нет? Хватит, поразвлекались. Когда она тебя сегодня лапала, у меня что-то в душе перевернулось, честное слово. С мужиками в возрасте такое случается. Хлопнет что-то по башке… как со мною и произошло, – и начинаешь многое переосмысливать. Знаешь, пока я неделю валялся в больнице, много передумал… Короче, Катенька, не закрыть ли нам занавес? Цирк сгорел, и клоуны разбежались… Конечно, если ты горишь желанием и дальше изображать звезду подиума…

– Не горю, милый, – сказала она, решившись. – Надоело… А ты уверен, что тебе этого больше не надо?

– Уверен, – отрезал Петр. – Точно тебе говорю.

Катя прижалась к нему, положила голову на локоть, с явственной надеждой в голосе произнесла:

– Паша, очень хочется верить, что это у тебя не от коньяка…

– Сказал же. Переоценка ценностей.

«Что ж ты делаешь, оглоед? – рявкнул внутри остерегающий голос, олицетворяющий здравый смысл. – Побудешь благородненьким, дашь ей, фигурально выражаясь, вольную – а потом опять появится Пашка и запустит цирк по-новой.

Но ведь с Пашкой можно потолковать по-мужски. Или…

А почему, собственно, эта мысль должна выглядеть чем-то заведомо неприемлемым? Пашка сам говорил, что всерьез собирается с ней развестись, когда предлагал не церемониться и преспокойно иметь Катю, когда захочется и как захочется, в его голосе не было ни сожаления, ни ревности. Ни следа подобного. Ее вовсе не придется отбивать, уводить. Она будет свободна… но как ей объяснить? А может, ничего не объяснять? Появиться однажды в своем подлинном обличье? Еще не факт, правда, что она решится, согласится…

Кира, – вспомнил он с виноватым укором. – Ох, Кира… А что – Кира? В конце-то концов, перед самим собой лукавить не стоит, это подвешенное состояние уже давно встало поперек горла – и ее затянувшиеся колебания, и капризы… В конце-то концов, случалось подобное в мировой практике. Все знают великую пьесу Шекспира о юных влюбленных, но мало кто помнит, что до встречи с Джульеттой у Ромео была, выражаясь языком современной молодежи, закадренная герла. Постоянная подруга. О которой он во мгновение ока забыл и никогда уже не вспоминал – Джульетта сразила его, как солнечный удар. Как молния. Это – жизнь, так случается. И ничего нельзя с собой поделать. Катя. Катенька». Катины губы скользнули по груди, переместились ниже. Она добросовестно пыталась помочь, окрыленная к тому же неожиданным известием о закрытии театра…

Именно это его и остановило – как ни туманилась голова, не хотелось получать это исключительно в благодарность за отмену бездарных эротических пьесок… Петр насколько мог мягче отстранил ее голову:

– Катенька, не стоит сегодня. Я и в самом деле что-то подустал. На природу бы, с костерком и лесным воздухом…

– Ох, Савельев… – шепнула она с явственным счастливым придыханием, – сдается, тебя и в самом деле крепко приложило головушкой, если ты начал мечтать о вылазке на природу. Давно я за тобой не замечала таких желаний… Ну, что ты надулся? Я шутя.

Он не надулся – просто-напросто обнаружил, что мимоходом допустил очередной прокол, вновь побыл собой, а не Пашкой, и в самом деле никогда не любившим особенно пикники на природе. Но не скажешь же ей правду…

– Вот видишь, Катюш, – произнес он насколько мог мягче. – Достаточно хорошенько треснуться башкой, чтобы пробудились совершенно вроде бы несвойственные желания…

– Уж это точно. Даже Реджик заметил, что ты изменился…

– В лучшую сторону, надеюсь? – спросил он напряженно.

Катя тихонько засмеялась, прижимаясь к нему, щекоча щеку пышными волосами:

– Пашка, как мне хочется верить, что – в лучшую…

«Никому не отдам, – подумал он, цепенея от нежности, осторожно водя кончиками пальцев по нежной коже. – Даже Пашке. Имею я право на простое человеческое счастье после всего пережитого? Когда ревела толпа и взлетали в воздух отрубленные человечьи головы, а в автоматах не было ни единого патрона, потому что так порешили чьи-то изувеченные перестройкой мозги, когда лежал на окраине городка с вывихнутой ногой, а машина, сверкая фарами, разворачивалась, чтобы раздавить окончательно, когда… Неужели после всего, что довелось пережить, не смилуются высшие силы, как их там ни именуй, не выделят кусочек счастья? И за Рагимова, и за всех остальных…»

Пригревшаяся в его объятиях Катя неожиданно вздохнула.

– Что? – встрепенулся он.

– Просто подумала, как мало нужно, чтобы вновь почувствовать себя счастливой, – призналась она. – Господи, примитивно-то как – не удержал машину на дороге, треснулся головой – и все в один волшебный миг изменилось… Паша, нехорошо так говорить, но лучше бы это у тебя подольше не проходило…

– Не пройдет, – заверил он, легонько отстраняя пальцами жесткую дурацкую мешковину, мешавшую ощущать ее тело так, как этого хотелось.

– Паша…

– Да?

– А «фотостудия»?

– Ликвидируем заодно, – наугад ляпнул он.

Но, похоже, угодил в точку – Катя лишь потерлась щекой о его плечо, удовлетворенно вздохнула. Еще и «фотостудия», надо же. Положительно, так и тянет потолковать с Пашкой по-мужски…

– Паш…

– Да?

– Ты извини, что я так уж расхрабрилась и обнаглела…

– Брось. Сегодня такой вечер – исполнение твоих желаний. Я серьезно.

– Может, поговоришь тогда с Митькой?

– С Елагиным?

– Ну, а с кем же.

– А что он?

– По-моему, он что-то такое возомнил. После «Палача». Норовит все прикоснуться, как бы нечаянно, руку положить… и, что самое тягостное, почему-то непременно на публике. Как бы не начали болтать глупости. В самом деле, Паша, почему-то это на него находит именно в присутствии посторонних глаз. Я его никогда не считала сдвинутым, но это вовсе не мои фантазии, он становится навязчивым…

– Мозги легонько поплыли у мальчишечки, – поразмыслив, сказал Петр. – Сколько раз он у нас палача-то изображал?

– Четыре. И в последний раз очень уж вжился в образ…

«Сукины вы дети, – подумал Петр, – и Митя, и Пашка. Это что же получается? Отталкиваясь от того, чему был свидетелем, от «Колючей проволоки», не так уж трудно догадаться, что представляет собой «Палач». Из той же оперы, мягко говоря. Пашка, но это уже за гранью… Это извращением попахивает, Паша».

– Поговорю, – заверил он, – сумею объяснить, что игры кончились. Э, нет! – он решительно отстранил ее ладонь, только что совершившую весьма даже игривые поползновения.

– Паша, – лукаво прошептала она. – А ведь крепнет содружество трудящихся, я успела почувствовать… Угум?

– Нет, – сказал он, сделав над собой героическое усилие. – Что-то там и впрямь крепнет, но у меня есть стойкие подозрения, что вы, Екатерина, хотите меня вульгарно отблагодарить. За изменения в грядущей жизни. А голая благодарность мне не нужна, уж извини изысканную натуру…

– И голая супруга тебе не нужна? – поинтересовалась она уже совершенно спокойным, завлекающим голосом.

– Сказал же, не нужно мне благодарностев, – фыркнул он. – При других обстоятельствах, когда все будет естественно и не отягощено комплексом благодарности… Милости просим.

– Ловлю на слове, Павел Иванович… – дразнящим шепотом сообщила она на ухо.

… Когда Петр направлялся в супружескую спальню в двенадцатом часу ночи, он уже чувствовал себя не то что спокойно, а где-то даже уютно. Некий рубеж был пройден, взято некое препятствие. Он больше не боялся жить с Катей под одной крышей и спать в одной постели. Он был уверен в себе, бодр и весел.

Бультерьер Реджи ворохнулся в своем закутке, сонно заворчал.