Текст книги "И золотое имя Таня…"

 
Что я тебе отвечу на обман?
Что наши встречи давние у стога?
Когда сбежала ты в Азербайджан,
Не говорил я: «Скатертью дорога».
 
 
Да, я любил. Ну что же? Ну и пусть.
Пора в покое прошлое оставить.
Давно уже я чувствую не грусть
и не желанье что-нибудь поправить.
 

«Какой обман – он что, что-нибудь знает?» – Татьяна заметно нервничала. Ей не хотелось, чтобы некоторые факты из ее жизни того периода стали известны широкому кругу, тем более Рубцову. Концовка стихотворения показалась ей особенно обидной:

 
Слова любви не станем повторять
И назначать свидания не станем.
Но если все же встретимся опять,
То сообща кого-нибудь обманем…
 

«Кого обманем?» Впрочем, кого предлагал обмануть Рубцов молодой замужней учительнице, было понятно. Их разговор тогда у рынка она помнила в мельчайших подробностях. Татьяна опаздывала на консультацию перед выпускными экзаменами и торопилась во второй корпус педагогического института, что на улице Мальцева Бежала бегом (а разве можно бежать шагом?) и вдруг увидела Рубцова. Он шел в компании какой-то неряшливо одетой женщины в зеленом пальто. Бросилось в глаза, что шли они не вместе, он был на полшага от нее, но это не мешало им о чем-то разговаривать. Татьяна вспомнила, что хотела было пробежать мимо, но, узнав Рубцова, оглянулась и невольно окликнула: «Коля!» Он обернулся, на мгновение застыл, словно оцепеневший, «сделался какой-то нездоровый,» – вспомнила свои ощущения Татьяна Ивановна. В тот момент она разглядела его очень хорошо. Плешина, черный мятый костюмчик, нервная дрожь в коленях: «… По внешности понятно, что живется ему нелегко», – сделала вывод Татьяна, и учительнице-аккуратистке сразу же вспомнились ровные проборы и стрелки на брюках другого Коли Рубцова из середины пятидесятых. Да, время меняет. Николай был растерян, она вспомнила, как он попросил хотя бы три-четыре минутки поговорить. «Я опаздываю на консультацию», – возразила Татьяна. «Ну пожалуйста», – почти умоляюще сказал он…

То, что вместилось в эти короткие минуты, она запомнит навсегда. Николай говорил, что пишет стихи, что большинство стихов – о их юности и почти все они – о любви… что много в этих стихах о ней, не прямо, но там, где образ Родины, березки и девушки, – о ней.

«Как мне понять, что именно эти стихи о нас?» – полюбопытствовала Татьяна. «Да ты их узнаешь», – ответил поэт. На прощание он прочел несколько строк… и еще сказал, что недавно ему дали квартиру на улице Яшина, приглашал в гости, сообщил, как позвонить, чтобы знать, что пришли не чужие. Вот и все, они пожелали друг другу успехов и, сказав «до свидания», разошлись по своим делам. Татьяна побежала по бульвару в сторону института, оглянулась на Рубцова, он прощально махнул рукой… Такая история.

Какие-то люди потом в биографиях поэта будут сомневаться в ее случайности и вообще сомневаться, была ли она, эта встреча. А зачем ей сочинять? Что было, то было, ведь случались и еще мимолетные появления Рубцова в ее жизни, но она об этом никогда не писала, считала, что ни к чему. Вот, например: за пару лет до их разговора у базара они с подругой в ожидании парохода до Шуйского зашли перекусить в ресторан «Поплавок» (так звали дебаркадер на реке Вологде, переоборудованный под точку общепита, он и сейчас стоит на том месте, рядом с памятником Рубцову на пристани). Народу не было, они сели за столик, и вдруг в углу зала она увидела Николая. Он был пьян, на столе была бутылка, какая-то дешевая закуска, но взгляд… поразил взгляд, тяжелый и угрюмый. Рубцов увидел ее и стал с силой двигать стаканом по столу. Татьяна испугалась, что Рубцов начнет шуметь, шепнула подруге, и девушки, так и не сделав заказ, убежали обратно на пристань.

Или еще, уже не помнит в котором году, где-то после 1963-го, ехала в Вологду на пароходе. Села на пристани в Шуйском, вдруг видит – у трапа стоит Рубцов. Сухо поздоровалась – а как же, были причины. Народу полно, села с вещами у машинного отделения. Рубцов несколько раз проходил мимо, но заговорить не решился. Уже потом она поймет, что он ехал из Никольского, наверное, на учебу в Москву. Была и еще у них одна встреча, но о ней никто не узнает, зачем ворошить прошлое.

В тот день их случайного свидания Рубцов был трезв. Татьяне показалось, что как-то даже не уверен в себе, застенчив, что ли… Она была убеждена, что расстались они тогда у рынка по-доброму. Уже дома в Шуйском нашла в библиотеке сборники поэта и прочитала все его стихи. Татьяна была потрясена: то в одном, то в другом произведении она находит сюжеты из их юности. О них она бы никому никогда не рассказала, такой уж характер! И вдруг эти стихи – «Ответ на письмо», злые, обидные, пошлые в своих непристойных намеках. В газете стоит дата – 1958 год. Значит, стихи написаны давно, но не публиковались, и вот теперь поэт решил придать их огласке, жестоко отомстив ей… Правда, это известно только им одним, так пусть это будет ее тайной. Никогда больше Татьяна не вспоминала Рубцова, до самого трагического известия о гибели поэта. Молчала много лет и потом, молчала бы и дольше, если бы не Вячеслав Белков.

Судьба снова свела Т. И. Решетову с журналистом через подругу Марию Бугримову. Та сообщила Татьяне Ивановне, что журналист ждет ее к себе в гости в Вологду на открытие домашнего музея, посвященного Рубцову. И вот она на квартире у Белкова, в районе, где раньше жил плавсостав речного флота. Микрорайон так и назвали: «посёлок водников». Правда, местные почему-то чаще именовали его «затоном», что тоже по-речному, в тему. Здесь, в Затоне, на улице народного бунтаря Степана Разина и проживал Вячеслав Сергеевич. Музей Рубцова располагался у него в квартире, прямо в писательском кабинете. Татьяна Ивановна увидела множество материалов о поэте, сборники его стихов и две женских фотографии – Людмилы Дербиной и свою… «Как начало и конец», – подумала невольно.

Т. Решетова и В. Белков; с. Шуйское, районная библиотека, 2003 г., конверт, в котором В. Белков прислал письмо Т. Решетовой

«А вы были красивы…», – сделал комплимент Белков. «Каждая женщина в 18 лет по-своему привлекательна, – нашлась, чтобы не смутиться, Татьяна Ивановна. – Вот Дербина в молодости, тоже красива». Белков промолчал. «Да, Вячеслав Сергеевич, хочу перед вами извиниться за тон моего письма,» – продолжила она. «Какого письма? Не помню», – дипломатично уклонился от ответа журналист.

С этого времени и завязалось их сотрудничество. Татьяна Ивановна по просьбе Вячеслава Белкова вспоминала все новые и новые подробности их с Рубцовым встреч. Критик показывал ей стихи поэта, которые, по его мнению, были написаны под впечатлением их отношений. Стихов становилось все больше и больше. «Сейчас я думаю, что двадцать одно точно о нашей юности, а некоторые еще под вопросом,» – подвела мысленно итог Татьяна Ивановна. Вечер-другой просидела над тетрадкой, и воспоминания о Вячеславе Белкове были готовы. В журнале, с которым сотрудничала Т. И. Решетова, уже ждали этот материал. Надо опять ехать в Вологду, там обязательно будет встреча и с научным руководителем, он теперь для нее вместо Славы Белкова, все расспрашивает, что-то уточняет, говорит, что тему про поэта и его музу будет продолжать и непременно закончит книгой.

Татьяне Ивановне лестно: книга, и она в ней – главная героиня. Страшно, страшно довериться человеку, ведь они с Белковым такие разные. Вячеслав Сергеевич был очень мягкий, всегда только просил вспомнить, а этот требует и вопросы, бывает, задает не из приятных. И вот уже под его давлением кое-что всплыло новенькое. Вячеславу Сергеевичу она об этом не говорила, но, если надо для книги, она будет еще и еще погружаться в паутину былых событий. Иногда достаточно одного его наводящего вопроса – и давно забытое встает в памяти, и кажется, помнишь, как будто вчера это было. Или говорит, что думает, как дело было, и вдруг откуда ни возьмись – детали из прошлого: «нет, не так, а вот как…» Говорили часами; иногда он считал, что какое-то событие в изложении Татьяны Ивановны неточно, она злилась, он доказывал свою правоту, так как это умеют только историки и следователи. Приходилось соглашаться…

* * *

Кировск – маленький городок Мурманской области в самом центре Кольского полуострова. Рядом красивое озеро, вокруг горы со сказочным названием Хибины. Эти горы – настоящая сокровищница для народного хозяйства Страны Советов. Каких только полезных ископаемых тут нет! Но главным богатством этих недр является апатит. Это сырье, необходимое для фосфатных удобрений. Кировск молод, первые жители прибыли сюда в 1929 году. После смерти товарища Кирова этот населенный пункт, прежде именовавшийся Хибиногорском, получил свое современное название. С начала тридцатых годов здесь неуклонно, год от года растет производство, но рабочих рук остро не хватает.

При товарище Сталине многие работы делали спецпереселенцы и заключенные, теперь, после амнистии и пересмотра дел, многие из Кировска уехали. Вся надежда была на молодежь. Вот и рассылает по всей стране горно-химический техникум предложения для молодых людей приезжать в Кировск учиться на специалистов по добыче апатитов. Техникум стоит прямо у горы, здесь и разработки, и производство. Рубцов узнал все это в первые дни своего появления в городе. «Ну что ж, учиться так учиться! Ему не привыкать». Николай оказался старше своих товарищей по курсу и к тому же имел флотский стаж. Это возвышало Рубцова в глазах учащихся. Многое из того, что проходили по предметам, он учил еще в Тотьме, в лесотехническом, и поэтому считал, что может расслабиться. Ему позволительно было сидеть на последней парте и отпускать ехидные замечания, в том числе и в сторону преподающих. Однокашники смеялись, Николай гордился собой. В спортзале он играючи поднимал двухпудовую гирю. Сказывался опыт вахтенных авралов. В общении был весел, говорил всегда с юморком. Вот только юмор этот был понятен не каждому, кое-кто обижался.

Здесь, в Кировске, судьба сводит его с Николаем Шантаренковым. Они живут в одной комнате в общежитии и постепенно становятся друзьями. Общежитие – сильно сказано: барак с печным отоплением и дыроватыми полами. Здесь всегда холодно и сыро, того и гляди подцепишь простуду. Но Николаю это не помеха, ведь в общежитии он нечастый гость, впрочем, как и на занятиях. Факультет «горных штурманов» требовал от учащихся заниматься математикой и химией, но познавать маркшейдерскую науку Николаю не очень хотелось, гораздо более его привлекали литература и история. Николай Шантаренков потом вспоминал, как Рубцов читал книги по философии, увлекался биографиями великих людей. Много он брал и от случайных знакомых, которых, бывало, приводил на огонек в общежитие-барак. Откуда эти люди, что за прошлое у них и почему они знают то, о чем в книгах не написано, Николай не знал. Некоторые гости Рубцова имели лагерный стаж и говорили такие вещи, что страшно было слушать. От них Николай узнал о Есенине. Он переписывает стихи запрещенного поэта, выучивает их наизусть. Как же близки ему эти стихи! Коля просто «болеет» Есениным. Ему кажется, что поэт только тогда настоящий, если, как Сергей, бражничает, скандалит и будоражит мир своими стихами, написанными в перерывах между гульбой. И уйти поэт должен обязательно молодым, в зените славы, загадочно и трагично, как Есенин. Этот образ поэта-гуляки из рассказов случайных знакомых, кое-кто из которых утверждал, что знал Есенина лично и поэтому все, что говорит, есть истинная правда, прочно засядет в сердце Рубцова. По существу, он станет его идеалом во всех смыслах…

Коля любил побалагурить. Бывало, придет к девчонкам в жарко натопленную комнату и сидит, греется. А чтобы не скучно было, сказки им рассказывает и страшные истории. Девочкам уже спать пора, а он все не уходит, вот и зевают они, слушая Колины рассказы, а он потом обижается, что им неинтересно. Но, скорее всего, неинтересно было самому Рубцову, уже взрослому совершеннолетнему парню, среди этих подростков, почти еще детей. Поэтому он часто по нескольку дней не появляется в техникуме и общежитии. Где он, по каким притонам и с кем гуляет, неизвестно. Зато – как Есенин. А почему нет, ведь Николай тоже пишет стихи, а значит, поэт. Поэтам все позволено, они не такие, как прочие люди, они мыслят и чувствуют по-другому. Вот и его, Рубцова, давно бы выгнали за прогулы, но в наличии только выговоры да поучения, потому что всегда найдется тот, кто понимает и заступится. Коля прекрасно сознает, что он до сих пор имеет возможность оставаться здесь только благодаря ей, учительнице литературы Маргарите Ивановне. Она защищает прогульщика Рубцова на педсоветах, восхищается его сочинениями о родном крае, говорит, что он очень способный: рисует, пишет стихи в стенгазету; только вот характер… но это по молодости, повзрослеет – будет более мудрым и снисходительным к людям. В один из дней Николай Шантаренков стал свидетелем следующей сцены:

«Колька, пляши, тебе письмо! – девушка-одногруппница весело подпрыгивает, держа в вытянутой руке конверт. – От девушки».

«Отдай!», – Николай немедленно вскипает, вырывает письмо и, отвернувшись, начинает читать. «Подумаешь», – обижается девушка-письмоноска.

Письмо прочитано, и у Коли отличное настроение. Он бежит к ребятам, начинает что-то рассказывать. Быстро собирается целая группа слушателей, Рубцов всегда в центре внимания. Коля Шантаренков тоже здесь, сидит рядом, на правах друга, и студентка, что письмо принесла, тоже поблизости. Ей до жути любопытно, что за девушка пишет Рубцову!

– Коля, а о чем письмецо?

– Какое тебе дело?

– Интересно…

– Интересно книжки читать, а не чужие письма…

– И карточка ее имеется?

– Есть.

– А покажи?

Эта просьба лестна для любого парня, ведь фото девушки – это не только память, но и определенный знак, статус что ли, в юношеской компании… Коля полез в карман и достал только что прочитанное письмо. «Вот», – показал фотокарточку. Шантаренков вытянул шею. На фотопортрете были две девушки. Та, что справа, – небольшого ростика, беленькая такая, блеклая. Вряд ли она заинтересовала Колю. А вот другая… ростом повыше, с темными, опущенными на грудь косами; яркое, выразительное лицо, черные, чуть раскосые глаза и выразительные брови. Такая многим бы понравилась.

– Которая? Чернявая? А почему она в тюбетейке, узбечка что ли?

– Нет, она из Тотьмы, а тюбетейка – из самодеятельности, – видимо, объяснение этому содержалось в письме.

Учащиеся техникума разглядывали фотографию, сдержанно одобряли.

– Она – мой идеал, – сказал Николай, – а я… – ее!

Фото вернулось в конверт, а он, в свою очередь, – в нагрудный карман, поближе к сердцу.

– Скоро я к ней поеду, только бы стипендии за летние месяцы дождаться.

В конце июня 1954 года Николай Рубцов, получив в канцелярии деньги за каникулярные месяцы, отбыл из Кировска. «Смотрите не опаздывайте к началу учебного года, – напутствовал студентов директор. – Тем, кто не приедет к сроку, задепонируем стипендию за сентябрь».

– Не шутит, – подумал Николай, слово-то какое страшное, «задепонируем», лучше бы уж прямо сказал, что задержит деньги. А как без них жить? Надо возвращаться сюда вовремя…

* * *

В Тотьме 1 июля 1954 года царило веселье. Студенческая молодежь отмечала конец учебного года. Для некоторых учащихся он был выпускным. Студентка четвертого курса Тотемского педагогического училища Татьяна Агафонова успешно сдала экзамены и только что получила диплом учительницы начальных классов. Выпускной бал в педучилище всегда был главным событием для города в эти дни. Молодые учительницы составляли передовой отряд тотемской интеллигенции, были хорошо образованы, политически грамотны. Некоторых из них манила неизвестность в виде распределения по всему Советскому Союзу.

Выпускницы педагогического училища, 1954 г., Тотьма Т. Агафонова – вторая справа в нижнем ряду

Партия считала необходимым перемешивать население страны, и молодых специалистов направляли в самые разные уголки, вплоть до Приморья и закавказских республик. Специалистов оттуда, наоборот, распределяли в европейскую Россию. Считалось, что это важно для укрепления дружбы народов. Те выпускницы, кто далеко не уезжал, готовились стать сельскими учительницами и хорошими женами. Будущие учительницы были отличной партией для местных и приезжих парней. По стечению этих обстоятельств выпускной бал становился своего рода смотринами. Здесь часто происходили объяснения в любви и решались вопросы будущего замужества.

На этих импровизированных смотринах Татьяна Агафонова была одним из главных действующих лиц. Светлое шелковое платье с цветами, ленты в косах, новые бежевые туфельки. Кто бы знал, каких трудов стоило все это раздобыть! Спасибо маме и родственнице-тетке. У других таких нарядов не было и в помине. Да что там обновки, сама Татьяна была лучше любого наряда: стройная, кареглазая, чернобровая. Ребята бегают за ней табунами, и, конечно, некоторым она позволяет себя проводить. Вот Коля Переляев – вздыхает по Тане уж который год. Красавец парень, высокий и на гармони играет. Любит ее, но безответно. Равнодушна Татьяна к тотемским ребятам, хотя внимание их ей, безусловно, нравится.

Вечер в самом разгаре, самодеятельность сменяется звуками радиолы и напевами пластинок на 76 оборотов – тогда это казалось чудом техники. На хрипы и заикания заезженных дисков никто внимания не обращал: где было взять новые? Крутили то, что есть.

– Таня, тебя спрашивают на улице, – крикнула в паузу между песнями дежурная.

Кто же это? В такой вечер это мог быть кто угодно, и почему на улице? Ах, его же не пускают в зал, значит, не местный. Татьяна заинтригована. Она бежит к выходу и удивленно замирает. «Коля, ты… откуда»?

На улице, в сумерках наступающей ночи, стоит с букетом цветов Рубцов. Ей показалось, что он такой маленький, несчастный, жалкий даже…

– Это тебе, я приехал поздравить тебя с окончанием и сегодня уезжаю ночным пароходом. Есть пара часов, пойдем к реке?

Потом она будет убеждать себя, что просто пожалела его, согласившись на эту прогулку. Но тогда, в ту минуту, было очень приятно, что к ней приехали за много сотен километров. Она осознавала всей душой, что привело Николая в Тотьму чувство большое и светлое, проверенное двумя годами переписки. Значит, слова о любви – для Рубцова не просто буквы в конверте. Значит, он способен на поступок! Какой отчаянный парень! Конечно, в тот момент отказать она ему не могла.

– Ну что ж, пошли, хотя танцев, конечно, жаль.

– О чем ты, смотри, какой вечер!

Они вышли вместе, сначала просто рядом, потом за руку. Река Сухона могучим своим руслом поблескивала в отсветах зари, горели огни бакенов, буксиры натужно тащили вверх по течению плоты круглого леса.

– В Сокол везут, а может, в Вологду, – задумчиво произнес Николай.

– Расскажи, как там жизнь в этом Кировске, – поинтересовалась Татьяна, – наверно, на Севере все по-другому?

– Ночи не такие, там сейчас ночи вообще нет. Так, легкие сумерки перед рассветом. Но меня те места не трогают. Красиво, но не мое – мое все тут. Я, понимаешь, здесь каждую травинку чувствую, самой кожей, до печенки… и люблю все это…

– Странный ты, с девушкой идешь, а думаешь про травинки.

– А я, может, это про тебя думаю. Вот смотри, береза у церкви, старая, кривая, вся в коростах. А я смотрю на нее и представляю ее молодой, стройной и красивой, как ты.

– Скажешь тоже…

– Да, да, девушка – она, как березка, а потом жизнь ломает, и тоже, как дерево, кривится и чернеет.

– Да ну тебя…

Рубцов берет Таню за талию, она деланно вырывается, он не уступает. Поцелуй, невинный такой, в щечку, и она уже больше не упорствует.

– Вот, смотри, как хорошо – вечер, город зеленый, и мы с тобой… одни…

В темноте мелькнул луч карманного фонаря. Навезли таких немало с войны – трофеи; вот только батарейки на вес золота, не достать. Снова луч, и целит прямо в парочку… Кто еще?

– Видишь, не одни мы, – шепнула Татьяна, – пойдем скорее.

Они пошли от берега в город, гуляли взад и вперед по улице Володарского, спасались от коварного недруга, высветившего их тайну.

– Люблю, люблю тебя больше жизни, – наклонясь к ней, шептал Николай, – каждый твой волосок люблю… Плачешь? Зачем ты плачешь, я не хочу видеть твоих слез…

– А ты и не видишь их, туман спустился и огни почти все погасли.

– Нет, я и во мгле все вижу. Молчи, подожди, я сейчас…

Николай привлек к себе девушку и стал поспешно, как будто чего-то страшась, целовать ее в глаза, собирая губами солоноватые капельки.

– Разве можно так?

– Когда любишь, все можно, а я люблю, понимаешь ты?

Снова скользнул по веткам деревьев луч фонаря, совсем рядом, как будто кто-то невидимый подглядывал за ними. Показалось, что пахнет табачным дымом, вроде бы сверкнул огонек цигарки, но его поспешно укрыли от глаз испуганной парочки.

– Кто это?

– Скоро, через неделю, будет купальская ночь, может, где-то здесь зацветет папоротник и откроется клад, а сейчас это ведьма караулит его в ночи, пьянит себя дымом чинарика…

– Пойдем от греха к пристани, скоро уже пароход. Коля, скажи, откуда ты так все чувствуешь? И небо, и реку, и природу?

– Я не знаю, чувствую – и все тут… Когда-нибудь я напишу об этом хорошие стихи…

– А сейчас сможешь?

– Нет, не теперь, для этого надо многое пережить, но когда-нибудь напишу.

Они еще какое-то время гуляли по берегу Сухоны у самой воды. А вверху над обрывом, между берез и тополей, бесновался луч фонарика, отчаянно мигал кому-то, сигнализировал, как будто просил о спасении…

Пароход на Вологду отправлялся в половине первого ночи. Пора было прощаться. Николай ступил на трап, Татьяна осталась на берегу. На секунду он задумался, пассажиры с баулами, следовавшие за ним, начали ворчать.

Вахтенный матрос, заметив толчею у трапа, скомандовал:

– Проходите! Скорее проходите, граждане. Пароход сейчас отправляется.

Рубцов встрепенулся, перепрыгнул на борт, пробежал вдоль палубы, чтобы быть поближе к Татьяне, и прокричал:

– Слушай! Я уезжаю, мучит тайна…

– А дальше, – крикнула она.

– Сочиню потом, – отозвался Николай.

Пароход загудел, зашлепал плицами, водные буруны, вырываясь из-под бортов, потащили посудину к Вологде. Они попрощались. Татьяна думала, что навсегда, ведь впереди у нее были сборы и дальняя дорога по распределению в Азербайджан. Но оказалось, всего-то на месяц.

* * *

Татьяна Ивановна незаметно для себя стала исследователем творчества Николая Рубцова. Это случилось еще в начале девяностых, после знакомства с Белковым. Стараясь помочь Вячеславу Сергеевичу, она читала и перечитывала рубцовские стихи. Руководствовалась фразой поэта, произнесенной на их случайном свидании в 1969 году у рынка, о том, что все стихи, где есть образ Родины, березки, юной девушки, мотив расставания – все об их далекой юности, а следовательно, о ней, Татьяне Ивановне. Белков часто спрашивал ее о том или другом стихотворении, она начинала вспоминать, и вдруг, казалось бы, давно забытые события вставали в памяти, как будто они были вчера. Конечно, все она Белкову сказать не могла, мешало чувство опасения за свою семью, боялась толков и пересудов, они и так сопровождали ее всю жизнь. Она понимала, что все о ее отношениях с Рубцовым будет рано или поздно опубликовано, и страшилась этого, считая за личное свою женскую тайну. Критик, может, о чем-то и догадывался, но, будучи человеком деликатным, спросить не решался.

Анализ стихов поэта красноречиво показывал, что образ юношеской любви занимает весомое место в его творчестве. Рубцов возвращается к теме юности постоянно, и появляются удивительные по чистоте и искренности строки, золотой фонд его творческого наследия. Татьяне Ивановне было приятно сознавать, что эти великие стихи – о ней, что именно благодаря их отношениям с Рубцовым литература теперь имеет подлинные поэтические шедевры. Значит, действительно она и есть главная муза поэта, ну или покрайней мере была ею в определенные промежутки его жизни.

Однако так думали далеко не все. Чем дальше уходила в прошлое история жизни Николая Рубцова, чем меньше оставалось людей, которые знали его лично или помнили по случайным встречам, тем более громко слышались голоса разного рода «рубцеведов» и «рубцелюбов», трактующих по-своему факты из жизни поэта. С некоторыми из них Татьяна Ивановна знакома. Ей, деревенской учительнице, пенсионерке, конечно, было лестно, когда специально из самой Москвы к ней приезжают исследователи творчества поэта, расспрашивают ее о знакомстве с ним, просят в подарок для музея какие-то вещи. Она, по старой деревенской традиции, гостям отказать не может, а потом расстраивается, что отдала дорогие ей фотографии или памятные вещицы. Где-то они теперь, в чьих холодных руках? Но особенно печалит Татьяну Ивановну то, что потом из-под пера ее гостей появляются сочинения, где небрежно пересказаны некоторые факты ее с Рубцовым знакомства; что идут один за другим кривотолки, которые остановить она не может.

Поначалу ей даже было интересно посмотреть на все это общество любителей рубцовской поэзии. Она искренне хотела участвовать в пропаганде творческого наследия поэта, но очень скоро поняла, что на этом пиру она – гость нежеланный. Белков трагически ушел из жизни, другие авторы книг и статей о поэте совсем не разделяют того факта, что огромный пласт рубцовской лирической поэзии связан с ней. Это спорно, говорят. В жизни поэта были и еще женщины, которым он посвящал стихи. Вот есть произведение «Повесть о первой любви», посвященное не Агафоновой, а, скорее всего, Тае Смирновой; есть стихотворение, озаглавленное «Т. С.» – значит, опять ей. Следовательно, поэт сам утверждает, что Т. Смирнова была его первой любовью. Значит, Агафонова вообще самозванка! Как же так, ведь роман с Таей случился у поэта в 1955 году, уже после того, как произошли все события в Тотьме, деревне Космово Междуреченского района и на вокзале в Москве. Впрочем, есть «специалисты», которые в эти факты совсем не верят. Один «рубцевед» вообще заявил, что она предприняла попытку приватизировать рубцовскую лирику. По существу, ее обвиняют во лжи! Немногим лучше и те, кто признает само знакомство (куда от фактов денешься), но стихи-то, по их мнению, о другой. И снова Татьяна Ивановна предстает не в лучшем свете. Они кивают в сторону дочери Рубцова, называют сожительницу поэта Гету законной женой и угодливо отдают ей образ лирической музы. Есть и другие «подружки», кто претендует на толику поэтического наследия. Разве это правда? Ведь Белков говорил совсем другое, а его в непонимании упрекнуть нельзя. Но теперь она осталась одна.

Татьяна Ивановна хотела уже бросить это занятие – доказывать недоказуемое – и спокойно заниматься своим деревенским хозяйством, как вдруг появился этот научный руководитель диплома студентки Кати. Он, кажется, разделяет ее мнение и, несмотря на неудачу своей дипломницы, хочет помочь вернуть истину… Как рассказать ему всю правду, можно ли довериться? Эти вопросы день за днем мучили ее…

Наконец она решилась. Разговор будет долгим, Татьяна Ивановна боялась, что подробности ее жизни, очень личные, будут неправильно поняты. Ведь до этого она никому не говорила о кое-каких деталях своей биографии, более того, в ее воспоминаниях некоторые события тех лет, связанные с Рубцовым, как бы это помягче сказать, изложены несколько схематично. «А что, у других не так»? Ей вспомнились страницы мемуаров о Рубцове, где авторы в полном сознании того, что делают, красиво и образно лгали о событиях того времени. Нет, тиражировать полуправду больше она не будет, рано или поздно истина откроется, и вот тогда всем выдумщикам будет стыдно, а ей не будет, потому что теперь она станет говорить все как было, даже если воспоминания эти для нее болезненны.

Вот и очередная встреча. Татьяна Ивановна расположилась за круглым столом, достала из сумки бумаги и начала рассказывать…

* * *

Конец июля 1954 года был, как и положено, с жаркими солнечными днями и послеполуденными грозами. В деревнях управляют сенокос, точнее, два сенокоса: один в колхозе за трудодни, другой для себя – по неудобьям. А где иначе накосишь на собственную корову? Труд этот тяжелейший и почти круглосуточный: чуть свет – косить, потом ворошить, загребать, копнить и метать в стога. Важно еще успеть до дождя, чтобы сено не почернело…

В семье Агафоновых четверо детей. Три сестры – Татьяна, Ольга, Нина – и брат Андрей. Отец Иван Андреевич погиб на фронте в 1942 году, и детей пришлось поднимать одной матери, Анне Алексеевне. Выручало свое хозяйство: огород и корова, на которую все лето надо было заготавливать корма. Жили Агафоновы небогато, но в деревне были на особом счету. Местные хорошо знали, что в колхоз Анну загнали в войну насильно, под угрозой конфискации оседлости, т. е. огорода. Ведь до этого она была в деревне на хороших должностях: работала в разное время заведующей магазином и районной столовой. В полуголодные предвоенные годы это были очень престижные должности. В доме Агафоновых всегда сытно и обиходно. В сундуках лежат отрезы материи – несбыточная мечта многих деревенских модниц. Должности позволяли Анне Алексеевне все это иметь. Были и еще обстоятельства, повлиявшие на зажиточность семьи. До революции 1917 года Агафоновы были хорошо известны в округе сначала как приказчики вологодского купца, а потом и как хозяева своего дела. Было их несколько братьев. В двадцатые годы, когда вышло для деревни послабление от власти, мужчины семейства занялись кооперацией. Это тоже давало возможность неплохо жить. В тридцать первом году, когда народ стали сгонять в колхозы, дед Андрей Иванович Агафонов добровольно отдал все средства производства и скот на обобществление, чем спас семью от раскулачивания. Из-за этого мудрого решения в доме осталась обстановка, а в сундуках – накопленные припасы. Можно было жить дальше. Благодаря этим припасам и смогла поднять Анна Алексеевна в войну четверых детей.

Татьяна Ивановна вспомнила, как мать все время перешивала одежду от одной дочери к другой, и не просто перешивала – делала каждый раз новый фасон, отчего девочки Агафоновы среди деревенских слыли модницами. Мать научилась шитью еще в молодости, в двадцатых, когда жила в Ленинграде в богатой семье. Это была старая традиция – брать в дом аккуратных деревенских девушек для помощи по хозяйству. Старое слово «горничная» уже не говорили. Тем более не говорили «прислуга» – не по-советски это, в ходу было слово «домработница». Там, в Ленинграде, и увидел высокую большеглазую землячку Аннушку сын Андрея Агафонова Иван. Завязались отношения. Через некоторое время он привез молодую жену в родное Междуречье. Видимо, в Ленинграде молодая семья не захотела мыкаться по коммуналкам. Здесь, в деревне Космово, что рядом от райцентра Шуйское, Иван Андреевич привел молодую жену в отцовский дом, стал поднимать хозяйство. Один за другим появлялись дети… Грянула война. Отца шестилетней Татьяны призвали на фронт. Анна осталась одна с четырьмя, мал мала меньше, детьми.