Текст книги "Время – ноль"

– Борзеешь?

– Борзею, – ответил Сергей, не пошевелившись.

– Ну-ну… – не стал напрягать обстановку дневальный. – Иди в каптерку, «деды» зовут.

Вот и началось. Но пока особисты на заставе, «деды» побоятся трогать. Поэтому Гринченко вошел в каптерку без страха.

За столом у окна сидел сержант Груднев, делал альбом дембельский. Вылив из пластмассового пузырька светло-коричневую каплю клея на обратную сторону фотографии, сержант свернутой в трубочку бумагой размазал каплю. Приход Сергея он, казалось, не заметил. Зато Ашраф Валиев, сидевший на углу стола и перебиравший волосатыми лапами красный четки, сразу накинулся:

– Оборзел, салага?! Старшего бьешь?! Да я тебя, сын ишака!.. – кричал азербайджанец, размахивая длинными руками, и смотрел как-то двойным зрением, будто одновременно подглядывал сбоку или сверху, потому что обычным взглядом не видел. Боятся его или нет.

Сергей про себя посмеивался над потугами повара казаться грозным и над тем, что четки, мелькающие, пощелкивая, между их лицами, напоминают красную матадорскую тряпку, но почему-то раздражают того, кто ими размахивает.

Не спеша вклеив фотографию в альбом, Груднев пригладил русый чуб, нависающий узким козырьком над загорелым лбом, и остановил Ашрафа:

– Хватит, отойди от него.

Валиев мгновенно утих и с напускной неохотой отошел к окну. Оттуда хорошо просматривался двор, и если особисты захотят прогуляться в спальню, то будут вовремя замечены. Спектакль «деды» отрепетировали. Груднев и славился тем, что во всем, особенно в издевательстве над «молодыми», проявлял максимум изобретательности и осторожности.

Сержант закрыл альбом, положил руки на красный бархат обложки, как на библию, точно собрался дать клятву говорить правду и только правду. Вместо этого спросил:

– Знаешь, что ждет Колия?

– Догадываюсь.

– Как минимум дисциплинарный батальон, а то и в тюрягу закроют. Ну, даже если дисбат…

Ашраф Валиев негромко цыкнул и быстрее заперебирал четки, давая понять, что дисбат – очень неприятное наказание.

– У меня на квартале парень один живет, – продолжил Груднев, – до армии весь район гонял – тот ещё босяк! На службе ему впаяли два года дисбата. Вернулся он домой – никто узнать не может: даже в туалет строевым шагом ходит. Такие вот дела… ну. А ты что думаешь?

Гринченко неопределенно пожал плечами.

– Я вижу, ты не какое-нибудь чмо, не будешь человеку жизнь гробить, – сделал вывод Груднев. – Ну, подрались – с кем не бывает?! Не сажать ведь каждого. Прав я или нет?

– Прав, да, – поддакнул повар.

– Конечно, – согласился и Сергей.

– Значит, так. Скажешь, что приказал Колию… ну, допустим, не курить в бытовке, а он послал тебя. Ты ударил его, он дал сдачи. Получается уже не «дедовщина», а превышение власти. С тебя сержантские лычки спорют, но к концу службы опять получишь, домой поедешь при полном параде. А сели скажешь правду, загудит Колий года на три, как на соседней заставе прошлой осенью одного упрятали за то, что «молодому» щелбан отпустил. Представляешь, за щелбан – в тюрягу?! Вконец озверели! Знают же сами, что армия без «дедовщины» развалится, а что вытворяют?!

Сергей не спорил. Конечно, армия без «дедовщины» – ну, никуда, особенно, если ты сам «дед».

– Походит тебе такой вариант? Простишь Колия?

Повар оставил четки в покое, напряг толстое тело, готовясь с угрозами накинуться на Гринченко, и воровато глянул в окно, в сторону кабинета замполита.

Сергей презрительно улыбнулся и ответил:

– Подходит.

– Я знал, что он согласится! – радостно воскликнул Валиев и опять замахал руками и защелкал четками. – У меня ведь работает, разве я не понимаю сразу, что за человек, да! Ты это, если, туда-сюда, надо что-нибудь, мне скажи, всё сделаю.

– Пока я на заставе, служить будешь спокойно, – добавил Груднев, – а там и сам «черпаком» станешь.

– Никто не тронет, да, я тебе клянусь! – патетично пообещал и Ашраф, но всё ещё смотрел двойным зрением – подглядывал, верят ему или нет.

Сергей не верил им, догадывался, что пройдет время, очень короткое, и будут его припрягать также, как остальных «молодых», но всё-таки на душе полегчало: и потому, что «деды» хоть ненадолго оставят в покое, и потому, что не заложит Колия, и потому, что и дальше будет служить на этой заставе, к которой уже привык, и потому, что всё, слава богу, закончится более-менее удачно для него.

– Сейчас Колий вернется с границы, я службу предупрежу, чтобы сразу втолковали ем что к чему, пока особисты его не вычислят. А ты расскажешь им, как договорились. И не бойся: попугают, но сильно не накажут.

«Деды» предполагали, а майоры располагали. Опять был кабинет замполита с зашторенными окнами и выключенным верхним светом, опять слепила настольная лампа. Просвечивая насквозь, опять особист, который сидел за столом, что-то пытался прочесть там и монотонно задавал один и тот же вопрос, а второй целился раздвоенным подбородком в свои начищенные до блеска ботинки. Складывалось впечатление, что пока Гринченко отсутствовал, майоров обесточивали, а теперь снова подключили к электросети, и они ожили, задергались и заговорили, повторяя сказанное и сделанное раньше, чтобы вернуться в рабочий режим, и не заметили, что теперь ответы на их вопросы другие. И вдруг, словно майоры наконец-то вошли в рабочий режим, дрыгнул ногой, на начищенный ботинок которой смотрел Сергей, как бы стряхнул с поблескивающего носака чужой взгляд, и нетерпеливо произнес, тряся «ягодицами»:

– Так и было, как он говорит. Поэтому и отпирался.

– Как сказать… – начал было первый.

– Так и было, – настойчиво повторил второй особист. Еще раз дернул ногой и приказал Гринченко: – Собирайся, поедешь с нами… Сюда ты больше не вернешься, после паузы пообещал он и улыбнулся, опустив на свет тонкую, раздвоенную посередине губу. «Ягодицы» при этом расслабились, впадинка пропала, поэтому подбородок стал похож на задницу в широких штанах, которые обвисли, потому что в них наложили.

4

Кровать была видавшая виды, даже никелированные прутья спинок порыжели. Скорее всего, попала она сюда с мусорника. Дотянула на ней свой век какая-нибудь старушка, и родственники, облегченно вздохнув и полакав малость для приличия, выбросили кровать на следующий день после похорон. И матрац оттуда же, наверное, с этой же кровати: уж больно пятнистый и провонял лекарствами. Зато простыня из магазина, еще не старая, но такая грязная, что из полосатой превратилась в одноцветную, и теперь на ней можно спать одетым. Или просто лежать. Ставить на грудь пепельницу – круглую, из зеленого стекла и отмеченную штампом ресторана без названия – и лениво курить дармовой «Беломор». Папиросы сырые, тянутся плохо и часто тухнут, а когда прикуриваешь, на грудь падают жаринки – маленькие неприятности, отвлекающие от крупных.

Рядом, прижавшись спиной к стене и поджав по-турецки ноги, сидит Оля. Судя по темному пятну на вылинявших от старости обоях, это ее любимое место в квартире. Оля о чем-то думает, покусывая размякший мундштук потухшей папиросы. Короткое платьице с мелкими желтыми цветочками по белому полю надето на голое тело, и Сергею видны бледные с синевой бедра и промежность, похожая на проталину серо-рыжей прошлогодней травой. Тошно смотреть, но замечание делать неохота, потому что на одном не остановится.

– Сереж, – Оля толкает его в плечо, будто не видит, что он не спит, – погулять не хочешь?

– Нет.

– Сходил бы, погода хорошая…

– …и ни копейки денег.

– Я дам.

Деньги не помешали бы. Но если возьмет, опустится еще на ступеньку. Кем тогда будет – сутенером? И отказаться нет сил. Деньги – это возможность хоть на время разогнать обложившую, как предрассветный туман, вязкую и нудную тоску.

– Не надо.

– Чего ты, Серёж?! Бери, у меня много. И сегодня еще… – она запнулась, смотрит, пытаясь угадать, как относится к ее работе. Хотела приласкаться – замерла полусклоненная, заметив брезгливое шевеление его плеч. – А хочешь, с тобой пойду?

– Куда?

– Куда скажешь.

Кто бы ему самому сказал. И если уж идти, то с женщиной, которую боялся бы потерять. А эту…

– На. – Оля протягивает четвертной, видимо, приготовленный заранее.

Большая честь – узнать, сколько стоишь. Не каждый удостаивается. Пять бутылок водки или вечер в ресторане – не много, но и не мало. Когда-то готов был отдать полжизни за возможность оказаться в тихом теплом месте, где не стреляют и не приказывают, а подливают холодную прозрачную водку в чистую тонкостенную рюмку.

Оля сует деньги ему в карман джинсов.

– Покупаешь?

Он с такой силой сжал ее запястье, что казалось, будто сейчас захрустят, расплющиваясь, косточки и брызнет горячая, липкая кровь. Наверное, Оле сейчас больно. Как и ему.

Верхняя Олина губа прижалась к носу и задрожала, щеки забугрились под глазами, и казалось, что веснушки ссыпались к ним, чтобы добавить коричневого цвета радужным оболочкам, вытеснить светло-ореховый, который, почему-то посветлев, потек из уголков и который нормальные люди приняли бы за слезы. Пусть поревет: бабам неразбавленное счастье глотку дерет.

Оля быстро успокоилась на его груди. Благодарная за то, что простил, целовала его в шею, подбородок, но не в губы, видимо считая, что полное прощение заслужит лишь отдав ему деньги. И уже не отталкивал, когда в карман совали сложенную прямоугольником, твердую, сиреневую купюру.

– Я же люблю тебя, Сережа!

И он любит… себя.

– Неужели ты мог подумать, что хочу тебя купить?!

Подумать не мог. Уверен в этом. Когда постоянно продаешься сам, хочется найти кого-нибудь похуже, кто продастся тебе. Интересно было бы увидеть последнего в этой цепочке. Или она замыкается – последний покупает первого?

– Рано не возвращайся, – потупив глаза, попросила Оля.

– Постараюсь, – ответил Сергей. Если вообще вернется.

Эту часть города он не знал, пошел наобум. Поблуждав немного между домами, заметил двух пьяных мужиков и пристроился им в хвост: все извилистые дороги ведут в кабак. Эта привела к бару, расположенному в полуподвале. У входа переминалась с ноги на ногу молодежь, потому что дверь была открыта наполовину и свободное пространство прикрывала плоскими грудями распатланная пожилая женщина в белой куртке, тоскующей по стиральной машине.

– Куда?! Нету мест! Только те, кто заказывал! – орала она мужским голосом.

Сергей отстранил двоих юношей, отделяющих его от входа. Отодвинул и сторожевого пса в белой куртке.

– А ты кто такой?! А ну… – наткнувшись на пустой взгляд, женщина запнулась и вжалась в косяк.

Бар хорош: большой прямоугольный зал со стойкой в дальнем конце, вдоль левой стены восьмиместные столы, разделенные деревянными решетками, вдоль правой и в центре четырехместные, поставленные в шахматном порядке, а в углу направо от входа на деревянном помосте – ансамбль из пяти музыкантов, создающий столько шума, что не разберешь, о чем говорит сосед, а значит, никто, даже случайно, не вломится в твое одиночество. Сергей постоял у помоста, полюбовался солистом, который исполнял песню на каком-то иностранном языке и вихлял задницей так, что не возникало никаких сомнений о принадлежности его к гомосексуалистам, на это намекала и золотая сережка в правом ухе. С десяток малолеток на пятачке у помоста подражали певцу с разной степенью умелости и гибкости.

Свободных мест в баре хватало. Сергей подошел к самому дальнему столику, за которым сидели двое мужчин средних лет. По поблескивающей черноте век и ресниц догадался, что это два шахтера, заскочившие после смены промыть глотки от угольной пыли. Такие знакомиться не полезут и девок за стол не притащат.

– Что будем заказывать? – спросила официантка – крашеная блондинка лет двадцати-двадцати двух, симпатичная и какая-то уютная, домашняя. Внешность ее абсолютно не вязалась со сволочной работой. За деньгами погналась. Скоро станет похожа на стерву у входа.

– Выпить чего-нибудь, – ответил Сергей.

– Только шампанское.

– Бутылку.

– Еще что?

– Пока хватит.

– Одно спиртное не даем. Или конфеты бери, или шашлык, – скороговоркой произнесла официантка и посмотрела на него укоризненным взглядом пионерки.

Соседи пили сухое вино и без закуски, а официантку слушали со снисходительными улыбками. Один даже подмигнул: не соглашайся, не верь ее взгляду, с таким же взглядом она пьяных посетителей обсчитывает. Но конфликтовать было ни к чему: чужак в баре, ничего не добьешься.

– Конфеты, – сказал Сергей.

Официантка быстро принесла заказ и торопливо, словно ожидала возражений, произнесла:

– Давай сразу рассчитаемся. Двенадцать рублей.

Заказ едва тянул на червонец. Обворовывает девочка ударно, по-коммунистически, значит, в стерву превратится досрочно. Спорить смысла не имело, тем более, деньги дурные, как пришли, так пусть и уходят. Зато будет внесен в список «хороших» клиентов – богатых и не жлобов, что может когда-нибудь пригодиться.

Сергей цедил колючее вино и лениво осматривал зал. Ни одного знакомого. Наверное, живут неподалеку, знают друг друга, ходят сюда каждый день, как на работу. Девушки поглядывали на Сергея заинтересованно: морда не приелась. А компания малолетних хулиганов пошушукалась и решила, видимо, пока не трогать, посмотреть, как будет себя вести. Пусть смотрят, влезать в их дела или отбивать девок он не собирается, зацепиться им будет не за что.

Из-за одного из столиков поднялись трое парней, двое пошли к выходу, а третий, опершись о тросточку, постоял немного на месте и, прихрамывая на левую ногу, заковылял по залу, просительно заглядывая в лица. Многие знали его, кричали что-то веселое в его адрес, но никто не угощал. Хромой поговорил с одним, с другим, поплендался к стойке, где сначала повертелся перед работающим беззвучно телевизором, а потом долго что-то просил у бармена, наверное, выпивку. Бармен, рослый и мордатый, с толстыми, надменными губами, слушал его, покачивая головой, как клюющая зерно курица, отвечал коротко и презрительно кривил губы. Хромой повернулся к Сергею левым боком. На щеке и шее у него были шрамы от ожогов. Где и как такие зарабатываются – известно. А ведь раньше был симпатичный паренек. Встретившись взглядом с хромым, Сергей движением головы показал не место рядом с собой.

– Звал? – подойдя, спросил на всякий случай хромой.

– Найди стул, стакан и приземляйся, – ответил Сергей.

Он наполнил вином стаканы, пододвинул к хромому тарелочку и конфетами. Молча выпили, закусили.

– В каких войсках? – спросил Сергей, не сомневаясь в месте прохождения службы.

– Шофер. А ты?

– Десантник.

Глаза хромого повеселели.

– На мине? – спросил Сергей.

– Гранатой. Вылез из кабины, а он, падла, из гранатомета по бензобаку… – привычно начал хромой отрабатывать вино и сразу осекся, покривил шею, будто хотел потереться подбородком о левое плечо.

Сергей разлил остатки шампанского на двоих. Теперь пили медленно, но так же молча: каждый думал о своем. В десанте шоферов уважали. В десанте что – в тебя стреляют, ты стреляешь, а по водиле шмалят со всех сторон, а он может только пригнуться и рулить дальше, иначе всю колонну накроют. Живая мишень, сама себя привязавшая к баранке. Сергей один раз видел, как душманы разделываются с автоколонной. Да и на подбитые, обгоревшие машины насмотрелся, их как бурьяна было у обочины афганских дорог, особенно возле зеленок – территорий, заросших деревьями и кустарником.

Соседи-шахтеры ушли, и их места заняла парочка с длинными курчавыми волосами, уложенными в одинаковые прически – два светло-русых пуделя, кобелек и сучка. Семнадцатилетние физиономии рекламировали пресыщенность жизнью и жажду приключений, самое опасное из которых, если не считать программной случки на скамейке в детском садике, предстоит сегодня же ночью – проникновение в собственные квартиры настолько бесшумно, чтобы не разбудить предков, иначе будут с натрепанными хохолками. А может, и зря так думает о них, ведь пресыщенность – маска, такую и сам когда-то носил, чтобы скрыть стеснительность, а нутро у них почище: сострадание, хоть на миг, но проглянуло, когда увидели обожженное лицо.

– Кроме «шампуня», здесь есть что-нибудь? – спросил Сергей.

– Крепленое, по четыре рубля, – ответил хромой.

Сергей положил перед ним деньги.

– Возьми, а то мне не дают.

– Сколько?

– Сколько влезет.

Хромой поковылял к стойке и вскоре вернулся с тремя бутылками вина. Какой-то жалостливый паренек принес за ним тарелку слоеных пирожков, таких засохших, что на них даже мухи не сядут.

– Пришлось взять, – оправдывался хромой, – вина бы не дал.

– Съедим. И не такое клевали.

Опорожнив бутылку, разговорились. Хромого звали Паша. Служить он начал на полгода раньше и на год раньше закончил.

– Всю службу мечтал, как стану «дедом», отведу душу, поживу в удовольствие. Приказ вышел, когда я в госпитале лежал, – жаловался Паша.

Они вспоминали, в каких местах побывали за время службы, выяснили, что могли встретиться, но не довелось. Общих знакомых тоже не нашли.

Постепенно бар опустел. Женщина в грязной белой куртке, оставив пост у входа, подметала пол. Лицо ее подобрело, и она теперь была похожа на уставшую, хлопотливую домохозяйку, убиравшую свое жилье. Добравшись до Сергея и Паши, спросила тихо и уже женским голосом:

– Долго еще будете?

– Сейчас уйдем, теть Марусь, – ответил Паша и с гордостью сообщил: – Товарища вот боевого встретил. Десантник!

– Ну сидите, – разрешила тетя Маруся и ушла подметать в другой конец зала.

Паша жил неподалеку от бара в новой пятиэтажке, в которой ему с матерью дали от военкомата двухкомнатную квартиру. Он никак не хотел расставаться, пытался затянуть в гости, лез целоваться, часто ронял тросточку, и Сергею приходилось поднимать ее.

– Серега, – промычал он на прощание, – будет негде ночевать, приходи. И вообще приходи, когда хочешь. Ты для меня… мы ведь с тобой… – не закончив, отчаянно махнул рукой и, обтирая правым плечом стены, поковылял по лестнице на второй этаж.

От Паши побрел к центру города, надеясь наткнуться на остановку и дождаться запаздывающий автобус. Улицы были безлюдны, изредка немного помаячит впереди одинокий прохожий и исчезнет между домами. Лет пять назад, до введения «сухого закона», сейчас бы со всех сторон слышалась музыка и нестройные пьяные хоры, и веселые компании, не помещаясь на тротуаре, выходили бы на проезжую часть, растягивались на всю ширину ее и с неохотой уступали бы дорогу машинам, а те предусмотрительно сбавляли бы ход и задорно сигналили, будто везли молодоженов из загса. О празднике напоминали лишь красные и сине-красные флаги на столбах и балконах да транспаранты, призывающие «перевыполнить» и «достойно встретить». В парке, который Сергей решил пересечь наискось, темные аллеи были усыпаны светлыми лоскутами от искусственных цветов, обертками от мороженого, кульками из-под конфет и печенья. На площади перед клубом стояли полукругом пустые прилавки и фанерные будочки, между двумя из которых, метрах в трех над землей, натянуто было полотнище с надписью «Ярмарка». Сергей прошел под ним и чуть не сбил милиционера, вышагнувшего из темноты.

– Чего ходишь здесь? – еле ворочая языком, задиристо спросил милиционер.

– Не твое дело, – бросил Сергей, огибая его.

– Сто-я-ть! – попытался рявкнуть милиционер, однако приказ прозвучал как просьба, можно было подумать, что по пьянке пропустил слово «помоги».

– Слышь, мусоренок, – обернулся к нему Сергей, – шел бы ты. Куда – знаешь?

Милиционер пошатнулся, словно от удара, и схватился за кобуру. Справившись с клапаном, он никак не мог найти ремешок, прикрепленный к рукоятке пистолета, а отыскав, выдернул один ремешок. Салага, такие самые опасные: сначала пальнет сдуру, а потом сообразит, что натворил. Сергей перехватил его правую руку и провел боевой прием. Милиционер удивленно и жалобно икнул, отбивая земной поклон, а затем, получив по морде носком кроссовки, упал на спину. Фуражка слетела и, припадая на козырек, покатилась по асфальту, а пистолет, как шайба по льду, заскользил в другую сторону и, как в ворота, влетел под прилавок: «0–1» – «Динамо» проигрывает. Сергей достал из кобуры запасную обойму, а из-под прилавка пистолет.

Углубившись в парк, вспомнил, что надо было разбить рацию, висевшую на боку у милиционера. Оклемается легавый, свяжется со своими – и начинается псовая охота. В общежитие, в центре города, теперь хода нет. Без пистолета можно было бы прорваться, но мысль расстаться с оружием даже не приходила в голову.

Открыла Оля, измочаленная и вялая, точно ее долго били, а потом накололи обезболивающими, и в желтоватом свете подъездной лампочки она выглядела лет на двадцать старше. Черные глаза с темными полукружьями под ними смотрели на Сергея устало и покорно, как на клиента, которого нет сил обслуживать, но и отказать нельзя. Он уже не рад был, что вернулся.

– Свет не включай, девочки спят, – вымолвила она и, пошатываясь, пошла в комнату.

Несмотря на приоткрытую дверь на балкон, там стоял тяжелый, кабацкий дух. Стол украшали батарея бутылок и завалы объедков. Валерок не было, ночевали в другом месте или где-то шлялись.

– Есть хочешь? – спросила Оля, отыскивая что-то на столе. Вопрос был задан настолько равнодушно, что язык не поворачивался ответить утвердительно.

– Выпить дай, замерз что-то.

И не только замерз, но и протрезвел. Часа два, если не больше, плутал, пока нашел дом. Ночью не только кошки, но и дома серы. Если бы не наткнулся на соседний, которым любовался утром из окна, еще бы часок-другой выписывал круги по кварталу. А добравшись до квартиры, почувствовал себя так, как чувствовал по возвращении в Союз с продолжительной и тяжелой боевой операции: та же расслабленность, та же сонливость, но и та же радость животная, что и на этот раз проскочил, и та же обида на тыловых, на их пренебрежительное отношение к нему и затаенную неприязнь, словно виноват, что остался в живых, с мертвым бы меньше было мороки.

– На, тебе приберегла, – Оля протянула полный стакан.

В стакане был коньяк, скорее всего, дагестанский, потому что отдавал бензином. У них там, наверное, и хлеб нефтью пахнет.

Оля разделась и легла в кровать, лицом к стене. Дает понять, что не до Сергея ей, устала. А его это очень мало колышет, отжалел свое, хватит. Теперь черед женщин: в паре один кто-то должен жалеть, а у женщин лучше получается. Они всегда найдут, за что пожалеть, даже если не за что – и это повод. Сергей подошел к кровати и грубо перевернул Олю на спину. Она смотрела испуганно, как сова на свет, кажущимися большими и круглыми от страха глазами. На припухших губах появилась мягкая, виноватая улыбка. В предрассветных сумерках Оля выглядела красивой, и трудно было понять, почему опостылела днем. Сергей скинул пиджак, швырнул на пол.

– Давай я раздену, – попросила Оля, видимо, желая искупить холодность.

Встав на колени, она медленно расстегивала его рубашку и целовала оголяющееся тело. Губы были теплые и влажные, и после поцелуя кожа в том месте холодела и отнималась, будто ее смачивали эфиром. Раздев, повисла на его шее и, падая на спину, увлекала за собой.

Она была страстна и неутомима, словно много лет ждала мужчину и на такой же срок расстанется, и за ночь должна забрать все, чего не было до и не будет после, и не верилось, что недавно была с другим и хорошо, если с одним. Впрочем, другие его не волнуют, ревновать не было ни желания, ни сил, которые, казалось, перетекли в Олю, потому что она, прижав к своему животу Сергееву руку, сидела в любимой позе у стены и терлась о нее спиной, покачиваясь из стороны в сторону. Теплые складки живота колыхались под ладонью, а в глубине что-то подергивалось и екало, и казалось, что ощущает, как сцепляются молекулы новой жизни. Хотелось, чтобы это случилось на самом деле, хотя ребенок ему уж очень ни к чему, да и Оле, наверное, тоже.

– Не боишься забеременеть?

– У меня не будет детей, – ответила Оля, перестав раскачиваться. – Отчим, когда изнасиловал, триппером наградил, пришлось аборт делать, ну и…

– А сколько тебе было?

– Тринадцатый шел. Я из школы вернулась, а он один дома, пьяный, – спокойно, как сплетню о чужом человеке, рассказывала Оля. – Он потом часто поджидал меня. Мама на работе, а он со мной. Пока заметно не стало. Мама заставила аборт делать на стороне. Срок уже большой был, бабка боялась, запросила бешеные деньги. Пока раздобыли их, пока то-сё, совсем поздно стало. Ну и напортачила бабка, чуть не угробила меня, в больнице еле откачали и в милицию сообщили.

– Посадили ее?

– Да. И отчима, восемь лет получил… Жалко его, когда трезвый, добрый был. Мама без него совсем запила и колотила меня почем зря, как будто я во всем виновата. Я терпела, терпела – и убежала. Сначала у офицера отставного жила. Его жена бросила, вот он и приютил меня, за племянницу выдавал. Платье купил, кофейное, бантик вот тут, – показала она выше впадинки, что между грудей, – и туфельки, красные, на высоком каблучке. – Она замолчала, видимо, вспоминала один из немногих полученных в жизни подарков. – Сам он ничего уже не мог и бил за это. Придут к нему дружки, напоят, он и заставляет меня с ними по очереди, а потом расспрашивает, кто из них как, у кого какие недостатки.

– Хватит, – оборвал Сергей. Своей ненависти под завязку, суметь бы переварить.

– Сереж, а у тебя есть друзья?

– Нет.

– Это хорошо…

– Был одни настоящий. Был, да весь вышел… – сказал Сергей. Нет, врет, и сейчас есть друг и тоже настоящий – восьмизарядный, системы Макарова, во внутреннем кармане пиджака лежит. Завтра надо будет смазать и спрятать в надежное место.

– Друга вспомнил, да? – погладив его руку, спросила Оля.

– Угу, – лениво ответил Сергей. Спать не хотелось, но глаза закрывались сами собой.

– Расскажи, какой он был.

– Непохожий на всех: плохой снаружи, а не внутри…