Текст книги "Чижик – пыжик"

Как по речке, по реке

Плывет пизда на батожке.

Ни покрышки ей, ни дна,

Плывет сердечная одна!

Весна вспомнила, что пришло ее время, выпустила солнце на небо. Оно припекает мое лицо через лобовое стекло машины. Если закрыть глаза и посильнее напрячь фантазию, то окажешься на Южном берегу Крыма. Рядом лежат разомлевшие телки с раздвинутыми ногами, чтобы и пизда поджарилась, стала уже, и ждут, когда беспризорный хуй клюнет на их лохматое богатство и тряхнет мудями и кошельком. Впрочем, сидеть с закрытыми глазами некогда, а то пропущу должника.

Моя машина стоит метрах в ста от Ириного дома. До отхода московского поезда осталось чуть более сорока минут, из них двадцать надо на дорогу до вокзала. Неужели Яценко оказался большим хуеплетом, чем я предполагал? Нет, жадность и глупость одолели его – вон он, бежит с дорожной сумкой от подъезда к “жигулям-восьмерке”. Номера на ней блатные: три первые – нули.

Петя полетел к вокзалу, поплевывая на правила дорожного движения и гаишников. Мои номера не вложены в круглые извилины – след от фуражки – гаишников, поэтому ехал медленнее. Догнал “восьмерку” возле вокзала, она парковалась на стоянке служебных машин. Странно, весь город знает, что Яценко-старшего сняли, но разрешают сынку пользоваться мелкими благами крупного начальника. Я подождал, когда тронется московский поезд, убедился, что Свиноухий уехал на нем, и полетел к его дому.

Замка на подъездной двери не было и в скворечнике в холле никто не сидел. Непуганные лохи. На каждом этаже по одной двери, не ошибешься. Ключи мне сделал старый вор-медвежатник, отошедший от дел по состоянию здоровья, из-за туберкулеза – профессиональной болезни зеков. Он все время кашлял, брызгая слюной, и создавалось впечатление, что это летят кусочки легких.

Квартира была пятикомнатная, квадратов на двести. Искать в такой наобум – занятие долгое. Хоть и говорят, что деньги не пахнут, я сразу чую, есть они или нет. Чем больше их в квартире, тем мягче и приятнее ароматы, и наоборот. Особенно зловонны нищета и неизлечимые болезни. Иногда я по ошибке попадал в такие и сразу же выматывался: несчастье – заболевание заразное. В Петиной хате пахло капустой, большой и сочной. Обстановка в стиле “совковый ампир” – богато, но безвкусно подобрано и похоже на лежбища других номенклатурных и торговых воротил, потому что закупалось вразнобой, по мере поступления из-за бугра. Отличались лишь содержанием книжных шкафов: у номенклатуры на самом видном месте золотисто-красный Ленин в полусотне томах, а у торгашей – Дюма и Купер. Петины родители одинаково любили и вождя мирового пролетариата, и источники подростковых грез. Ничего интересного или нового я в их книжном шкафу не нашел. Кстати, перед третьей ходкой я проходил у мусоров под кодовым названием “Книжник”, потому что прихватывал из поставленных хат стоящие книги. Я зашел в кабинет Яценко-старшего. Если хозяин дома он, то деньги должны быть здесь, если жена, то в спальне: бабы все прячут поближе к пизде. Я подошел к окну, под которым висел радиатор, плоский, импортный, такой в типовой девятиэтажке не встретишь. Повернувшись спиной к окну, я положил руки на теплый радиатор. Они у меня всегда мерзнут, грею при каждом удобном случае. Не спеша оглядел комнату слева направо и справа налево. Когда брал первую хату, хватал все подряд и как можно быстрее. Начиная с третьей-четвертой, пришел к выводу, что спешка нужна при ловле блох и ебле чужой жены. Добыча сразу увеличилась. И это при том, что груза стал уносить меньше и, следовательно, меньше светиться. Одно дело, когда ты выходишь из дома с кейсом, другое – когда с парой чемоданов. Последние разы я ходил на дело с пустыми руками, точнее, с букетиком цветов и коробкой из-под торта. Бабульки у подъезда принимали меня за нового ебаря какой-нибудь их соседки-бляди (такие, по их мнению, есть в каждом подъезде). Через час-полтора, прихватив золотишко и деньги, я швырял коробку и букет в мусоропровод, а проходя мимо бабулек, дотрагивался до мотни, как бы бессознательно проверяя, не забыл ли застегнуть. Старушки блаженно закатывали подслеповатые глаза, вспоминая, как было кайфово, когда хуй выворачивал им пизду наизнанку. На вопрос мусоров о подозрительных типах, заходивших в подъезд в день кражи, бабульки называли кого угодно, кроме меня.

Куда только люди не прячут деньги! Угадать – развлечение интересное и вознаграждаемое. Деньги излучают не обычные запахи, а импульсы с кисловато-сладким душком, который просачивается сквозь вату матрацев, дерево сервантов и шкафов, железо телевизоров и приемников, камень стен. Надо уловить его, втягивая не носом, а клеточками мозга. Уметь такое – воровской талант. Не умеешь – иди нищего за хуй таскай.

Я смотрю на расставленные на столе безделушки, возглавляемые большим пресс-папье с золоченым верхом. На хрустальную люстру, слишком большую для этой комнаты – приделали антенну корове на пизду. Уверен, что Яценко-старший внутренне зажат, любит порядок и прихвастнуть при любом удобном и неудобном случае. Скорее всего, хозяин в доме он. Я заглядываю в верхний ящик стола – разные безделушки, а потом, подчиняясь интуиции, протягиваю руку к стоящему рядом со столом книжному шкафу. Люди ленивы, все должно быть под рукой. Там стоит вазочка из темного стекла и с широким горлом. Я забираю из нее деньги, но не все, оставляю примерно четверть. Голову даю на отсечение, что свиноухий знал об этом тайнике и отщипнул до меня. Как бы он теперь ни оправдывался перед папашей, что не брал много, тот ему не поверит.

В Петиной комнате образцово-показательный бардак и воняет перегаром и мочой. Искать здесь нечего.

В спальне родителей под окном большой, девятисекционный радиатор, старый, чугунный. Видать, не успели заменить за казенный счет на новый, а теперь надо деньги выкладывать. Я положил на него руки – холодный – и сразу убрал. В комнате пахло духами, наверное, “Шахерезадой”. Мне этот запах ненавистен с детства. Так воняла классная Раиса Максимовна, которая любила стоять возле моей парты, чтобы не баловался. Я быстро заглянул в шифоньер, нашел в ворохе трусов – поближе к пизде! – старую черную сумочку, в которой лежал толстая пачка послевоенных облигаций трехпроцентного займа и драгоценности: по шесть перстней и пар сережек и две цепочки – все золото и нитка жемчуга в полиэтиленовом пакетике. Уверен, что жемчуг носится чаще всего остального, с ним связанно что-нибудь романтическое. Бабы любят привязывать приятные воспоминания к какому-нибудь предмету, делать узелки на память девичью. Сыну простят кражу всех остальных драгоценностей, но только не жемчуг. Я взял именно его и свалил с хаты.

В Ярославскую тюрьму

Залетали гуленьки.

Залететь-то залетели,

А оттуда – хуеньки!

За свою жизнь я достаточно насиделся по бурам и тигрятникам, но самыми тяжелыми были первые два дня в одиночке при отделении. Тогда я еще не умел ни хуем груши околачивать или орехи колоть, ни рубать хуи на пятаки, ни жопой гвозди дергать. Немного развлекали мечты о том, как отомщу Яценко. Что только я с ним не вытворял, ебал в хвост и в гриву!

К следователю я попал на третьи сутки. Это был молодой парень, лет на пять-шесть старше меня. Его самодовольное, розовощекое лицо прямо излучало довольство жизнью. Сейчас он быстренько разберется со мной и полетит за город с красивой телкой, где будет водочка под шашлык, а потом наденет и ее на шампур. На меня он смотрел влюбленно, как недоебанный пидор. Ну, еще бы! Я ведь та самая лестница, с помощью которой он может перелезть через стену. А за стеной находится номенклатурное корыто – совковый вариант рога изобилия. Он без особого внимания выслушал мою версию случившегося, кое-что занес в протокол, который дал мне подписать. Я подмахнул не глядя.

– Скучно в одиночке? – спросил он тоном заботливой мамаши.

– Не очень, – ответил я тоном воспитанного сына.

– Переведем туда, где веселее, – ласково пообещал он и так же мило объявил: – Вы обвиняетесь в злостном хулиганстве, статья двести шесть…

В детских мечтах я бывал заключенным. Видимо, любовь к страданием – национальная русская черта. Недаром у нас в таком почете жития мучеников, христианских или революционных типа Павки Корчагина. Не сказать, чтобы я сильно испугался тюрьмы, но на душе было тяжело, тошно, будто к хую привязали двухпудовую гирю. Особенно раздражали чужие руки, которые облапывали меня, шмоная, снимая отпечатки пальцев, обстригая. Сначала я хотел отказаться от стрижки, а потом представил, как козырно буду выглядеть, когда отпустят. В том, что отпустят – не сомневался. Попугают, чтобы другим неповадно было, и вернут туда, где взяли.

Первое, чем меня встретила тюремная камера, – спертый, сортирный воздух. Я знал, что пройдет несколько минут и перестану замечать его, но эти минуты дались тяжело. Второе – настороженные пары глаз. Тюрьма была старая, екатерининская, камеры – с высокими полукруглыми потолками и двухъярусными нарами, по шесть пар вдоль правой и левой стены. Наученный в Вэкиной компании, где пацаны с детства готовились к тюрьме, я ожидал, что сейчас под ноги кинут полотенце. Я должен буду вытереть об него ноги, иначе объявлю себя пидором. Никто не бросил, и я спросил:

– Где свободная шконка?

Несколько человек посмотрели на ближние от параши, а тот, что лежал на соседних с ними, пацан лет четырнадцати с разгильдяйской физиономией и длинным белобрысым чубом, – на третьи от окна в другом ряду. На вторых от окна нарах сидели два моих ровесника, конопатый и узколобый, оба – ну, прямо такие блатные, через жопу заводные. Я подошел к ним и спросил, показывая на третьи:

– Эти свободны?

Узколобый отрицательно покачал головой, а конопатый сжал кулаки и задвигал челюстями, как корова, жующая жвачку, только раз в десять быстрее.

Я посмотрел на чубатого разгильдяя. Он ничего не сказал, но голову опустил, как бы утвердительно кивая на мой немой вопрос. И я кинул свое барахло на третьи от окна нары.

– Слышь, фраер, это место для нашего подельника, его сегодня переведут сюда, – сообщил мне узколобый, вставая.

– Все сказал? – бросил я небрежно.

Первым кинулся конопатый. Пейте пиво с плюшками, будет хуй с веснушками. Я двинул его в грызло с такой силой, что веснушки облетели. А у узколобого после моего удара позвонки ссыпались в трусы. Итого: два ебутся, два смеются, два заебанных лежат. Я догадывался, что творю беспредел, что на зоне придется отвечать за это, но был уверен, что не попаду туда. А и был бы неуверен, все равно поступил бы так. За время сидения в одиночке во мне накопилось слишком много злости, надо было ее выплеснуть.

Я спросил белобрысого разгильдяя:

– Как тебя зовут?

– Снегирь.

– Перелетай сюда, – показал я на четвертые от окна нары.

Хозяин этих нар молча освободил их.

Узколобый и конопатый затаили зло, но, посмотрев на мои тренировки, а я занимался каждый день и в камере и во время прогулок, отложили планы мести на потом. Подельник так и не появился в нашей камере, а их самих вскоре отправили по этапу.

Я перебрался на шконку у окна, соседнюю занял Снегирь, а бывшую мою – его кореш Слива. Остальные безропотно приняли мое верховодство. Большому хую – большая пизда.

Я к куме своей схожу,

Ей залупу покажу.

А залупа красная

И кума согласная!

Три дня постояла весна, а сегодня утром я выглянул в окно – и протер глаза, думая, что на них пелена. Все вокруг было белым. Снежинки продолжали падать на землю с тихим упорством, словно собрались завалить многоэтажные дома по самые крыши. А я уж было на юг засобирался!

Я бегу в парк, делаю упражнения на дыхание. Мои движения так же плавны, как полет снежинок. Голова пуста и легка. Настоящему индейцу все проблемы похую. Затем как бы просыпаюсь, быстро и резко отрабатываю каты. Напоследок молочу кулаками по обледенелому стволу сосны, чтобы не чесались. Они в натуре зудят, если долгое время не бьешь ими по твердому.

Ира не спала. Умытая и причесанная лежит в кровати, ждет утренний пистон. На нас обоих ебун напал. Глаза ее сверкают и брызгают искрами, как бенгальские огни. Баба и должна быть в постели шлюхой, а на людях скромницей. Если в постели скромница, значит, все остальное время блядь блядью. Ира, уже не стесняясь, смотрит, как я раздеваюсь, на хуй и шевелит губами. Я подхожу к кровати, покачивая вставшим хуем, немного наклоняюсь. Ира нежно обхватывает хуй теплыми пальца поближе к яйцам, закрывает глаза и целует покрасневшую залупу, а потом насовывает на нее губы. Бабы – как дети: все, что дашь в руки, в рот тянут. Перед моими глазами ее темя со светлой полоской пробора и согнутая спина с выпирающими позвонками. Кажется, что позвонки сами по себе движутся вперед-назад, сдавливают друг друга, выпячиваясь, и расползаются, оседая. Я беру Иру за ушки, оттягиваю от самой сладкой игрушки. Она становится раком, а потом вспоминает, что не получала команды, может, я в другой позе хочу. Раком – так раком. Нам без разницы, что хуем об стол, что по столу. А вот Ира, как и многие бабы, сначала не любила эту позу, мол, что-то в ней унизительное. Ха! Тебя ебут – о каком еще унижении базар может быть?!

Я засовывая хуй в сочную, горячую и узкую пизденку. Вожу медленно, очень медленно, преодолевая собственное желание взорваться от раздражения. Кажется, что хуй не касается стенок влагалища, движется в пустоте. Нет, не в пустоте, мои руки цепко держат Иркины ягодицы, в которых время от времени судорожно дергаются мышцы.

И вот наступает момент, когда раздражение исчезает и накатывает такой кайф, что я сжимаю зубы, чтобы не кончить слишком быстро. Ира постанывает все жалобней. Она бы заорала, но вцепилась зубами в подушку, чуть ли не половину ее заглотнула. Пизда взорвалась и разъехалась, а я выплеснул в нее столько, что хватит до краев заполнить. Бля-а!..

Я упал головой на недожеванную Иркой подушку. Когда отъебешь пидора, становится легче, когда бабу, становишься легким. Слабый сквозняк – и меня унесет с кровати. Ира падает на меня, чтобы не сдуло, облизывает. Только бы не начала в любви объясняться: нет ничего скучнее после ебли. Это как предлагать что-нибудь вкусное обожравшемуся человеку.

Выручил меня Псевдочехов, позвонив по телефону.

– Надо встретиться, сейчас, – сообщает он. – Я буду в сквере.

– Хорошо, – сказал я и бросил трубку.

– Что-то случилось? – спрашивает Ира. В ее голосе больше огорчения, чем сочувствия или любопытства.

– Да. Один тип проведал, что меня сейчас будут напрягать, и решил спасти, – отшутился я и шлепнул ее по жопе, чтобы слезла с меня.

Десантница – с хуя без парашюта прыгает. Она стоит с расставленными ногами, надевает халат, и видна раздвоенная мочалка со слипшимися в сосульки волосами. Когда я вижу пизду, всегда вспоминаю Таньку Беззубую. Встретиться с ней не хочу, уверен, что разочаруюсь. Пусть уж лучше остается ярким воспоминанием юности.

Ира направляется в ванную и я говорю ей вслед:

– Только быстро.

– Конечно, – бросает она и верит сама себе.

В ожидании, пока она освободит ванную, я прикидываю хуй к носу: что приготовил для меня наводчик? Как и большинство воров, я многостаночник, хотя, конечно, предпочитаю работать по родной – домушником. Ладно, встретимся, узнаем. Главное – не суетиться. Для меня на всю жизнь примером спокойствия служит случай с Вэкой. Мы с ним возвращались с загородного пруда, дорога шла между собственными домами. В палисаднике одного ухоженного дома росла малина. Вэка открыл калитку и зашел как к себе во двор. Цементированная дорожка, ведущая от калитки к дому, делила палисадник на две части: узкую, в которой стояла серо-коричневая деревянная будка сортира с сердечком, вырезанным в верхней части двери, и широкую, в которой росла малина и земляника. Последняя уже отошла, так что мы занялись малиной. Вэка поклевал немного и пошел в сортир побомбить. Собака учуяла его со двора, залаяла. Выбежала хозяйка – пожилая распатланная тетка – и подняла хай. Я отбежал подальше от ее дома. Стою посреди улицу, жду кореша и слушаю ее культурную речь. В России культура, так это культура – что ни слово, то еб твою мать! Орет она себе, вдруг откуда ни возьмись появился в рот ебись – Вэка вывалил из сортира, застегивая потертые джинсы. Он строго произнес:

– Дай пройти, бабка.

Она отошла от калитки, продолжая орать на меня:

– …сука, падла, в жопу хуй!..

Тут она заткнулась и уставилась на Вэку, который спокойненько дотопал до меня, и мы пошли вместе.

– Еб твою в бога душу мать!.. – понеслось нам в спину.

Руссиш культуриш? А хули ж!

– Соси хуй и не тоскуй! – пожелал ей на прощанье Вэка.

От воспоминаний детства у меня разыгрался аппетит и я пошел на кухню. По пути поднял с пола лифчик и кинул на кресло, к остальному ее барахлу. Вроде бы каждый раз, уходя, Ира надевает все свое белье, но в моей квартире уже скопилась целая куча ее трусов, лифчиков, колготок. Такое впечатление, будто она по два комплекта надевает, когда идет ко мне. На кухне я отрезаю кусок хлеба и копченой колбасы и возвращаюсь в комнату, куда следом впархивает Ира, розовая и с мокрыми кончиками прядей. Она идет не прямо к своей одежде, а отклоняется ко мне, чтобы дотронуться: мое! Я делаю то же самое, но по-мужски – шлепаю ее по жопе. Женщина – это звучит звонко! Ира хихикает, прижимается ко мне и начинает бормотать какую-то любовную ерунду. У бабы, как у курицы, две извилины: ебаться и кудахтать.

– Отстань, Иришкин, мне надо ехать.

Она замирает, будто услышала признание в любви.

– Как ты меня назвал?

Я вспоминаю, как?

– Иришкин, – повторяю, пытаясь понять, откуда вытащил такой странный вариант ее имени. Я знаю, что бабы любят, чтобы любимый называл ее не так, как все остальные, поэтому, наверное, и придумал.

– Меня так мама называла, – сообщает она со слезами в голосе и прячет лицо на моей груди.

Ну, бабе после ебли надо или посмеяться, или поплакать. Рассмешить ее не успел, теперь буду иметь орошение груди. Хотел принять душ – получи, не отходя от кассы.

Спокойной ночи, фраера!

Спокойной ночи, воры!

Сосите хуй вы, мусора,

А так же прокуроры!

Постепенно до меня начало доходить, что просто так не выскочу из тюрьмы, самое меньшее – получу “химию” – исправительно-трудовые работы. Химия-химия – вся залупа синяя. Не очень-то мне хотелось попадать туда. Тогда бы пришлось ставить крест на карьере. Будь я на свободе, нашел бы и подключил батиных знакомых, отмазали бы, а в крытой шибко не подергаешься. Тем более, что все обо мне забыли, даже маман появилась всего за два дня до суда. Поревела, поутешала, что невинного не накажут, и сунула передачку. Половину перелома забрала охрана, потому что там были дефицитные консервы, которые простым заключенным не положены.

А жрать мне тогда хотелось, как никогда больше. Да и сокамерников надо было отблагодарить. Они со мной делились. Без принуждения, за дельный совет, за грамотное “последнее слово”. Снегирю и Сливе я особо постарался, научил их жалостливой истории о том, как их голодные младшие братья и сестры плакали и просили хлеба, а пьяные родители свалили куда-то несколько дней назад, оставив их без хавки и денег. На самом деле примерно так все и было. В первый раз воруют потому, что хочется жрать, а уже во второй потому, что хочется вкусного. Я научил пацанов не ходить дальше первого случая, выдавливать слезу из заседателей и топить собственных мамаш. Обе пришли на суд датые, как бы иллюстрируя слова пацанов, и судья, то же баба, израсходовала большую часть злости на них, пообещав лишить родительских прав, а пацанам дала по два года условно.

Без них в камере стало скучно. Обычно ночью повесим “тучку” на “солнышко” – абажур на лампу, которая горела сутки напролет, упадем каждый на свои нары, где сразу становится темно и уютно, и начнем заправлять пиздунца. Или Снегирь со Сливой хуями перебрасываются. Дождется, когда кореш запнется, и выдает ему:

– Хуй тебе в сраку вместо маку! Нечем крыть? Пошел в пизду картошку рыть!

– Ты лезь первый, я второй. Ты застрянешь – хуй с тобой! – отвечал Слива.

– Я и там не пропал, два мешка накопал. А ты сам лежишь в гробу, я подкрался и ебу!

– Я ебал тебя в лесу – хочешь, справку принесу?

– Я ебал тебя в окне, вот и справочка при мне!

– Я ебал тебя в малине вместе с справками твоими!

– А мы ебем, кто ниже ростом!

– Ты в пизде был с горошину, а я ебался по-хорошему!

– Ты еще был в пизде у мамы, а я уже копал ямы!

– Ты чего окопался? Или хуев наглотался?!

– А ты говорливый – пососи мой хуй сопливый!

– А ты басник – знать, ебал тебя колбасник!

– Обиделся? Полезай в пизду, там свидимся!

– А ты прикинься дурачком, когда ебут тебя рачком!

– За такие сказки хуй тебе в глазки!

– За такую враку хуй тебе в сраку!

– За такой оборот хуй тебе в рот!

– А тебе хуй в горло, чтоб голова не качалась!

– Ни складень, ни ладень, пизду на уши надень!..

Или среди нормального разговора Слива вдруг спрашивал:

– Кину хуй тебе на спину – будешь лебедем летать?

– Я не лебедь, я не птица, хуй мне в крылья не годится! – бодро отчеканивал Снегирь, отрекаясь от пернатой клички, и нападал сам: – Хуй тебе в глаз – какой алмаз?

– Любой алмаз, да не в мой глаз!

Веселые были ребята. Я даже поучил их немного каратэ и рассказал, где найти Андрея Анохина, если захотят дальше заниматься. Вскоре и мне принесли объебаловку – обвинительное заключение. Том получился увесистый. Из него я узнал много нового о себе. Поливали грязью все, начиная от школьных учителей и заканчивая однокурсниками. Ни один человек не обронил обо мне хорошего слова. Как догадываюсь, Василек и Нинка писанулись бы за меня, но на них надавили, и не хватило смелости поссать против ветра. Черт с ними – со всеми суками позорными, я их прощаю. Они помогли мне найти свою дорогу в жизни. И маман, дура, поперлась за помощью к Еремину. Он пообещал и, в лучшем случае, забыл. Больше она никого не напрягала, верила в самый гуманный в мире суд.

Этот самый гуманный прошел быстро, как отрепетированный. Пострадавшего и Василька Журавлева не было. У первого челюсть еще не срослась, а второго забыли пригласить. Защитник помогал прокурору, а судья – толстая мужиковатая баба – старалась не смотреть на меня. Поэтому в свое оправдание я произнес:

– Я бы мог рассказать, как было на самом деле, но зачем отнимать у вас время?! Вы ведь еще до суда приговорили меня к двум годам усиленного режима.

Оба кивалы – заседатели – понурили головы, а судья посмотрела на моего защитника. Этот плешивый мудак постарался всем своим видом показать, что ничего мне не говорил. А я демонстративно улыбнулся ему, выдавая за сообщника, поблагодарив таким образом за защиту моих врагов.

После этой речи мне должны были дать или год, или три и не усиленного режима. Я надеялся на “химию”, пусть и три года. Дали полтора общего режима. Зал суда я покидал гордый собой: всего два предложения произнес, а сократил срок на полгода и снизил режим. Умирает во мне адвокат!