Текст книги "Время – ноль"

5

Познакомились в поезде «Ашхабад-Чарджоу». Всех «чипков» – нарушителей дисциплины – построили однажды утром с вещами на плацу гауптвахты и повели на железнодорожную станцию, где посадили в прицепной общий вагон. Сергей Гринченко попал в вагон одним из первых, проскочил в середину его и занял свободную вторую полку, расположенную по ходу поезда. Местной газетенкой на непонятном языке, забытой кем-то на столе, он стер толстющий слой пыли с полки, лег на нее, примостив под голову вещмешок, и принялся наблюдать, как обустраиваются соседи. Из разговоров понял, что они из одной части, попались на «приведение себя в нетрезвое состояние». Этот бюрократический фразеологизм представляется Сергею в виде солдата, взявшего себя за ухо и ведущего в мрачное подземелье, заполненное клубящимся, хмельным туманом, где солдат с радостью обменивает трезвое состояние на приятное. Соседи так и не осознали своей ошибки: вещмешок одного из них звонко поприветствовал полку. Две звенят не так, значит, не меньше трех-четырех. Сергей не отказался бы помочь расправиться с ними, давненько уже не пил.

Верхнюю боковую полку занял худой, мосластый солдат с забинтованной рукой. Бинт был грязный, в пятнах йода и зеленки.

– Свободно? – спросил он, не глядя ни на кого, и, не дожидаясь ответа, опустил полку и положил на нее вещевой мешок, а потом сел внизу, напротив угрюмого солдата со сросшимися черными бровями и большим мясистым носом.

Заметив внимательный взгляд Гринченко, новенький подмигнул и улыбнулся, показав просвет между верхними передними зубами. Благодаря этому просвету, лицо его, покрытое красными угрями, уже не отталкивало, а вызывало симпатию. Наверное, потому, что Сергею вспомнилось, как в его дворовой компании обладателей такого просвета спрашивали, проходит ли между зубами спичка, и предупреждали, что если много будут говорить, коробок проскочит.

Вскоре поезд тронулся, соседи перезнакомились. Новенького звали Виктор Тимрук. Его носатого угрюмого соседа – Женей Шандровским. На полке под Сергеем расположился Саша Стригалев – высокий широкоплечий блондин с пятиугольным лицом и ярко-красными, словно напомаженными, губами. Остальных двоих, белобрысых и конопатых, с разгильдяйскими беззаботными физиономиями, похожими, словно у близнецов, звали Антон и Семен. Были они из одной деревни, носили одну фамилию – Устюжаниновы, состояли в каком-то дальнем родстве, но называли себя родными братьями. Сергей так и не разобрал, кто из них Антон, а кто – Семен, путал все время. Командир заставы, на которой они служили, тоже не различал, поэтому, чтобы не ошибиться, наказал обоих, хотя виноват был один Семен.

Стригалев взял позвякивающий бутылками вещмешок и, переглянувшись с Братанами, как их все называли, предложил Сергею, Вите и Жене:

– Пойдем с нами, отъезд замочим, чтобы колеса крутились исправно, и побыстрее, и подальше увезли нас от «губы».

Вагон был последний, и через окно в задней двери видны были рельсы, словно вытягивающиеся из-под поезда. Окно в правой боковой двери, приваленной мешком с мелким углем, кто-то выбил, и холодный воздух гонял по тамбуру черную пыль.

– Как бы старлей не застукал, – напомнил Гринченко о сопровождавшем их офицере.

– Да плевать на него! – огрызнулся Антон или Семен, срывая зубами пластмассовую пробку с бутылки вина «Карабикаульское». – Дальше всё равно не пошлют: некуда.

– А куда нас везут? – поинтересовался Сергей.

– Черт его знает! – ответил Стригалев. – На стройку какую-нибудь.

– Не в дисбат?

– Не-ет, – уверенно потянул Сашка Стригалев. – В дисциплинарный батальон отправляют после суда и под конвоем. Тебя судили?.. Нас тоже нет. Значит, запрут в какую-нибудь дыру, где только шакалы и солдаты выживают, и будем поднимать народное хозяйство… Тебя за что?

Гринченко рассказал в двух словах.

– Дурак, надо было сажать!

– Тогда бы «деды» с говном смешали, – обронил Тимрук.

– А тебя за что? – спросил у него Стригалев.

Витька показал забинтованную руку.

– Собака покусала. Моя. «Деды» задолбали, некогда было покормить ее, вот и набросилась.

– А тебя? – обратился Сашка к Шандровскому.

– За всё хорошее, – недовольно буркнул Женька и так нахмурил сросшиеся брови, что пропала охота спрашивать его о чем-либо ещё.

Братья открыли три бутылки вина. Одну оставили себе, другую дали Стригалеву и Шандровскому, а третью – Гринченко и Тимруку.

– Ну, поехали!

Вино было паршивое – красная сладкая отрава, видать, из помидоров. Правда, вставило оно быстро, сразу всех сморило на сон. Тут ещё за день намерзлись, отстояв на плацу часа полтора, а потом на станции в два раза больше, потому что в здание вокзала не разрешалось заходить, а когда кто-то нарушил приказ, старший лейтенант построил «чипков» на привокзальной площади и продержал в строю до прихода поезда. Зато теперь спали без задних ног. Сергей только раз проснулся, на станции Чарджоу, когда их вагон перецепляли к другому поезду.

Выгрузили «чипков» на станции Керки, отвели в часть, разместили в деревянном бараке с двухъярусными нарами, на которых уже кантовалось человек пятьдесят. Здесь Гринченко впервые услышал тревожное, лающее слово Афган.

Сергею оно говорило не очень много. Когда учился в техникуме, по Донецку ходили слухи, что на товарную станцию приходят вагоны с цинковыми гробами, которые родителям разрешают забирать только ночью, чтобы никто не узнал о наших потерях в Афганистане. По «Голосу Америки» слушал иногда сводки об уничтоженных душманами колонах в шестьдесят-восемьдесят-сто машин, казавшиеся тогда неправдоподобными. На последнем курсе познакомился с первокурсником, служившим шофером на санитарной машине в Кабуле. Тому нечего было рассказывать, в боях не участвовал, разве что о количестве жертв, но в госпитале всегда кажется, что убитых и раненых больше, чем живых и здоровых. Впечатляла татуировка на его плече – женская голова с развивающимися волосами и повод, по которому была выколота, – в память о погибшей медсестре. Она сопровождала машину с раненными. Попали в засаду. Оружие было только у шофера, убитого первой очередью. Над медсестрой душманы издевались долго и с изощренной выдумкой. Слышал Гринченко и еще где-то что-то, но в общих чертах Афганистан на гражданке представлялся не очень опасным местом службы, где, если повезет, получишь награду, а если не повезет… Но здесь, в бараке, уже не хотелось играть с судьбой в орлянку.

Старожилы советовали идти в артиллерию или связистом. Ещё лучше – в подсобное хозяйство или санитарную часть, но туда брали редко. И ни в коем случае – в десант. Стригалев и баратаны быстро завели знакомства, куда-то ходили, с кем-то договаривались. Сергей и Витька целыми сутками отлеживались на верхних соседних нарах в дальнем углу барака, а Женька на нижних лезвием от безопасной бритвы вырезал узоры на палочках и что-то тихо бормотал под нос: то ли ругался, то ли песню пел. На пятый вечер Стригалев собрал всех за бараком и сообщил:

– Значит, так, завтра ждут покупателей. Я договорился с одним прапорщиком – он списки составляет – нас воткнут в артиллерию, всех шестерых… Как я, а?! – хвастливо закончил он и обвел всех взглядом, ожидая похвалы.

Сергею Гринченко было безразлично, где служить, поэтому посмотрел на Тимрука: как он?

– Спасибо, Санёк, но я в десант пойду, – сообщил вдруг Витька.

– Ты что, сдурел?! – возмутился Стригалев. – Там же в два счета ухлопают. Домой в цинке вернешься! И неизвестно, будешь ты в нем запаян или кто другой! Слышал, что здесь рассказывают?

– Плевать. Зато там почти нет дедовщины.

– И я в десант, – поддержал его Шандровский, никак не объясняя свое решение, но произнес уверенно, видимо, обдумал за эти дни, обстругивая палочки.

– Ну, вы, ребята, офигели! – Стригалев швырнул наземь наполовину недокуренную сигарету, а с куревом была напряженка. – Я тут распинался, упрашивал, наобещал черт знает чего, а вы!..

– Да, чуваки, вы серьезно?! – напал на них один из Братанов. – Вы это бросьте!

Тимрук и Шандровский молча курили, слушая о преимуществах службы в артиллерии, и изредка крыли чужие доводы одним, веским, как козырный туз, – нет дедовщины.

Гринченко не вмешивался в спор, пока не заметил, что Стригалев и Братаны, уже сжимающие кулаки, вот-вот уговорят, и тогда произнес:

– Я тоже в десант.

Почему так сказал – сам не знал. Может, дедовщины боялся, а может, Витьке хотел помочь, но, когда произнес эту фразу, понял, что сделал то, что хотел или должен был сделать.

Его решение уравняло силы спорящих, и спать разошлись чуть ли не врагами. А утром, когда перед строем капитан с парашютами в петлицах запросил хриплым, будто сорванным, голосом пятнадцать добровольцев, вшестером молча шагнули вперед. Остальных капитану пришлось набирать в принудительном порядке.

В вертолет набилось пятнадцать человек – весь второй взвод третьей заставы. Стригалев и Тимрук сидели напротив Гринченко. В центре салона громоздились ящики с боеприпасами, ранцы и спальные мешки – спальники, как их называли десантники. К мешкам были привязаны обычные штыковые лопаты с укороченными черенками. Причем у Витьки и Сашки по две, своя и «дедова». У Сергея вместо дополнительной лопаты были коробки с пулеметными лентами. За меткую стрельбу его назначили вторым номером к Рашиду Зинатуллову, которого Сергей побаивался за вспыльчивый характер. Хорошо, что Рашид не «дед», руки не сильно распускает, а то бы житься от него не было. Сашка Стригалев стреляет из пулемета не намного хуже, но умудрился пристроиться под опеку командира взвода старшего сержанта Архипова – веселого здоровяка, похожего Романа, Сергеева зятя. Старший сержант сейчас что-то втолковывает своему «молодому», а Сашка улыбается лукаво: мол, не надо нас, маленьких, дурить! Стригалев быстро подстроился к «дедам» и меньше Сергея и Витьки получал пинков, тычков и нарядов на работу. А доставалось им первое время здорово – и за дело. Три недели их гоняли день на стрельбище, день на полевые учения, переподготавливали. У всех за плечами была учебка, но здесь тех знаний и умений не хватало. Командир взвода на полигоне показал, какой степени мастерства будет требовать. Архипов встал с ними в цепь, пошел, как на прогулке, а когда впереди поднялись три мишени, поразил их, не поднимая автомат к плечу, с пояса, и так быстро, что Гринченко, Тимрук и Стригалев не успели выстрелить.

– Скоро и вы так будете, – уверенно произнес командир взвода. – А то был тут один перед вами – как живого помню! – пока прицеливался, его уже от бестолковки до пяток свинцом начинили. Всё ясно?

– Так точно!

– На исходную!

Архипов после каждой их ошибки приводил пример, в котором обязательно была вставка «как живого помню!», но ему не шибко верили. У командира обязанность такая – подстегивать, чтобы старательно учились, и каждый делает по-своему: один – кулаками, другой – нарядами на работу, третий – жуткими байками. В воскресенье застава побывала в бане, и Гринченко начал относиться к байкам Архипова по-иному. Почти у всех старослужащих на теле имелись отметины, которые старший сержант называл «привет от душмана». По классификации Архипова имелся еще «последний привет», и для получивших такой они однажды на складе выгружали из машины ящики с цинковыми гробами. Кто-то из Братанов, кажется, Антон, пошутил, что теперь на всех хватит, а Семен добавил, что, пока нет очереди, надо выбрать себе какой поудобней и припрятать на черный день.

Братаны и Шандровский летят в другом вертолете с первым взводом. Жаль, что их шестерку разделили. Впрочем, воевать вместе будут. На задание вылетала вся маневренно-штурмовая группа: три заставы, по два стрелковых взвода в каждой, и взводы обеспечения и поддержки: безоткатных пушек, станковых гранатометов, минометный, саперный и другие. Где-то в Афгане ожидается ночью прорыв душманов с гор в долину. Десантники должны помешать этому.

Гринченко раньше ни разу не летал ни в вертолете, ни в самолете. Оказалось, не так страшно, как предполагал, правда, немного укачало – подташнивало, особенно, когда машина падала в воздушную яму. Тут ещё не отлил перед посадкой, боялся, что засмеют, мол, обпудолился со страху, и теперь было совсем невмоготу. Хоть бы скорее приземлились. Такое впечатление, будто время исчезло или заснуло, поэтому земля не хочет принимать вертолет. Вроде бы несколько раз снижался, но его опять подбрасывало. Хотя нет, вот он, наконец, завис, «деды» зашевелились, старший сержант Архипов встал, поправил бушлат и показал Стригалеву на свой спальный мешок, чтобы Сашка не забыл захватить.

Гринченко впервые ступил на чужую землю. Она, казалось, не рада была ему, качалась, уплывала из-под ног и как будто вибрировала, даже в голове гудело от этой вибрации. Зинатуллов что-то крикнул, но слова его было не разобрать, и Сергей тупо уставился на скуластое лицо с тонкими усиками. Рашид ещё раз крикнул и прищурил злые раскосые глаза. К счастью, подошел Архипов и жестами показал, чтобы поставил коробки с лентами на бугре рядом с пулеметом и шел рыть окопы.

«Деды» сидели кружком на бугре возле сложенного там оружия и имущества, курии и трепались. «Вольные стрелки» рыли спальники – так, как и спальные мешки, называли ямы для отдыха. Эти ямы должны иметь выходы в разные стороны. Потом их накроют брезентом и получатся более-менее уютные укрытия от непогоды. «молодые» оборудовали позиции – прямоугольные полуокопы, соединенные ходами сообщения между собой и со спальниками. Недавно прошел дождь, буроватая земля была мягкой, раскисшей сверху, но твердой в глубине. Часто попадались прямоугольные каменные пластины. Похожие на заготовки для кремниевых ножей, какими пользовались первобытные люди. За три недели на полевых учениях таких окопов нарыли, наверное, по несколько километров, поэтому работа шла споро. «Вольные стрелки» закончили быстрее и вместе с «дедами» завалились отдыхать: они будут нести службу ночью.

Вырыв окопы, Гринченко, Тимрук и Стригалев легли на позиции, повернутой в сторону долины. Сашка умудрился сразу же заснуть, тихо засопел. Сергей передвинулся поближе к нему, чтобы незаметно разбудить, если кто-нибудь подойдет. Приложив разгоряченные ладони к холодной липкой бурой жиже, смотрел поверх ствола автомата на долину. Раньше ему казалось, что за границей всё не так: и люди, и земля, и даже небо. Пока было таким же, не совсем привычным, азиатским, но похожим на то, что видел по ту сторону границы: горы с белыми шапками снега на вершинах и морщинами ущелий; голая, почти безжизненная земля с редкими пятнами серой, прошлогодней травы и, в основном по оврагам и ущельям, зарослями невысоких деревьев, издали похожих на кустарник, – тугаями; на извилистых дорогах люди в чалмах и халатах ехали на лошадях или ослах или брели пешком. И зима такая же – не зима в русском понимании, а слякотная осень с заморозками по ночам. По похожему небу ползут похожие, раздутые от дождя или снега, тучи. А вот проглянуло солнце – и всё вокруг, так же, как и по другую сторону границы, неправдоподобно быстро нагрелось и повеселело.

Тимрук лежит слева от Гринченко, курит, прикрывая сигарету ладонью и пуская дым по земле, чтобы «деды» не заметили. Во время затяжек глубоко впадают щеки, покрытые красными пятнышками угрей. Докурив, вминает маленький, с ноготь, окурок в бурую жижу, потягивается.

– Эх, ба-бу-бы! – мечтательно тянет Витька и улыбается, показав просвет между зубами. – А, Серега?! Затрепал бы молоденькую телочку?

Получается, что Таня – та самая молоденькая телочка, которую надо затрепать. Скажи кто-нибудь другой, обиделся бы, а на Витьку не получается. Быстрее на Таню обидится, что не отвечает на его последние письма, посланные уже из ДШМГ. Может, ещё не дошли?

– На гражданке, – продолжает Витька, – я бы сейчас завалил в кабак. Принял на грудь полкило водочки, зацепил самую клёвую чувиху и драл бы ее, пока уши не завернутся!

– У кого?

– У соседей, – парирует Витька.

Они сморят друг на друга, не выдерживают и весело смеются.

– Тимрук! – слышится из спальника удивленно-недовольный голос Архипова. – Кому смеёмся?

– Службе радуюсь! – бойко отвечает Витька.

– Борзеешь, сынок, – цедит старший сержант, удовлетворенный ответом. Потом вспоминает: – Дедушка курить хочет.

Тимрук шевелит губами, беззвучно матерясь, несет в спальник сигарету. Последнюю отдал. Когда вернулся, долго рассматривал бурвато-серую местность, затем ни с того ни с сего поделился соображениями:

– Точно: все бабы – шлюхи! Была у меня одна, замужняя. Муж у нее грузчик, здоровый, как сарай с пристройкой, – чего ей ещё надо было?! Уйдет он на работу, а она у моего дома прогуливается, поджидает. Сдурела, говорю, хочешь, чтобы обоим башку отвернул?! Тебе, дуре, твоя ни к чему, а мне моя пригодится. А она лыбится и тащит к себе домой. Сразу бутылку на стол, забухаем – и в койку. Ох и ненасытная была – та ещё сука! Я ее спрашивал, зачем ей ещё кто-то, ведь у мужа аппаратище – сваи можно забивать. А она отвечает, что и у меня не хуже, и вообще, у соседа всегда на семь сантиметров длиннее. Хорошо, что меня в армию забрали, а то какая-то сволочь мужу настучала. Иду раз с танцев со своей пацанкой, встречаю его. Хватает меня за шкирку, ты, говорит, к моей жене пристаешь? Ну, думаю, отприставался! Кулачищи у него – гири-двухпудовки: заедет по клюву – всю оставшуюся жизнь, очень короткую, только с врачами будешь здороваться. Тут моя пацанка как отвяжется на него. Ты что, орет, дядя, совсем сдурел, с перепоя башню снесло?! Я не такая, чтоб от меня на сторону бегали! А сама, кнопка, только школу закончила – маленькая, худенькая, глупенькая. Но он поверил, окатил немного, говорит, набрехали мне, прости, чувак. Чего там, прощаю, а сам чуть не подыхаю от желания рассмеяться ему в рожу. Кнопка потом долго меня допрашивала: кто такая, зря он не цеплялся бы. Врал ей, врал – не верит. Пришлось отрабатывать. К утру, после восьмой, поверила. Мол, больше из тебя никакая ничего не выжмет. Это смотря кто жать будет! Не успел мордоворот на работу свалить, как я на его койке уже дневную смену отрабатывал!

Сергей всегда завидовал таким парням – неунывающим разгильдяям. Им всего достается больше: и хорошего, и плохого. Пожил Витька весело и беззаботно на гражданке, теперь «деды» в нем «души не чают» – цепляются по делу и без дела, а через год сам будет гонять «молодых» так, что те изменят на противоположное своё мнение о старшине-звере из учебки. И всё под одним девизом: живу – и черт со мной!

С наступлением темноты их сменили. Гринченко залез в тесный спальный мешок. Долго не мог к нему приспособиться, ворочался с бока на бок. И прислушивался к ночным звукам. Время от времени раздавались одиночные выстрелы, наверное, из ракетницы. В ответ начиналась перекличка шакалов, причем вытье слышалось сразу со всех сторон и приближалось, как будто хищники обложили десантников и постепенно сжимают кольцо. Однажды с гор обстреляли позиции из пулемета, а десантники дружно ответили. Сейчас поднимут, будет бой. Сергей затаил дыхание, ожидая приказ. Сам не встанет, скажет, что спал, не слышал. Рядом отрывисто, настороженно дышал Витька. Тоже ждет. Никто за ними не пришел, но Сергей не расслаблялся, боялся, что друг заговорит, придется отвечать, и голос выдаст, как страшно было ждать. Витька молчал и дышал спокойнее, почти беззвучно, не заглушая шорохи грудок земли, которые скатывались то ли по брезенту, провисшему над центром ямы, то ли по стенам на спальные мешки. Они скатывались примерно через равные промежутки времени, и создавалось впечатление, что кто-то подбирает их, кладет на край ямы, сталкивает и снова подбирает…

Утром десантников перебросили на точку – нашу воинскую часть на территории Афганистана. Там два дня жили на взлетке – в землянках около взлетной полосы. Все были вялые, почти не вылезали из землянок, отсыпались, точно прободрствовали неделю, а не одну ночь. Офицеры не трогали солдат, «деды» – «молодых».

Наверное, чтобы вывести десантников из этого сонного состояния, на третий день группу кинули брать пуштунскую базу. Высадились в ложбине между сопками, сложили в одном месте спальные мешки и ящики с боеприпасами. Гринченко не упускал из вида Зинатуллова, старался делать всё, как он, – небрежно, не обращая внимания на свист пуль. Стреляли по ним с дальних сопок, непонятно, с каких. Серые сопки сливались друг с другом и с серым небом, покрытым облаками, напоминающими клочья грязных портянок. А разрывы мин на сопках в свою очередь напоминали эти облака, которые, казалось, падают на землю и снова поднимаются на небо.

Взвод разделили на два отделения. Одним командовал заместитель командира заставы по боевой подготовке старший лейтенант Непрядва, вторым, в которое попали Зинатуллов и Гринченко, командир взвода Архипов.

– Не отставать! – крикнул старший сержант Архипов и побежал туда, где гуще ложились мины.

Гринченко сначала пристроился за ним, рядом со Стригалевым, потому что за широкой спиной Архипова чувствовал себя в безопасности, а потом, окликнутый Зинатулловым, вынужден был бежать за пулеметчиком. Непонятно было, почему они не отвечают на огонь душманов. Не будь у Сергея руки заняты коробками с пулеметными лентами, сейчас бы весь автоматный рожок выпустил по сопкам.

Стригалев, бежавший впереди, вдруг вильнул, сделал несколько неуверенных шагов, подволакивая левую ногу, и осел на землю.

– Ты чего, Саш?

Стригалев прижимал к ноге ладони, сложенные крышей, будто поймал кузнечика. Между пальцами просочилась яркая, киноварного цвета кровь.

Подбежал Архипов, приказал:

– На руки его – и за мной!

Гринченко спрятал коробки с лентами за камень, как будто боялся, что душманы украдут, и вместе с Угловым понес Стригалева под укрытие сопки. Держал за ноги, и Сашка смотрел на него пристально, ожидающе: то ли приговора, то ли успокаивающих слов, то ли сам хотел что-то сказать, но не подкатывала решимость. Когда Сергей спотыкался или поудобней перехватывал раненую ногу, Сашка кривил алые, словно напомаженные, губы на побелевшем, заострившемся лице. Потом Гринченко сбегал за коробками с лентами, а вернувшись, увидел, что санитар забинтовывает Стригалеву ногу. Левая штанина была распорота до голенища сапога, бедро и колено были залиты кровью. И создавалось впечатление, что разрез – и есть рана. Белоснежный бинт казался слишком чистым, поэтому кровь и пропитывала его мгновенно и старалась промочить каждое волоконце растрепанных краев. Сашкино лицо постарело, губы потускнели и выглядели не такими уж и пухлыми. Он безучастно смотрел на руки санитара и не морщился. Наверное. Подействовал промедол: рядом валялся использованный разовый шприц.

– Тимрук, останешься, поможешь отнести Стригалева, а потом к Зинатуллову вторым номером… А ты, – Архипов повернулся к Гринченко, – отнеси коробки Рашиду – и ко мне. Бегом!

Зинатуллов обстреливал сопку, расположенную впереди и чуть правее. Пулемет дергался на сошках, плюясь гильзами, казалось, норовил вырваться из человеческих рук. Но руки цепкие, просто так не отпустят – и Рашид улыбался хищно, словно наслаждался судорогами пойманной жертвы. Заметив, что Гринченко уползает, рявкнул:

– Куда?!

– Архипов! – крикнул Сергей в ответ и энергичнее заработал локтями и коленями, опасаясь, что пулеметчик силой оставит возле себя.

Сопку, на которой засели пуштуны, атаковали впятером. Гринченко бежал рядом с командиром взвода. Голова самопроизвольно вжималась в плечи, хотя свист пуль не слышал, и вообще ничего не слышал, кроме собственного дыхания, сиплого, надсадного.

– Не жмись! – отгонял взводный.

Гринченко не понимал слов, но интуитивно шарахался от него, а через десяток метров опять оказывался чуть ли плечом к плечу. И часто спотыкался, потому что смотрел не вперед и вверх, а на ноги Архипова: каска сползала на глаза, и, чем поправлять ее постоянно, лучше уж бежать с повернутой вбок головой.

Примерно на середине сопки старший сержант Архипов сбавил темп и лягнул Гринченко, чуть не сбив с ног.

– Сказал, не жмись, сынок, – спокойно произнес взводный.

На вершине сопки был неглубокий окопчик, еще хранивший чужие запахи. На дне валялись гильзы и пачка из-под сигарет «Camel». Архипов встал на нее коленом, пристроил автомат на бруствере и открыл огонь по следующей сопке. Целился долго, а стрелял короткими очередями. Только непонятно было, по кому он палит, вроде бы там ни души, и мины рвутся на дальних сопках.

– Стрелять надо, – меняя рожок, посоветовал старший сержант. – Автомат тебе зачем дали?

Лучше бы показал, по кому стрелять. Всё вокруг как будто двигалось и в то же время было неподвижным, а душманов не видно совсем. Но если надо стрелять – пожалуйста.

Вскоре к ним присоединились Зинатуллов и Тимрук.

– Вон там, правее вершины, видишь? – показал Архипов цель пулеметчику.

– Ну, – ответил Рашид.

– Соли! – и взводный повернулся к солдатам. – За мной!

На этот раз душманы сопротивлялись дольше, даже прижали атакующих плотным огнем к земле. Несколько пуль цвиркнули об камень рядом с Сергеевой головой, обдали щеку колючими брызгами. А ведь могут попасть не только в ногу, как Стригалеву, но и в голову…

– Вперёд!

На вершине сопки Гринченко упал рядом со взводным и сразу открыл огонь. Внизу была база – вырытые в склоне пещеры, рядом с которыми метались люди в полосатых халатах, похожие на больших колорадских жуков. Стрелял по человеку, бежавшему к тугаям. Длинная, почти на весь магазин, очередь догнала душмана – отбегался полосатый! Хотел поделиться радостью с Архиповым, но тот по кому-то долго целился, а потом коротко выстрелил.

Когда подтянулись пулеметчики, отделение спустилось вниз. Гринченко первым делом пошел к пещерам. Брезент, закрывавший вход в ближнюю, был посечен осколками взорвавшейся неподалеку мины, и сквозь дыры можно было рассмотреть лежавшие внутри ящики с боеприпасами, грязные поролоновые матрацы, закопченный котел и висевшие на вбитых в стену кольях овчины. Заходить в пещеры опасно, могут быть заминированы. Приданный отделению сапер не спешил их проверять, стягивал с мертвого душмана десантные ботинки, американские, на толстой подошве и с высокими голенищами. Такие почти у всех старослужащих, говорят, намного лучше наших сапог, но всё равно было гадко смотреть, как сапер примеряет ещё не остывшие после чужих ног ботинки.

Неподалеку от сапера, рядом с другим мертвым «духом», чистил автомат старший сержант Архипов, используя вместо ветоши чалму убитого. Местами она была грязная, и взводный тщательно выбирал незапачканные куски.

– Хватай чалму с той стороны и тоже почисти, – приказал взводный, – а то можно подумать, что ты автоматом окопы рыл.

Гринченко послушно тер оружие материей, пропахшей дымом костра, а голова непроизвольно поворачивалась в ту сторону, где лежал убитый им душман. Смотреть было жутковато. Убитый лежал на склоне, вцепившись обеими руками в землю, будто ждал команду, по которой вскочит и побежит, из-под ближней руки даже скатилось несколько камешков.

– А он живой, – высказал вслух догадку Гринченко.

– Кто? – спросил Архипов.

– Вон тот, – кивнул в сторону душмана Сергей, боясь посмотреть на него, чтобы не встретиться с обвиняющим в предательстве взглядом.

Командир взвода, почти не целясь, прошил тело душмана автоматной очередью наискось, от плеча к бедру.

– Пленных надо тащить на командный пункт, а это далеко и тяжело, понял? – многозначительно подмигнув, сказал старший сержант Архипов.

– Понял.

Взводный связался по рации с командиром заставы, доложил обстановку. Отделению приказали занять круговую оборону и ждать приказ.

– Всё – отвоевались! – произнес Архипов и впервые после высадки улыбнулся.

– Почему? – спросил Гринченко, ведь слева и справа от базы слышались выстрелы.

– «Духи» хорошо воюют, когда им отступать некуда или когда их намного больше, а сегодня – наши сбоку, а ихних нет! – ответил старший сержант и засмеялся.

Он достал сигарету, размял. Пальцы подрагивали, точно озяб, и половина табака высыпалась. Архипов закрутил бумагу на конце сигареты, прикурил и, сделав несколько жадных затяжек, приказал:

– Когда сапер закончит пещеры, заберете с Тимруком оттуда всё, на чем можно лежать – матрацы, овчины – и принесете на вершину сопки. Загорать будем!

Витька, подошедший вместе с Зинатулловым, стоял возле мертвого душмана, на непокрытой голове которого топорщилась короткая щетина, и пялился на него, словно загипнотизированный.

– Вшит разбегаются: похолодел, – сообщил Витька, повернувшись к Сергею, но всё ещё глядя на мертвого.

– И я одного… ранил, – Сергей кивнул в сторону склона, – а Архипов добил его.

– Пойдем обыщем?

– Да ну его! – торопливо отказался Сергей. Даже по приказу взводного не дотронулся бы до этого трупа.

Витька понял и, отойдя к пещерам, сказал:

– А я никого… Ничего, догоню тебя.