Текст книги "Время – ноль"

– Нож надо купить, – объяснил Игорь.

Он долго выбирал, пробовал, удобно ли лежит рукоятка в ладони, сгибал лезвия, поглядывая на живот Сергея, точно прикидывал, проткнет ли насквозь. Остановился на кухонном ноже с деревянной рукояткой и длинным лезвием.

– Резать кого-то собрался? – пошутил Сергей.

– Ага. Помотаю кишки на пику, посмотрю на живую кровку – может, больше не доведется.

Сергей кисло улыбнулся. Увидев улыбку, оскалился и Дрон.

Пива он пил, как никогда, много и впервые делал «ершик», доливая в бокал водку. Лицо его худело очень быстро, точно смесь скорее разъедала и смывала с черепа мясо, чем пиво и водка по отдельности. Минут двадцать Дрон сидел перед последним бокалом, словно решал, не начать ли сначала. Не начал. Опорожнив его одним духом, поставил на стол и оттолкнул пальцами:

– Хана котенку – больше срать не будет.

Когда вышли из пивбара, Дрон, глядя куда-то вбок, сжал больно Сергею руку, произнес тихо:

– Больше не приходи, я сваливаю, – и побрел обычной своей походкой – будто кто-то подталкивал его в спину. Казалось, что от этих толчков вот-вот скатится с плеч вытянутый, платинового цвета череп.

Сергей проводил Дрона взглядом. Даже живя в одной комнате, они были далеки друг от друга, и в то же время не припоминал никого, кто был бы после армии так близок ему. Наверное, притягивал Дрон наплевательством к жизни – своей и чужой. Или тем, что напоминал бескорыстью и привычкой сутулиться Витьку Тимрука.

Витьку вспомнил не случайно. Вчера заехали к Оксаниной знакомой, валютной проститутке. Оксана прикупила у нее шмоток и, наверное, валюты. Домой шли пешком, вечер был погожий, безветренный и полный цветочных запахов.

Оксана поскрипывала узкой кожаной мини-юбкой, и казалось, что этот скрип, а не красивые ножки, примагничивает мужские взгляды. И если на Инну поглядывали стеснительно, то на Оксану уставлялись метров за тридцать, а пройдя мимо, ускоряли шаг, будто на ходу сперли у нее кошелек. Можно посочувствовать мужикам: посмотреть было на что, а поиметь такую женщину не честно заработанные – не получится.

Ожидая на перекрестке зеленый свет светофора, заметил на доме напротив табличку «Ул. Котляревского». В памяти ворохнулось что-то, исчезло и появилось снова, уже отчетливо: «Не забудешь? Улица Котляревского – котел для варки баранов, дом восемьдесят четыре – год призывал, квартира восемнадцать – возраст призывников. Будешь проходить мимо – проходи!».

3

Так далеко на юг группу закинули впервые. Попали сюда после штурма крупного укрепрайона в горах. Бились над ним месяц. Обложив со всех сторон, обстреливали из пушек и минометов, постепенно сужая кольцо. Обычно боевые действия начинались после захода солнца, когда спадала жара, и лунными ночами видны были мины, летевшие на душманов с противоположных наших позиций. Авиация не помогала, потому что у «духов» были зенитные комплексы, вертолеты разгружались в нескольких километрах от окопов, и приходилось на горбу таскать оттуда воду, продукты и боеприпасы. Воды не хватало. От жары и жажды десантники зверели: пленных не было, пока не сдался весь укрепрайон.

Группа расположилась возле взлетной полосы на территории нашей воинской части, неподалеку от белых модулей медсанчасти, будто предчувствовали, что на следующий день всем придется побывать там. Обследовали из-за Сашки Стригалева. В день прилета он ходил снулый, жаловался на жару даже после захода солнца и литрами пил желтоватую горькую воду, а потом забрался в землянку и не вышел к завтраку. Если бы Гринченко не увидел сам, не поверил бы, что за одну ночь можно так похудеть: кожа на Сашкином теле собралась складками, точно приобрел её на вырост, размеров на пять большую, а на лице напоминала неразглаженную скатерть на пятиугольном столе. На щеках она едва заметно присасывалась к зубам при вдохе и слабо отпадала при выдохе. Обычно ярко-красные губы потрескались и покрылись белой шелухой, похожей на рыбью чешую.

– Тиф, – объявил доктор короткий приговор и побежал докладывать командиру группы.

Возле медсанчасти к Гринченко подошел высокий рыжий парень с красным лицом и красными, как у белого кролика, глазами, одетый в полосатую больничную пижаму и штаны, которые едва доходили до щиколоток, потому что ноги были непропорционально длинные.

– Закурим, земляк?

– А ты откуда? – угостив сигаретой, спросил Гринченко.

– Из Донецка.

– Действительно, земляк! – И Сергей рассказал, где учился.

– Вот это да! Так, может, встречались на гражданке?

Может, и встречались: на одну танцплощадку ходили. И общего знакомого нашли – меломана, учившегося на курс старше Сергея, который приторговывал пластинками и магнитофонными кассетами.

Лёня Фролов, как звали земляка, предложил:

– Как отдует «афганец», приходи, угощу кое-чем.

Гринченко пришел в санчасть после ужина. Фролов повел его к неглубокой яме, дно которой было выстелено брезентом. Спрыгнув в нее, уселись поудобнее. Лёня достал из кармана темно-коричневую лепешку анаши. В центре лепёшки был выдавлен орёл и надпись «Pakistan».

– На гаечный ключ сменял, – сообщил Фролов.

Он спичкой разогрел лепёшку с одного края, обкрошил смягчившуюся анашу в ладонь, смешал с табаком из папиросы. Набивая папиросу по новой, рассказывал:

– Тебе ещё повезло. А нас привезли в лагерь под Термезом, разбили по специальностям – и давай дрочить с утра до вечера. Представляешь: пустыня, палатки, одна питьевая колонка на всех, вода с песком – на зубах скрипит! – Он сплюнул, точно и сейчас на зубы попал песок и полулег на бок, чтобы удобнее было набивать папиросу. – Меня на танкиста-зарязающего учили, полегче было, а пехоту как погонят в пески на учения – и обратно чуть ли не половину на носилках тащат: тепловые удары. Жратва паршивая, воду хоть и кипятили с верблюжьей колючкой, а всё равно у всех дизентерия. Залезешь в уборную, если очко свободное найдешь, а то прямо за уборной, – и часами сидишь, встать потом не можешь, ноги не разгибаются. Захожу я раз, а там бедолага стоит полусогнутый – ноги затекли – и тужится, а у него кишка сантиметров на пять уже вылезла… В первую неделю один повесился, а восемь молдован в бега ударились. Сколько в госпитале перележало – не сосчитать. Сюда через месяц перекинули – сразу вздохнули облегченно. Мы недавно подсчитали: там за месяц потери были больше, чем здесь за год… Служба у нас, танкистов, хорошая. Я с весны командир танка, сам себе хозяин. Обычно целыми днями стоим на точке – холм с окопами, обнесенный колючей проволокой. Проверяем афганские машины, сопровождаем наши или дежурим на бетонке – стоим ночью метров через пятьсот-семьсот, чтобы банда не прорвалась. Несколько раз помогали пехоте чистить кишлаки. Иногда, как видишь, – показал он на пижаму, – подбивают. Четыре дня назад сопровождали колонну, «душок» и угадал из гранатомёта в гусеницу, кувыркнулись с бетонки. Говорят, наш, сука, стреляет. «Деды» задолбали, вот и переметнулся. По тысяче долларов получает за каждый танк или бронетранспортёр… У меня сотрясением мозга и поясница что-то побаливает. Говорю доктору, а он: «Ничего, дома долечишься». Коновал чёртов! Обещал выписать через два дня. А неохота уходить из госпиталя! – Лёня раскурил папиросу, сделал три глубокие затяжки, втягивая вместе с дымом воздух, передал её Сергею. – Травкой часто балуетесь?

Сказать, что пробует впервые, – стыдно.

– Не очень. На операции нельзя: башка должна быть светлой, а то отшибут. В Союзе изредка.

– Зря! Когда пыхнешь, зрение становится, как у кошки: даже ночью видишь.

Подражая Фролову, сделал три затяжки. Ждал, что сразу долбанет по мозгам и «крыша» поедет в неизвестную сторону, но ничего не случилось. Необычным был только запах – душистый, сытный. Ещё три затяжки, ещё…

– Добивая «пяточку», – предложил Фролов, отдавая почти докуренную папиросу.

Знать бы, что такое «пяточка».

– Не хочу больше, – нашелся Сергей, – сам добей.

Фролов сдвинул чуть вперед папиросную бумагу с мундштука, скрутил ее перед тлеющим табаком, чтобы не ссыпался в рот, и докурил весь.

Гринченко наблюдал за ним потяжелевшими глазами. Их будто промыли, всё теперь виделось чётче. У Фролова зрачки расширились, взгляд стал неподвижным, змеиным.

– Служба у нас – что надо! – весело сообщил Лёня. – Возьмем на посту гранатомёт – и давай садить по старому танковому колесу. Или из автомата по пустым консервным банкам на колючке. Перезвон – как в церкви! – Он захохотал.

Да, стрелять по банкам – очень смешно. И вообще, смешным было всё: и Фролов, и клок сухой травы на краю ямы, и облака… Вроде бы не было ни сил, ни желания смеяться, но щёки сами расползались к ушам – и откуда-то из живота выкатывался хохот.

Как долго реготали – трудно сказать. Чувство времени отключилось напрочь. Может, минут двадцать, может, часа два. Потом лежали обессиленные и дышали горячим воздухом. Хотелось пить и особенно есть, зверски, точно не ел неделю.

– Сушняк палит, – сказал Лёня, – надо водички попить.

Возле медсанчасти разминулись с медсестрой. Не толстая, но плотная и с полными икрами, она прошла мимо них, обдав запахом, напоминающим молодую крапиву. Вроде бы не красавица и фигура не ахти, но завело Сергея с пол-оборота, глаз не мог оторвать.

– «Чекистка» – презрительно кинул Фролов, – двадцать пять чеков – и твоя.

– Жаль, мы не получаем чеков, а то бы я ей отдался!

– Можно натурой: золотишком или колониальными товарами: джинсы, магнитофон…

– А часы подойдут? – Гринченко показал свои трофейные швейцарские.

– Должна взять. Оставь, спрошу… приходи завтра пораньше, а то к офицерам убежит. Колонна пришла, водку привезли, офицеры банкет закатят. Можно будет и нам забухать. Если есть, что загнать, приноси, обменяю на водку.

– Транзистор подойдёт?

– Да.

– А двоих медсестра потянет?

– Да хоть роту! – засмеялся Лёня. – Только плати.

Гринченко побежал к своим, растолкал дремавшего Витьку Тимрука.

– Снимай часы и транзистор давай.

Витька без вопросов снял часы, достал из спального мешка транзисторный радиоприёмник.

– Вернусь, расскажу, – пообещал Сергей.

Он отнёс Фролову ещё одни часы и два радиоприёмника.

– Транзисторы сменяй на водку, а часы – медсестре.

– Будет сделано! – пообещал Лёня.

Вернувшись во взвод, Гринченко пошел в Тимруком к ангару. Подальше от всех, где сели под стеной. Набивая живот консервированной гречневой кашей с мясом и запивая её сгущенным молоком, рассказал, какое их ждет завтра мероприятие.

– …Девка, конечно, не первый сорт, но других нет, – закончил Сергей.

– Ничего, морду портянкой закроем! – лихо пригрозил Витька, а потом долго расспрашивал о медсестре и водке. – Сначала выпьем – и к ней. Два удовольствия сразу!

Гринченко зашвырнул подальше пустые консервные банки, потянулся, представив, как завтра придавит пахнущую молодой крапивой медсестру.

– Дать ещё банку? – предложил Тимрук.

– Хватит, а то лопну.

Закурив, сидели молча, слушали доносившуюся издалека стрельбу.

– А Сашка Стригалёв, оказывается, стишки писал! – вдруг сказал с издевкой Витька. – Вещи его укладывал, смотрю, блокнотик, а там стихи. Думал, он чужие переписал для дембельского альбома. Почитал – нет, его, о службе нашей. Не ожидал, что он такой слюнтяй! – он повернулся к Сергею. Ожидая презрительного замечания в адрес Стригалёва. Они выросли на рабочих окраинах небольших шахтерских городов, где писание стихов считалось девчачьим делом. Замечания не дождался. Помолчав немного, сказал другим тоном: – хорошие стихи, мне понравились… Может, выживет, книжки его будем читать.

На следующее утро в части готовилась к отправке колонна. Солдаты бегали от машины к машине, что-то грузили, что-то выгружали. В центре колонны у бронетранспортера стоял офицер и орал на солдат.

Гринченко и Тимрук сидели в тени аэродромного здания, наблюдали за суетой.

– А какая она из себя – медсестра? – в который раз спросил Витька. – Не сильно страшная?

– Нет, – еле вымолвил Сергей, потому что говорить не было сил из-за пепелящего зноя.

– Вертелся я с одной медсестрой. Ну и шлюха! – сообщил Витька. – По ночам дежурила. Приду к ней, запремся в кабинете врача – и всю ночь куем кадры советской стране…

Тимрук со смаком описывал ночи с медсестрой, а Гринченко слушал в пол-уха и смотрел, как из части вытягивается в сопровождении танков и бронетранспортеров колонна машин. Сразу за воротами начинался кишлак. Высокие глинобитные дувалы превращали улочку в узкое неглубокое ущелье, и техника будто втекала в него. Наконец замыкающий колонну танк втиснулся между дувалами, исчез в облаках серо-коричневой пыли.

Выстрелы и взрывы раздались неожиданно, поэтому показались слишком громкими, словно стреляли в упор. Гринченко и Тимрук прижались к горячей земле, а потом, поняв, что стреляют не по ним, вскочили на ноги.

В дальнем конце кишлака взметнулось яркое пламя, полетели обломки машины – наверное, бензовоз рванул или боеприпасы. Чуть ближе взметнулся ещё один столб огня. Черный дым затянул кишлак, трудно было понять, откуда стреляют, но ясно было, что зажатую в узкой улочке колонну душманы громят, как хотят.

Над кишлаком ещё вспучивались огненно-черные шапки разрывов, а к горам уже потянулась рваная цепочка конников. Из части на перехват помчались два бронетранспортера. По горным тропам они не пройдут, так что дерзкий налёт среди бела дня под носом у воинской части, скорее всего, останется безнаказанным.

– Вот и попробовали медсестру! – Витька огорченно сплюнул. – Пошли укладываться.

– Сейчас, сбегаю заберу часы и транзисторы.

– Да черт с ними, новые достанем!

Группа уже строилась по тревоге. Пока собирались и садились в вертолеты, Гринченко успел посмотреть, как танки, развернув орудийные стволы, утюжили кишлак. Начали прямо от части. За танками оставались лишь груды развалин, а впереди разбегались жители и скот – кто успел выскочить.

4

Открыла высокая рыжеволосая женщина с красными, как у белого кролика, глазами.

– Леня здесь живет? – спросил на всякий случай Сергей.

– Зачем он тебе? – Гость ей чем-то не понравился, в глазах мелькнуло недоброе, сейчас заругается.

– Служили мы с ним… – поспешил объяснить Сергей, – точнее, там познакомились, когда на взлете… когда ждали…

– А-а! – женщина улыбнулась и широко распахнула дверь. – Заходи… Разувайся, на вот тапочки, – она дал женские тапочки большого размера со стоптанными задниками. – Леня, к тебе гость!

– Кто там, мам? – послышался из глубины квартиры незнакомый голос.

Сергей раздвинул сине-зеленые шторы, вошел в первую комнату – и замер, придерживая плотную рубчатую материю. На пороге второй комнаты стояла инвалидная коляска, в которой сидел раздобревший длинноволосый молодой мужчина. Левой рукой мужчина держался за колесо, а правой убирал с глаз непослушную рыжую прядь. Ноги у него заканчивались в коленях.

– Привет, Леня, – хрипло поздоровался Сергей. – Помнишь десантника? Медсестра, и все такое… когда колонну в кишлаке сожгли.

Вспоминая, Фролов прицелился в гостя указательным пальцем, а вспомнив, дернул им, будто выстрелил:

– Сергей! Правильно?

– Точно! – подтвердил Сергей и произнес, как пароль: – Улица Котляревского – котел для варки баранов, дом восемьдесят четыре – год призыва, квартира восемнадцать – возраст призывников!

– Будешь проходить мимо – проходи! – как отзыв, закончил Леня. – Грамотно я обработал свой адрес – никто не забывает!.. Ну, это, идем ко мне. – Он завертел колесами, разворачиваясь. – Мам, сообрази что-нибудь.

– Сейчас, сыночек, – произнесла она подрагивающими губами.

– Только не реви!

– Не буду, не буду… Подождите, в магазин сбегаю…

– Я принес. – Сергей отдал ей завернутую в газету бутылку и предложил Лене: – Давай помогу.

– Не надо, сам справлюсь – дело привычное. Стул захвати для себя.

Во второй комнате у окна стол, заваленный радиозапчастями, справа от него – платяной шкаф и этажерка, на которой было больше бобин с магнитофонными лентами, чем книг, слева – кровать, дальше – тумбочка, а на ней магнитофон «Юпитер». Над кроватью упиралась лакированным козырьком в цветок на обоях армейская фуражка с черным околышем. В центре тульи, как на подносе, полулежала-полувисела медаль «За боевые заслуги». Если вдруг отцепится, то съедет, как по трамплину, и сиганет в один из протезов, стоявших у кровати. Верхушки их были кожаные, с ремешками, стопы – обутые в черные растоптанные ботинки, которые в народе называют «говнодавами», а в середине – похожи на живые ноги, только гладко выбритые и присыпанные пудрой.

Леня заехал между кроватью и столом, сгреб на подоконник запчасти, освобождая место для тарелок и бутылки.

– Садись там, – показал он на противоположный конец стола. – Мать отревется – всегда заводится, когда из «афганцев» зайдет кто, – сообразит закусь, а ты рассказывай.

– Что?

– Все… Куда ты потом делся? Я договорился с ней, ждал, ждал, потом плюнул и пропил с ребятами. Думаю, домой вернусь, рассчитаемся. – Он смущенно посмотрел на Сергея. – Правда, не совсем так получается…

– Правильно получается.

В комнату зашла мать, принесла рюмки, открытую бутылку коньяка и тарелки с овощами и салатом, колбасой и сыром.

– Вы извините, – обратилась к Сергею, – гостей не ждали, особых разносолов нет…

– Мам, да ты что?! Серега свой парень, «афганец»!

– Может, борща разогреть?

– Обойдемся, – ответил Сергей. – Вы не беспокойтесь, я не голодный.

– Ну, гость все-таки, – не унималась мать. – Ешьте пока, а я картошки отварю.

– Не надо.

– Мам, иди! – выпроваживал сын. Он придвинул бутылку к гостю. – Банкуй. Мне – чуть, себе – полную.

– Что так?

– Да я больше по другому делу. – Он показал рукой, будто нажимает на поршень шприца.

– На иглу сел?

– Ну. – Он посмотрел, не осуждает ли Сергей. Убедился – нет, добавил: – В госпитале привык. Одна операция, вторая. Сначала – чтобы не болело, а сейчас – как-то проще все становится… Ну, поехали. За возвращение!

Выпили, одновременно взяли по куску колбасы.

– А как тебя?.. – Сергей старался не смотреть на выглядывающие из-за края стола обрубки.

– Мина, итальянская, двойная, – дожевав колбасу, ответил Леонид. – Решили на Новый год мясцом свежим запастись. Неподалеку от точки кишлак был, мы частенько к ним заглядывали, крупы разные на баранов меняли. – Он усмехнулся. – Они, правда, народ дикий, каш не любят, но мы свалим мешки на землю, а взамен выберем баранов пожирнее. В тот день на тягаче вчетвером покатили: командир точки, я и еще один «дед» и «молодой» за водителя. По бетонке он вел, а скатили с нее, я и говорю: «Дай рычаги подергаю». Только поменялись местами – с полкилометра проехал – как бабахнет! Я и не почувствовал сразу ничего, только защипало вот тут, – он показал то место, где раньше были голени. – «Духи» с бархана шмалят, наши – в ответ. Хорошо, драпанули они сразу… Ты знаешь, сперва ну совсем не больно было. Только когда из тягача вытягивали, нога зацепилась за что-то – сознание аж потерял. Очухался – лежу у тягача, левой ступни как не бывало, а правая на куске мяса на порванном голенище держится. Как гляну – муторно становится и чувство такое, что не мои ноги: меня уже перетянули жгутами, накололи промедолом. А может, это позже: не помню, все время сознание терял. Очухался в вертолете. Оказывается, «молодой», узбек, спортсменом до армии был, бегуном, вот он и отмотал километров десять до точки за подмогой. Писали ребята, к ордену «Красной звезды» его представили… Да, поели баранинки… – Он придвинул рюмку к бутылке, попросил:

– Налей-ка полную.

Выпив, пожаловался:

– Ломает немного. Химка кончилась, сегодня подкинуть должны. Мать стережет, грозится в милицию заявить. На тебя не отвязывалась?

– Собиралась.

– Думала, товар принес. – Леня хитро улыбнулся. – Но мы тоже не дурные, знаем, где получать. Поеду вечером деньгу зашибать, там и состыкуемся. «Жигули-двойку» во дворе видел? Красного цвета такая…

– Видел.

– Моя тачка. Вместо двух ног заимел четыре колеса. С их помощью колымлю. Стоянка тут неподалеку, ребята меня без очереди пропускают.

– И хватает?

– Мне много не надо: дозу не увеличиваю. Цены, правда, подросли, любителей стало – как грязи. Но мне клиенты щедро отстегивают. Узнают, где инвалидом стал, и подают. Как милостыню… Да, в машине транзистор твой, «Сони», – вернуть?

– Не надо. И не мой он, друга, Витьки Тимрука, – помнишь, с которым я на пару хотел?

– Ну и пошлешь ему. Адрес же есть.

– Есть… Когда-нибудь все будем по этому адресу…

– Наливай.

5

Жители оставили кишлак, спрятались в горах. Застава, заняв несколько домов на окраине, готовилась к ночевке. «Молодые» таскали камни и бревна на крыши угловых домов, сооружали позиции. «Вольные стрелки» резали баранов и разжигали костры. Гринченко сидел с «дедами» под миндальным деревом, ел виноград. Кисти были грамм по семьсот, ягоды круглые, темно-фиолетовые и приторно-сладкие. Съешь кисть – аппетит пропадает, пройдет минут двадцать – опять хочешь.

– Вить, на виноград, – предложил другу, который куховарил на большом костре в центре двора.

– Не хочу, – отказался Тимрук, помешивая деревянным черпаком варево. – Окулич!

– Чего? – донеслось с крыши.

– Как со старшим разговариваешь?! – подражая интонации бывших своих «дедов», рявкнул Тимрук. – К ноге, сынок!

Окулич спрыгнул с крыши, подошел, отряхивая пыль с гимнастерки. Шагах в трех от костра остановился, опустив руки по швам и показывая всем своим видом и даже удивленными, неуставными глазами, что стоит по стойке «смирно», но по походному варианту.

– Жиру мало, иди курдюк отрежь.

– А где?

Тимрук матюкнулся в рифму, сообщив место, где курдюков – пруд пруди.

– Даю пять минут, – добавил он. – Время – ноль!

Окулич зашарил взглядом по двору.

– В соседнем их два десятка бегает, – как бы между прочим подсказал Тимрук. – Хализова возьми с собой, а то за неделю не управишься.

Вскоре в соседнем дворе послышался выстрел, затем ещё один.

– Балбес, с первого раза попасть не может! – сокрушенно повторил Витька Тимрук фразу, сказанную полгода назад Архиповым в его адрес, и сел рядом с Гринченко. Выбрав кисть винограда побольше, поднял над ртом, стал губами обрывать ягоды. Острый кадык судорожно дергался, будто выталкивал падающие в горло виноградины.

Прошло минут пять, а «молодые» не возвращались. В соседнем дворе снова выстрелили из автомата. Громко взревел верблюд.

Тимрук поперхнулся виноградиной, а откашлявшись, пошутил:

– Они что, у верблюда курдюк отрезают?! Айда посмотрим?

Окулич и Хализов стояли в дверях сарая, а по двору, взрёвывая, описывал круги одногорбый верблюд. Горб был прострелен, пуля на выходе вырвала порядочный кусок мяса. Верблюд, скаля большие желтые зубы и выпуская длинные нитки слюны, выворачивал голову набок, точно хотел зализать рану, и, высоко вскидывая ноги, шлепал ими по утрамбованной земле так, будто ставил печать на документ. Хализов смотрел на него безучастно, тихо сопел приплюснутым носом, зато у Окулича круглыми стали не только глаза, но и рот.

Витька Тимрук очередью снес верблюду полчерепа. Животное по инерции добежало до дома, стукнулась о стену, забрызгав ее кровью, и завалилось сначала на задние ноги, потом на бок, продолжая перебирать передними.

– Зачем вы его? – спросил Тимрук.

Окулич глупо улыбался, глядя на убитого верблюда и словно не слыша вопрос. Ответил Хализов:

– Посмотреть хотели, есть у него в горбе вода или нет?

– Что с дураков возьмешь, кроме анализов?! – тяжело вздохнув, произнес Тимрук. – Тащите курдюк.

Заправив варево жиром, Тимрук опять сел рядом с Гринченко и принялся за виноград.

– Что интересно, – сообщил он набитым ртом, – кошек никогда не видел в кишлаках. А ты?

Гринченко отрицательно покачал головой.

– Почему не держат? Не любят, что ли? Или не выживают здесь?

– Чёрт его знает. Возьмём пленного, спроси у него, ответил Сергей, прислушиваясь к стрельбе в горах. Огонь вели с двух вершин, соединенных седловиной. Откуда-то оттуда должна идти к кишлаку вторая застава, скорее всего, по ним и стреляют. – Не сварилось?

– Минут двадцать ещё, – ответил Витька. – Думаешь, не успеем?

Ответом была донесшаяся с улицы команда:

– Выходи строиться!

– Пожрали! – сокрушенно произнес Тимрук, швырнув в костер недоеденную кисть винограда, и собрался ногой опрокинуть котел.

Гринченко остановил:

– Не надо, может, вернемся.

– Вряд ли, – сказал Витька, но котел не тронул.

Каждый из взводов штурмовал свою вершину. Вторым взводом должен был командовать лейтенант Изотов, но как-то стушевался офицер, держался в тени сержанта Гринченко. Командовать, в общем-то, и не надо было. «Деды» и «вольные стрелки» дело знали, без указок карабкались по склону, а «молодые» тащились сзади, поддерживая огнем.

Взводу повезло: «духи» бросили позицию, драпанули по седловине на соседнюю вершину, более высокую и широкую. Оставленная ими вершина была похожа на неглубокий кратер вулкана, оборудована окопами для круговой обороны и противовертолетными щелями – узкими сверху и расширяющимися в глубине. Командир заставы приказал по рации закрепляться там на ночь.

«Деды» – Зинатуллов и Улов – сразу подсели к оставленному душманами костерку, Тимрук, как пулеметчик, залег в сторону седловины, а остальные пошли вниз за снаряжением. Вести их должен был Гринченко, но лейтенанту Изотову, видать, страшновато было куковать на вершине с тремя солдатами, поэтому пошел вниз вместо командира взвода. Гринченко был не против: чем карабкаться туда-сюда, лучше здесь погулять. Он ходил вдоль края кратера, служил промежуточным пунктом связи для двух застав, находившихся на противоположных горы. Бой за соседнюю вершину шёл не очень жаркий. Десантники не лезли под пули, больше надеялись на миномёты и ожидаемую помощь вертолётов, а душманам было куда отступать, окружить их не хватало людей. Гринченко, изредка передавая команды или просьбы одной заставы другой, медленно ходил о Тимрука мимо Углова, сидевшего через костёр с Зинатулловым, до кустика на противоположном краю кратера и обратно.

Видимо, его хождение привлекло внимание «духов». Гринченко как раз шёл от Тимрука, поравнялся с Женькой Угловым, когда Витька окликнул:

– Серёга, ты не…

Мина угодила прямо под ноги Женьке. Гринченко сильно долбануло чем-то по голове и выкинуло из кратера. Плашмя упав на спину, больно ударился головой. Дыхание отшибло, пытался вдохнуть, но не смог, а из глаз текло что-то тёплое. В памяти сплыл раненый в позвоночник солдат. Сквозь звон в ушах прорвался звук второго взрыва. Жаль, что услышал. Лучше бы сразу отмучаться…

Непослушный язык выдавил на губы комок густой слюны. Точно этот комок и был причиной всех бед, тело вдруг ожило, задвигалась грудная клетка. В затяжном кашле Гринченко перевернуло на бок, он с трудом встал на четвереньки и полез в кратер.

Перевалив через гребень, наткнулся на Женьку Углова. Тот лежал на спине, руки вдоль тела и чуть отведены, ладонями вверх, словно Женька выказывал ими сожаление о том, что мина взорвалась так близко. Лицо было разворочено, из ран выползала бурая творожистая масса, похожая на кровяную колбасу. Чуть дальше, за дымящимися головешками разбросанного взрывом костра, стоял на коленях Зинатуллов, прикрывал окровавленными руками лицо и раскачивался из стороны в стороны, будто с трудом удерживал равновесие. Тимрук как лежал на боку, опершись на локоть, так и остался. Он удивленно смотрел то на Женьку, то на Рашида, то на Сергея и, казалось, до сих пор не понимал, что случилось.

– Рашид, ты ранен? – спросил Гринченко. – Рашид?

Зинатуллов отвел окровавленные руки, открыв еще более окровавленное лицо, проорал:

– Камушками посекло!.. В Женьку всё пошло! Перевязать его надо!

– Не надо, – сказал Гринченко, садясь неподалеку от Углова. В правом виске ломило, будто кто-то сверлил там дырку тупым сверлом. Дотронулся – кровь. – Рашид, что у меня там?

Зинатуллов размотал бинт и приподнял голову Углова, намериваясь перевязать ее.

– Слышь, Рашид! – крикнул Гринченко.

– Помоги Женьку перевязать! – крикнул в ответ Зинатуллов.

– Не ори, слышу!.. Глянь, что у меня с головой?

– Я не ору! Это ты шепчешь – ничего не понятно! – возразил Рашид, вдавливая чистым белым бинтом внутрь черепа бурую массу.

– Брось ты его, поздно уже! Посмотри лучше меня.

– Не поздно! – Рашид неумело наматывал быстро пропитывающийся кровью бинт наискось через лицо. Под бинтом исчез левый глаз, а правый, как живой, смотрел на однополчан и казался весёлым, словно Углов разыгрывал Зинатуллова: сейчас встанет, оботрется рукавом и скажет, хихикая: «Как я тебя, чёрт нерусский?!»

Поняв, что от контуженного Рашида толку мало, Гринченко позвал Тимрука:

– Вить, глянь, что у меня?

– Ранен я, – тихо ответил Витька и виновато улыбнулся, показав просвет между зубами.

– Сильно?

– Не знаю… но встать не могу.

Ноги и бок Тимрука были покрыты темными пятнышками крови, впитавшейся в галифе и гимнастерку. Пятнышек было больше двух десятков, на все бинтов не хватит.

– Где больнее всего? – спросил Сергей.

Витька показал на бок:

– Здесь… В животе печёт – дышать тяжело.

На его лицо крупные капли пота торопливо прокатывались между красными угрями.

– Потерпи, сейчас укол сделаю.

Бок Тимрука сильно покромсало. Раны были маленькие, кровь почти не текла – попробуй разберись, какая опаснее. Сергей перевязывал все подряд, а Витька, взбодренный промедолом, помогал одной рукой.

– Как же так, а?! – рассерженно воскликнул подошедший к ним Зинатуллов. – Мы с Женькой собирались вдвоем на дембель ехать, сначала ко мне, потом к нему… Как я один поеду?!..

Раскосые глаза Рашида зло сощурились, уставились на пулемет. Лунатиком Зинатуллов подошел к нему, поднял и застрочил по соседней вершине, пока не кончились патроны в магазине, а затем, отшвырнув пулемет, долго матерился, смешивая русские и татарские ругательства, и грозился двумя руками.

– Кость у тебя видна, – сказал друг, когда Сергей наклонился, чтобы перегрызть бинт. – Давай перевяжу.

– Успеем, – отказался Гринченко и принялся за другую россыпь ран на боку, там, где из-под загорелой кожи выпирали ребра.

На гребне кратера появился лейтенант Изотов.

– Живы?.. Гринченко, почему на связь не выходишь?

Сергей посмотрел по сторонам, но рацию не нашел, наверное, на склоне валяется.

– А с этим что? – Изотов остановился возле Углова.

Никто не ответил. Санитар, спустившийся в кратер вслед за офицером, пощупал пульс на Женькиной руке и положил ее на груд, чуть выше маленького, блестящего осколка, впившегося в запасной автоматный рожок в жилетке. Потом санитар подошел к Тимруку и после короткого осмотра сказал:

– Вниз несите. Там ещё трое раненых, «вертушку» вызвали.

Вертолет ждали с час. Тимрук часто терял сознание. Угри на его лице стали выпуклее, заметнее. Не жилец Витька. Понял это и Тимрук, и взгляд его наполнился тоской. Чтобы отвлечь друга от мыслей о смерти, Сергей старался казаться бодрым, а может, промедол так действовал, и болтал без умолку, тяжело ворочая непослушный язык: