Текст книги "Чижик – пыжик"

Мы ебали старосту —

Не боялись аресту,

А теперь ебем Фому —

Нет пощады никому!

Я бы пацанов, которые мечтают о воровской жизни, закрывал на недельку-две в малолетку. Кого ебли, как здесь ебут, тому не до романтики. Система поставлена так, чтобы любым путем отбить желание попадать сюда. Действуют руками таких же, как ты. Нет, не сук, а именно блатных. Положенцев – тех, кто следит за соблюдением воровских понятий, – хоть жопой жри. Приходится все время вести себя строже, чем на царском приеме. И не дай бог лишнее слово бросить. Девизом неволи можно сделать фразу “Не пиздите, а то на хуй залетите!” В моем отряде один блатной послал на хуй другого. И главное, из одной семьи оба. Всей семьей его и били, пока не вырубился, а потом посланный поводил ему залупой по губам. Обиженный на следующий день всадил ему заточку в печень и пошел на другую зону с новым сроком, но все – опущенный. Сидит он, чифирит, и парень клевый, а не подойдешь, не составишь компанию. Иногда загоняют в обиженку мусора или суки по их приказу. Скрутили тебя толпой, выебли – все, мсти потом, сколько хочешь, а уже не человек, уже не имеешь право вытереть ноги о полотенце, когда заходишь в камеру, и место тебе – у параши. Пидоры делятся на проткнутых и непроткнутых, а между собой – на блатных, мужиков, козлов и… пидоров. Каково это – быть пидором в квадрате?!

С другой стороны, если ты сын вора или идешь по хорошей статье, тебе режим наибольшего благоприятствования. Встречал я на зоне пацана, который проходил по делу об убийстве мусоров. В Ростовской области два вора устроили отстрел легавых во время парада на День милиции. Посадили пацана за руль “москвиченка”, едут потихоньку и пуляют из пистолетов на обе стороны. Многих положили, но и сами погибли. Пацана мусора пожалели, отправили двенадцать лет пайку хавать. Среди урок он был в почете.

Мне тоже грех на судьбу жаловаться. Отсидел пять суток в карцере, подрался два раза – и блатной. Кореша растолковали где что и почем, подстраховали, не дали вляпаться в говно. И отрядный не доставал. Он считал, что меня взяли от сохи на время, не верил, что стану вором. Не учел Геращенко, что я лидер по жизни, а верховодить в бандитском государстве могут лишь воры, узаконенные или в законе. В узаконенные мне возврата не было. Система ниппель: туда дуй, а оттуда – хуй. Можно было, конечно, покорячиться, жопы полизать – глядишь, и выкарабкался бы в бугорки. Сидел бы пидором бумажным в пизде на верхней полке, где ебутся волки, и еще повыше, где ебутся мыши, или рядом – в блюде, где ебутся люди. Мы пошли другим путем. Быть избранным – это привычка, никуда от нее не денешься.

За несколько дней я наблатыкался так, будто родился и вырос на зоне. Верховодить и раньше умел. Публика, правда, была нервная, плюнь в морду – драться лезут. Пришлось кое-кому рога обломать. Тем недовольным, у кого не хватало смелости кинуться на меня, я советовал набрать в рот говна и плюнуть в меня. Так они и ходили с полными ртами. Пришлось и пидоров попробовать. Не ебешь ты – ебут тебя. Впечатления были яркие, как и от первой женщины. У меня к тому времени яйца были квадратные от воздержания, готов был сунуть в любую дыру.

Я сидел со свитой в каптерке, хавали мясо, которое притащил баландер из нашего отряда. Нажравшись от пуза, Яра почесал яйца и произнес:

– Что-то чешется в мудях – не поебаться ли на днях?!

Действительно, грудь болит, в ногах ломота, хуй стоит, ебать охота.

– Или прямо сейчас, – поддакнул Чиля и крикнул в сторону двери: – Чухан!

Чуханом звался толстый неповоротливый шестерка, которого не проткнули только потому, что уж слишком был грязен и вонюч. Сидел он за изнасилование двенадцатилетней – как раз тот случай, когда говорят: ”Отчего да почему, по какому случаю восемь лет я волоку за пизду вонючую?!” Хотел бы я посмотреть на его жертву, ведь, как подозреваю, она должна быть еще зачуханнее, чем ее ебарь.

– Веди Незабудку, – приказал ему Чиля.

Дневальный, неси станок ебальный.

Незабудка был похож на девочку. И губы яркие, девичьи. Из-за них его и потребляли больше как ласкуна.

– Под стол! – загнали его.

Начал он с меня. Работал лучше баб, что неудивительно, ведь знает, как сделать мужику приятно. Яра, Чиля и Боксер следили за мной со скрытыми ухмылочками. Я продолжал базарить как ни в чем не бывало. Потом узнал, что это и есть поведение, достойное блатного.

А в очко первый раз засунул пидору по кличке Сибирячка. Что-то сибирское в нем было – на хуй моржовый похож. Он давно лапки на груди держал, набивался мне в личняк. Однажды под настроение я и поставил его раком, накормил узлами. Очко у него было тугое и сухое, и кайф не так хорош, как с бабой. Но на зоне лучше нет влагалища, чем очко товарища. Единственное, что не понравилось мне, – хуй был в говне. Правда, Сибирячка сразу отшлифовал его языком. За такую услужливость я драл его время от времени, благодаря чему он верховодил среди пидоров.

Вот так без особых напрягов дотянул я до восемнадцатилетия. На меня заготовили ксивы и с дня на день должны были отправить на взросляк. Матушка решила зарядить меня на дорогу, прислала посылку. Не хотелось оставлять ее ментам, а наш отряд должен был получать через два дня. Я пошел разведать, нельзя ли получить сегодня, и нарвался на Рамазана – тридцатишестилетнего дагестанца, самого подлого отрядного. Сколько он пацанов опустил, изнасиловав, сколько других подлян наделал – не сосчитать. Подозреваю, что в отрядные он для того и пошел, чтобы безнаказанно ебать мальчиков и издеваться над ними.

Мы с ним сталкивались разок. Я нес книги из библиотеки, а он шагал навстречу.

– Стой! – приказал он.

Я остановился и посмотрел ему прямо в глаза, прищуренные, желтовато-карие. Не люблю людей с желтизной в глазах. Это цвет подлости, измены.

Не выдержал он моего взгляда, посмотрел на книги.

– Они не съедобные, – сказал я.

Все ли Рамазан понял – не знаю, но зло он затаил. И при первой же возможности встал на моем пути, загородив окошко выдачи посылок.

– Куда?!

– Спрошу, пришла ли мне посылка, – ответил я.

– Сегодня не твой отряд получает.

– Да только спрошу – и все! – настаивал я. – Меня завтра могут на взросляк отправить!

– Иди нахуй, кому сказал?! – оттолкнул он меня.

– Что ты сказал, чурка ебаная?!

И тут он попытался ударить меня. Я рефлекторно блокировал его кулак и от всей души, вложив в удар каждый день, час, минуту, секунду проведенные в неволе, въебал ему по загнутому клюву. Рамазан всем телом впечатался в стену и пла-а-вненько сполз на пол.

– Ух! – выдохнули десятки пацанячьих глоток.

Я осуществил их давнишнюю мечту. Они со злорадным торжеством смотрели, как хлещет кровь из свороченного носа и губ и сдерживали желание подбежать и запиздячить ногой столько раз, сколько выдержит нога.

Рамазан пошевелил головой и замычал. Под густыми черными сросшимися бровями нехотя разлепились веки. Мы опять посмотрели друг другу в глаза, и опять он опустил первым, но теперь в них была не злоба, а страх. Подозреваю, что за все годы издевательств над малолетками он впервые получил по заслугам.

Пацаны из его отряда ссутулились, будто готовились получать по кумполам. Потом до них дошло, что отвечать одному мне, и малость подрасправили крылья. Они смотрели на меня и на их лицах трехметровыми буквами было написано: ПИЗДЕЦ КОТЕНКУ, БОЛЬШЕ СРАТЬ НЕ БУДЕТ!

То же самое было написано на харе Геращенко, который отводил меня в карцер. Вслух он произнес:

– Предлагал же стать моим помощником. Нет, в блатные ему захотелось! Вот и выгребай теперь!

Не стал я объяснять ему, что для любого подлого поступка всегда найдутся десятки уважительных причин, а если не хочешь становиться сукой, то оправдываться нечем да и незачем.

Буц-команда из шести человек навалила мне по-богатому резиновыми дубинками и литыми говнодавами. Я неделю ссал кровью и дышал на четверть груди. Правда, и я часть долга вернул – пошел на банзай. Понимал, что это есть мой последний и решительный, и как только открылась дверь в камеру, сразу заехал в ближнее еблище. Позже узнал, что этот мой удар потянул на два зуба. Мусора бы сразу забили меня насмерть, но тогда пришлось бы долго объясняться. Решили довести меня регулярными побоями до состояния живой труп, а потом отправить подыхать на взросляк. Времени в их распоряжении было сколько угодно, сами решали, когда отправлять.

Кормить меня забывали, даже воду не давали, поэтому, когда услышал скрежет ключа в замке, приготовился к очередному избиению. Я лежал на шконке, на день ее не пристегивал. Попкари орали в кормушку, чтобы встал, но заходить боялись: мне терять было нечего. Я притворился обессиленным, чтобы подошли поближе – хоть одного захуярю.

– Почему лежит? – спросил незнакомый голос.

Я открыл глаза. Передо мной стоял полковник. Хозяин, подполковник, – на цирлах позади него. Значит, начальство пожаловало. Помирание с музыкой откладывалось на неопределенный срок.

– Встать! – рявкнул хозяин.

Я тяжело поднялся, руки – за спину.

– За что здесь? – спросил меня полковник.

– Какое тебе дело, начальник?! Решили убить, так убивайте! Чего выпендриваться?!

Он посмотрел на мою синюю физиономию и приказал сопровождающим:

– Всем выйти.

Хозяин, геббельс и кум шустро выпулились из камеры.

Полковник сел на шконку, хлопнул ладонью рядом с собой:

– Садись, рассказывай.

– Что? – спросил я.

– Все по порядку: за что сидишь, за что сюда попал, за что убить хотят.

Ну, я и рассказал.

Полковник выслушал, делая пометки в блокноте.

– Фамилия, имя, отчество? – спросил он.

Я назвал, и он посмотрел на меня с интересом. Тут и у меня развеялись последние сомнения и я сказал:

– Он самый, Вениаминович (я помнил только его отчество, очень редкое, почему и запало в мальчишескую голову). Когда-то вы обещали мне ешака подарить.

Полковник начинал службу в Средней Азии и оттуда привез поговорку, которую когда-то сказал мне, маленькому:

– Не плачь! Вырастешь, джигитом будешь, ешака подарю!

Тогда он был старшим лейтенантом, приехавшим в отпуск в родной Жлобоград. Стояла холодная весна, а он был загорелый, как не многие в июле будут. С моим отцом он учился в одном классе. Когда бухали, старший лейтенант пожаловался на службу в чужих краях и батя пообещал помочь. Обещание выполнил, ведь полковник служит, как догадываюсь, в Толстожопинске, заведует малолетками.

– Чем смогу, помогу, – сказал он тихо, а выйдя из камеры, рявкнул хозяину: – Завтра чтобы отправили! И если хоть пальцем тронете!..

На взросляк меня везли в воронке и одного. Я мог бы всю дорогу плевать в братские чувырла мусоров, сопровождавших меня, а они бы молча утирались. Я не стал. Вьются, вьются, в рот они ебутся…

Когда я на взросляке вышел из карантина, меня опять встречали. На этот раз не шестерка, а блатной.

– Ты Рамазана ебанул?

– Я.

– Пойдем со мной.

В каптерке меня ждал накрытый стол. На воле не многие ели те деликатесы, которыми меня угощали там. Приняв по полстакана самогона и закусив, сидевшая за столом братва объявила мне:

– В твоем распоряжении месяц. Ешь-пей-отдыхай и решай, будешь ли пацаном или в мужики пойдешь.

Что тут решать?! И так все ясно. Выбор я сделал во время первой беседы с Геращенко и никогда не жалел об этом. Поблатовать, правда, долго мне не удалось, попал под амнистию. Как догадываюсь, это было дело рук Вениаминовича, имени и фамилии которого я до сих пор не знаю.

Как у нашего колодца

Две пизды пошли бороться.

Пизда пизду пизданула,

Пизда ножки протянула!

Я не собирался брать ее с собой, но после ресторанной размолвки на Иру стали нападать приступы ревности. Как ни странно мне самому, я до сих пор не изменял ей. Наверное, возраст сказывается, по молодости я больше недели одну бабу не ебал. С годами сроки заключения увеличиваются.

Вчера мне передали привет с моей зоны, что братва кинула на жало кому надо и ждет мазел – передачу, переброшенную через забор. Я прикупил чая и курева, зарядил две грелки медицинским спиртом и теперь ехал за наркотой. Дать ее должен был нарком по кличке Чичерин. Познакомились мы с ним в крытой, когда я собирался во вторую ходку. Он умел расколоть попкаря на пачку чая. Выстучит, чтобы тот в глазок посмотрел, а сам начинает биться об стену. Пара попыток – и вся камера в крови. На третьей некоторые попкари ломались и притаранивали чай. Чичерин утрет розовые сопли, закинет ножку на ножку, а хуй в ладошку, и начинает поливать слово за слово, хуем по столу, да так весело, будто не об стену еблом бился, а план шмалил. Первый срок за мелкое хулиганство он оттянул на “химии”. Там и сел на иглу. Во второй раз спалился, когда вез маковую соломку. Поехал за товаром с подругой, обратно возвращались на халяву на электричках. На одной станции надо было ждать часа два. Чичерин закрыл рюкзаки с товаром в автоматической камере хранения и пошел местность исследовать. А чтобы не скучно было, заглотнул пару кораблей соломы. И поплыл. Вот-вот электричка должна прикатить, а Чичерин никак не вспомнит код. Пришлось дежурную дергать. Та спрашивает: ”Что в рюкзаках?” Чичерину нет бы спиздеть, что травы лечебные, эта бы дура все равно не догнала. Он на подругу стал валить, мол, не знаю, ее там барахло. А кошелка возьми и оборвись со страху. Дежурная вызвала наряд, те быстро скоцали что почем. В нашей стране тогда наркомании еще не было, поэтому дали ему опять год “химии”. В общем, блатной из него, как из моего хуя композитор. Но в рамках был не хуже приблатненного новичка на малолетке. Товар поставлял он мне, так сказать, по себестоимости, ведь первая заповедь вора – греть корешей на зоне.

Жил Чичерин в большом собственном доме, приземистом и со словно бы нахмуренными, грязными окнами. Сведя родителей в могилу, жал объедки – жил с бывшей проституткой по кличке Кобыла. По двору бегала кудлатая болонка Чама. Шерсть в колтунах, а лапы и брюхо в черных сосульках, точно недавно в брод переходила болото. Заливалась она с той звонкой истеричностью, на какую только сучки способны. Гавкала на Иру, которая пряталась за меня и уже жалела, что поперлась со мной.

В окне кухни шевельнулась занавеска и на порог вышел Чичерин – худой, кожа да кости, в грязной майке и спадающих штанах неопределенного цвета. Он обнял меня и похлопал по спине:

– Привет, братуха! Ну, как дела?

– Как у картошки: если зимой не съедят, то весной посадят! – ответил я и похлопал его по спине. Перехватив его взгляд на Иру, сообщил: – Нюшка.

Это значило, что с воровской средой она не связана, ботало при ней надо придерживать.

– Знатная деваха! – отмочил он горбатый комплимент. – Ну, заходите.

– Не свети меня, – попросил я шепотом.

В доме, пропахшем ацетоном, было четыре комнаты: две проходные и одна изолированная – налево и одна проходная в кухню – направо. Чичерин сперва повел нас налево. В первой комнате играли в карты пацаны – по колено писюны. Двое – каленые, остальные мечтают о зоне. В следующей комнате сидели три пары малолеток и, судя по запаху, шмалили дурь. Все местные наркоманы начинали здесь, добрые дела Чичерина во многие соседние дома постучали.

– Угостите ее, – показал им Чичерин на Иру.

Девки посмотрели на нас и с первого взгляда две влюбились в меня, а третья – в Иру. Бабы больше мужиков падки на женскую красоту, причем без всяких лесбиянских намерений. Хотя могут и покоблить, они к этому легче относятся, чем мужики к педерастии. Засуетились и парни, особенно один, лет девятнадцати, моего роста, но чуть поуже в плечах, и, судя по татуировкам и короткой стрижке, прошедший малолетку и недавно откинувшийся. Меня он принял за набушмаченного фраера, подсевшего на иглу. Я не стал убеждать его в обратном, пусть побьет копытом.

Мы с Чичериным пошли на кухню, жарко натопленную и настолько пропахшую ацетоном, что было странно, почему она до сих пор не полыхнула. Химическая лаборатория работала на полную мощность: на печке вываривалась маковая соломка, а на столе Кобыла прожаривала бинты, пропитанные соком опийного мака. Она тоже сидела на игле, но в отличии от своего сожителя не худела. Чичерин засунул руку за поленицу дров, сваленных у печки, достал сверток.

– Здесь колеса и дурь женатая, – передал он мне таблетки и смешанную с табаком анашу. – Подожди немного, терьяк приготовлю.

Обратная сторона закаливания – с трудом переносишь жару.

– Пойду перекинусь, – сказал я, возвращая ему сверток. – Спрячь пока, потом все вместе заберу.

За столом играли в очко. Банкир и последняя рука – каленые – работали в сцепке, обували остальных троих, играя на верняк. Чесали на низок. Банкир сажал лохов и отпускал подпаска, который снимал навар. Банк не рос, стучать и передавать колоду нельзя, игра будет продолжаться, пока не разденут сопляков. Иногда банкир ошибался: недоучили паренька. Когда он посадил подпаска и в банке оказалась мало-мальски интересная сумма, я решил сыграть с ним на характер.

– Кинь и мне, – сказал я, встав, как положено, под первую руку.

Дал он мне шестерку червей – не лучший вариант. Себе сдал девятку пик. Подрезал он вверх, значит, следующим идет лобатый, а за ним – король бубей, если этот бракодел не напортачил. Я изобразил на лице радость, будто получил именно лобатого. Последняя рука посигналил об этом банкиру. Тот и сам видел.

– На сколько? – спросил он.

– Банк без пятака, – заявил я с вызовом.

Срывать банк не хотел, потому что тогда бы колода перешла ко мне, а у меня не было ни времени, ни желания раздевать щенков.

Банкир красивым жестом кинул мне карту. Я положил ее на свою, поднес обе к носу и медленно высунул вверх. Так и есть – прокладка, король. На моем лице появилось разочарование, потом – сомнение: брать еще одну или нет? Убедившись, что банкир все разглядел, я решился:

– Еще.

Он небрежно кинул мне карту. Я перетасовываю свои, чтобы последняя оказался нижней, а шестерка верхней, и снова медленно открываю. Все правильно – туз, шестерка, король.

– Очко, – швыряю я карты на стол.

Пока я забираю деньги с банка, банкир тупо смотрит на шестерку, вместо которой должен быть второй туз. Я подмигнул ему правым глазом, и он понял, что наебали, правда, не догадался, как. Наебка – друг чекиста. И вора. Поймал – партия твоя, не поймал – иди под забором ямки рыть, пока играть не научишься.

– Ты куда? – наехал на меня подпасок, увидев, что я сваливаю с выигрышем. – У нас играют до последнего.

– Пусть идет, – остановил его банкир.

Сообразительный паренек, надо будет его запомнить.

– Как тебя кличут? – спросил я.

– Клещ.

Я кивнул головой, давая понять, что не забуду, и пошел в следующую комнату.

На диване сидели три девахи и два парня, Иры и третьего не было. Накачанный малолетка поднялся с дивана и загородил дверь в третью комнату. На тупой тыкве играла кумарная ухмылка, кулаки сжаты, а ноги раздвинуты, торгует яйцами.

– Низ-зя! – сообщил он мне, что в следующую комнату пускает только посвященных, а святит он сам.

– Да?! – удивился я и двинул ногой по яйцам.

– Ой-ей! – выдал жалобно мудозвон, согнувшись в три погибели.

Ой-ей – какие мы нежные! Не сыпь соль на хуй людям, не получишь по мудям. Я рубанул ладонью по шее, столкнув с дороги груду обмякших мышц, и вошел в третью комнату.

На развороченной двуспальной кровати Ирка молча отбивалась от воспитанника малолетки. Получалось у нее не очень здорово, трусов уже лишилась, они валялись на полу.

– Фью, братан! Мне кажется, я тебе не разрешал, – произнес я спокойно.

Он вскочил, красный и всклокоченный, с обшмаленными глазами, и сразу кинулся бодаться. Я врезал в бубен правой и левой, подправил ногой падающее тело. И сразу повернулся к двери. У порога столпились пятеро картежников и один с дивана. Я выхватил из кармана выкидыш. Черная эбонитовая рукоятка изображала пантеру с вытянутым хвостом. Лезвие длиной от кончика носа до кончика хвоста. Я нажал на кнопку и оно выскочило сбоку вперед. Хвост сразу поджался под брюхо, уменьшив рукоятку вдвое. Два щелчка слились и прозвучали, как выстрел из мелкашки. Я бы справился и без него, но тогда пришлось бы перебить всех корешей Чичерина. Нож – хорошее психологическое оружие, у многих сразу отбивает охоту нападать.

– Стоять, сявки, – предупредил я.

Носаком туфли я поддел и подбросил вверх порванные Иркины трусы. Поймал их левой рукой. Скользкий материал холодил руку. Посмотрев в глаза оклемавшемуся ебарю-неудачнику, я показал ему трусы. Хлестну ими по морде – и прощай блатная жизнь. Он закрыл глаза. Наверное, представил, что с ним будет дальше. Или петля, или тихая, незаметная жизнь где-нибудь очень далеко, где его никто не знает.

Я швырнул трусы Ире, которая поднялась с кровати и вознамерилась выдать насильнику на всю широту узкой женской души. Я с левой вернул ее на кровать. Немного перестарался, потому что со стены посыпалась штукатурка. В мужские разборки бабам встревать не положено. Как ни странно, Ирка не вырубилась, смотрела на меня охуело и никак не могла зареветь, дыхалку, видимо, отшибло.

– Пацаны, вы чо – оборзели?! – Чичерин растолкал малолеток и подлетел ко мне. – Вы на кого тянете – на вора в законе?! Кишки на пику намотаю, бакланы!

– Все в порядке, – успокоил я его.

Чичерин гордо хмыкнул: так и должно быть, не даром же ты авторитет!

Пацаны скоцали, что прокололись, сразу потеряли гонор. Один Клещ улыбался: его кинул вор – будет чем похвастать перед корешами.

– Мы же не знали… ты не предупредил…

– Не знали! – передразнил Чичерин. – Ко мне всякая шлоебень не ходит!

Тут он, конечно, загнул. Кого только в этой хате не бывает, особенно, когда хозяин сидит без денег.

– Ты начал, Куцый? – напал он на полового разбойника, поднимающегося с пола.

– Он свое получил, – сказал я и закрыл нож.

– Ух ты! – уставился на выкидыш Чичерин. – Ну-ка, светани!

Я еще раз с двойным щелчком выкинул лезвие.

– С зоны, – то ли спросил, то ли подтвердил он.

– Откуда ж еще?!

– Дай секану, – попросил Чичерин.

– Дарю, – сказал я, отдавая ему нож.

– Ты чо, братан, такую вещь!.. – возвращает мне нож, а у самого от желания владеть им глаза золотыми червонцами горят.

– Мы же с тобой однокрытники, – говорю я.

Семилетний мальчишка не обрадовался бы так щедро. А пацаны посмотрели на него без былого похуизма. Видать, так много им порожняка прогнал, что уже ничему не верили, а тут авторитет подтверждает, что сидел с Чичериным в одной камере в крытой.

– Ну, Барин, я теперь твой вечный должник! Что хочешь сделаю! – сообщил он и сразу поправился: – В пределах, конечно.

Куцый и Клещ что-то слышали обо мне, рассматривали с недоверием. Легендарная личность должна быть в годах и уж совсем не похожа на интеллигента. Ничего, встречают по одежке, провожают по кулакам. Провожали меня намного лучше, чем встретили. Чичерин с Клещом до калитки довели, где долго жали руку на прощанье. Первый, правда, больше внимания уделял ножу: откроет, закроет, так повернет, эдак. Чего там смотреть – дареному коню хуй не меряют!

Ира стояла чуть в стороне, ждала, когда распрощаемся. Ветер теребил подол платья, задувал под него, охлаждая пизденку, разгоряченную постельной баталией. Краснота вокруг правого глаза побурела, обещая вскорости посинеть. В машине села на заднее сидение и продержала рот закрытым.

Я выбрал дорогу, пролегающую мимо ее дома. Когда поравнялись с ним, Ира выскочила из машины и побежала к подъезду. Торопится подружке рассказать о необратимых изменениях во внешности. У меня сложилось впечатление, что бабам безразлично, как ты с ними обращаешься, лишь бы не однообразно, а еще лучше – позамысловатее, чтобы было чем похвастаться перед подружками. А то встретятся и обсмаковать нечего, разве что скуку. Да и не каждый день из-за них дерутся. То-то Галка позавидует!..