Текст книги "Смерть старателя"

Заведующий отделом писем, толстопузый неряшливый увалень, неожиданно отозвал в сторону после планерки и пояснил, что эти волки поганые не сказали, не пояснили, что надо фамилии не на слух записывать, а просить каждого Петра Петровича писать фамилию в блокнот.

– Уверяю, никто не откажет. Наоборот, зауважают. Тут письмо пришло интересное из Билибино. Ты поговори с главным, может, пустят тебя в командировку. Что-то снимешь, что-то напишешь про славных атомщиков.

– Так я не умею писать статьи.

– Я тебе, Ваня, помогу. Ты только факты цепляй. С людьми больше общайся. Надо – водкой угощай.

Командировку выписали легко с какой-то непонятной радостью, словно сослали от греха подальше.

До Билибино больше трех часов лету на пузатой «Аннушке», с посадкой в Среднеколымске. Самолет пожирал пространство час и другой, а внизу бесконечная череда сопок, горных хребтов, рек и озер, где на сотни километров ни дымка, ни дорог, что Ивану казалось удивительным, вместе с темой, которую он замыслил для себя, чтобы поразить напрочь народ в редакции осмысленным очерком об энергетике Крайнего Севера, анализом, цифрами. Хорошо мечталось. Оглядывая огромные безлюдные эти пространства, он невольно думал, а зачем? Зачем эти станции, если тут ни дорог, ни людей. Ему уже рассказали о новых приисках «Комсомольский», «Северный», «Купер» с огромными запасами золота, олова и вольфрама. Раньше осваивали под лозунгом «всё для победы!», потом строили коммунизм, обгоняли Америку… А теперь?

Билибино удивляло любого, кто бывал в северных городках, а тем паче поселках. Тот же Среднеколымск приезжему казался грязной трущобой: прокопченные дома барачного типа, серый снег на километры вокруг поселка от множества угольных котельных, сборно-щитовой дом аэропорта с беспризорными собаками у входа. И вдруг разноцветные многоэтажные дома жилого комплекса «Арктика», здание современного бассейна, кинотеатр, чистые улицы и асфальтированная дорога к корпусам атомной станции.

В дирекции станции отнеслись уважительно к удостоверению. Пусть и привыкли к наездам газетчиков и московских чиновников, которым, кроме Билибино и местных оленеводов, показывать на Чукотке нечего. Выделили Ивану сопровождающего в лице секретаря комсомола, начинавшего здесь с первого колышка, чем он очень гордился, и очень хотел, чтобы Иван помянул в статье о нем. Снимать без широкоугольного объектива на станции трудно, вот бы японскую «сейко», прикидывал он. Цеха огромные, высокие, все люди в белой униформе. В такую же обрядили и его самого. Иван старался влезть в сложный процесс выработки электроэнергии. Дотошничал. Инженера пичкали цифирью, и он тщательно под диктовку записывал объемы бетона, грунта, выработку электроэнергии, уровни защиты, высоту станции, длину бассейна… Ни на шаг не приближаясь к самому главному, а для чего это всё здесь, на вечной мерзлоте?

В обед ему удалось оторваться от сопровождающего. Подсел к молодой паре. Разговорился. Выудил у них историю, как они обживались здесь два года назад…

– Представляете! – восторг у девушки пробивается ярким румянцем на щеках. – Сидим двое суток в аэропорту. Аэропорт закрыт. Народу скопилось тьма. Маемся на скамейках, разговоры ведем и вдруг узнаем, что рядом мужик бородатый в дубленке из Билибино и не может улететь в Москву. Мы его забросали вопросами, что да как там? Он рассказывает, поясняет. Потом спрашивает: муж с женой, а где вы жить будете?

– Мы по распределению московского энергетического института, общежитие, наверное, дадут…

Достает он блокнот, пишет адрес, а потом связку ключей подает.

– Мы через полгода из отпуска вернемся. Живите пока в нашей двушке. Только почту не забывайте вытаскивать.

Я так и обомлела. Думала, шутка такая северная… Жили мы у них месяца четыре. Потом нам квартиру выделили, как молодым специалистам. Красота.

Иван с удовольствием сфотографировал их улыбающиеся счастливые лица.

Вечером познакомили с девушкой из районной газеты. Она предложила пойти в гости к местному меломану: «У него лучшая в городе фонотека, стереозвук…» Иван обрадовался, новые впечатления, новые лица. Прихватил бутылку водки, купленную в Магадане.

Хозяина квартиры на пятом этаже в микрорайоне Арктика все звали Виталька.

– У меня собраны почти все песни Высоцкого, семьсот песен на дисках и пластинках. Есть даже диск с автографом Владимира Высоцкого, я за него треть зарплаты отдал…

Малявин усмехнулся. Вспомнил, что ему в Москве у Дома техники предлагали подобный диск и тоже с автографом. Но ничего не сказал, чтобы не обидеть хозяина этой огромной фонотеки.

– Какую тебе, корреспондент, поставить? Военный цикл хочешь?

– Нет, слишком помпезно. Лучше про цирк.

От сигаретного дыма щипало в глазах. Открыли настежь оконную раму. Бутылку водки приговорили в один мах. Малявин пожалел, что не прихватил пару бутылок. В Билибино да и по всей Чукотке водку отпускали по талонам, чтобы не совращать местных жителей. Этим пользовался ушлый народец, скупал у них песцовые шкурки, торбаса в обмен на водку. О чем Иван знал, даже сделал короткую фото зарисовку для газеты, но ответственный секретарь отверг ее категорически: «Не понимаешь – национальная политика!» Однажды кинулся спасать в тридцатиградусный мороз распростертого на снегу оленевода. Завотделом писем ухватил за рукав, остановил: «Не трогай, это же чукча. Проспится и ничего с ним не будет, сам уйдет».

Чтобы привлечь внимание, Иван вспомнил публикацию в «Комсомольской правде» о поэзии Высоцкого. Стал пересказывать и комментировать, доказывая, что это не высокая поэзия, это скорее фольклор, особенно шуточные песни.

– А как же его «Вперед пятьсот, назад пятьсот и кто там дальше разберет…» Мне плевать какая там рифма. Ты ездил по лежневке на Певек? Нет. Поэтому тебе не понять. А меня до мурашек пробирает.

– Я тоже читала эту критическую статью в «Комсомолке», а потом еще в «Советской России», – откликнулась девушка из районной газеты, близоруко щуря глаза. Она стеснялась носить очки постоянно.

– Не спорю, отличные бардовские песни, – продолжал гнуть свою линию Иван и рассуждать о настоящей русской поэзии, называя Ахматову, Ходасевича, Гумилева – гениев Серебряного века, о которых мало кто знал в российской глубинке. Он и сам не читал этих авторов – в школе такого не задавали, этим заразила его любвеобильная подруга, дочка директора «Воениздата», поэтому он научился цитировать, удивлять сложной рифмой, подчеркивая голосом своеобразие метафор.

Ободренный общим вниманием, Иван не заметил, как смотрит на него пристально Виталька, наливаясь с каждым мгновением нездоровой краснотой.

– Ах ты, сучара! Жидовская морда…

На пол полетели стулья, завязалась рукопашная схватка. Виталька, мускулистый экскаваторщик, подтащил корреспондента к распахнутому окну, вскинул на подоконник: «Щас полетишь у меня без парашюта». Завалил полкорпуса вниз, когда гости, выйдя из ступора, бросились спасать и с трудом оттащили озверевшего Витальку от окна вместе с Малявиным. Один из атомщиков свел Ивана вниз по лестнице к выходу из подъезда, но провожать не стал, поглядывая из-под надвинутой на глаза кепки, сказал: «Зря ты это затеял…»

Он лежал в большом прокуренном номере с вжившимся в стены запахом заплеванных окурков, потной одежды. Страх прошел быстро. Осталась досада, что выпендрился зачем-то, как это случалось не раз, обгадил себе и другим вечеринку. В Москве приветствовалось подобное зубоскальство над любыми авторитетами, а здесь все иначе. Если любовь, то неподдельная, крутого замеса. Писать про энергетику Севера в виде привычного бравурного марша ему расхотелось. А публикацию про тысячи дизельных станций и угольных котельных, убивающих окрестности колымских поселков, – никто не позволит. «Найти бы отца, да податься в старатели». Он представил, как мог бы успешно мыть золото, зарабатывая большие деньги, а потом поехать к Черному морю на «жигулях» и познакомиться там с какой-нибудь киноактрисой.

Ему снились кипарисы в Гаграх, ресторан с открытой верандой, а он заказывает любимую песню отца: «Я на Вачу еду, плачу, над собою хохочу». Неожиданно гитарист отшвырнул протянутые деньги, сказал врастяжку, как гнусавят блатные: «Ехай на рудник Колово. Там песню споешь…»

Малявина обязали посетить заседание общественного совета по культуре, чтобы сделать фотозарисовку для газеты. Он заранее напрягся, предполагая невыносимую скуку и пустую болтовню людей, озабоченных возможностью покрасоваться за казенный счет. Писатели, художники, библиотекари рассказывали о своих проблемах, про отсутствие реальной помощи со стороны властей. Особенно старался писатель Буранов, живописуя картину полного развала и гибели культуры в области, нажимая на угасание Магаданского книжного издательства.

У Ивана имелась книга с дарственной надписью Освальда Буранова (Семкина), которую осилить до конца не смог, хотя очень старался, но бесконечные диалоги, длинноты, банальные бытовые сцены делали текст неудобоваримым. Встречались с Бурановым на разных мероприятиях, организуемых по воле властей. Они почти всегда заканчивались обильным застольем, а после отъезда областных руководителей работники культуры и творческих союзов раскрепощались, сбивались в конгломерации, объединенные одним общим фразеологизмом: много водки не бывает. Этот же водочный дух доминировал в помещении местного отделения Союза писателей, где ему, как человеку новому, да еще и журналисту, нашептывали: «Буранов такой жополиз, бездарность, но каждый год свою книгу в издательство проталкивает». Сам Буранов ему говорил: «Ты не верь тут никому, особенно Брыскиной, она такая сука…»

И он не верил, и думал, что писатели другими быть не могут. Это изначально ущербные люди, они больны манией величия. Они пытаются поведать людям истину, какой не было ранее. Более того, они самонадеянно поучают людей, восславляют прекрасное, будучи развратными, подлыми, как бывает подл и вороват опустившийся житель трущобного поселка…

На заседании обсуждали организацию предстоящей художественной выставки народов крайнего Севера. Малявин заснял несколько общих планов, крупно президиум. С краю сидела женщина – искусствовед Ольга Нарецкая, на удивление красивая женщина, красивая игрой своего лица, губ, глаз, переменчивостью оттенков, когда слушает других, подперев кулачком щеку. Она заговорила о произведениях местных художников, о неизгладимой похожести многих работ, а потом для примера назвала лучшие картины Рокуэлла Кента с чертами символизма, приближенные к мистической фантастике Уильяма Блейка, и сразу краски лица заиграли, как у влюбленной девушки. Он смотрел и не мог насмотреться. Маленькая родинка над краем верхней губы, когда она говорила, не портила, наоборот, придавала дополнительный шарм, сексуальность, особенно при влажном проблеске белоснежных зубов, оттененных розовым язычком.

Кто такой Блейк, Малявин не знал, зато картинами Кента восхищался, о чем и хотел сказать Ольге Нарецкой после заседания. Когда подошел ближе, женщина строго посмотрела:

– Молодой человек, не тыкайте в меня объективом. Я не фотомодель.

Иван погасил улыбку, на миг растерялся…

– Фотомодели – пустышки, а вы единственный луч света на этом празднике пустословия.

– Похоже, вы романтик. Пишите стихи про любовь, а потом соблазняете ими молодых девушек.

Он рассмеялся по-настоящему весело, и это спасло диалог от взаимных колкостей.

– Нет, я просто сделаю хороший фотопортрет и подарю в знак уважения к вам и Рокуэллу Кенту.

С портретом не заладилось, из множества кадров ни один не передавал очаровательную красоту женщины, увлеченной своим монологом о любимом художнике. Лучшую фотографию большого формата на фоне нежно-розового паспарту Малявин вставил в багетную рамку и с этим пришел в выставочный зал на улице Свердлова, где работала Ольга Нарецкая.

– О, да вы неплохой фотограф…

– Олечка, да это просто восхитительный портрет! – тут же взялась нахваливать одна из сотрудниц. – А как изящно оформлен.

Малявин напросился на чай, не понимая, зачем это всё нужно, его несло по реке, словно лодку без весел. При первой же встрече она сказала, что у нее дочь, а муж в бегах, при этом пристально посмотрела, вглядываясь в лицо, а он не дрогнул, он ответил: это хорошо, это лучше, чем никого.

Да разве ж так важно, что дочь… В те дни, месяцы, он еще не понимал: мало полюбить женщину, не сетуя на трудности быта, скандалы, неизбежные при разнице в возрасте почти в пять лет, нужно еще уметь обладать ею, удовлетворяя каждый плотский каприз, что у него не очень-то получалось в постели, как ей хотелось, из-за чего она обижалась, стараясь не показать этого, вместо того, чтобы пояснить, сказать: не торопись, дыши глубже и всё прочее, что делает близость сокровенной и при этом восхитительной.

С шестилетней Оксанкой Иван быстро сдружился, помогая ей узнавать буквы, и вскоре завоевал авторитет тем, что мог в пять минут нарисовать маленький шарж или вид из окна с такими знакомыми и одновременно необычными сопками с антенной ретранслятора на вершине. Родители жили в Саратове, и Ольга туда каждый год летала. Осенью полетели втроем, словно бы на смотрины. Отец Ольги – заслуженный энергетик и большой местный начальник, оказался мужчиной разумным. Принял радушно и ни слова о разнице в возрасте, планах на предстоящую жизнь.

Ходили купаться на Волгу, гуляли по городу, бывшему когда-то красивым губернским центром с лучшим в Поволжье драматическим театром, но который теперь стал захудалым провинциальным городком с разбитыми дорогами и тротуарами, с нелепыми кичливыми памятниками то Ульянову-Ленину, то Столыпину, то крокодилу Гене. Шашлычили во дворе частного дома, построенного отцом Ольги с размахом, в расчете на большую семью. Все внешне казалось праздничным, трудности преодолимыми, но временами наползала мысль, словно хмарная туча на небо: беглый муж Ольги может появиться в любой час и сказать – ты кто такой, это моя дочь! С таким ощущением неполноценности жить вместе становилось все труднее и труднее.

После мелочных ссор, одна из них возникла из-за подгоревшей яичницы, Малявин уехал с вещами в свою холостяцкую квартиру, чтобы забыть Нарецкую навсегда. Но через неделю Ольга приехала с извинениями, сказала: «Я не могу без тебя… – чего ранее никогда не говорила, как и слов о любви. – Мне страшно, а все же попробую родить тебе сына».

Получился фантастический вечер с зажженной стеариновой свечкой в граненом стакане, когда все получается, а потом кажется, что нет больше плотских желаний, но стоит прикоснуться к шелковистой коже, бугристым соскам, тело вновь наполняется неведомой силой, чтобы снова взаимно ласкаться до изнеможения, до страстного выдоха: «Ох, как же мне хорошо». После чего поцелуй самый сладкий, будто глоток родниковой воды в жаркий полдень. И ощущение, что так теперь будет всегда…

Глава 5. Гилюй-река

Аркадий Цукан готовился к отъезду на материк, в кармане лежал билет на авиарейс до Москвы. Неожиданно дозвонилась Мария Осипова из Анапы и сразу с упреком, где тебя носит, который раз уж звоню, звоню по межгороду. Стала рассказывать, что море теплое-претеплое, а куст винограда «Лорд» весь усыпан крупными гроздьями, пришлось делать опору, зато куст белых роз у ограды засох без ухода, а соседка обещала его поливать… Он отвечал невпопад про сборы в дорогу, про колымскую осень с запахом снега. Тревога не отпускала. Озоевских бойцов продержали в изоляторе только несколько дней и выпустили на свободу по настоянию заместителя областного прокурора с формулировкой: нет состава преступления. Скупку золота вели законно на основании доверенности от банка «Восток». Доказать связь с чеченскими боевиками ФСБ не удалось. Избитые старатели в Ягоднинском районе отказались от своих показаний в суде. Подрыв артельной техники в Сусуманском районе следственному управлению доказать не удалось, да, похоже, не очень-то и старались.

Он проехался на уазике по всем участкам, прощаясь с рабочими, давал последние наставления сыну, стараясь не замечать ироничной ухмылки и готового сорваться выкрика: да знаю, знаю, ты уже говорил мне об этом. Попросил собрать правление артели. С Журавлевым и Никишовым уже обсуждал переезд в Амурскую область на новый лицензионный участок, которой удалось выиграть по конкурсу.

Пошучивая и поддразнивая друг друга, артельщики собрались в конторе, принадлежавшей ранее прииску «Омчук», где успели в трех комнатах сделать незатейливый ремонт. Цукан кратко оповестил всех, что уже тщательно спланировали переезд. Теперь надо продумать маневр, чтобы это не походило на бегство. Полученная прибыль этого года в сто тридцать миллионов рублей позволяет задействовать при необходимости вертолетную технику.

– По деньгам в первый сезон сильно потеряем? – первым делом спросил Игорь Зюзяев.

– Обживаться всегда тяжело на новом месте, но я твердо гарантирую хорошую дóбычу. На карт-плане обозначен «столб» – выход рудного золота, шлиховое золото вдоль ручья Удачливый до полста граммов на куб, как в давние времена на Игумене. Я лично брал пробы. В полевых дневниках геолога Алонина дан краткий анализ месторождения.

Цукан нацепил очки и зачитал: «Жильная порода представлена кварцем, кальцитом, полевым шпатом, с включениями пирита, магнитного и мышьяковистого колчедана. Мощность ее, при четковидном характере залегания, колеблется от десятков сантиметров до 1,8 м, в среднем – 0,7 м. Рудная масса содержит множество крупных, видимых золотин и сростков. Золото в жилах распределено крайне неравномерно, располагаясь отдельными рудными столбами». Поднял голову от листа с записями.

– Я думаю, большинству это понятно. И вот еще фрагмент из дневника: отдельные косы реки Дялтула отрабатывались рабочими, и содержание золота достигало пятьдесят пять граммов на метр в кубе. Работали летом по руслу паромами и по косам бутарами, а зимой по руслу – ямами на проморозку. В двух местах обнаружены, так называемые, «красивые пески», когда золото связано с сульфидами, в этих гнездах попадались самородки от десяти до семисот граммов.

Старатели загомонили, восторга своего не скрывая.

– Прошу всех держать язык за зубами. Это очень серьезно.

– Федорыч, предателя задушу собственными руками! – взрывник Трехов вскинул вверх пудовую гирьку своего кулака и пристально посмотрел на Зюзяева.

– Да ты что, Динамит! Я только уточнить хотел. Мы девять сезонов вместе отпахали. Я что – себе враг?

– Пахальщик выискался. Прыгаешь со своей сваркой по участкам. Гляди, попадешь под толовую шашку…

Они могли бы долго еще препираться, как это было не раз, но Цукан остановил крикунов, сказал, что надежность каждого проверена в деле за много лет совместной работы.

– Я честно доложил о предстоящих плана и надеюсь на каждого из вас в предстоящий сезон вместе с Иваном.

Ему хотелось сказать что-то душевное, а фразы получались скучные, трафаретные, как на собрании в клубе. Прощаясь, он простецки обнял каждого из них, пожамкал натруженные ладони и ушел в одного собираться в предстоящий отъезд.

Не спалось. Почему-то вспомнил тот давний сплав по рекам на плоту, сначала по мелкому притоку Дялтула, где делал промеры шестом, помечал сложные перекаты в блокноте, но когда вкатились в бурливый Гилюй, то закрутило как щепку, плот застревал, его било о камни, в прижимах кидало на скалы. В промокшей насквозь одежде от ледяной воды он думал лишь об одном, как бы удержать правило, не потерять полуживого Витю Осинкина, вещмешок с золотом и документами, а потом, когда сломалось рулевое весло, так обессилел, что не мог пристать к берегу, чтобы обсушиться…

Джелтулакский район. Верхне-Зейский водораздел

Авария произошла 23 марта и по расчетам вроде бы середина апреля. Весна, как это часто бывает в Забайкалье, пришла с торопливой поспешностью. Снег разом оплыл, под барабанную дробь красноголовых дятлов, облюбовавших неподалеку высокую сосну. И сразу на разворошенном склоне вокруг самолета полезла трава. Ручей взбух, покатился со звоном по склону, но на реке лед держался, вода шла верхом, подтачивая серый лед, усыпанный хвоей и еловыми шишками. Виктор, опираясь на самодельный костыль, прыгал по самолету и норовил спуститься вниз. Тут бы порадоваться, что парень выжил, что подступает тепло и днем можно прилечь на подветренной стороне, щурясь от яркого солнца, если бы не тревога, которую он ощущал днем и ночью, вскакивая, словно шальной, от малейшего шума. Самолеты и вертолеты барражировали, но если судить по солнцу, то на северо-западе. Видимо, когда отключились оба двигателя из-за перебоев с подачей топлива, то командир экипажа ушел с трассы на юго-восток, выискивая площадку для аварийной посадки, и тянул до последнего в эту широкую долину.

Цукан услышал отдаленный гул мотора, разжег костры по обеим сторонам самолета, долго кружил по периметру, вглядывался в небо. Шум вскоре угас, и он, обессиленный, долго матерился, перебарывая подступивший страх. Продукты закончились, оставалось немного чая и карамели, которую он выдавал себе и Виктору по две штуки в день.

Изготовил из тальника несколько вершей, но толстый лед не позволял их установить. Ждал с нетерпением, когда речка вскроется. Костры теперь сделал в виде больших индейских вигвамов, наложив внутрь смолистых ветвей, чтобы дым клубами валил, привлекая внимание.

Утреннее солнце выкатилось яркое и сразу обласкало склон и всю долину от края до края. Громко заголосили ручьи, и вот она радость – лед на реке зашевелился, загрохотал по левой стороне, высвобождая чистую воду. Цукан собрался пройтись, по косогору, чтобы проверить силки, заодно собрать на южном прогретом склоне черемшу, мать-мачеху и прочую полезную травку, которая обильно лезла из-под земли. Виктора по шторм-трапу спустил из самолета, усадил у костра с наказом, как и что нужно делать, если он услышит гул двигателей. Умом понимал, что поиски закончились, а все же тормошил парня. Успокаивал, когда он сильно скулил.

Виктор бездумно сидел, привалившись к валежине. Сидел, нянчил покалеченную ногу, стараясь устроить ее поудобней, а она ныла и ныла, словно там завелся какой-то зверек. К голоду притерпелся, возникали невеселые мысли о дальнейшей жизни в качестве инвалида. Рассказы Цукана про Маресьева и безногих тележечников, которые после войны работали в мастерских и даже клепали детей, стали раздражать. Он представил выпученные глаза Валюшки, когда увидит его на костылях и непременно подумает, зачем мне такой инвалид нужен, рядом в университете сотни здоровых, красивых парней. Полгода добивался близости, подрался с приятелем-однокурсником из-за нее и вытерпел долгое разбирательство на комсомольском собрании, куда вызвали Валю и она, неожиданно для него, вдруг сказала, что они дружат давно и Виктор Осинкин защитил ее от грубых нападок однокурсника. А в университетском холле его осекла, сказала, что эти слова ничего не значат, что фамилия Осинкин, ей совсем не нравится и на концерт она с ним не пойдет. А потом снизошла, разрешила провожать после лекций, пару раз сходили на дискотеки, повеселились, сопровождая это легкими поцелуями. Назвать ее невестой он не решался, хотя хотелось.

С помощью самодельного костыля Виктор встал, прошелся вдоль фюзеляжа. Прыгать на одной ноге по косогору совсем неудобно. «Надо попросить Аркадия сделать второй костыль для лучшей опоры», – подумал он, с усилием вытаскивая костыль из размокшего грунта. Ручей из талой воды катился по склону совсем близко в россыпи белоснежных подснежников. Захотелось напиться. Он еще не привык, да и сил оставалось немного. Дошел, тяжело дыша, по-собачьи припал к воде, напился и вдруг увидел в отражении совсем незнакомое забородевшее худое лицо, оно кривилось и прыгало, словно пыталось убежать от него.

Вертолетный гул возник с западной стороны из-за сопки. От неожиданности он резко привстал, костыль скользнул на мокрых камнях, Виктор завалился на бок, прокатился по склону, крича от боли в поврежденной ноге. Очнулся. Костыль остался там, у ручья, а гул вертолета все звонче и звонче. Пополз на карачках по размокшему склону, обдирая руки, колени и подвывая от боли. Руки мокрые, спички не зажигаются, ломаются, но кое-как зажег бересту…

Цукан прибежал, когда повалил густой дым, костер запылал с опозданием. Вертолет по всем признакам поисковый уходил снова на юго-запад. Долго сидели у костра в надежде, что вертолет зайдет на второй круг. Нет – тишина.

Виктор к вечеру настолько обессилел, что его с трудом удалось затащить в самолет. Рана на ноге открылась, сквозь бинт проступила сукровица. А в аптечке остался только йод и нашатырный спирт. Заново туго перебинтовал культю, а в голове крутились разные рецепты самодельных отваров: березовая чага, тысячелистник, почки березы, но всё это на спирту. Цукан пытался найти бачок с жидкостью против обледенения, из-за чего в разных местах взламывал внутреннюю обшивку, удивляясь сложности бортовых коммуникаций.

Вдруг его осенило, что нужно найти подводку шлангов к стеклам, пусть стекол и не осталось, как и самой кабины, но форсунки-то остались. Двигаясь шаг за шагом, он обнаружил бачок с надписью ПОЖ справа по борту. Бачок небольшой, из него натекло литра два. По запаху спирт, а какой, он не знал, поэтому решил ставить эксперимент осторожно. Выпил граммов двадцать, сторожа ощущение. Хмель, ударивший в голову свежим притоком крови, быстро прошел, осталась только сухость во рту. Значит – этиловый, решил он, можно протирать рану и делать настойки.

В зарослях вдоль речушки Цукан расставил силки из капроновой лески в надежде подловить куропаток. А не получалось, хотя они перебегали поляну совсем близко. Теперь он соорудил ловушку из большого чемодана, который опирался на колышек, а под ним накидал всякий корм из ольховых и сосновых шишек. Долго терпеливо ждал, пристроившись в шалашике с веревкой в руке, и куропатку все же подкараулил. С виду мелкая курица, а когда ощипал, чуть больше голубя. Один пух да перья.

После горячего хлебова с куском мяса и диким луком – его Цукан притащил большую охапку, Виктор повеселел, на щеках выступил легкий румянец, это давало надежду, что удастся парня вытащить с того света и самому не пропасть.

– Травка полезла, а там и грибочки появятся, и рыбы наловим…

– Федорыч, сделай мне второй костылек, а то уж бока болят от лежания.

– Сделаю, Витек, сделаю. Чуть подсохнет, вместе пойдем рыбку ловить. А завтра здесь ковыряйся втихаря по хозяйству. Надо постели перетрясти, золу вычистить. Я вечерком вентерь плетеный заново поставлю у берега, речушка-то бурлит, несет мутную воду.

Ночью их разбудил грохот железа. С топориком в руках Цукан вылез из багажного отсека, где обустроил общее логово. Уселся среди обломков кабины, напряженно вглядываясь в темноту. Здоровущий медведь ворочал железо и камни, которыми он прикрыл сверху неглубокую могилу в мерзлом грунте. Заорал, загрохотал по обшивке топориком. Медведь испуганно рявкнул и кособоко порысил вниз по склону волоча по земле чей-то труп.

– Сволочь, запах учуял. Могилу разворотил.

– Я видел, там же большая куча камней и железа?

– Зверюга. Гребет, как трактор. Как его теперь отпугнуть. Повадится. Как пить дать повадится, – сокрушался Цукан, понимая, что теперь нужно ходить и постоянно оглядываться. – Эх, надо было мне тормозухой могилу залить. У нее запах резкий.

– А если в него промасленный факел бросить?

– А что, мысль верная, Витек. Можно и факелы сделать. Масло из системы надоим. А еще лучше коктейль Молотова со спиртовой добавкой.

Цукан заново закидал могилу дерном, камнями. Сверху придавил железом от хвостового оперения, который умаялся тащить на веревке по склону сопки. Приготовили промасленные факелы и коктейль Молотова, сделанный по всем правилам военной науки. Две ночи спали спокойно. Медведь пришел на третьи сутки. Он безбоязненно стал разгребать железо, камни…

– План такой. Я спущусь вниз с бутылкой и подберусь к нему как можно ближе. А ты в кабине с факелами. Крикну – кидаешь в него факела, только упрись хорошенько здоровой ногой.

Факела не долетели, лишь высветили пространство возле могилы, что было неважно. Цукан зажег фитиль, швырнул бутылку метров с двадцати. Полыхнуло отменно. Раздался дикий рев, треск валежника. Главное, что в воздухе повис запах паленой шерсти, и Цукан твердо знал, что медведь больше здесь не появится. Но камни и землю возле могил полил тормозной жидкостью.

В детстве видел, как ранки и лишаи у лошадей мажут дегтем. Поэтому надрал березовой коры, вытопил из нее деготь. Чередовал спиртовые компрессы из чаги с дегтем. Ярко-багровая краснота стала опадать. Попытался выдернуть из швов леску, но Виктор так дико заорал, что пришлось оставить эту затею.

– У моей жены брат на протезе скакал, как конь. Так у него культя была выше колена. Так что, Витек не куксись. Теперь, такие пластиковые протезы делают, что не отличишь от настоящей ноги.

Когда верховая вода спала, Цукан перегородил речушку плетеной изгородью, укрепив ее с двух сторон кольями, и рыба пошла в вентерь обильно. В иной день ее набивалось столько, что за неделю не съесть. Стал пластовать и сушить про запас, но без соли она привлекала огромное количество мух, червивела. Устроил коптильню, и дело пошло лучше. Рыбу варил, парил, запекал с диким луком, которого натаскал впрок. Терпеть можно. Одна беда, без соли рыба быстро приелась, и вскоре Цукан хлебал только густую юшку и думал, думал напряженно, как жить дальше и что предпринять. Он облазил окрестности в радиусе около десяти километров. Идти по тайге с ветровалами, да по мшаникам и заболоченными низинам на костылях невозможно. Уйти одному можно, но парень погибнет тут в одного. Он и так скис окончательно.

– Да не могу я это есть без соли! – жаловался Виктор, откладывая кусок рыбы. Попил компот из листьев смородины и прошлогодней брусники, скривился: ну и кислятина!

– Ешь, парень. У тебя фамилия-то лесная – Осинкин. Значит, не пропадешь.

Убрел Витя, опираясь на костыли, к речке. Сидит на валуне, ворошит речную гальку. А речка, гудевшая месяц назад талой водой, превратилась в жалкий ручей, по которому даже на плоту не пробраться. Цукан понимал, время упущено. Оставалось надеяться на обильные затяжные дожди, готовить впрок рыбу и ягоду, сушить грибы. А еще из куска брезента и с помощью все той же спасительной лески он принялся ладить сумку-рюкзак с лямками от пассажирских кресел. Постепенно втянул в эту работу Виктора, убедил, что ему тоже нужен рюкзак, что как только прибудет вода, они поплывут вниз по ручью, он их выведет к большой воде, а уж там непременно найдется человеческое жилье.