Текст книги "Чижик – пыжик"

Как у наших у дверей

Раздают всем пиздюлей.

Получай-ка, пидорас,

Толстым хуем прямо в глаз!

Самое главное, чему я научился в бакланьей хазе, – вставать после того, как настукали по еблищу. Вставать и продолжать драку. До победы. Я до сих пор помню, как отрываю от пола гудящую, как улей, онемевшую голову, промокаю рукавом футболки кровь, хлестающую из разбитого носа, и продолжаю отрабатывать блоки в спаринге, и мой напарник Вэка, который был на два года старше и на полголовы длиннее, прекращает лыбиться. А тренер Андрей Анохин, тот самый белокурточный, произносит, обращаясь как бы ко всем:

– Кёку-сенкай – не для маменькиных сынков.

Маман сначала благосклонно отнеслась к моим занятиям каратэ. Я навешал ей, что в стране икебан и чайных церемоний все виды спорта так же красивы и утонченны. Первое мое возвращение с фингалом под глазом она перенесла спокойно, второе было списано на хулиганов, но после третьего захотела узнать, кто в доме хозяин. Мне выдвинули ультиматум: никаких каратэ, по вечерам никуда из дома, сидеть с ней и горевать о безвременно покинувшем нас отце, который последний год ебал кого угодно, только не ее. Я попробовал объяснить, потом – уговорить. В ответ слышал что угодно, кроме разумных доводов. Тогда я психанул и рявкнул любимую фразу бати:

– Заткнись, дура!

Она постояла с открытым ртом традиционные бабьи минут пять, а потом заревела. Как сейчас понимаю, от счастья: сын стал мужчиной, теперь есть на кого опереться. С тех пор все важные решения она принимала, посоветовавшись со мной, и давала мне в два раза больше карманных денег.

Мой день начинался в шесть утра. Я бежал в парк. Сейчас кажется, что погода всегда была мерзопакостной: дождь или снег, грязь и ветер, обязательно встречный. Ветер в харю, а я хуярю. Изредка попадались прохожие, которые смотрели на меня с иронией и завистью: нехуй ему делать, нам бы его заботы. В парке была спортплощадка с турником и шведской лестницей, где я под сонными взглядами собачатников и лай их питомцев делал упражнения на дыхание и отрабатывал каты. После школы, пока маман не было дома, я шел в гараж, холодный и пустой. Батя не хотел покупать машину, говорил, что хватит мороки со служебной. Машину у нас забрали, выселили бы и из служебного дома, но среди городской шишкарни в то время вошли в моду квартиры в доме с лифтом, в который все и перебрались, один батя жил в коттедже, чтобы не переезжать дважды. В гараже висела самодельная груша – мешок с песком и опилками и приделан к стене макевар – пружинящая доска из твердого дерева. Сделал все сам, хотя до этого считал, что руки у меня под хуй заточены. Получилось, конечно, не супер, но меня устраивало. Вторую тренировку я посвящал отработке ударов. Когда бил по груше, из мешка вылетали облачка пыли и сыпался песок, а когда по макевару, грохот стоял такой, будто крушу мебель. Четыре вечера в неделю я проводил в парке на спортплощадке, а по вторникам, четвергам и субботам шел в спортзал. Я заходил в раздевалку, переполненную невыветриваемым запахом мужского пота (позже я побывал во многих раздевалках, но везде запах был одинаков), и кто-нибудь, увидевший меня первым, радостно кричал:

– Чижик-пыжик пришел!

– Можно начинать тренировку! – подначивал другой.

А я запиздюривал в ответ:

– А ну, пошевеливайтесь, пацаны-мальчишки с грязным пузом, мои трусы вам по колено!

Жлобы, которым я был по пояс, каждый раз тащились с этой дурки так, будто слышали ее впервые. Особенно Бурдюк – двухметровый амбал в полтора центнера весом. Зачем при такой комплекции заниматься каратэ – об этом знал он один. Впрочем, почти все амбалы, которых мне доводилось встречать по жизни, не умели драться и были трусами, потому что жизнь не научила их бороться, никто ведь на них не нападал. Все эти ребята относились ко мне как к равному, не унижали, но и скидок на возраст не делали, и уважали только за то, что я не слабее их духом. С тех пор мне уже никогда не удавалось быть равным среди равных, я всегда оказывался выше.

Опаздывать на тренировку было больно. На сколько минут опоздаешь, столько ударов и получишь. Кидаешь кости на татами, и доброволец, твой заклятый друг, от души лупит тебе по жопе резиновой подошвой рваного кеда, который в свободное от работы время висит на стене, на видном отовсюду месте. Били умело, с оттягом, казалось, что татами вместе с тобой подпрыгивает. И попробуй покажи, что больно! Засмеют, затюкают, сам уйдешь из группы. Доставалось и во время тренировки за всякие нарушения да и за ротозейство. Стоило щелкнуть ебальником, как сразу по нему и получал.

После тренировки я в компании со своим спаринг-партнером Вэкой – неглупым и хитроватым пэтэушником, вожаком малолеток в Нахаловке, самострое на окраине города, – и еще тремя-четырьмя пацанами шли на практические занятия. Молотить друг друга в спортзале – процесс, конечно, интересный, но пресноватый, как онанизм – ебля вприглядку. Мы шли по темным улицам рабочей окраины и высматривали жертву. Нам нужен был пьяный мужичок или парень, случайно залетевший сюда из соседнего района. Прямо на глазах у него мы бросали на пальцах, кому начинать, а потом подбадривали жертву, чтобы продержался дольше пяти ударов. После пятого в драку разрешалось вступать всем. Особым шиком считалось завалить с первой пиздюли. Месяца через три у меня такое стало получаться. Вэка шмонал вырубленного, забирал деньги.

– Какая разница, кто их пропьет?! – сказал он в оправдание, когда в первый такой случай я начал пускать пузыри.

С добычей мы шли вглубь Нахаловки, здороваясь с кучками шпаны, которые скучали на скамейках, курили и лузгали семечки. У меня в классе поход в этот район даже в дневное время приравнивался к подвигу. Уйти отсюда небитым – что с хуя неебанным соскочить. Вскоре все меня здесь знали и доставали, особенно девки, дурацким вопросом:

– Чижик-пыжик, где ты был?

– На базаре хуй дрочил! – отвечал я, вызывая гогот парней и прысканье кошелок.

Вэка покупал самогона, кто-нибудь притаскивал закусь. Пока было не очень холодно, пили прямо на улице на скамейке, а когда долбанули морозы – у кого-нибудь на хате. Обычно у Таньки Беззубой – симпатичной давалки, у которой не хватало верхних резцов, отчего мордяха казалась на удивление блядской. Да она и была таковой. Точнее, не блядь, а подруга на ночь и притом очень добрая. Она жила с бабкой, которая в ее жизнь не вмешивалась. Бабка любит чай горячий, внучка любит хуй стоячий. В моей памяти Танька сохранилась сидящей на спинке скамейки под кленом, облетевшим, голым. Один разлапистый лист лежал на сиденьи скамейки, и Беззубая припечатывала его острым носком туфли в такт мелодии, которую слышала только она. Вэка стебался, что мелодия эта звучит так: “Да-ла-та-та-рам-да-ром”. Танька лузгала семечки, вставляя их в левый угол рта, а шелуху выплевывала себе на юбку, короткую и натянувшуюся между раздвинутыми ногами, отчего видны были бледные ляжки и темное пятно между ними, которое я сначала принял за трусы.

– Красивенький мальчик, – сказала она, выплюнув шелуху. – Кто такой?

– Чижик-пыжик, – представил меня Вэка. – Из пыжикового квартала.

– Да-а?! – протянула Беззубая и пропела, подмигнув мне. – Чи-жик!

– Не связывайся с ней, а то заебет, – предупредил Вэка.

Он сел рядом с ней, обнял за талию и толкнул назад, словно хотел скинуть со скамейки.

Танька завизжала и задрыгала ногами:

– Поставь на место, дурак!

Юбка задралась, и я заметил, что Танька без трусов. Я впервые видел так близко живую взрослую пизду. Хуй у меня подпрыгнул и, если бы не штаны, долбанул бы по лбу.

Танька усекла мои вылупленные глаза и вздыбленную мотню, поправила юбку и изобразила скромное потупливание. Потом она стрельнула в меня поблескивающим глазом, именно тем, которым подмигивала раньше, и спросила тоном наивной девочки:

– Никогда не видел?

Я попытался изобразить бывалого ебаря, но слова не лезли из горла, потому что и язык стоял колом. И я покраснел, как ебаный красноармеец ебаной Красной Армии под ебаным красным знаменем.

Выебал я Таньку Беззубую (или она меня?!) недели через три, по первым заморозкам, когда пошли бухать к ней на хату. В покосившемся строении были сени, кухня и светелка. Все удобства – во дворе. На кухне топилась печка, было жарко и пахло горелой смолой. Я, как обычно, выпил сто грамм и отвалил от стола, слушал треп, пытаясь вставить свои ржавые три копейки. Беззубая пересела с Вэкиных коленей на мои. Жопа у нее была большая и мягкая. Она поерзала на встающем хуе, и когда я уже был готов засадить ей прямо через штаны и платье, поднялась, сжала мою ладонь своей шершавой и обжигающей и повела в светелку.

Кровать была двуспальная, с провисшей, скрипучей, железной сеткой. На стене висел ковер с оленем, у которого были такие ветвистые рога, какие, наверное, сейчас у Танькиного мужа. Она помогла мне стянуть штаны и трусы, одним движением задрала платье выше сисек, легла и выгнула пизду сковородкой – нагружай!

Я поводил хуем по колким волосам, отыскивая, куда грузить.

– Суй, где мокрое, – подсказала она.

И я сунул. Говорят, что сдуру можно хуй сломать. У меня едва не получилось. Хорошо, Танька подмахнула – и хуй влетел в нее вместе с яйцами. Дальше все было довольно однообразно и, если бы не радость – ебу! – довольно скучно. Я ожидал большего. Все оказалось не таким, как мечталось, намного проще, но по-своему приятней, острее. Кончив и скатившись с Беззубой, я был счастлив: свершилось! Я смотрел на косой четырехугольник света, который падал на темно-красные половицы через дверной проем из кухни, и хотел, чтобы кто-нибудь зашел сюда и увидел меня, отъебавшего. Никто не зашел, и мне стлало грустно, как оленю на ковре. Он чудилось, смотрел одновременно и на меня, и на собственные рога и напутствовал: еби-еби и у тебя такие вырастут!

На березе у опушки

Воробей ебет кукушку.

Раздается на суку:

Чирик-пиздык-хуяк-ку-ку!

Первый мужчина, как и первая женщина, – это круто. Хотя бы потому, что не с кем сравнивать. Кажется, что только с этим человеком тебе будет так заебательски. Первому разрешается то, что остальным придется брать с боем или за большую плату; первому прощается то, за что из остальных выпьют два раза по пять литров крови; первому достается самый цвет, остальным – полова. Первый – это я!

С этим приятным чувством я сбегал в соседний парк, где проделал упражнения на дыхание тайцзы-цюань и отработал каты. Комплекс упражнений состоит из трех частей: небо, земля, человек. Каждая часть примерно на двадцать минут. Все три я делал каждое утро на зоне, а на воле – по одной, чередуя. Утренник морозный, землю прихватило ледяной коркой, неприятно вдавливается в босые ноги. Мои движения медленны и красивы, напоминают планирование перышка в безветренную погоду. Голова и тело освобождаются от забот и эмоций, впитывают энергию земли, деревьев, неба, солнца…

Место для занятий я выбрал не самое оживленное, даже наоборот, однако и здесь уже появились зрители: двое подростков и толстушка лет тридцати. Ребята пытаются повторять за мной, а бабенка кидает маячки. С каждым днем она все ближе ко мне. Заебала своей простотой. Ведь такая толстая – за неделю на мотоцикле не объедешь, а выебешь ее – сутки с хуя жир будет капать.

Вернувшись домой, становлюсь под ледяной душ. Особый кайф в этой процедуре – когда выходишь из-под струй. Что-то подобное ощущаешь, когда долго молотил себя молотком по яйцам, а потом вдруг промахнулся.

Ира спит, свернувшись калачиком. Интересно, снится ли ей выдуманный принц или уже я? Сдвигаю густые мягкие волосы с ее щеки и провожу по теплой коже занемевшими от холода пальцами. Лучше горячий хуй в жопу, чем холодная капля за пазуху – Ира всхлипывает, прячет щеку под одеяло и открывает глаза. Она относится к редкой категории женщин, которые даже спросонья красивы. Глаза ее переполнены зрачками и кажутся больше, чем на самом деле. В них появляются испуг и возмущение, затем узнавание и радость, затем взгляд моими глазами на себя и неловкость. Ира мышонком прячется под одеяло.

Я ложусь рядом, протягиваю ей руки:

– Грей.

Она пытается обхватить мои ладони, понимает, что для этого ей пришлось бы основательно растоптать свои, и проникается восхищением. Ее теплое дыхание ласкает мои пальцы. Руки холодные – хуй голодный. Он уже бодает ее бедро в такт моему дыханию. Предвкушение ебли – обалдевающее чувство для баб. Ирочка задышала пореже, чтобы растянуть его наподольше. Дыши – не дыши, а терпение у мужиков лопается быстрее. Я беру ее, тепленькую, пахнущую сном. Она легко переваривает боль при втыкании, постепенно входит во вкус. Когда хуй с нажимом проезжает по клитору, она всхлипывает, причем с каждым разом все жалобнее, а перед тем, как кончить, даже с испугом. Влагалище ее обмякает, словно поломались подпорки. Вот и все – она моя отныне и навеки веков. Того, кто показал дорогу в рай, помнят всю жизнь.

Ира лежит трупом: умерла девушка, рождается женщина. Самое удивительное, что дня через два она все это выкинет из головы напрочь, будет считать, что совсем не изменилась. В каждой бабе два хамелеона.

Она тихо шмыгает носом раз, другой, поворачивается ко мне, прижимается носом к плечу и начинает реветь. У меня большое подозрение, что у баб в носу находится кран, управляющий слезами. Поэтому и шмыгают перед тем, как зареветь. Минут пять меня не беспокоят, а потом опять раздается шмыганье – закрывается кран – и меня начинают облизывать, как эскимо. Такое впечатление, что всю энергию, потраченную мною на еблю, я обязан получить обратно. Это сейчас-то, когда и пизда похуй!

– Знала бы, давно начала, – влюблено бормочет Ира.

– Не со всяким бы так хорошо получилось, – заявляю скромно.

– Знаю, – соглашается она и целует страстно, будто прямо сейчас должны расстаться надолго. – Я так боялась, – сообщает Ира, малость подутихнув, – а все оказалось… – она торжественно целует меня в плечо.

Все получилось грубее, земнее и слаще, сработало на уровне инстинкта, не считаясь с мозгами. Подозреваю, что чем меньше их, тем больше кайфа получаешь. Дураком быть сладко.

Из-за леса, из-за гор

Показал пацан топор.

Но не просто показал —

Его к хую привязал.

Есть вопрос, на который мужчина никогда не ответит правду, приврет в несколько раз. Вопрос этот – сколько баб выебал? От женщины тоже не услышишь правду, только они уменьшают во столько же раз. Зная точное количество выебанных мною баб и во сколько раз привираю, мне не трудно подсчитать, сколько хуев перемеряло пизду той скромницы, которая убеждает меня, что их было всего четыре. Раньше говорили – один. Теперь скромность вышла из моды, три и пять – подозрительные цифры, а с шести начинаешь на блядь тянуть, поэтому выбирают четверку. Но в одном случае верят бабе и мужику – когда они ебутся в первый раз. По крайней мере мои одноклассницы сразу догнали, что я “уже”. То ли я смотреть на них начал по-другому, то ли желания мои стали конкретнее, то ли надменного презрения по отношению к ним у меня прибавилось – не знаю, скорее, все вместе и еще что-нибудь. И девочки с едва обомшевшими, свербящими пизденками потянулись ко мне. Теперь они при встрече со мной поджимали жопу и выпячивали сиськи, если было что поджимать и выпячивать, и все вместе решили, что влюбились в меня.

А мальчики возгордились мной, будто сами стали мужчинами. Правда, не все. Первым наехал на меня сынок нового директора школы Веретельникова. Он как бы получил по наследству от меня лидерство в классе, ведь я после избиения ушел в тень, а потом настолько увлекся каратэ, что и забыл, зачем начал им заниматься. А теперь вот выплыл и косвенно заявил права на трон. Самому Веретеле слабо было выпрыгнуть на меня, вот он и накрутил Храпунова – недалекого паренька, долговязого и неуклюжего, который считал себя первым силачом класса, потому что никто с ним не дрался. Храп раньше хвастался, что переебал всех девок в классе и в своем дворе, а теперь при мне помалкивал. Началось все перед уроком математики. Учитель, как всегда, опаздывал, и мы маялись хуйней. Храп кинул в меня скомканную бумажку, я вернул ее, угадав прямо в глаз, чем вызвал дружный хохот одноклассников. Такое по мальчишеским правилам нельзя было прощать. Храп выкарабкался из-за последней парты и пошел к первой, за которой, чтобы не баловался, вынужден был сидеть я. Шел он с ухмылкой на придурковатой роже. В классе стало тихо, как во время контрольной. Храпунов, не торопясь, наслаждаясь вниманием, добрел до меня, взял за грудки. Он собирался повыебываться надо мной до прихода учителя и, если я окажусь не слишком покладистым, то продолжить на переменке за школой.

– Руку убери, – посоветовал я.

– А то что будет? – ехидно поинтересовался Храп и посмотрел на своих корешей: наблюдайте, как я сейчас буду его опускать!

Я ударил три раза: правой рукой в солнечное сплетение, чтобы отпустил меня, левой – в челюсть, чтобы отодвинулся, и ногой – по бестолковке, чтобы на всю жизнь запомнила, что музейные экспонаты руками не трогают. Проделал все это не более, чем за три секунды. Храп где стоял, там и лег. Остальные смотрели на него и пытались сообразить, что произошло. Докумекав, заулыбались. Падение тирана – любимое зрелище толпы. Тем более, что рухнули сразу два: еще и Веретельников. Силенок у него было маловато и стадом руководить не умел, потому что слишком долго был моей добровольной шестеркой и, если бы не Храп, так и остался бы директорским сынком, неприкосновенным, но не лидером.

– Еще раз выпрыгнешь, глаз на жопу натяну и моргать заставлю, – предупредил я Храпа, который смотрел на меня с пола охуевшими моргалами.

Стадо с презрением посмотрела на него и на директорского сынка. Последнему даже больше досталось. Руководить – не хуем себя по лбу бить, сноровка нужна. Лидерами рождаются. Еще в школе я допер, что руководитель должен награждать и миловать, а расправляться и обирать надо руками своих холуев, таких всегда хватает. Обижаются пусть на них, а к тебе обращаются за помощью. С Веретельниковым я разделался руками Храпа. Он мне сам помог своим длинным языком, не уяснив простого житейского правила: по миру ходи, да хуйню не городи. Примерно через недельку после нашей драки, когда Храпунов свыкся с мыслью, что он опять второй, и принялся налаживать контакт со мной, я произнес насмешливо:

– А Веретельников говорит, что он второй, что ты зассышь с ним драться.

Мы возвращались домой из школы. Веретеля – чуть впереди, дергал за косички нашу одноклассницу Анечку Островскую – кудряшки, кудряшки, печальные глаза. Храп догнал его на обледеневшей луже и ловко подсек ногой. Директорский сынок растянулся с таким усердием, точно все шесть уроков мечтал проехать брюхом по обледенелому асфальту. Портфель его проскользнул еще дальше, выгрузив на ходу несколько тетрадок и учебник по физике, на длинном торце которого было написано синей ручкой “Виниту”. Вождь апачей Хуй Собачий! Он перевернулся на бок, прикрыв руками живот и лицо. Лежачего не бьют, но он сам бы ударил, поэтому и подстраховывался. Храп тупой-тупой, да хитрый, понял, что можно победить без драки.

– Так ты сильнее меня? – наехал он на директорского сынка.

Анечка стояла в метре от них и с довольной улыбкой наблюдала. Но даже ее присутствие не помешало Веретеле опуститься.

– Нет, – выдавил он после паузы.

– Не слышу! – выебывался Храп.

– Ты сильнее.

На следующий день он обратится ко мне за помощью и я скажу Храпу, чтобы больше не трогал это чмо. Веретеля опять станет моей самой рьяной шестеркой. Шестерками ведь тоже рождаются.

Вчера с милкою ебался,

И мой хуй в пизде остался.

Видишь, милочка бежит,

А в пизде мой хуй торчит?

Забавно наблюдать за Ирой. Она прячет глаза от людей, ей кажется, что все догадываются о том, что случилось ночью, и жмется ко мне, ища защиты. Мы съездили в тихий ресторанчик с хорошей кухней, где оба с завидным аппетитом пообедали. Потом я купил ей охапку бордовых роз. Именно охапку, потому что в данном случае количество переходит в качество. Теперь уже действительно все смотрели на нее, точнее, на цветы, и догадывались, за что ей обломилось столько овощей. Благодаря охапке, Ирине стало до пизды чье бы то ни было мнение. Она несла цветы, как ударница переходящее знамя, и даже в машине держала в руках.

Дом ее был неподалеку от ресторана. По пути я отметил две вывески кооперативов. В прессе пишут, какая у кооператоров тяжелая жизнь, а их все больше и больше становится.

Я остановил машину в довольно захламленном дворе. Не ожидал, что областной “пыжиковый” квартал будет таким засранным.

Ира перехватила мой взгляд и пожаловалась:

– Раньше по два раза в день уборочная машина приезжала, а теперь появляется, когда захочет. И милиционера из подъезда убрали, шляются, кто хочет.

– Проводить до двери?

– Нет. – Она чмокнула меня в щеку и старательно вытерла помаду. – Заедешь в семь?

– Да.

Спросить она хотела: заеду ли вообще? И уходить не решается потому, что боится больше не увидеть меня. Я не стал разубеждать, пусть поволнуется, оценит по достоинству свалившееся на нее счастье. Моя скромная особа умеет подать себя.

Теперь путь мой лежал к окраине города, в район хрущоб. Там живет чмо с бородкой, очками и взглядом всепрощенца – вылитый Чехов. В отличии от писателя, его всепрощение распространяется только на него самого, остальным не забывает ничего. Не люблю бородатых. Неприязнь к ним появилась после одного случая, когда я поднялся с малолетки на взросляк. Я выиграл в карты три пачки сигарет, которые мне были ни к чему, собирался корешам отдать. Тут подходит ко мне мохнорылый чувак и предлагает:

– Давай отсосу за пачку сигарет.

Отвел я его на парашу и прорезал в бороду. Он, лязгнув зубами, слег в лужу ссак. Я распечатал пачки, высыпал сигареты ему на еблище. Почти все скатились на пол, промокли. Он их высушил и скурил. Пидор – он со всех сторон дырявый.

Мохнорылый Псевдочехов в рабочее время обходит клиентов от Госстраха, а в свободное – наводит на них. У меня много наводчиков по всей стране. Одних нашел и совратил я, другие сами на меня вышли, третьих кореша подкинули. Кого только нет среди них! Самое интересное, что толкает их заниматься этим не столько жадность (без нее, конечно, не обходится, но она составляет треть, не более), сколько зависть. Этим людям плохо, когда кому-то хорошо, и наоборот. По наводке Псевдочехова я до отсидки поставил десятка три хат. Каждый раз добыча была богатая. Теперь мне нужна одна, но такая, чтобы хозяева не сообщили в милицию и чтобы мне хватило на отдых в Крыму. Кавказ не люблю: слишком много там черноты с жестами удельных князьков, устаешь бить усатые морды и отстегивать мусорам. Да и бабы в Крыму податливее. На Кавказ они едут раскручивать лохов, а в Крым – ебаться.

Страховой агент выгуливал собаку в сквере неподалеку от дома. Белая с рыжими пятнами беспородная шавка по кличке Найда тявкала на всех подряд и только пинок хозяина заставлял ее замолкнуть ненадолго. Псевдочехов любил рассказывать, как два раза в год топит щенков. Подозреваю, что именно для этого он и завел собаку.

Я шел рядом с ним по аллее, по обе стороны которой лежал в кустах грязный, недотаявший снег, и слушал традиционное вступление – намеки на повышение цены за наводку.

– Обнищал народ, попробуй найди богатого. – Он закуривает. Хоть и холостяк, а потягивает “Портрет тещи” – сигареты “Лайка”. – Страховаться никто не хочет, и болтать стали меньше, и пить.

– Чем же они занимаются?!

– Кто их знает?! Стараюсь поменьше общаться с ними.

Он тоже считает всех быдлом и меня в том числе. Найти бы в этой стране кого-нибудь, кто быдлом считает себя!

– Есть одно местечко, может быть там будет что-нибудь стоящее.

– Когда разузнаешь?

– Седня.

Говорить бы сначала научился, интеллигент паршивый! Посмотришь: вроде бы все грамотные, некого и на хуй послать, а копнешь поглубже – ебота на еботе и пизда на животе. Или это он под Горбачева косит?

– Мелочевка не нужна, – напоминаю я, отодвигая ногой Найду, которая лает то ли на меня, то ли на березы, голые и мокрые, словно обсосанные, – по ее косым глазам не разберешь.

– Ебать – так королеву, воровать – так миллионы, – выдает Псевдочехов с гордостью, будто сам придумал.

За королеву у него, как догадываюсь, Найда. Про совковые миллионы можно сказать то же самое.

– Думал, что нашел такую, – оправдывается он, – а утром проверил: нет, показушники. Уж извини, что понапрасну вызвал.

– Да ладно, я не в обиде.

– Надеюсь, за недельку что-нибудь подыщу, – пообещал он.

– Я не спешу, – сказал я и пошел к машине.

Никогда с наводчиками не здороваюсь и не прощаюсь за руку, обращаюсь, как с пидорами. Впрочем, с пидорами я вообще не здороваюсь.