Текст книги "Курдюг"

В кои веки раз, да и то не про нас: о происшедшем затем никто и словом не заикнулся, было, да сплыло. Стояли по бортам, опершись на поручни и, не проронив ни звука, на воду смотрели, что вживую, с переливами, подобно самой жизни до бесконечности струилась перед глазами…

Волго-Балтийский водный путь мне раньше представлялся другим, схожим с известным каналом имени Москвы под Дубной, что был знаком по книжным картинкам. На самом деле он больше походил на широкую извилистую реку с полноводными заливами, где спокойно разойдутся не два, а все три или четыре судна. В одной его части, к примеру, береговая полоса была чёткой и сухой, зато следом – мокрый бурелом либо болото. Дальше уже встречалось несколько мест, коих для отдыха лучше не придумать – сосны, могучие ели, да высокий песчаный берег, – дыши себе в две дырочки, и в ус не дуй…

Только из каюты, что под капитанской рубкой, куда я перебрался ото всех с глаз долой, вдруг с чего-то привиделось: не туда прикачнуло. Будто водная стихия, вбулькнув прямо-таки через иллюминатор, возьмет и насильственно заполонит само каютное пространство: каково, не спавши, с устатку не сладко?

А за один скрип ещё на ум пристало, что за незаметной сперворазку дверцей носового отсека было бы не грех часик-другой и ухо придавить, лежанка в отсеке, как по заказу, делана. Проще говоря, в себя прийти – опнуться бы походя, раздышаться в одиночку. Только там, в темени, неразворотно было даже без мундира, едва вползётся на всех четырех, зато макушкой своей о переборку удалось на славу приложиться.

Порядком загудело в голове у человека, между прочим, с двумя макушками, а ещё говорят, что таким для защиты от самого рождения посылают сразу двух ангелов-хранителей. Раньше эти самые макушки даже за «божьи метки» принимали, и считалось, что подобным индивидуумам легче других вывернуться из любых передряг. Наподобие счастливчика, баловень судьбы получался, издавна эта примета и старому, и малому известна.

Правда, мне, тоже двухмакушечнику, до сих пор от этого было ни холодно, ни жарко. Скажем, сколь велико кому-то веселье, когда его, не говоря худого слова, наобум святых белой вороной окрестят, в зачёт не пойдёт. В своей же колонии и заполучил такое благословение, вор в законе, «законник» Воронцов постарался: кстати говоря, закадычный дружок скончавшегося Серёги Кожаного, одного поля ягода.

К слову, не будь тогда мы ночью с дежурным обходом в отряде, когда у этого бессменного узника давление подпрыгнуло выше некуда, едва уже дышал: не оказалось бы это последним часом самого «законника», кто знает? Не раз и не два, то и дело у него подобное бывало, а вот прижало – дальше некуда, глаза на расплющенном, что у азиата лице, на лоб лезут. Пока дежурный наряд, не ведая, как помочь, без толку возле него шарашился, мы скоренько, не будь дурак, руки в ноги и нашли – выцепили из посёлка своего «лепилу», что успел-таки вернуть коронованному «законнику» старой закалки Ворону доброе здравие. А тот надулся, да не отдулся: мрачнее тучи, ещё сычом завзглядывал, никак ему за прошлогоднее сено задолжали, поневоле раздумаешься.

Заодно вдогонку, как на грех, довелось в своей одинокой комнатке глянуть – на сон грядущий перелистнуть страницы последних земных откровений великого писателя и, между делом, попасться промеж двух огней. Допустим, буди, встать на сей день вместе с нами тому же автору «Диканьки», который не видел «выше подвига, как подать руку всякому изнемогшему духом», с какого бы тогда голоса он запел, явись на таковском месте хотя на минуту?..

В это время необъяснимым образом, разверзнув каютные переборки, надо мной вспыхнуло небесным светом, и оттуда в манящей воздушной лазури призрачным чудом возник многомачтовый парусник. Оказавшись на чуток рядом, он невесомой пушинкой подхватил всё моё суще думающее и, воспарив с крылато раздутыми парусами, затем совершенно безответственно унёс меня вместе с собой куда-то ввысь…

IV

К полудню, когда наш «Курдюг», наконец, пришвартовался у набережной городского причала, тут уже от края до края ломануло, – разошлась, по-настоящему грохнула жара. С самой верхотуры пылко синело атласное, вовсю раскалённое небо, лоснилось жёлтым снопом огненного светила, торчащего прямо над головой. Облупившиеся дома ярко двоились по обводной канала, напропалую отражаясь в воде, а горечь и зной струились в вышину, искажая мерцающий от марева горизонт медовыми, извилисто-тающими струями.

И помимо воли казалось, что всякий мимо проходящий по набережной, как по волшебству, находится в некоем уютно защищённом, небесно-золотом слитке, откуда окружающее созерцалось ровно у вот-вот родившегося, в райски-счастливом неведении божьего мира. А жгуче вспыхивающие янтарно-оранжевыми бликами водные просторы вполне впечатляюще завершали эту отчасти неправдоподобную, ослепительно-живую картину древнего края.

Не надо и семи пядей во лбу, чтоб даже со стороны было не отметить, – на глазок зацепить, что именно на набережной обводного канала, растянувшейся по всему береговому размаху, и кипела всамделишная жизнь уединенного патриархального городка. А над ним – грандиозным сооружением пятнадцатого века – возвышался вековечно-основательный земляной вал с первоначальной высотой до тридцати метров, да ещё с башнями и деревянными стенами поверху, каково с такой силой потягаться?..

Только внутри этого городища с незапамятнонынешних времен уже обстоятельно закрепились современные жилые строения с небольшим заводиком, административные типовые постройки и, соответственно, краеведческий музей, где беспрестанно толчется неизвестно откуда возникающая туристическая братия.

Рядом неудержимо-пчелиным роем гудел на все лады разношёрстный рынок, похоже, торговавший днём и ночью без перерывов, круглосуточно. И уступающий своему областному собрату разве тем, что тот едва не постоянно обновлялся очередной уймой смуглоликих торговцев. Возможно, они всего лишь порой мигрировали оттуда сюда и обратно, готовые за деньги, не моргнув глазом, выполнить любую работу. С одним из таких, владельцем грузовика, обожжённым вовсе не северной стороной солнца, я наскоро и договорился о доставке скорбного груза к месту назначения, находящемуся за старинным военкоматским зданием.

Для этой печальной миссии у нас имелась казённая сумма, для пущей надежности время от времени проверяемая во внутреннем кармане форменного обмундирования. Пилигрим из бывшей братской республики и не артачился, лишь гортанно озвучил мои представительские расходы, жестикулируя при этом обеими руками. Да ещё на полностью застёгнутый у меня в этой парилке мундир глянул с неуловимым недоумением, впрочем, мигом сменившийся привычно-цепким взглядом.

А у нас всегда так, чтоб всё чин-чинарём было, как надо, без сучка и задоринки. Чтоб совсем как у деда, всё по-честному, коль я один в один их вылитая родовая. И мне, его последышу, тоже, как и самому деду, вечно до всего на свете дело было, с детства все уши пропели. Осталась теперь дома от него, фронтовика-добровольца, сгоревшего в сталинградском адовом огне, одна лишь фотокарточка, похожая на старый горчичник, – кто из нас горя не знавал?

Работодатель из некогда братской республики оказался на редкость проворным, как тот самый, что един в трёх лицах: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Копалям же «из ларца» только и позволил, что перенести с «Курдюга» почившего в кузов грузовика. И, само сострадание, даже выгрузку, где надо, на себя принял. Не обращая внимания на жару и огорчённо цокая, работодатель бегал вокруг машины и, закатывая глаза к небу, сам с собой разговаривал. Но по всему было видно, что он, главным образом, доволен удачно подвернувшейся работой.

Стало быть, мое вверенное сопровождение будет и далее на катерном приколе дружно довольствоваться солнечными ваннами, тем более ещё в посёлке все были своевременно снабжены положенным сухпайком, порядок есть порядок. У меня сразу как гора с плеч, с такими деятелями и без этого глаз да глаз нужен. А в нужный час и завершим своей командой всю похоронно-скорбную миссию, чтоб после, от греха подальше, ходом и обратно в места хоть не «столь отдалённые», но зато уже привычные.

К этому моменту для отправки в областной изолятор конвойный передал обидчика Серёги Кожаного местным правоохранителям. По-прежнему ко всему безучастного, того стремительно водворили в машину, в каковой охнешь и ты, как не будет пути, и та, рявкнув сиреной, сразу исчезла с глаз долой. Почище, чем в дешёвом боевике, мало того ещё тормозами на всю улицу взвизгнуло.

Смуглолицый машинный владелец вправду был хозяином слова: он не только споро доставил груз по назначению, но слетал в нужное помещение, соседствующее с основным больничным комплексом, откуда появился с таким же собратом, и они по крутым ступенькам стащили домовину с усопшим в подвальную низину. Но и на этом он не остановился, самостоятельно расширив свои полномочия: вызнал у патологоанатома время выдачи тела и вызвался доставить Серёгу Кожевникова к месту последнего упокоения.

Нам оставалось лишь сообщить на борт «Курдюга», чтоб медик Боря-Тошнотик вместе с обоими «из ларца» прибыл в означенное время для погребальной церемонии, а мобильно-городская связь по сравнению с колонисткой была безотказной. Дело получалось как на ладони, тогда с какой стати у человека в погонах опять не по своей воле на душе кошки скребли? Не оттого ли, может, что эта самая судьба взяла да сегодня для профилактики и погладила его против шерсти?..

А сверху так же, как и с утра, – всё бельма белело перевёрнуто-раскалённым пространством, в известково-пылевидный порошок сушило само сущее своим чуждым всего житейского, беспощадным дыханием. У набережной в асфальтовой выбоине, ранее наполненной живительной влагой, лежала крупная ворона, растопырив крылья и безвольно раскрыв клюв, видимо, потерявшая чувство реальности. Точно на миг знаково явленный с изобразительного полотна доселе неведомого мастера, мир во вселенной замер маленьким одиноким ребенком, ошибочно очутившимся у края неведомо-гибельной пропасти. А каковы ещё на свет божий объявились цветовые сполохи, что веерными зарницами с бесприветной безнадёжностью заскользили с оглохшей вышины и, касаясь земной тверди, мимолётным видением исчезали за горизонтом, как до сей поры никому не известная природная аномалия.

Может, тогда и нам самим уже всё это видится и кажется, да против неба на земле в непокрытой улице куражится?.. Только на повороте у набережной – не обойти и не пройти – стоит ещё у тебя поперёк пути женщина в чёрном платке, на виду поджидает: горе её лыком подпоясало. Всё живое по дороге, что напротив кинотеатра «Балтика», как поедом выело, прочь жарой смело.

Вроде бы давно ли по этой белозерской набережной в пробеги бежал шукшинский Егор-Горе из «Калины красной»: «Ноги, мои ноги», – приговаривал он, стараясь избавиться от бдительно неотстающих правоохранителей, пока в отчаянии не воскликнул: «Да сколько же вас!»

Оказалось, даже больше, чем можно представить: всё было битком забито людьми на премьерном показе шедевра в этом кинотеатре, когда самим создателем картины были сказаны слова, а фактически гениально просто озвучено наше самовыживание: «Нам бы про душу не позабыть».

Взгляни-ка на меня: чтоб с места не встать, коли это неправда. Узнал я её ещё издали: мать это Серёги Кожевникова была, и к гадалке не ходи. На набережной поджидала женщина, с которой мы в первый и последний раз месяцем раньше в глаза друг другу смотрели. На «свиданку» из областного центра к сыну приезжала. Комната для такого дела родственникам была в двух шагах от моего жилища в бревенчатом бараке, что находился через дорогу от дома самого начальника колонии с опознавательно-белой восьмёркой на крыше. Только при помощи этой отметки и обнаруживалась при необходимости зона: кругом дикая тайга, ни подъехать, ни подойти.

«Добрые люди сказали, – шагнула мне навстречу по деревянному тротуару мать безвременно усопшего Сергея Кожевникова, и я поразился тому, как можно так глядеть, вовсе не моргая. – Добрые люди всё рассказали, – всё также, не мигая, протяжно тянула женщина. – И я приехала сюда сразу с дежурства на «скорой». – Голос её был глухой и невнятный, пустой, как из бочки. Даже показалось, что не она сама, а кто-то другой, безнадёжно больной, раздельно выговаривал слова вместо матери Кожевникова.

Не удержавшись, она прислонилась к штакетнику у причальной столовки с изображением на входной вывеске освежающе-минеральных напитков, непонимающе огляделась. Затем снова перевела на меня свой не моргающий взгляд, – и без всяких яких видно, что у неё не просто маковой росинки во рту не было, а сколь давно человека мучила нетерпимая жажда.

Переделанное в шукшинской кинокартине под ресторан, сие общепитовское заведение с тех пор особо не изменилась, когда заглянувший сюда по освобождению рецидивист Егор Прокудин для первичного знакомства громогласно озвучил своё присутствие словами: «Что мы тут имеем?»

Как и тогда, квадратные столики со стульями на алюминиевых ножках также вразброс были расставлены по всему помещению, разделённому стеклянной перегородкой. Даже пейзаж в тяжёло-золотистом багете находился между теми же широкими белыми окнами, за которыми, лихо задрав нос, по синему каналу с рёвом промчалась моторная лодка. А нам с матерью Сергея Кожевникова само и место досталось напротив этих окошек, да ещё за тем столиком, где освобождённый по концу срока Егор Прокудин с «погонялом» Горе доходчиво втолковывал пронырливому официанту: «Нужен праздник!»

Наверное, киношная традиция, касаемо сходного обслуживания посетителей, и прижилась с того времени в столовой, где было на удивление прохладно, к тому же под потолком, хлопая лопастями, добросовестно трудился ещё стародавний вентилятор. А между столиками худенькая пожилая женщина в махоньком фартуке привычно разносила на подносе блюда. И дед ещё не на сто лет при виде своего заказа живо потёр ладошками перед пластмассовой столешницей:

– Закуска-то больно добра, – хвалебно провозгласил он про свой пир на весь мир. – Гли-ко, и жевать не надо, только брови подымай! – И, мотнув кудлатой головой с крестиком на жилисто-загорелой шее, приглашающе огляделся для одобрения его жизнерадостного расположения духа.

Только наше нынче житьё – ни еда, ни питьё. Одной лишь водички дотронулась – потянула из стакана, обо всём непонятным образом узнавшая родительница и, не обращая ни на кого внимания, уклонила перед собой голову, смежив воспалёно-опухшие, с тёмными ободьями глаза: видать, забылась на время. Другой мне она, не последнего порядка человек областной «неотложки», запомнилась в нашей единственной беседе накануне её колонистского свидания с сыном, небо и земля. Тогда и намёком матерь не возжелала знать, что давно её отпрыск, родной дитятка, не в ту сторону глядит, лишнее было заикаться поперёк родительской души. Их дети всё одно лучшие на свете: и пусть у того лопнет глаз, кто не любит нас!..

Зато это трагическое происшествие стало праздником тому, кто сидел в другом дому. Иначе в честь чего Серёгина мать прилетела сюда, как на крыльях: не сама же беда нежданно-негаданно взвыла не своим голосом, да и повисла над её головой? Хотя не велик секрет Полишинеля, и ларчик отмыкается проще простого, потому что ещё солнышко не взошло, когда уже кому надо, наловчились вскрывать подобные шкатулочки без особых затруднений. Достаточно было и всего-то тому, в чьих умелых руках оказались материалы личного дела, связаться с кем необходимо по спецсвязи из отдельного кабинета и заинтересовать предложением, от которого, по понятным причинам, вряд ли отказываются. Здешние же мобильные телефоны до морковкина заговенья пребывают «вне зоны досягаемости».

А умников звонить из коммутаторской комнаты, что в поселковом штабе сотрудников, если и было, так уж на низ сплыло. На этом дежурстве одни лишь вольнонаёмные женщины, посему через часик-другой уже все бы приветствовали новоявленного миллионера курдюгского разлива. И это, почитай, как сто баб нашептали. Так что уподобляться той самой знаменитой гоголевской вдове, якобы саму себя выпоровшей, охотников не найдётся, не на тех напали. Такого рода действия уже изначально чреваты нежелательной экскурсией в казённый дом, лишённый архитектурных излишеств, но обладателю данных о Серёге Кожевникове опасаться было лишне. Никто не увидит и не услышит: давно у подобных государственников с большими погонами, выражаясь по-современному, всё под контролем. По итогам же нехитро-предсказуемых переговоров одним духом, кому следует, открывался счёт на предъявителя и, равновесно, сокрушённое сердце – заинтересованное лицо – становилось обладателем необходимой информации.

Впрочем, ужели в чужом горе и всего-навсего лишь кому надо в масть подсказать, как в нужное время и в нужном месте оказаться, не святое ли дело? А коль хочу, так чего не смогу, ведь за добро, как известно, даже сам бог плательщик. Кстати, за сию малую толику отзывчивой души оттого и по правде некое воздаяние рвавших на себе волосы, а за такие дела уж ни с кого не полетит голова, куда понятней. В общем, кто кого сможет, тот того и гложет, не впервой. Только не для нашего ума была эта сума, и без этаких затей своими грехами сыты, хоть отбавляй. Тогда с какой радости такой приговор да сразу же мне во двор, всё в толк не могу взять?..

«Верните сына, – маленько забывшегося, вернул меня на место голос матери Сергея Кожевникова. Она поднялась, шатнув столик, и, раздельно выталкивая слова, шёпотом, от которого хоть кому станет не по себе, горячо упросила. – Верните моего сына!» Со стороны такое вполне походило на родительскую беседу с зарвавшимся, было, не в меру наследником, что, прилюдно осознав содеянное, бережно сопроводил мать под ручку на волю, подальше от посторонних глаз и ушей. Мимо лениво пробрело несколько подростков, один из них, худосочный – три щепочки сложены, да сопельки вложены – поливал себя из большой бутылки. По прямой дорожке обводного канала прострекотал игрушечной наружности буксирчик, трудолюбиво таща за собой обвязку рыжих от солнца бревен. Белыми послушными листами падали в блестящую воду чайки и, крикливо взмывая в вышину, с белокрылой упругостью таяли в глубине слепящего, прожарено-небесного простора.

«Отдайте кровиночку, – горячечно молила женщина, спасительно уцепившись за мой мундир рукой с самоцветно сверкнувшим перстнем на указательном пальце. В другой руке её была сумочка на длинном блескучем ремешке, что влеклась следом неподъёмным лишним грузом. Запнувшись, Серёгина мать еле не упала, но мы с поддержкой вместе устояли на своих двоих: – Верните, – раскачивала она с взбитым платком на растрёпанной голове, втихомолку начиная подвывать, а потом вдруг как-то и вовсе неотступно-смертно вскрикнула: – Христом Богом молю, гражданин начальник!..»

V

«Что они делают, что они вытворяют!» – как в той кинокартине, скорее всего, не сдержался бы на это шукшинский Прокудин, окажись ещё в стороне бывшего «Дома колхозника», куда мы с кожевни-ковской матерью отошли к скамейке в парке. Неисповедимыми путями господними на этом месте съёмок «Калины красной» была недавно посажена аллея из саженцев дубов с малой родины друга Шукшина Василия Белова. А разве не памятна ещё вдогон Прокудинская попытка безобидной беседы с заведующей почтой, – коробчатым зданием свежо – зелёной окраски, что по соседству, в трех шагах от этого парка?

И где данный человече заодно заполучил от суровой представительницы прекрасного пола незамедлительное предписание: «Гражданин, вы тут не хамите!» – На что едва лишь освободившийся Егор Прокудин гневно возразил: «Какой я вам гражданин? – И таково «отбрил», что не грех о той несправедливости его же словами на сегодня господне и напомнить, как заповедное: «Я вам товарищ, и даже друг, и брат».

Оное заведение на этом месте и поныне, как сноп в овине, мимо не пройти. Сразу навстречь дороги и приветствует своей внушительно-наддверной надписью: «Почта России», легка на помине. Пониже – что люди, то и мы – современное новшество: в замысловато-серой окантовке над резным окошком вклеено слово «киберпочта», и в то оконце лезет белая кошка, – так настырно заливает, палит оттуда белым светом от невесть какого невидимого глазу источника. В придачу ещё в такой палючей жарыни и саму площадь с торговыми рядами сразу не разглядеть, отныне выставленными городом для всеобщей продажи. Похожее даже во сне бы не привиделось этому же Егору Прокудину, после освобождения приодевшемуся в сих торговых местах, и пожелавшему отсюда в поисках долгожданного покоя «шаркнуть по душе».

Тем часом мы уже остановились дыхание перевести у самого почтового крылечка возле очередной скамейки, изготовленной умельцами так, что будьте-нате было взглянуть, а не то, что отдохнуть. Оставалось ещё добраться до центральной площади, что с торговыми рядами, а дальше быть и больнице, куда мы правили черепашьим ходом: моя спутница и с поддержкой еле-еле ноги передвигала. Тамошним врачевателям хоть день-деньской звони-зазвонись, во все колокола трезвонь, – ни ответа, ни привета, как поголовно вымерли: пришлось, худо-бедно, пешим порядком и тащиться до места.

А из-за открытой почтовой двери, откуда веяло распахнуто-жёлтым зноем – как сами жданки и ждали – возьми да как мигни тот, достопамятный эпизод из кинокартины, что снимался в переговорном пункте почты. Только что хлебнувший воли вольной человек в красной рубахе и кожаной куртке по настенному, заметных размеров аппарату и говорит своим слегка задиристым, но уже домашним, не зоновским голосом: «Алё, здрасте». След ещё толком не остыл от тех Прокудинских казённых кирзачей, в коих уже свободным он вышагал, верно, по неоглядным, ни конца ни края не видно, тюремным мосткам вологодского «пятака», чтоб затем из этого переговорного столь доверительно кому-то своему и напомнить в телефонную трубку: «Это я – Горе».

Так с годами всё тут по-старому и оставили, как до нас расставили. Не сдвигаемо занимал обычное место у входа тот же эллипсоидно-объёмный стол, обретшийся напротив высокого, лакировано отсвечивающего ящика с почтовыми номерами «до востребования». Дополняла вид ещё пара переговорных кабинок с расхлябанными дверками и, особенно запоминаемо, – именно соседний, шукшинско-прокудинский настенный телефон с эбонитовой трубкой на стальном пружинном проводе.

Как на ладошке и видится тот, кто сейчас же вместо нас – знать не знаю, а дело моё, – одним духом, не теряя времени даром, и заказал разговор по коммутатору, одуматься не успеешь. Не снова ли здорово кто-то и подшепнул нам опять без спроса сунуться не в своё дело, горе ты луковое? А по-другому и не узнать было бы решение самого хозяина, без чьего изволения даже волос не упадет с головы, состоящего на службе, младшего по положению лица.

Но когда воспринявшему слухом и коснулось уха приглашение к тому самому настенному телефону, даже у почтового крыльца селекторным голосом разнеслось: кто бы диву ни подивился? Телефонная трубка не только сохранила свой цвет с прошлых лет, хотя эбонит на ярком свету и приобретает некий зеленоватый оттенок, но, вызвавший огонь на себя, даже ощутил толчок какой-то силы, схожий с внезапным приливом крови, когда рука крепко-накрепко сжала увесисто-громоздкую трубку.

«Глянь, сколько хороших людей кругом, – с закадрово-шукшинской интонацией враз и толкнуло изнутри, – моментальным живительно-волшебным кровотоком и принеслось из концовки легендарной картины. – Надо жить, – неведомо из какой дали далёкой, а может, просто из самой души напоминаемо передавал оттуда родной голос. – Надо бы только умно жить…»

«Эк, куда хватил, – тотчас в действительности уже внушительно и отозвалось в трубке с ответной стороны, не внявшим просьбы начальником, что в одноразку, не дослушав, с места в карьер и вправил мозги подчинённому, только держись. – Каким ещё родственникам надо кого-то отдавать, – нагнал сорок бочек арестантов! Или приказы министра уже не указ: даже власть, как дед репку, садят, а у нас в одну минуту сам сизым голубем за решётку загремишь! – даром давали мне пару с лагерного боку на всю припёку. – Как раз из изолятора дружок убиенного Ворон по концу срока освобождается, – туда и отправим до этапа, чтоб на всю жизнь полные штаны радости были!» – С того места, где было лихо да стало тихо, что-то ещё последом буркнуло по-тарабарски, и связь после щелчка, как приснилась, вовсе пропала без вести.

А если так сказано, всё равно, как по нам смазано: что правда, то правда, с сумой да тюрьмой никогда не бранись, сам попадешь. У кого своя рука владыка, ещё с дорогой душой зашлёт и на кудыкину гору, куда Макар телят не гонял. Запоёшь тогда, пропащая душа, не своим голосом. Этого только мы и ждали? Свято место пусто не бывает, и если дальше лезть поперёк батьки в пекло, то недолог час и уже тогда всем, нерадостным на чужое горе, тоже доведется самолично лицезреть родное небо в клеточку.

После этого, пусть себе руганному, да пока недоруганному, и осталось лишь от самого крыльца не взглядывать с лица, чтоб не встретиться поглядкой с понимавшей всё на свете матерью отошедшего в мир иной бедолаги. Но чтобы там ни было, какие ещё силы и дохнул в жилы один лишь услышанный селекторный вызов в остывающую душу: так и подошла бы она к давшему надежду поближе, да поклонилась пониже! Там ещё было время, но в сей же час наступила и пора. Не сговариваясь, мы опять вместе с ней молчком и двинулись далее к площади с торговыми рядами.

Со стороны глянуть – не увянуть: ступить люди ступили на ровно облитую небесным молоком тропку, да как в воду и канули, настолько от почтового угла всё палило, – настырно заливало белым пламенем от какого-то невидимого источника. А появились вскоре на лобном месте – на самой площади, где, собственно, под замершим в мареве жидким, солнечно-расплавленным кругом, завершался и наш, пройденный от катерной стоянки, незримо-избавительный круг, безвозвратно исчезал там, где ещё не уготовано нам. Потому как за ним чьи-то кости уже навсегда лягут на погосте, а при этом нашенские, что своего ходу, дальше без лишних слов из ворот да в воду, только след простынет.

VI

Но кто знает, где найдёшь, а где потеряешь… Вдруг ни с того ни с сего, как дёрни таким сквозным ветерочком, что сразу знобко стало, когда всё похолодало. И тотчас, ахнуть не успеешь, темным-темно, как черно кругом сделалось, – куда день, туда и ночь. Даже вспомогающему нам, как ни крути, вездесущему шукшинскому герою, так и не обретшему желанного умиротворения, а оттого посулившему из своего киношного мира опрокинуть «этот город во мрак и ужас, в тартарары», возможно, и довелось бы у нас в яви временно лишиться дара речи при виде случившегося.

Поскольку в нашем подлинном бытии, как перед самим светопреставлением, разом и стало глазу ни зги не видно, – такой мрак навалился, что ничего нельзя было различить, тьма кромешная. Этого только и не доставало, а нас уже из огня да в полымя ни за что, ни про что кинуло, что ни дальше, то хуже некуда. Так как в тот миг вбыль и привиделось, будто я на какое-то время очутился в ином измерении, где чьи-то необъяснимые усилия на несколько летучих секунд и заставили поверить в происходящее, точно в правду, кажись, навсегда накрывши безвозвратным мороком – от горизонта до горизонта – всю нашу тишь да гладь, да божью благодать, – по небу широко, по земле далеко. Не так ли, надо думать, и бывает, когда вдруг неизвестно зачем всей своей былью да небылью так запросто нас перетянет, что кто-то уже и сам не знает: был он – не был, жил – не жил, знать, как пропал?..

Тем временем, чтоб кому ни попадя не было охоты лишний раз время зря терять, – без толку рот разевать, незамедлительно и дунуло со спины обычным мирским ветерком, поверху пронеслось. Тогда перед нами вновь вполне ощутимо, хоть иголки собирай, и возникла эта же площадь, за которой на виду всего грешного мира, – кому неведомо неизменное место городского отдохновения? – как вышним напоминаем о наших вечных душах, судьбоносно пошумливало в кронах вековой сосны, исстари вознесшейся на травяном откосе, всегда остро пахнущим рыбной свежестью озерной воды.

А нас опять-таки в очередной раз за виски да в тиски, – отныне уже в самом деле, что и говорить, как миленький, на все сто попался в перекрестную. Чтоб её нелегкая, с самой верхушки да на всю катушку, как хлынула ещё небесная вода, что тебе беда, – что она позабыла тут?.. Но только со всего свету в нашу сторону таким водопадным столбом рухнуло, что и сам царь воды не уймет, даже небо с овчинку стало. Хлестало с высокой вышины без продыха так, что перед глазами видны лишь были кипящие литые струи, крутящиеся витыми водными верёвками, да ещё рыкнул и вол на семь сел, – грозную тучу по пути от края до края перебросило. А где много воды разве долго ли до беды?..

Вскинул я набыстро свой мундир над нами с матерью, – в этом хоть быть по-нашему, забор крашеный, а если затеяно, так надо кончить дело. И тогда мы под этим одеянием, – не столь велико закрылись, зато дороге открылись, – шаг за шагом, рядком да ладком, а где и спокользя, добрались-таки до военкоматского здания, за которым, в низине, что в одном ряду с горестным помещением анатомички, в конце всего явилась и сама больница на все лица.

Там своим обличьем к нам и предстали взору под больничным навесом все, кому следует быть, поскольку уже время пришло, и всех в нужном месте нашло. Видать, у нашего медика с двоими из «ларца» были пути иные, раз вышли напрямую, а у смуглокожего машинного работодателя, прогретого совсем не северными лучами, работа кипела до самого пота. Бегал, выжидаючи, взад-вперед возле своего железного коня с откинутыми бортами, потому что в открытых подвальных покоях у анатомической не молоденькой начальницы уже была на виду готовой кожевниковская домовина.

А тут еще на секундочку, вроде, как ух ты, вышли мы из бухты: с обратного края крыльца, потусторонне поблескивая расплывчато-красными бортовыми полосами, притаилась «скорая помощь», разом не узренная под этим не прекращающимся, ни с чем несравнимым водоизвержением. Подобные специализированные автомобили никоим образом не могли относиться к городским больницам, лишь единично появившиеся в областном центре, и предназначенные для станций скорой помощи.

Возле неё, несмотря ни на что, бдительно дежурили двое молодых людей в белых халатах, похоже, проглядевшие все глаза, потому как при виде нас они одновременно оба преклонили свои головы. Вот в этакой-то напасти как было едва не пропасти моей спутнице, не поддержи её со мной, и так уж обеспамятевшую, подскочившими ещё к нам сопровождающими. Но во времена и лета нынешнего света, может ли статься: есть ли хоть какой-то заступник и для нас, когда такое горе горькое у нас?..