Текст книги "Время – ноль"

– Бери больше: под чай хорошо идут, – посоветовал Архипов.

– А чьи это? – поинтересовался Гринченко, пытаясь прочесть иностранное название на конфете.

– Швейцарские, вроде.

Надо же, затерянный в горах кишлак, а конфеты такие, какие и в Донецке не найдешь! Набрал их много. Затем порылся в тряпках и перешел к полке, на которой стояли маленькие японские транзисторные приемники.

– А транзистор можно?

Взводный фыркнул: мол, чего спрашиваешь, дуралей?! Всё – наше!

– Только не забудь выбросить, когда домой полетим, а то таможня прихватит.

Сергей взял два – себе и Витьке, и ещё пятеро свитеров пакистанских и солнцезащитных очков – на всех своих, и шариковых ручек – на весь взвод. Хватал всё подряд и никак не мог утолить зуд в руках.

– Да будет тебе! – позвал Архипов. – Вся служба впереди, успеешь этим говном нагрузиться.

Сергей раздал подарки друзьям. Особенно забавляли солнцезащитные очки. Сначала странно было, когда видел, как офицер в очках отдает приказ солдату в очках, ждал, что капитан Васильев сделает замечание за нарушение формы одежды. Капитан не сделал, даже улыбнулся добродушно, когда заметил очки у Гринченко, а на свитер, надетый поверх гимнастерки, вовсе не обратил внимания. Ещё бы сменить сапоги на американские ботинки – и совсем похож на старослужащего, бывалого солдата.

Неделю группа моталась по горам. Дезертиров не перехватили, а потеряли двоих убитыми и четырех ранеными. Почти все потери были в одном бою, когда первую заставу накрыли на привале минометно-пулеметным огнем. Не подойди третья застава на помощь, было бы ещё хуже. В том бою Гринченко убил душмана. «Душок» перебегал из одного укрытия в другое, и только Сергей, лежавший крайним на правом фланге, мог его видеть. Длинная автоматная очередь вогнула полосатую спину, придавила к склону. Так, на животе, он и сполз метра на три ниже, где в него влепили ещё одну очередь. Гринченко уже не тянуло посмотреть на убитого им человека, гораздо интереснее был душман, разорванный гранатой из гранатомета. Глядя на безголовое, развороченное туловище, трудно было поверить, что раньше это был человек, который ходил, ел, спал, стрелял…

На восьмой день заставу высадили на хвост банде, убегающей из кишлака. Бой был короткий и результативный: семерых положили и пятерых взяли в плен. Цифры могли быть одинаковыми, если бы не Гринченко.

У душмана были очень узкие глаза, редко в северных районах Афгана встретишь такие. Они смотрели поверх Сергеевой головы, может быть, высматривали в небе ангела, который унесет в мусульманский рай душу павшего в бою с неверными; или придвинет длинноствольную винтовку, лежавшую рядом, но рукой не дотянешься; или вправит ногу, которая торчала вбок, почти перпендикулярно туловищу, наверное, пуля попала в тазобедренный сустав – ногу, обутую в американский десантный ботинок с еще нестертым каблуком. Ботинки будут впору Гринченко, но раненых разувать нельзя. Рядом никого не было, бой ушел вперед. Впрочем, по негласному закону десантно-штурмовой группы, каждый сам себе судья. И только себе.

Вечером «дед» из первого взвода отобрал ботинки и надавал по шее за то, что Гринченко не хотел расставаться с ними.

После двухдневного отдыха на точке к группе прикомандировали роту, набранную из разных частей, и кинули на чистку кишлака, похожего с вертолета на головастика: широкого в долине и узкого на склоне горы. «Деды» чистили его год назад, но тогда на перерезали «хвост», и большая часть банды ушла.

Наша и сорбозовская (афганские регулярные войска) пехота блокировали ту часть кишлака, что лежала в долине, а десантники должны были отрезать ее от гор. Атаковали при поддержке танков второй и третьей заставой с двух сторон. Третья шла навстречу восходящему солнцу, прячась за серо-желтый сорбозовский танк. Метрах в четырехстах от кишлака танк остановился: боялся гранатометчиков. Из-за гула танкового двигателя не слышна была стрельба, но кто-то из старослужащих определил:

– Жарко солят! Достанется кому-нибудь…

Старший сержант Архипов недобро посмотрел на каркавшего и зло сплюнул почти на сапог Гринченко. Танк, будто поддерживая взводного, вздрогнул от выстрела. В ближнем дувале появилась темная оспина. Архипов сплюнул ещё раз, давая понять, что от танка помощи не жди.

– Парами, первый взвод слева, второй справа – марш! – скомандовал командир заставы.

Рядом с командиром заставы стоит Женька Шандровский с командирской рацией на спине. Крупный, мясистый нос его шевелится, точно принюхивается к запаху боя или морщится от копоти танкового движка. Антенна рации покачивается над Женькиной головой, как сторожок удочки для зимнего лова во время поклевки.

– Вперёд! – пропустив две пары, приказал капитан Шандровскому и первым выскочил из-за танка.

Теперь очередь Архипова и Гринченко. Взводный всё сплевывает и недобро косится то на солдат, то на танк, то на кишлак. Чего психует?! Главное – набраться смелости, чтобы сдвинуться с места, а там само пойдет и получится хорошо. Тут ещё от солярной гари мутит, подташнивает – куда хочешь побежишь, лишь подальше от танка. Раньше нравился этот запах. Когда служил на заставе в горах, часто вспоминал гул машин и бензиново-солярный, пульсирующий теплом дух автострады.

Витька Тимрук тоже спокоен. На губах улыбочка, приоткрывшая просвет между зубами. Пацанку идет охмурять, а не в бой. Хотя, что ему: пулеметчики замыкающие, всё легче.

– За мной, сынок! – хрипло крикнул Архипов, выскакивая из-за танка.

Выстрелы услышал во время перебежки к третьему укрытию – неглубокой ложбинке. Пуля взвизгнула так близко, что в ложбинку нырнул, а не вбежал.

– Снайпер лупит. Где-то рядом, не из кишлака, – сказал Архипов, выискивая врага.

В первом взводе кого– то убило или ранило – тащат к танку. Кого – не рассмотрел.

– Не пойму, откуда бьет, сука! – ругнулся старший сержант и выпустил длинную очередь вдоль арыка, вырытого параллельно дувалам крайних домов. – Двоих уже завалил!

Над кишлаком появились вертолеты. Задрав хвосты, обстреляли его реактивными снарядами, подняв облака пыли и дыма. Будто кабаны взрыхляют картофельные грядки. Душманский огонь подутих.

– Вон он, сука! – крикнул Архипов и выпустил очередь во весь рожок.

Душман с автоматической винтовкой в руках, выскочил из дувала и, петляя и пригибаясь, скрылся между домами.

Вода выгнала снайпера из арыка. Она быстро текла в долину – видимо, недавно пустили, – всё ещё прибывала, подмывала сухие стенки. Комки потемневшей снизу земли бесшумно отваливались от стенок и оседали в поток, добавляя ему полоски грязной пены, которые прилипали к галифе почти у пояса. Вода была холоднючая. Витька, наверное, пошутит, что так и без наследства можно остаться.

Когда весь взвод собрался у дувала, перемахнули его, помогая друг другу. Сад был пуст, деревья с едва проклюнувшимися почками смотрелись сиротливо. Зинатуллов выпустил очередь по куче мусора у дома. Из дома сразу послышалось громкое скуление женщин и детей. Чем ближе подходили десантники, тем плач становился визгливее.

В доме было незастекленное окошко, смахивающее на бойницу. Из него тянуло сыростью, будто в комнатах стояли лужи слёз.

– Не суйся! – оттолкнул Архипов. – Голову отрубят!

Он выдернул чеку из гранаты, разжал пальцы. Граната, казалось, заворожила старшего сержанта, смотрел на нее задумчиво, точно никак не мог решить, нужна она ему или нет. Решил, что не нужна, и, как никчемную вещь, которая ввела в заблуждение блестящей оболочкой, рассерженно швырнул в бойницу.

Вторая граната, брошенная Угловым в колодец, выложенный бледно-серыми, выгоревшими на солнце камнями, подкинула высоко вверх грязную воду, которая окропила двор и полуразрушенный дом и будто растворила колодезную кладку.

Зинатуллов проверил трассирующими сарай. Пули вспыхивали, залетая в полумрак хлипкой постройки. Она занялась вся сразу. Горела весело, со звонким потрескиванием.

– Хорош! Дальше идем! – приказал командир взвода.

Бой закончился как-то внезапно. Подпертые с двух сторон, душманы быстро отступили со склона горы в долину и затихли, словно не хотели выдавать, где спрятались. Второй взвод расположился во дворе, к которому примыкало широкое поле, чтобы к ним трудно было подкрасться незамеченными. Вертолетчики немного подпортили дувал и сарай, воняло паленым мясом, но дом не пострадал. Позицию оборудовали на плоской крыше, покрытой серой, прошлогодней травой, в которой проглядывали зеленые перышки. Баррикаду из бревен и камней выложили изнутри разноцветными подушками, найденными в этом и соседних домах.

– Пули ловят здорово, – сообщил Архипов, укладывая ярко-красную подушку в центре – для себя. Ещё раз оглядев местность пред позицией, приказал: – Срубите вон те два дерева, что сразу за дувалом.

На одной линии с деревьями, метрах в семидесяти левее, окапывался первый взвод. Тимрук сбегал туда, стрельнул у Братанов пару сигарет. Вернувшись и закурив одну сигарету, а второй угостив Сергея, пересказал новости:

– Женьку Шандровского ранило, тяжело, в живот. Антенну не загнул, не закрепил на груди, снайпер и принял его за офицера… А «вольного стрелка» у них того – насмерть.

– Не повезло…

– Угу. – Витька кивнул на проходивших по улице солдат из сборной роты. – Зато этим повезло: на готовенькое идут. Сейчас ломанутся по кишлаку прибарахляться. Одни воюют, другие… Жалко Женьку! – Он раздраженно царапнул щеку, содрав угорь, и на том месте выступила капелька крови. Быстро докурив сигарету глубокими затяжками, предложил: – Давай я порубаю, а ты отдохни.

Потом они готовили обед на весь взвод. Гринченко уже научился выбирать и разделывать баранов. Тушу подвесили за задние ноги к верхней перекладине дверного косяка сарая. Потрошили ее и поглядывали на улицу через пролом в дувале. Там двое десантников из второй заставы конвоировали пленного – мужчину лет тридцати, без головного убора, с окровавленной, стриженой наголо головой, одетого в черную жилетку поверх темно-синей рубахи навыпуск, доходящей до колен, и в черных широких и коротких, до середины голени, шароварах, болтающихся на худых ногах. Усатое лицо от побоев было цвета рубахи.

– Эй! – окликнул конвоиров старший сержант Архипов. – Ведите его сюда!

– Спешим, – ответил ближний конвоир и, подгоняя, ткнул пленного стволом автомата в спину.

– Заходите, не скромничайте! – словно хлебосольная хозяйка, зазывал Архипов. Попробовали бы они, «вольный стрелок» и «молодой» отказаться от приглашения «деда».

– В штаб ведем, там ждут, – предупредил конвоир.

– Успеете! – взводный дружески похлопал солдата по плечу: мол, что тебе – душмана жалко?! И той же рукой, почти не размахиваясь, врезал пленному в ухо.

Душман заученно охнул и присел на корточки, закрыв лицо руками.

– Эй, вы, двое, – с усмешкой позвал командир взвода Гринченко и Тимрука, – оба ко мне!.. Ну-ка, сыны, покажите, как драться умеете. – Он дружелюбно похлопал душмана по плечу. – Поднимайся, корешок… Ну-ну, не стесняйся, все свои… Ребятам поучиться надо, – приговаривал он, отводя от разбитого лица грязные руки с синевато-черной каёмкой под широкими плоскими ногтями. – Вот и молодец, так и стой… Ну, Гринченко, причастись.

Внутреннее сопротивление никак не преодолевалось, руки словно примерзли к бокам. Учась в школе, месяца два провожал домой одноклассника, тихоню, но крепкого на вид, и издевался над ним в подъезде – щелкал указательным пальцем по кончику носа. Тогда бил и ожидал ответного удара, надеялся, что тихоня справится со страхом и превратится в человека. А сейчас об ответном ударе даже речи быть не может. Отпустить душмана, тогда точно при первой же возможности всадит пулю в спину, а в плену…

– Давай-давай, – подтолкнул Архипов, – покажи, как мы умеем. Может, это тот самый, что двоих из первого взвода положил.

А действительно, может, это снайпер, ранивший Женьку Шандровского?.. Снайпер не снайпер – засмеют ведь, если не ударишь, – ткнул несильно кулаком по скуле, туда, где пока не было засохшей крови.

– Сильнее! Они наших не так мордуют!

Лиха беда начало! После второго удара душман снова осел на корточки и закрыл лицо руками. Пальцы его подергивались, как лапки лягушки от электрического тока, между ладонями просочилась кровь.

Взводный опять заставил душмана встать и опустить руки.

– А теперь Тимрук покажет, чему его в школе учили! – балагурил Архипов. – Ну-ка, соединись с пролетарием другой страны, подай ему братскую интернациональную руку!

Подтянувшиеся к ним солдаты весело засмеялись.

Смех раззадорил Витьку, угри словно набрякли на побелевшем лице, сейчас прыснут липким гноем. Кривая ухмылочка – и кулак тренированно врезался в окровавленное лицо.

От удара душман отлетел под ноги десантникам. Несколько сапог и ботинок вскинулось одновременно.

– Парни, живым его надо довести! – упрашивал конвоир. – Посадят ведь!

– Не посадят! – хохотнул Архипов. – Зинатуллов, мать твою, почему пост бросил?! Марш на крышу!

Рашид зыркнул на него черными раскосыми глазами и нехотя отошел от пленного.

– Харэ, парни! – приказал командир взвода. – Завязали, черти! – Он оттолкнул пару особо неугомонных и поторопил конвоиров: – Быстрей забирайте эту падаль!.. Улицей не ведите, там дальше минометчики стоят, им такое развлечение не по заслугам. Возьмите правее, в проулок, и через двор, там дувал порушен… Гринченко, плесни-ка на «душка» водички.

Сергей вылил на голову душмана полведра мутной, желтоватой воды. Расквашенные губы зашевелились, собирая капли, пососали слепленный кровью кончик уса, запавший в рот. Душман с расслабленностью лунатика поднялся с земли и поковылял, прихрамывая на правую ногу, впереди конвоиров. Мокрая штанина прилипла, не телепалась, и казалось, что из-за нее и не гнется нога.

«Долинную» часть кишлака обрабатывали вертолеты. Одни летали низко, чуть ли не цеплялись за крыши, и стреляли реактивными снарядами и из пулеметов, другие сбрасывали бомбы с большой высоты. Темные капли отрывались от брюха вертолета, падали сначала медленно, затем всё быстрее, и врезались в землю на такой скорости, что создавалось впечатление, будто обломки домов подбрасывало и расшвыривало не взрывной волной, а сотрясение земли.

Потом за дело принялась артиллерия. Трудно удивить человека, который объелся мяса и разомлел, загорая на крыше, но залпы «градов» заставили Гринченко и Тимрука привстать. Большие площади покрывались темными шапками разрывов, и с огнем и дымом подлетали вверх обломки стен, бревна, деревья…

– Лихо, да?! – на выдохе, радостно, крикнул Тимрук и, по-мальчишески улыбаясь, проорал страшилку: – «Голые бабы по небу летят – в баню попал реактивный снаряд!»

Артиллерия сменили танки, тех – вертолеты, и так по кругу до вечера. С наступлением темноты в долине запала тишина, неестественная, настораживающая. На крыше собрался весь взвод, готовились к бою. Архипов разложил подле ярко-красной подушки запасные рожки, гранаты, ракетницу и патроны к ней.

– Можешь поспать, – разрешил он Гринченко. – Полезут ближе к полуночи: у них сейчас рамазан, до захода солнца жрать нельзя, а на пустой желудок воевать страшно. И гашиша покурить надо, чтобы смелее стать.

Взводный не ошибся. Без четверти двенадцать душманы произвели залп из гранатометов по позициям второй заставы и поперли на них в полный рост, визжа, как недорезанные свиньи. Действительно, духи. И будто из-под земли появляются, всё больше и больше их.

– Весёлые ребята! Обшмалились – пофиг всё! – торопливо перекладывая запасные рожки, точно они мешали следить за врагом, произнес Архипов.

Оказалось, не пофиг. Дружный залп десантников смел первые ряды, а задние сами попадали от страха. Гринченко сначала стрелял в самую гущу наступающих, потом – на вспышки выстрелов, а когда минометы и станковые гранатометы подняли схоронившихся душманов, бил по одиночным фигуркам, которые, пригибаясь, улепетывали в глубь кишлака.

Десантников поддержали артиллерия и мотопехота. Стреляли долго, пока вновь не запылали пожары по всему кишлаку. И опять наступила настораживающая тишина, изредка нарушаемая автоматными и пулеметными очередями для собственного успокоения да хлопками ракетниц, подвешивающих в черном звездном небе яркие костры, которые, покачиваясь, плавно опускались к земле.

– Всё, здесь больше не ссунутся, – уверенно сказал старший сержант Архипов, не спеша снаряжая патронами опустевшие рожки.

И здесь он был прав. Ни в эту ночь, ни в две следующие душманы не нападали на них. Иногда с налета обстреливали какую-нибудь позицию и быстро откатывались, словно напоминали, что ещё живы, несмотря на то, что артиллерия и вертолеты долбят их с утра до вечера.

Со всех сторон воняло дохлятиной, а когда ветер дул с долины, аппетит отшибало напрочь.

– Привыкнешь, – пообещал Архипов, заметив постничанье Гринченко.

Скорее всего, так и будет: в пророчествах подобного рода взводный маху не давал.

По ночам на запах мертвечины к кишлаку подтягивались шакалы. У них был период свадеб, истеричный хохот и истошные вопли не смолкали до утра. Ночные звуки были неправдоподобно четкие, чеканные, терзали душу. После каждого выстрела откликался сначала один шакал, за ним второй, третий… Складывалось впечатление, что они везде и в несметном количестве.

На четвертый день банда сдалась. Выяснилось, что пущенная в арыки вода затопила схроны с боеприпасами, обезоружила душманов. А может, это они с чисто восточным бахвальством пытались оправдать свою трусость. В тот же день банда была переименована в отряд народной армии, главарь получил звание капитана. Блок мотопехоты сняли, а десантникам приказали занять круговую оборону неподалеку от кишлака и охранять вновь сформированную часть от душманов.

8

Марина спала тихо, почти незаметно было, что дышит. Одеяло сползло, открыв плоскую грудь с маленьким соском. От плеча к нему тянулась цепочка родимых пятнышек, будто шрамы от автоматной очереди. На ощупь они были как зернышки граната – не очень твердые и скользкие, палец съезжал с них к соску, который медленно набухал, вырастая над белой с голубыми прожилками кожей.

Марина проснулась, но глаза не открывала.

– Отвернись, – попросила она, натягивая одеяло до подбородка.

Сергей надел джинсы и пошел в душ мыться и бриться. В «курятнике» брился раз в три дня щербатой опасной бритвой – наследством отца Леки-психа, и теперь с удовольствием водил по распаренным щекам импортным станком с двойным лезвием. Станок – подарок жены на день рождения. Она любила покупать заграничные вещи, все подряд, если хватало денег, а иногда и что-то путевое, как, например, эту бритву.

Когда вернулся в комнату, кровать уже была застелена. Его рубашка и носки оказались в пластмассовом тазике, приготовленные к стирке, а на стуле висела чистая рубашка. На столе стояла сковородка жареной картошки и чайник с кипятком.

– У девочек одолжила, – объяснила Марина.

Ей нравилось играть в жену: накрывать на стол, накладывать в тарелки, мыть посуду. И вроде ладно у нее получалось, даже слишком ладно, сразу становилось ясно, что это всего лишь игра. Впрочем, и студентку она тоже как бы изображала: старательно рассовывала шпаргалки по карманам, в лифчик, в футляр очков, забывала, где что, и перекладывала заново, но ведь пользоваться не будет, и так все знает, отличница.

– Зачем они тебе? – спросил Сергей.

– Ну, мало ли что. Не мне, так другим пригодятся.

Она подошла к зеркалу, потрогала под глазами кончиками пальцев, точно воду промокала.

– Ой, какие круги!

Сергей обнял ее сзади за плечи, поцеловал в шею. На мгновение она замерла и высвободилась стремительно.

– Не надо, Сереж, а то заплачу… – Уже у двери добавила: – Я смотрела в зеркало и загадала: если подойдешь и поцелуешь… – не закончив, веселая выбежала из комнаты.

Вернулась часа через три. Улыбка – до ушей. Наверное, получила пятерку и теперь потребует, чтобы угадала, как сдала. Такое впечатление, будто играешь в поддавки с ребенком и не имеешь права побеждать.

– Сереж, я сильно изменилась? – скрывая радость, спросила она.

– Не заметно.

– Представляешь, беру билет, прочла вопросы – и ничего не могу по ним вспомнить. Сидела, сидела, кое-что припомнила, иду отвечать профессору…

– Сказочнику? – Так называли профессора по математике за монотонный, убаюкивающий голос.

– Да. Милый старичок!

Сергей хмыкнул: кому милый, а кому…

– Отвечаю ему, что говорю – не соображаю. Только бы, думаю, не перебил, а то и это забуду. Только подумала, он и спрашивает: «Вы, случайно, не влюбились?». Я не поняла сразу и ляпнула: «Да». И знаешь, мне ни чуточки не было стыдно! Он мило так улыбнулся и спрашивает: «Надеюсь, не в меня?». Тут я совсем обнаглела и говорю: «Конечно, нет!». А сама думаю: экзамен придется осенью сдавать. Он нахмурился еще больше – видел, какие брови у него? как веники! – посмотрел на меня исподлобья и говорит: «Что ж, всему свое время…Жаль, что совпало с экзаменом, но… но слушать любовный бред с математическим уклоном я не обязан». Швыряет мне зачетку, идите, говорит. Я обругала его про себя, выхожу из аудитории и чуть не плачу. Открываю зачетку, а там… Как ты думаешь, что поставил?

– Двойку.

– Нет, пятерку!.. Ну, какой он милашка!

Интересно, сколько раз она уже рассказывала это и сколько человек еще будут вынуждены выслушать? Ой, много!..

– Сереж, а по мне и правда не очень заметно, что я… что мы…

– Правда.

– Все смотрят так, словно догадываются обо всем. Стыдно было им в глаза глядеть. Я бегом в институт и бегом назад, только в бухгалтерию заскочила, договорилась, что тебе стипендию майскую дадут, вместе с преподавателями завтра получишь.

Дадут деньги за то, что не ходил на лекции. Будто украдешь. Хотя, как говорил Архипов, дают – бери, бьют – беги. По крайней мере, появится возможность купить цветы, шампанское и торт и дать Маринке сыграть в свадьбу.

На натянутой поперек комнаты веревке сушилась постиранная одежда. П пол был чистым. Дощечки паркета посветлели, стали разноцветными – от бледно-желтых до темно-коричневых. От одежды и пола тянуло стиральным порошком и запахом утюга.

Сергей лежал одетый на кровати, слушал радиоприемник – однопрограммную «кухонную бухтелку», висевшую на стене, и смотрел, как по трубе отопления, почти у потолка, ползет толстый таракан. То ли это вчерашний успел уже отожраться, то ли новый прибежал, почуял, что в комнате появился нормальный человек. Этот нормальный человек моет посуду на кухне. Накормил одного тунеядца, оставил крошки и для второго. Спускайся, брат, харч у нас отменный, как любил приговаривать Витька Тимрук. Будто услышав призыв, таракан перелез с трубы на стену и засеменил к полу, топча сиреневые цветы на обоях.

Пашка, наверное, сидит в баре, ждет друга. Но если пойти к нему, то в общежитие не вернешься, потянет к Оле: с ней проще и веселей. Зато Марина – чем черт не шутит – может вытянуть на новый круг. Ведь не конченный человек, ведь есть еще желания, есть и силы на них…

Вымыв посуду, Марина ушла в душ, надолго застряла там. Вернувшись, так же долго раздевалась, выключила свет и попросив Сергея отвернуться, расстегивала пуговицы на халате с такой важностью, словно боялась, что от неловкого движения тело ее развалится. Чуть меньше времени заняла укладка халата на стул. Сначала повесила на спинку, чтобы свисал одинаково на обе стороны. Тоже не понравилось. Сложила аккуратно на сиденье. Потом расчесывала-растрепывала волосы перед зеркалом. В темноте. Зачем это делать перед сном – одни только женщины знают, да и то не все. Лифчик и трусики не сняла и даже прикрыла их, когда заметила, что за ней наблюдают.

– Ты обещал не смотреть!

Какая разница – что смотрел, что не смотрел. Теперь они будет возиться под одеялом, снимая последние доспехи. И сам бы это сделал, и быстрее, но не дает. Все – белье стянуто, уложено, Марина, торжественная и жертвенная, готовая к акту любви. Хочешь – не хочешь, а должен принять жертву, иначе обидишь до смерти…

Выполнив долг, укрыла Сергея одеялом и спросила:

– Тебе хорошо?

Женщина-мать, а не любовница: заботливая, готовая на страдания, лишь бы ее взрослому, старше нее, ребенку было хорошо.

– Нормально, – ответил он и закурил сигарету, чтобы приглушить раздражение.

Марина прижалась к нему, мечтательно спросила:

– Сереж, а какой бы ты хотел видеть свою жену?

Женский вариант предложения: объясни, какой она должна стать, чтобы услышать предложение. На этот вопрос существует один положительный ответ: такой, как ты, и множество отрицательных. Выбрал не самый жестокий:

– Без недостатков.

– А у меня их много?

– Нет, – ответил он. Получается, что, только соврав, делаешь человека счастливым.