Текст книги "Чернокнижники"

Глава IV
Формула нечистой силы

Пожилая прислуга провела их вглубь обширной квартиры. Лицо прислуги выглядело добродушным, но, несомненно, еще и печальным, озабоченным, что позволило Савельеву сделать кое-какие грустные предположения. Судя по взгляду Рокотова, он эти подозрения разделял…

Ну, да, так оно и оказалось… Кабинет хозяина с первого взгляда выдавал в нем ученого мужа – немало там имелось полок с книгами и ворохов исписанных бумаг. Однако на столе бумаги отодвинуты к краям небрежными стопами, а главенствует графин с прозрачной жидкостью и поднос, на котором теснятся тарелочки с закусками, на вид нетронутыми – что прекрасно укладывается в русскую традицию потребления водки в тяжелые жизненные времена.

С порога Савельев присмотрелся к графину: уровень водки еще пребывал достаточно высоко, так что хозяин приступил к делу не так давно. Потом только присмотрелся к хозяину: молодой человек несколькими годами постарше него, в форменном сюртуке министерства народного просвещения, русые волосы подрастрепаны, бородка тоже. Некоторую дозу успел-таки принять на грудь…

– Бог ты мой! – с обычным хмельным энтузиазмом воскликнул хозяин, вскакивая. – Ромушка, вот не чаял! Сейчас прикажу еще стопочек принести… А вы… простите, не имею чести… тоже ведь не откажетесь?

– Увы, откажусь… – сказал Савельев. – Не затрудняйте себя, пожалуйста, вызовом прислуги. Я так полагаю, Роман Степанович тоже не склонен…

– Рома?!

– Извини, Федя, что-то нет желания… – сказал Рокотов хмуро. – Позволь тебе представить: поручик Савельев Аркадий Петрович из Гатчинского батальона.

– Хомяков Федор Игнатьич, очень приятно! – лицо хозяина преисполнилось неприкрытого сарказма. – Как же, а как же… Вотчина академика Карелина…

– Не вполне, – сказал Савельев терпеливо. – При всем том весе и значении, которое господин академик имеет в некоторых… учреждениях, к текущей жизнедеятельности батальона он не имеет отношения, не говоря уж о влиянии на дела…

– Ну да, конечно, – поморщился Хомяков. – Изволит парить в горних высях, порождая непререкаемые теории и суждения… Господа, может быть, все же водочки?

– Федя, успокойся, – сказал Рокотов твердо. – Аркадий Петрович по поручению батальонного начальства проводит, как бы это выразиться, нечто вроде дополнительного следствия… И есть некоторые основания для оптимизма…

– Великолепно! – воскликнул Хомяков с напускным восторгом. – Неужели признано будет, что светило и корифей все ж ошиблось? И мне позволено будет снять эту арестантскую робу? – он брезгливо потеребил лацкан сюртука.

– Обнадеживать вас раньше времени я не буду, – спокойно сказал Савельев. – Рановато, по-моему. Но дополнительное следствие, сдается мне, и в самом деле не помешает… Мы можем поговорить серьезно?

– Да бога ради…

– Прекрасно, – сказал Савельев. – Могу я в таком случае попросить у вас полстакана холодной воды?

– Да в момент…

Хозяин позвонил, и вскоре прислуга доставила требуемое. Савельев, предвидя именно такое состояние опального ученого, предусмотрительно заглянул в аптеку… Он достал из кармана стеклянный флакончик, не без труда справился с притертой пробкой и, прижимая горлышко указательным пальцем, накапал в стакан несколько капель прозрачной жидкости. Взяв с подноса ножик для сыра, размешал питье его серебряной рукоятью. Хомяков наблюдал за его манипуляциями с оторопелым любопытством.

– Выпейте, – сказал Савельев, протягивая ему стакан.

– Это что? – Хомяков невольно отстранился.

– Ну разумеется, не аква Тофана[1]1
  «Аква Тофана» – яд неизвестного состава, который в течение 50 лет (1659–1709) практиковала в Сицилии отравительница Тофана.


[Закрыть] – усмехнулся Савельев. – Обыкновеннейший нашатырный спирт. Это вас отрезвит.

– Да отстаньте вы с такой гадостью…

– Федор Игнатьевич… – сказал Савельев холодно и веско. – Вы человек взрослый и, судя по предмету ваших занятий, весьма неглупый… Я ничего не могу вам обещать, потому что не имею к тому оснований. Но, если вам интересно мое мнение, в этом деле что-то нечисто… весьма нечисто. И я им намерен заниматься далее. У вас появляется некоторый шанс… Если – подчеркиваю, если! – вы все же правы в какой-то степени, многое можно изменить…

– Так вам Карелин и позволил…

– Мы не занимаемся учеными изысканиями, – сказал Савельев с великим терпением. – Мы, знаете ли, практики. А потому пребываем все же несколько в иной области, нежели господин Карелин… Вы, на мой взгляд, не так уж и пьяны… но лучше протрезветь окончательно. Не то у вас состояние для серьезного разговора. Нет, я не намерен вас неволить… Вы можете и далее упиваться вашим горем, в прямом и переносном смысле… Только есть ли толк? Горе – вещь зловредная, оно может и плавать научиться, и уж тогда вы его ни за что не утопите… Если вам важна ваша работа… ваша прежняя работа, быть может, попробуете побороться?

– Федор, не дури, – сказал Рокотов насколько мог убедительно. – У тебя в самом деле шанс появился… Неужели не воспользуешься? Будь ты мужчиной…

Какое-то время все пребывало в неподвижности и молчании, потом Хомяков, чуть гримасничая, протянул руку:

– Ну ладно, ладно, давайте вашу отраву…

Морщась без всякого притворства, он выцедил содержимое стакана, крякнул, помотал головой, с силой провел ладонями по лицу. Савельев терпеливо ждал, убежденный в действенности испытанного средства. Оно не подвело и на сей раз: довольно быстро Хомяков если и не протрезвел окончательно, то стал крайне близок к тому.

– Значит, говорите, дополнительное следствие… – протянул он уже совершенно другим тоном. – А почему бы вам, господин из батальона, попросту не понаблюдать за этим прохвостом Аболиным? Посмотреть, при каких обстоятельствах он изволил у нас появиться? Даты и даже точное время «вспышек» распрекрасным образом зарегистрированы.

– Вы о чем? – притворился непонимающим Савельев.

О некоторых вещах, о некоторых возможностях, имевшихся в распоряжении батальона, понятия не имели даже в той же Особой экспедиции – секретность соблюдалась строжайшая. Хомяков тоже не мог ни о чем подобном знать, поскольку официально на службу в батальон он так и не был зачислен…

Хомяков улыбнулся крайне хитро:

– Ах, господин поручик, господин поручик… Вы в самом деле считаете, что достаточно выпустить пару-тройку предписаний о строжайшей секретности, чтобы все было в ажуре? Человек, преуспевший в изучении некоторых научных дисциплин, о которых посторонние и не знают, способен многое вычислить. Честное слово, – он взял карандаш в серебряной оправе, чистый лист бумаги и изобразил на нем уверенными быстрыми штрихами нечто вроде раскидистого дерева без листьев. – Видите ли, если углубленно заняться иными направлениями… – он ткнул обратной стороной карандаша в одну из «веток», – то вычисления в конце концов неопровержимо докажут: кроме устройств для путешествия в былые и грядущие эпохи, у вас должны быть и устройства для наблюдения за таковыми… Неопровержимо вытекает из расчетов, знаете ли…

«А вот об этом следует непременно доложить Старцеву, а то и генералу, – подумал Савельев, – что есть возможность иные строго засекреченные вещи вычислить…»

– Давайте прекратим этот разговор, – сказал он твердо. – Со своей стороны, могу уточнить: я только что приехал в Москву, и расследование лишь начинается… Но я намерен использовать все средства, какие мне доступны. Пока что мне хотелось составить свое представление о происходящем…

– И что же?

– Я уже говорил: мне представляется, что дело нечисто. Более точных формулировок постараюсь пока что избегать. За отсутствием фактических доказательств. Все происшедшее, теоретически говоря, может иметь и другие объяснения, гораздо более прозаические и нашу службу не затрагивающие… Но я посчитал, что мне все же необходимо с вами поговорить… самым приватным образом, понятно. Мне никто не запрещал с вами встречаться, но и поручений таких не давал. Так что беседа наша – это разговор двух частных лиц… правда, вынужденных помнить о принятых на себя обязательствах.

– Кто бы спорил… – протянул Хомяков. – Знаете, что самое пикантное в нынешней ситуации? Все обязательства, каковые мне пришлось подписать, запрещают рассказывать что бы то ни было тем, кто принадлежит к внешнему миру. И ни единой строчки, запрещавшей что-то обсуждать как с тем учреждением, в коем продолжает трудиться Роман, так и с вашим… батальоном.

– Вот и прекрасно, – сказал Савельев. – Ничего мы с вами не нарушаем, выходит. Два частных лица ведут приватную беседу… Разрешите закурить? У вас тут, я вижу, пепельница… Благодарю. Итак… Насколько я понял из слов Романа Степановича, вы написали работу, в которой доказывали, что путешествия во времени возможны не только нашим способом…

– Первую часть работы пока что. И, справедливости ради… – Хомяков чуть погрустнел. – Не буду уверять, будто я что-то доказал. Я всего-навсего попытался с помощью физики и математики обрисовать механизм других способов… Простите великодушно, но вряд ли вы поймете содержание.

– Помилуй бог, я и сам прекрасно это осознаю, – сказал Савельев. – Куда мне, скромному практику… Позвольте вопрос. Быть может, он покажется вам обидным, но я, честное слово, не намерен вас обидеть. И никакого потаенного смысла за вопросом нет, кроме естественного любопытства невежи. Разъясните мне вот что… Вы сами сказали, что своей работой ничего не доказали – всего-навсего попытались что-то математически обосновать. То есть занимались отвлеченным теоретизированием, чисто умозрительно что-то предполагали… Ну, как если бы кто-то попытался обрисовать внешний облик лунных жителей, не имея убедительных доказательств существования таковых… Я правильно понял?

– Пожалуй… – насупился Хомяков.

– Но, в таком случае, в чем тут вина Карелина? Если ваша работа, называя вещи своими именами, представляет собою не более чем отвлеченное теоретизирование?

– К чему вы клоните?

– Да исключительно к тому, что мне, и, правда, непонятно, в чем тут вина Карелина? Как бы вы к нему ни относились, не станете же отрицать, что его работы подтверждены практикой? И эта практика вполне материальна и осязаема, уж я-то знаю…

Он опасался вспышки злости, но ее не последовало.

– Так в том-то и суть! – воскликнул Хомяков. – Я вовсе не настаивал, чтобы мои работы приняли на веру. Я предлагал провести эксперименты, чтобы они то ли подтвердили мою правоту, то ли доказали неопровержимо, что я ошибаюсь! Подробный план составил. Я не самонадеянный мальчишка, как-никак, я ученый и прекрасно понимаю, что вступил в ту область, где теория должна быть подтверждена экспериментальными фактами… Этого я и просил: дать мне возможность экспериментов…

– А Карелин, следовательно…

Хомяков печально покривил губы:

– А господин академик соизволили заявить, что не видят никакого смысла в проведении экспериментов, поскольку теория сама по себе бредовая… Вот как вы этакое расцените?

– Я, с вашего позволения, от оценок воздержусь, – сказал Савельев твердо. – Субординация, знаете ли. Никак не положено офицеру в частной беседе, да еще с посторонними лицами, обсуждать действия вышестоящего начальства. А господин Карелин, в некотором роде – мое вышестоящее начальство, поскольку занимает видное положение в Особом комитете да вдобавок имеет чин генерал-майора…

– Но своя-то оценка у вас есть?

– Есть, – с тонкой дипломатической улыбкой сказал Савельев. – Но в силу только что приведенных причин высказывать ее не стану. Скажу лишь: если бы это зависело от меня, я бы обязательно постарался, чтобы теорию проверили практикой… Но хватит об этом. Я не ученый, как вы справедливо изволили заметить, и попросту не могу понять вашу работу. Однако, судя по словам Романа Степановича, ему вы как-то сумели что-то объяснить. А ведь образование у него примерно то же самое, что у меня…

– Роману я объяснил, какие именно факты меня сподвигли…

– Значит, все-таки есть факты? – прищурился Савельев. – А нельзя ли про них послушать?

– Извольте, – Хомяков усмехнулся. – Соль в том, что все эти факты, все до одного, секретом не являются, поскольку давным-давно преданы гласности в литературе… Правда, не в такой уж легкодоступной, речь идет о старинных книгах, давненько не выходивших вновь… – его голос обрел уверенность и звучность, он говорил, словно лекцию студентам читал. – Большей частью они собраны вон на той полке, можете сами ознакомиться, если владеете, к примеру, латынью…

– Представьте себе, владею, – усмехнулся Савельев.

Хомяков поднял бровь:

– Вот как?! Ну, тогда, быть может, сами и ознакомитесь?

Он порывисто встал, подошел к полке, уверенно, без всяких поисков вынул одну из книг, толстенную, в ободранном, покоробившемся, выцветшем кожаном переплете, раскрыл ее там, где виднелась широкая закладка, обошел стол и сунул фолиант в руки Савельеву.

Рыхлая, шероховатая бумага, старинный шрифт… Савельев присмотрелся к тем абзацам, что были отмечены едва заметными карандашными галочками на широких полях, негромко прочитал вслух:

– «…будучи допрошенным во второй раз, означенный Джеймс Уигот продолжал упорствовать в своем дерзостном уверении, что обладает возможностью переноситься в иные времена, каковой и пользовался не единожды, главным образом для проникновения во времена грядущие. После чего уверял, будто славному городу Лондону грозят в грядущем две беды, одна от страшного пожара в год, отмеченный Числом Зверя, другая от налета плюющихся огнем железных гарпий. Будучи подвергнут пытке, от своих слов не отказывался…» Что это?

– Великая Британия, знаете ли, – ответил Хомяков. – Повествование «о злокозненном колдуне Джеймсе Уиготе». Уверявшем, как вы сами только что прочли, что он обладает возможностью путешествовать по времени. Между прочим, «год, отмеченный Числом Зверя», определяется практически моментально. Тысяча шестьсот шестьдесят шестой… год Великого лондонского пожара. По-моему, этого уже достаточно. Суд, кстати, происходил в четыреста сорок первом году, за двести с лишним лет до пожара. Я, правда, не понимаю, что имеется в виду под налетом железных гарпий, но, по-моему, достаточно и упоминания о Великом пожаре…

Савельев молчал. Он, в отличие от хозяина, прекрасно знал, что имеется в виду под налетом на Лондон плюющихся огнем железных гарпий…

– Четыреста сорок первый… – произнес он задумчиво. – И что с этим Уиготом было потом?

– Казнили, – усмехнулся Хомяков. – В соответствии с законом о колдовстве… который, кстати, в туманном Альбионе не отменен и по сей час… Пойдем дальше. – он подошел к полке и упер указательный палец в один из обшарпанных кожаных переплетов. – Германия, Модельхейм, пятьсот сорок девятый. Некий Ганс Глюкке, «человек лукавый и подозрительный», хвастал в подпитии, что благодаря искони сохранявшемуся в их семействе умению путешествовал в грядущие времена, говорил там с жителями и даже пил пиво. Показывал собутыльникам загадочную коробочку, полную белых палочек с коричневыми головками, причем, когда чиркал оными палочками по коробочке, палочки вспыхивали… Убедительное описание спичечного коробка, не правда ли? Которому просто неоткуда взяться в шестнадцатом столетии. Вскоре Ганс Глюкке – видимо, кто-то донес – был взят и обвинен в колдовстве.

– Инквизиция? – спросил Савельев.

– Не совсем. Модельхейм – это протестантское княжество… но ведьм и колдунов протестанты преследовали с не меньшим пылом, нежели святая инквизиция… Разве что на сей раз финал был другим: герр Глюкке ухитрился как-то бежать из-под стражи, и, встретив знакомого на улице, заявил, что ноги его больше не будет в этом чертовом времени. После чего, как не без сожаления отмечает хронист, исчез в безвестности, так и не будучи никогда разыскан и покаран. А вот это снова Германия, но уже католическая Бавария, – палец уперся в другой корешок, столь же ветхий. – Тысяча шестьсот девяносто девятый. Очень благочестивая, судя по всему, фрау Марта Цвильбрюк призналась на исповеди, что ее законный супруг Якоб, унаследовавший от дедушки умение странствовать по иным временам, в последнее время зачастил в одно из отдаленных грядущих столетий, – Хомяков ухмыльнулся. – И очень похоже, что причиной такой откровенности стало не благочестие, а убежденность фрау Марты в том, что ее беспутный супруг в этом самом грядущем столетии спутался с какой-то бабенкой. Очень житейский подход к делу, насквозь практичный, ха! Похоже, в способностях муженька она не сомневалась, она свела все к бабьей ревности. Кстати, там еще пишется, что Якоб приносил жене «диковинные и поразительные, словно бы и не человеческими руками сделанные», платки и украшения… Патер, так сказать, сделал представление вышестоящему начальству. Но времена уже стояли относительно гуманные, и потому герра Якоба всего-навсего крепенько высекли кнутом и упрятали на полгода за решетку по обвинению в «дерзостном поведении, смущающем умы и нарушающем покой». Вещички конфискованы, их судьба неизвестна. О судьбе самого Якоба после выхода из тюрьмы тоже ничего не упоминается. Еще одна прелюбопытная история, – на сей раз переплет, в который упер палец Хомяков, выглядел чуточку поновее прежних. – Мемуары некоего барона де Лувеньяка, изданные в Париже в семьсот шестьдесят девятом году. Сам барон – личность для истории абсолютно неинтересная – ровным счетом ничего мало-мальски примечательного не совершил. Однако как развлекательное чтиво книга многим была бы интересна – там масса забавных – и не особенно – историй из жизни французского высшего света, описание разных парижских происшествий… одним словом, и сегодня читается с большим интересом. Так вот… Был у барона знакомый, некто шевалье де Беннар, увлекавшийся книгочейством, химическими опытами и какими-то механическими игрушками. Не самое обычное времяпровождение для молодого и богатого светского человека того времени. С некоторых пор среди того самого бомонда стали кружить слухи, что де Беннар, изволите ли видеть, путешествует «по самым разным временам» с помощью некоей «самоцветной табакерки». Слухи эти, как барон отчего-то уверен, распространились от женщин и брали начало в особняке некоей молодой графини, о которой «весь Париж» знал, что она любовница этого самого шевалье. Ученость ученостью, а молодость молодостью, и наш герой, вероятнее всего, не утерпел и расхвастался в спаленке у возлюбленной… Барон с ним давно прятельствовал… так вот, однажды вечером шевалье объявился у него дома, на себя не похожий, прямо-таки полубезумный от пережитых ужасов. Знаете, каких? Барон их разговор описывает подробно. Шевалье посетил Париж «наших внуков» – беседа происходила году примерно в тридцать восьмом или девятом – и увидел там ужасающую картину: бунт, по размаху ничуть не похожий на прежние бунты, охвативший всю страну, королевская чета свергнута и казнена, дворянству обоего пола в массовом порядке отрубают головы, причем не топором и не мечом, а посредством какой-то «механической казнильницы»… И так далее, и так далее… Очень подробное описание Великой французской революции, о которой шевалье мрачно пророчествовал, что она грянет «еще в этом столетии»… Барон, как он сам пишет, ничему этому не поверил, решив, что его молодой друг в конце концов, как кое-кто злорадно и предсказывал, малость тронулся умом на почве своих ученых занятий… Финал опять-таки интересный. Барон, человек, должно быть, недалекий, но добродушный, долго приводил своего друга в чувство – и вином, и «утешительными беседами». Шевалье, по его свидетельствам, понемногу вернулся в здравый рассудок – но решительно заявил, что не намерен более жить в этой стране, где его дети и внуки, буде таковые народятся, обязательно станут жертвами разбушевавшейся черни. Вот, слушайте: «Глядя на меня застывшим взором, он в конце концов произнес: „Быть может, дорогой барон, следует пойти дальше и поискать не просто другую страну, а другое время…“» Далее, на протяжении двух месяцев, шевалье только тем и занимался, что продавал – все ценное, что у него имелось, от поместий до мебели. Потом бесследно исчез и никогда более не появлялся. Столь же загадочным образом исчезла та самая юная графиня – судя по некоторым деталям, шевалье ее по-настоящему любил… Бомонд, недолгое время поломав головы, пришел к выводу, что тронувшийся умом шевалье попросту убил свою любовницу, где-то надежно скрыл тело, а потом покончил с собой столь хитрым образом, что тела никогда не нашли. Но мы-то с вами можем дать и другое объяснение… Знаете, что самое забавное? Эта парочка может сейчас обитать где-нибудь в тихой провинции, в Бургундии или Оверни, где жизнь сонная и размеренная, а обыватели особым любопытством не страдают. По крайней мере, мне хотелось бы в это верить…

– Значит, все ваши, так сказать, основы только на этом и основаны? – нейтральным тоном спросил Савельев.

– Да, это было толчком. Я не буду цитировать другие источники, перейду к обобщениям, которые в свое время сделал. Подобных источников, – он похлопал ладонью по корешку одной из книг, – мною обнаружено одиннадцать. Возможно, их гораздо больше, но мне оказались доступны только эти… Все они охватывают период с триста восемьдесят девятого по семьсот шестьдесят первый год. И в разном стиле, разными выражениями описывают одну и ту же ситуацию: есть человек, наделенный способностью путешествовать по времени. Побывавший в грядущем – отчего-то все поголовно стремились в грядущее, ни разу речь не заходила о былом – неведомо каким образом и всякий раз приносивший либо загадочные предметы, которые мы сегодня опознаем безошибочно, либо некую информацию, представляющую собой точное описание будущих событий. Как именно это достигалось – неизвестно. Единожды упоминается о «самоцветной табакерке» шевалье де Беннара, единожды – о «стеклянной сфере» некоего Клауса ван Дорена, дважды – о «кругах и знаках на полу». Все остальные случаи подобных деталей лишены. Подробное их описание – собственно, своеобразное вступление к моей работе, – он положил руку на тонкую папку, лежавшую у края стола. – Та ее часть, которую способен прочитать и понять человек, не имеющий соответствующего образования…

– У вас не найдется лишнего экземпляра? – спросил Савельев деловито.

– Да бога ради… Только не показывайте одному известному нам академику, иначе и свою карьеру бесповоротно погубите – он, пожалуй что, может и вашу жизнь сломать… Вот… Ну а потом, когда появились «вспышки» и мне стало известно про Аболина, я и попытался на основе того, что мы знали о «вспышках», сделать кое-какие вычисления и предположения. Ну, дальнейшее вам, наверное, уже известно от Романа? – Хомяков, глядя куда-то сквозь него, протянул с неописуемой тоской: – Господи, мне бы хорошо оборудованную лабораторию… Работа на той стадии, что формул и вычислений теперь уже мало, пора переходить к экспериментам, только в моем нынешнем положении это абсолютно нереально… – он отошел от полок, сел за стол и долго сидел молча. Потом, глядя в сторону, чуть ли не просительным тоном осведомился: – И что же вы обо всем этом думаете?

– Хотите честный ответ? – сказал Савельев. – Я не знаю. Снова ни единого факта. Рукопись может оказаться подделкой, а описанное – невероятным совпадением… Подождите, – он решительно поднял ладонь, видя, как вскинулся Хомяков. – Я не говорю, будто намерен отметать все с порога. Просто служба меня приучила предъявлять прежде всего факт… Я вам могу твердо обещать одно: мы кое-что проверим. Слово офицера. Не могу, как вы понимаете, давать какие бы то ни было объяснения, одно скажу: есть действия, которые я вправе предпринять совершенно самостоятельно, в рамках рутинной работы, для этого не требуется ни разрешение Карелина, ни даже распоряжение моего командира. И я их предприму… потому что, едва речь заходит о Времени, лучше, как говорит один человек, пересуетиться, чем бока отлеживать…

…Неторопливо шагая по тихой улочке, Савельев улыбнулся:

– «Быть может, и сейчас эта парочка мирно живет где-нибудь в провинции»… Однако…

– А почему бы и нет? – серьезно спросил Рокотов.

– Ну, почему бы и нет… Если уж так хочется романтическим натурам…

– Я себя к таковым никогда не относил, – сказал Рокотов.

– Помилуй бог, это камешек вовсе не в ваш огород. Есть в вашем знакомце что-то от записного романтика…

– Значит, на вас все это не произвело никакого впечатления?

– Господи, Роман Степанович… – устало вздохнул Савельев. – Меня уже, как выражается один наш унтер, приморило повторять, что я не могу себе позволить ни «впечатлений», ни «веры». Факты мне нужны, факты. И я уж постараюсь…

– Значит, Федя прав? И есть какая-то возможность наблюдать за иными временами?

– Роман Степанович… – усмехнулся Савельев. – Вы же кадровый офицер, на секретной службе состоите…

– Да нет, я ничего не пытаюсь от вас выведать. Просто… Уж простите на худом слове… В жизни бы не пошел к вам служить…

– Ого! – воскликнул Савельев, с любопытством глядя на спутника. – Почему так?

Искоса глянув на него, Рокотов сказал:

– Это, должно быть, жутко – знать все наперед… Я бы не вынес, право…

– Ну что вы, – рассеянно отозвался Савельев. – Не так уж это жутко, как вам сейчас представляется.

И все же… Он помнил, он помнил собственное потрясение, не столь уж далекое от «жути», когда его стали посвящать в события грядущего. Смесь самых разнообразнейших чувств, от удивления и страха до какого-то унизительного бессилия перед неотвратимостью всего, что еще только произойдет. Некоторые в такой ситуации напивались – командование закрывало на это глаза, чуть ли не подталкивало к тому. Он не пил. Но первые несколько дней и впрямь, если подумать, выглядели жуткими…

Главное, он выдержал эту лавину подробностей – а ведь некоторые не выдерживали, уходили. Говорили даже, что один офицер пустил себе пулю в висок. Он выдержал. И ни о чем теперь не жалел – завороженный, особенно чуточку зная свое собственное будущее…

– Простите, я не расслышал, – спохватился он, поглощенный собственными мыслями. – Вы что-то говорили?

– Да, я хотел спросить… Куда мы теперь?

– Пожалуй, я уже видел все, что мне нужно. Получил все, что нужно, – он глянул на запечатанный конверт и хомяковскую папку под мышкой. – Пора возвращаться в Гатчину…