Текст книги "Тихий океан… лишь называется тихим"

      Но кончился фильм, кончились и воспоминания. «Хватит прошлым жить. Раз пристала к этому берегу, обратной дороги нет. Те страницы перевёрнуты, нечего себя мучить!»

      … Вот так и вышла Варя замуж. Впереди оставался ещё целый год войны, переезд после долгожданной Победы с мужем в Биробиджан, назначение Гиля Давидовича на работу в глухой забайкальский райцентр Сопатовку.

      Везде и всегда она следовала за ним… Везде и всегда…

***

– Я ухожу, Варвара Петровна, но вначале задам последний вопрос. Ответьте на него честно сами себе. Пожалуйста! Ответив, вы, возможно, многое поймёте!

      Натиск Варвары Петровны чуть ослаб, а Фрося продолжала:

– Один вопрос и я ухожу! Не мне нужен ответ, вам!

      Сильная рука хозяйки обмякла, опустилась.

– Что ж, спрашивай…

      Но Фрося, получив, наконец, возможность, которой с таким трудом добивалась, вместо того, чтоб задать свой вопрос, неожиданно смолкла. Две женщины: тёмная взрослая и светлая молоденькая, разделённые порогом, вновь молча смотрели друг другу в глаза. Но на этот раз Варвара Петровна взгляда не опускала. Фрося промямлила:

– Всё же странно. Свинью резал. Он что, свинину ест?

– Фрося, я тебя умоляю! У него от еврея – одно лишь название! Спрашивай, что хотела!

Варвара Петровна тяжело дышала, какие-то картинки из прошлого порхали в её сознании, постепенно складываясь в страшную мозаику:

      Морозный вечер. Она, раскрасневшаяся и взволнованная, входит в дом чуть позже обычного. Муж встречает тяжёлым взглядом:

      – А ты, Варя, опять за старое? Задницей теперь перед прокурором виляешь? Ладно! А, впрочем, нет, не задницей. Знаю я, почему на тебя мужики пялятся.

– Гиль! Да что ж ты такое говоришь? – она оправдывается, краснея.

– Думал, слухи про вас – ан нет, сегодня сам видел, как вы по району гуляете. По взглядам вашим всё понял…

– Да что ж там понимать-то? Нет между нами ничего. Выдумываешь! Просто он человек хороший, порядочный. Может я ему и нравлюсь, конечно, но! – от волнения она часто дышит, полная грудь вздымается в такт дыханию. – А вот тебе бы надо у него кое-чему поучиться.

      – Зачем ты так? Отступись!

      …Через пару недель разговор тот забыт, отношения восстановлены. Гиль Давидович, как обычно, осматривает жену (у них заведено так: регулярный осмотр раз в месяц или в два). Тщательно щупая грудь, задерживает ладони чуть дольше обычного. Жена понимает это по-своему:

– Ну как, по-прежнему хороша? – игриво улыбается.

      Но муж неожиданно серьёзен:

      – Посмотри, вот тут, чувствуешь уплотнение? Что-то оно мне не нравится, надо бы обследоваться, и чем раньше – тем лучше.

      Варвара Петровна, и вправду с трудом нащупав маленький комочек в груди, думает со страхом: «Неужто в наказание мне болезнь пришла?»

      Фросин вкрадчивый голос оборвал ужасные воспоминания:

– Признайтесь, это ведь он там, на фронте отрезал вам руку? Ведь именно после этого, став инвалидом, вы согласились за него выйти?

      Слёзы застыли в обезумевших глазах Варвары Петровны. Хрипя, втягивала она воздух в лёгкие через приоткрытый рот, левая щека нервно подёргивалась. Лицо хозяйки стало белым, как мел; шрам же от ожога налился синевой. Дальнейшие слова стали лишними, и Фрося направилась через сени к выходу, но, услыхав невнятное бормотание хозяйки, встала у двери.

– Ефросинья, Фрося, ну что же ты? Что ж ты такое… Да как же… Ведь он же не так просто, ведь ранили меня в руку. Не отрезал, ампутировал…

– А ранение было действительно таким серьёзным, чтоб руку ампутировать? Куда вас ранили, в кисть? – Фрося недовольно поджала губы. – Эх, да что с вами… Хоть в лоб, хоть по лбу! Только время потеряла, сразу надо было по-другому!

      Фрося резко вышла, громко хлопнув дверью и оставив Варвару Петровну пребывать в ступоре. Так же громко хлопнула железной дверцей, забираясь в ГАЗик. Взревев мотором, машина буксанула. Выбросив комья земли из-под колёс, сорвалась с места резко, как на пожар…

      Небо заволакивают долгожданные облака, жара спадает. Солнце тихо катится к ближайшей сопке. Оттуда, сверху видно, как несётся обратно в районный посёлок маленький ГАЗ-69 защитного цвета, вздымает за собой клубы пыли, тряся на кочках брезентовым верхом. А наперерез ему движется из леспромхоза, прячась за выступом сопки, гружёный доверху стволами деревьев КрАЗ-лесовоз и в умат пьяный мужичок, подмигивая обворожительной красавице Мэрилин, давит на педаль.

Игнатьич крутит баранку, горланя:

– Эх, раз, ещё раз, ещё много-много… ещё много-много-много…

      Варвара Петровна, медленно переваривая трудный разговор, входит на кухню. Её рассеянный взгляд постепенно фокусируется на блестящем предмете. Трофейный штык-нож. Она машинально трогает лезвие и, положив на стол массивный наждачный камень, принимается ловко точить холодное оружие одной рукой. Кажется, это занятие необходимо ей, чтобы хоть как-то сосредоточиться.

      Через пару минут Варвара Петровна направляется в дальнюю комнату. Острый штык-нож крепко зажат в руке. Она останавливается на пороге, чтобы собраться. Выдохнув, толкает дощатую синюю дверь. В маленькой комнатке царит полумрак. Занавески на плотно закрытом окне наглухо задёрнуты. Душно. Полупустой стакан на прикрытой газетой тумбочке, россыпь разномастных таблеток, окурки в консервной банке. В углу стол с нехитрой снедью и ползающими мухами. На кровати, под полушерстяным одеялом – старый больной, заросший многодневной щетиной человек. Его пустые глаза, смотревшие сквозь потолок, медленно опускаются на Варвару Петровну. Он шепчет:

– Ну, чего она приходила? Всё никак не успокоится; думает, я нарочно отца её укокошил.

      Не ответив, Варвара Петровна, входит в тёмную комнатку. Спёртый запах словно принимает её в объятья.

– Что молчишь? Она испортила тебе настроение? – шипит старик. – Как же так меня скрутило? Вчера ещё был здоров. Ладно, немного поваляюсь и пойду на поправку. Выкарабкаюсь.

      Он заходится приступом кашля. Кашель такой сильный, что, кажется – приступ доконает его. После, размякший, лежит без движения, глаза закрыты. Он не смог прокашляться и лежит, хрипя, собирая последние силы.

– Не выкарабкаешься, – еле слышно шепчет она.

      Варвара Петровна на ходу перехватывает штык-нож, теперь она удерживает его лезвием вниз, прижав к ладони рукоятку лишь двумя пальцами – мизинцем и безымянным, при этом остальными пальцами ловко отдёргивает занавеску и распахивает окно. Она провожает взглядом Фросин ГАЗик, скрывшийся вдали за выступом сопки. Старик чувствует свежий воздух, ворвавшийся в комнату. Он не открывает глаз, но губы чуть шевелятся, выдавливая подобие улыбки.

– Не выкарабкаешься, – повторяет она.

– Не расслышал… Громче, – хрипит он.

      Варвара Петровна проходит к столу. С улицы, через окно, долетает издали глухой, чуть слышный звук – удар, словно хлопок. Но женщине не до пустяков, она погружена в себя. Стоя спиной ко кровати со стариком, вновь перехватывает штык-нож и принимается ловко орудовать им: режет ровными дольками огурец и помидор. Лезвие острое, как бритва, поэтому овощи кромсать легко, придерживать не требуется.

– Не выкарабкаешься, Гиль… если не будешь есть.

– Нет аппетита, но с твоих рук… э-э-э… твоей руки…

      А хозяйка всё режет. Теперь под её ножом на ровные доли делится хлеб. Но вдруг нервы не выдерживают, и по куску свиного сала она просто колотит. Её рука, увенчанная острым клинком, резко ходит вверх-вниз. Старик на кровати с ужасом наблюдает, как его жена с остервенением рубит сало с красными мясными прожилками. Мелкие кусочки разлетаются по комнате. Она со всего маху вонзает штык-нож в стол. Её плечи трясутся. Она горько, беззвучно плачет, слёзы текут по щекам. Старик за спиной шепчет:

– Ну, ладно, хватит, успокойся, всё позади… Ты всегда будешь моей, только моей. Никому не достанешься. Не отдам тебя…

      Лицо Варвары Петровны искажает гримаса отвращения: кажется, она успокоилась и утвердилась в решении, пальцы вновь тянутся к рукоятке…

      Синий трактор «Беларусь» тарахтит, выпуская сизые вонючие клубочки из трубы. Трактор пятится задом к страшному грязному храму с дырявой ржавой маковкой без креста. Чумазый тракторист, дымя беломориной, загоняет пачканную порожнюю телегу через пробитые в стене ворота прямо в алтарь, где свалены мешки с аммиачной селитрой и калийной солью. Две облезлые собачушки, оторвавшись от исследования помойки, тревожно подняв грязные мордочки, провожают взглядами громко каркающую стаю ворон. Описав круг над помойкой, серые птицы уносятся в сторону ближайшей сопки. Долетев до неё, вновь кружат, опускаются.

Пронзительные крики ворон заставляют вусмерть пьяного мужичка разлепить зенки. Игнатьич помнит как, основательно «поправив здоровьице», выехал на гружёном КрАЗе из леспромхоза. Как рулил по колдобинам, распевая «эх раз, ещё раз…» Но что случилось далее? Почему КрАЗ заглох, а кабина лесовоза так неестественно задрана длинным капотом в небеса? Этого Игнатьич вспомнить не может. Шофёр долго и тупо смотрит на кружащих перед ним серых птиц, карканье скребёт душу. Затем переводит мутный взгляд на солнцезащитный козырёк. С чёрно-белой картинки жеманно улыбается красавица Мэрилин…

      В берестяной шкатулке на полке серванта покоится серая верёвочка. Когда-то очень давно на ней висел крестик, но последние тридцать с лишним лет на ней лишь узелки. Их много, этих узелков… Но сколько верёвочке ни виться…

      Трофейный штык-нож опять испачкан. Варвара Петровна плачет в тишине. Ей и больно, и приятно.

Полярный, апрель – июнь 2015 г.

ВЫБРАТЬСЯ ИЗ РОССИИ

      Мерный грохот железных колёс. Где-то вдали окрики на русском. Вагоны, вагоны, вагоны… В них тысячи пленных немецких солдат. Бывших солдат. Голодные, грязные, заросшие; старые и молодые, больные и здоровые, пока ещё живые. И он – один из них; молоденький ефрейтор, перемещаемый от самого Сталинграда по бескрайним просторам непокорённой страны, увозимый куда-то вглубь дремучих лесов…

      Страх ледяным комом засел в сердце: «Возможно ли выбраться из России?» Чувствуя пробуждение, немец ёжится под жиденьким одеяльцем. Не желая открывать глаза, вслушивается. Русская речь доносится словно издалека:

– Какие ж они фашисты?!

– Да я своими ушами по телевизору слышал!

– Ты ещё больше телевизор ушами смотри, тебе там на них лапши-то навешают! Не фашисты, а самые настоящие патриоты; и Руцкой, и Хасбулатов. Это Боря твой – фашист, или даже хуже. Горби СССР развалил, а этот Россию на запчасти распродаст.

– Приватизирует.

– Пропьёт! О, глянь, наш интурист зашевелился. Гутен морген, герр… герр… тьфу! Короче, вставать пора, приедем скоро.

      Фридрих Нойбауэр нехотя открыл глаза. Серое купе и вчерашние знакомые, двое русских. Один постарше – усатый, худой; другой помоложе – в очках, с круглым животиком. Имелся и третий попутчик, но Фридрих его не считал. Завалившись в купе прошлым вечером, когда поезд уже тронулся, молоденький пьяный солдат в мятой, по-дембельски разукрашенной форме представился заплетающимся языком: «Саня». Выставив на столик бутылку «Столичной», с трудом забрался на верхнюю полку и отрубился. Он и сейчас сопел, как вчера.

Попутчики (те двое) в упор, с нескрываемым интересом разглядывали сонного немца. В общем-то, если быть до конца точным, Фридрих родился в Австрии, которую Гитлер присоединил к Германии перед Второй мировой, но, вернувшись в 1955-м из плена и женившись на уроженке Мюнхена, жил с тех пор на юге Германии. Фридрих и раньше не делил один народ на немцев и австрияков. Жил в Австрии – именовался австрийцем, очутился в ФРГ – назвался немцем. Один язык, одна культура. К чему условности?

      Интурист потянулся, длинные ноги упёрлись в стенку. Вымученно улыбнувшись попутчикам, уселся на постели. За окном – ставший привычным за последние две недели пейзаж: бескрайние пустые поля и редкие полузаброшенные деревушки. А ещё необъятные леса.

      Седовласый немец, отодвинув мятую занавеску с вышитым на ней названием поезда «Вятка», уставился в хмурое осеннее небо. «Я снова на севере России. Полвека прошло с тех пор, как везли меня пленного этой дорогой, а словно вчера…» Он перевёл взгляд с далёкого неба на вагонное окно и увидал прямо перед носом дохлую муху, прилепившуюся к стеклу. «Да, сейчас не самое лучшее время для посещения этой страны, но выбирать не приходится. Человек лишь предполагает…»

– Ну, что, герр… герр… Фёдор Батькович, или как там тебя? Давай, твоё здоровье поправим!

      Пожилой интурист чуть поморщился, взглянув на початую поллитровку и надкусанные вчерашние пирожки с капустой. Усатый русский, тот, что постарше, плеснув водки, протянул стакан. Резкий спиртовой дух повис в купе. Фридрих, вновь вымученно улыбнувшись, усиленно замотал головой.

– Ну, чего ты мотаешь? Легше станет. Давай-давай!

– O, nein, nein. Спа-си-бо.

      Быстро отыскав умывальные принадлежности, он накинул поверх майки синюю олимпийку с надписью «Borussia» и футбольным мячом во всю спину. Чуть замешкался, выбираясь из купе, и услышал голос молодого, который в очках:

– О! Видишь, чего у немца на спине? Россия – во! Уважают.

– Да ну! Уважал бы – выпил.

– Видать, не могёт.

– Ну, да! Что русскому хорошо – немцу смерть.

      Впрочем, сказано это было вовсе без злобы. Фридрих уловил даже нотки сочувствия в голосе говорившего.

      Железная дверная ручка периодически дёргалась.

      «Ох, эти русские; не перестают удивлять! Ведь ясно же, что занято! В противоположном конце вагона другой ватерклозет, идите туда… Не похожи они на нас, но странное дело… кажется, я смог бы быть одним из них! Есть у меня с этим народом что-то общее. А может течёт во мне какая-то капелька русской крови?» – размышлял, раскачиваясь вместе с вагоном, невозмутимо восседающий на железном унитазе немецко-австрийский гражданин.

      Да, будучи в плену, он называл себя только австрийцем. Немцем – никогда! Уроженцы Австрии старались обособиться от прочих немцев, и советская администрация их в этом стремлении всячески поддерживала. Разделяй и властвуй! Русские заметно благосклоннее относились к австриякам; прочие же немцы злились, не понимая. Ведь и сам фюрер, главный немец, был родом из Австрии!

      Именно в те времена, в плену, знакомясь с кем-то из местных, стал он просить, чтоб называли его Фёдор. Делал это из чистого прагматизма, так как понял, что имя Фридрих, слишком уж напыщенное для славянского уха, мешает устанавливать непринуждённые отношения. Уменьшительный же вариант его имени – Фриц – неизменно вызывал у русских если не насмешки, то едкие ухмылки. Так и превратился он, молодой в ту пору парень, из Фридриха Нойбауэра в Федьку Найбаура. С таким именем легче выживалось в плену.

      А имя Фриц стало здесь, в России, нарицательным. Девушка-экскурсовод, знакомившая на прошлой неделе Фридриха с экспозицией музея Сталинградской битвы, призналась, что слово фриц вызывает в сознании образ киношного фашистского вояки: в серой форме, с закатанными по локоть рукавами, сжимающего чёрный шмайсер, кричащего что-то угрожающее по-немецки.

      «Шмайсер» – так русские по сей день упрямо называют автомат MП-40, ну да пусть… Интересно, если б родиться русским, как бы звучала моя фамилия?» – намыленные щёки Фридриха охаживала старомодная опасная бритва (новых изобретений в этом деле немец не признавал). Он стоял пригнувшись, всматривался в тусклое зеркало. Вагон раскачивался, бритва плавно скользила по коже, лишь каким-то чудом не оставляя порезов. «Нойбауэр… кажется, Новосёлов! Неплохо, да; такая фамилия мне бы подошла». Довольный этой придумкой и посвежевшим лицом, немец распахнул, наконец, дверь сортира и смутился, увидав немаленькую очередь. Пробираясь мимо сгрудившихся мрачных людей, выслушивал едкие комментарии:

– Думали, там кто-то помер.

– Один туалет в вагоне работает, так и в него… пока очередь ждёшь – в штаны наложишь.

– А просто совести у кого-то нет.

      Этим «кого-то» был он, Фридрих. Красный, как семафор на закрытом переезде, ввалился он в купе. Попутчики, не обращая внимания, продолжали спор о недавней попытке государственного переворота:

– Из танков по парламенту средь бела дня лупить! Где видано? Это и есть ваша хвалёная демократия?! – тот, что старше раскраснелся, наэлектризованные усы его встали как у кота, заметившего мышь.

– Сами виноваты, ваши ведь начали. Да-да! Кто первым на Останкинскую телевышку полез? – тот, что моложе, стрелял в ответ глазками, пряча их как в засаде за мутными стёклами очков.

      Глядя на опустевшую бутылку и нетронутые пирожки, Фридрих тяжело вздохнул: «Нет, всё же Россия не для меня! Определённо! И немцу здесь… нехорошо!»

– Nicht sehr gut, nicht sehr gut, – тихонько бормотал Фридрих, укладывая вещички в красивый, дорого пахнущий кожей тёмно-коричневый чемодан, одолженный на поездку у зятя.

      Примолкнувшие спорщики, услышав эти причитания, тут же с жаром подхватили:

– Во-во, даже иностранец понимает: плохо это – в центре Москвы бойню устраивать, нехорошо в Верховный Совет стрелять!

– Эй-эй, не передёргивать! Немец как раз имел в виду, что нельзя против законного президента с оружием выступать.

      Растолканный попутчиками солдатик судорожно пытался разгладить руками мятую дембельскую парадку; форма не очень-то поддавалась. От предложения «поправить здоровье» дембель Саня, чуть не поперхнувшись, категорически отказался. Фридрих вновь глядел в окно. Фирменный поезд «Вятка» приближался к конечной точке маршрута. За стеклом, заботливо очищенным немцем салфеткой, медленно проплывали пригороды Кирова. Пульс участился. Интурист жадно всматривался в здания, дороги, деревья, пытаясь отыскать знакомые чёрточки – и не находя их.

      Много лет ждал он этой поездки по местам «боевой славы». Что-то тянуло немца в Россию. Может, совесть, требующая покаяния? Но многими годами страданий и плена вину свою он и так искупил; по крайней мере, хотел в это верить. Долго, очень уж долго он собирался. Впрочем, до развала СССР Киров был закрыт для иностранцев – слишком много оборонных заводов. А без этого города вся поездка обесценивалась. Именно Киров, именно места, связанные с пребыванием в долгом плену, являлись главной целью Фридриха Нойбауэра. И вот, когда рухнул «железный занавес» и чужеземцам разрешили свободно путешествовать по стране, Фридрих засобирался. Он боялся не успеть. Инфаркт за инфарктом; потрёпанная ниточка жизни давно грозила оборваться. А уходить, не осуществив давнишнюю задумку, он не желал.

      Но начал путешествие Фридрих две недели назад, как полагается: с Бреста. Долго осматривал крепость, превращённую русскими в грандиозный музей-памятник. Вспоминал штурм с которого началась война: первое, неожиданно упорное сопротивление красноармейцев; их дикое, непредсказуемое поведение в безнадёжной ситуации; первые большие потери… И первый страх перед этой громадиной – Россией.

      После была поездка на Украину. Там, под Житомиром, лишь на третий день поисков, потратив немало сил, кое-как отыскал он то самое поле. Теперь оно ничем не выделялось среди других полей, никакая примета не указывала на то, что в этом месте располагался первой военной зимою лагерь для русских военнопленных. Один из множества подобных. К весне 1942-го лагерь зачах, прекратил существование – словно умер вместе со своими истощёнными обитателями. Фридрих дотемна проторчал на том поле, вспоминая зверства, которые здесь творились. Зверства, которые он творил.

      А на следующее утро поездом уехал в Волгоград. Здесь он задержался дольше. Вначале съездил в Гумрак, а затем – Мамаев курган, элеватор, дом Павлова. Он отыскал и то место, где стоял их дом, в подвале которого они держали оборону под занавес битвы, покуда не явился молоденький паренёк-красноармеец – принять их в плен. Гуляя по берегу Волги, наткнулся на группу пожилых туристов, таких же, как он. Фридрих прислушался к речам на родном языке:

– Подумать только! Наша полковая разведка стояла вон там. Видите? Нам оставалось каких-то двести метров до Волги!

– О, да-да, это была невероятная битва! Победа ждала нас, но… Нам не хватило совсем чуть-чуть!

      Фридрих давно перестал спорить на тему этого «чуть-чуть». Не проронив ни слова, даже не подойдя к соотечественникам, он тихо ушёл…

      Москва изначально не входила в его планы, Фридриха ничто с ней не связывало. Но как в античной Европе все дороги вели в Рим, так и здесь без столицы только что развалившейся советской империи путешествие не обошлось. Билет на прямой поезд в Киров достать не удалось, пришлось ехать с пересадкой в Москве. В другое время Фридрих обязательно задержался бы здесь, чтоб обозреть достопримечательности, но не сейчас. Недавняя попытка путча с пальбой из пушек в центре русской столицы как-то отбила охоту.

      И вот, наконец, кульминация поездки – Киров. Поезд остановился прямо у вокзала на первом пути, и Фридрих прощался с попутчиками.

– Ну, давай! – сказал усатый, тот, что постарше.

– Да-сви-дан-ня, – отозвался немец.

– Ага, давай-давай! – попрощался тот, что моложе, в очках.

      Мятый дембелёк молча пожал протянутую руку. Так и разошлись. Фридриха ожидали новые воспоминания – самые тяжёлые. Ради них он сюда и приехал. В сердце покалывало. «Я должен пройти через это, а после – выбраться из России!»

***

      Серая «Волга» с чёрными шашечками на дверях двигалась на северную окраину города. Средних лет шофёр, не стесняясь кашляющего пассажира, дымил беломориной. Громко ругался, поймав колесом очередную спрятавшуюся в луже яму. Когда останавливались перед светофором, непременно один-два жёлтых берёзовых или тополиных листика падали на лобовое стекло. Затем машина тяжело разгонялась, и листья, уносимые встречным потоком воздуха, пропадали. «Скоро и я улечу, словно опавший лист», – думал о своём пожилой усталый пассажир. Он сидел, чуть сгорбившись, давно привыкнув к неудобствам из-за высокого роста.

      Машина плавно развернулась, скрипнули тормоза. Фридрих глянул на ступени, ведущие к входу в пятиэтажную гостиницу. Над дверьми розово-красного здания со множеством балконов белела вывеска: «Спутник».

– Это есть Филейка? – недоверчиво спросил пассажир, чуток коверкая слова.

– Филейка, она самая! Там площадь, а там трамплин, – торопливо тыкая пальцем то в одну, то в другую сторону, заверил шофёр.

      Седые брови Фридриха чуть приподнялись. Протянув шофёру купюру, он произнёс заветные слова, так любимые всеми таксистами:

– Сдачи не надо.

      Номер на втором этаже оказался вполне сносным. Правда немного мешали завывания зубосверлильной машины (на первом этаже, прямо под его номером размещался стоматологический кабинет). Персонал, хоть вышколенным его и не назовёшь, старался во всём угодить гостю. Видно было: иностранцы тут нечасто останавливаются. Горничная, показывая апартаменты, объяснила, что громадные здания опоясанные забором, вид на которые открывался из окна, это корпуса завода ОЦМ. Обустроившись, отмывшись с дороги, отобедав в пустом гостиничном ресторане, Фридрих законопатил уши берушами и немного вздремнул (так рекомендовал кардиолог). Лишь после этого отправился на первую после 1955 года прогулку по Филейке.

      Он шёл по грязным улицам, укрываясь парусящим зонтом от мелких противных капель. Осенний ветер трепал седую шевелюру. Поначалу всё здесь казалось абсолютно чужим, но, покружив с полчаса по замысловатым переулкам, Фридрих вышел к знакомым местам. Целый квартал четырёх-пятиэтажных домов, построенных руками пленных немцев, в том числе и его руками. Значит, где-то рядом завод. Нахлынули воспоминания о тяжёлых голодных годах плена. Фридрих прошёл во двор тех щербатых домов и застыл, как вкопанный. Прямо перед ним в помойном контейнере рылись пожилые представители народа-победителя. Не в первый раз видел немец такую картину в этой стране, но привыкнуть не мог.

      После прогулки он слёг. Болело сердце. Нет, не от увиденного. Просто болело, и всё. Он выпил таблетки и ждал, когда же придёт облегчение, размышляя: «Может, зря всё? Что даст мне эта поездка? Что такого я могу здесь увидеть? Может, следовало всё же потратить скопленные деньги на лечение, а не на поездку?»

      Но Фридрих знал: средств на операцию в хорошей клинике у опытного кардиохирурга всё равно не хватило бы, а вгонять в долги родню – нет, только не это! «Помру ещё здесь ненароком! Хотя какая, по большому счёту, разница, где помирать? Впрочем, разница есть: лишние проблемы родным. Значит, надо обязательно выбраться. Ничего, из плена выкарабкался, как-нибудь получится и на этот раз!»

      К вечеру самочувствие улучшилось; когда же совсем полегчало, спустился он к ужину. Проходя мимо стойки администратора, кивнул таращившейся на него симпатичной дамочке с бейджиком на груди. Её ответная улыбка словно говорила: «Я сама любезность и всегда к Вашим услугам!» Стоило Фридриху скрыться в дверях ресторана, как наигранная улыбка слетела с её губ. Лицо дамочки стало сосредоточенно-деловым. Покрутив диск телефона, она тихонько защебетала в трубку:

– Он прошёл в ресторан. Такой высокий, солидный, седой, ни с кем не спутаете.

      Очень аккуратно, держа двумя руками, словно боясь уронить, опустила она трубку на аппарат. В этот момент звякнул входной колокольчик, и, вернув дежурную улыбку на место, дамочка направила взор в сторону нового посетителя.

      Музыка оглушила пожилого немца. Он, конечно, слышал эти звуки ещё в коридоре, но никак не ожидал, что в зале будет так громко. Ресторан переполняла разгорячённая разношерстная публика; еле нашёлся свободный столик. Днём это было совершенно другое заведение, и то дневное, тихое нравилось Фридриху гораздо больше. А сейчас…

      Вокруг столов в полумраке, озаряемые вспышками цветомузыки, сгрудились пьяные компании. Столы же качеством и количеством убранства сильно отличались. Некоторые ломились от яств, поедаемых мордоворотами в малиновых пиджаках. На других, занятых опухшими молодыми людьми, ютилась лишь самая скромная снедь типа селёдки с луком. Но везде непременно стояли початые водочные бутылки.

      В дальнем углу два мужлана, громко ругаясь, выясняли отношения. Они бурно жестикулировали растопыренными пальцами, украшенными жёлтыми перстнями. На невысокой сцене, не обращая внимания на гвалт, медленно раздевалась стриптизёрша. Её неуверенные движения красноречиво говорили, что мадам пьяна; впрочем, на такую мелочь внимания тут не обращали.

      Заказывая жареный картофель с сосисками, Фридрих дал себе зарок ужинать отныне в другом месте. Но не успел он дождаться заказа, как прямо за его столик с грохотом приземлился здоровенный бугай в расстёгнутой кожаной куртке. Молодой, наглый, ростом под два метра и весом полтора центнера. Бычью шею украшала златая цепь. Шлямгая жвачкой, перекрывая музыку, этот очень большой и очень тёмный тип гаркнул:

– Я Карлос! А ты кто такой, почему не знаю?

– Про-сти-те, но я… verstehe nicht.

– О! А ты чо, типа не наш? – щекастый верзила сверлил Фридриха поросячьими глазками.

– Ja, ich… есть гра-жда-нин Гер-мании.

– А-а-а! Значит, фриц недобитый!

      Фридриху стало не по себе. Краска возмущения залила лицо, нижняя губа чуть дёргалась, слева в груди кольнуло. Мордоворот же наглел и наглел. Потрепав пожилого немца толстыми сальными пальцами по щеке, прорычал:

– У меня, дядя фриц, немцы обоих дедов на войне угрохали. А ты, похоже, воевал…

      От парня несло перегаром; справиться с могучим выхлопом у маленькой жалкой жвачки не получалось. Перхоть на масляных чёрных волосах, щетина на жирной харе. Фридрих поморщился. Связываться с бухим молодчиком ему, старику с больным сердцем? Нет, увольте!

– Вообще-то я есть австриец, в Германии… э-э-э… мало жить, – попытался он как-то оправдаться. Тщетно. Разъярившийся бугай проявил неожиданную осведомлённость:

– Что?! Земляк Гитлера?! – схватив Фридриха за шиворот, он выдернул его из-за стола и принялся толкать к выходу, приговаривая:

– Ну, сейчас я тебе покажу, фашистская гнида! Сейчас ты мне за все ваши концлагеря ответишь! Да я тебя сейчас… в Курскую дугу согну! Увидишь у меня сейчас и салют, и Девятое мая!

      Сейчас, сейчас… В грохоте музыки, вспышках софитов и пьяной кутерьме никто не обращал на них внимания. Фридрих не верил, что это происходит с ним наяву. Вокруг, словно в диком бреду, прыгали люди, подпевая: «… Мальчик молодой, все хотят потанцевать с тобой…», а пьяный «молодой мальчик», обладатель хари размером с бульдозер, пихал его к выходу. Нет, «танцевать» с этим «мальчиком» Фридриху не хотелось!

      В темноте улицы моросил дождь. Мысль «Бежать!» Фридрих сразу отбросил. Бугай хоть и пьяный, но молодой, догонит. Крыльцо гостиницы немного освещено фонарём, а дальше – тьма кромешная. Оказаться в темноте на пару с этим мордоворотом – плохая идея. Тут, на крыльце их, возможно, хоть кто-то увидит, поможет.

      И правда, не успел молодчик исполнить свои угрозы, как из подъехавшего словно по заказу авто выскочили двое. Вмиг оказавшись на крыльце, они, недолго думая, вмешались в «милую беседу». Фридрих стоял, как столб, не понимая (да и не пытаясь понять), что происходит. До него дошло лишь одно: его спасли. Спасители коротко поговорили с обидчиком Фридриха на повышенных тонах. Точнее, они просто орали на всю улицу, используя выражения, которых Фридрих не слыхал со времён плена. Вытолкав бугая взашей, те двое закурили. Тут-то немец и обнаружил третьего, когда-то успевшего незамеченным выбраться из машины. Подойдя к иностранцу, он протянул руку:

– Игорь Михайлович, – представился приятный, в дорогом тёмно-синем костюме, средних лет незнакомец. – Можно просто: Игорь.

– Фридрих, – с готовностью откликнулся интурист. – Или називат Фёдор, если вас так удобней.

      Но предложение это энтузиазма не вызвало. Тень неудовольствия скользнула по гладковыбритой физиономии Игоря Михайловича. Быстро прогнав беспокойное воспоминание, он махнул рукой:

– Нет-нет, если позволите, я всё же буду вас Фридрихом величать; это имя вам лучше подходит.

      Вот так свёл счастливый (как тогда подумал Фридрих) случай с хорошим человеком. Расспросив о происшествии, новый знакомый извинился за пьяного соотечественника и пригласил поужинать в заказанном отдельном кабинете. Они прошли в уютно обставленную комнату, наполненную звуками приятной инструментальной музыки. Прекрасно сервированный на одну персону стол официант спешно дополнял недостающими приборами. Двое сопровождающих остались снаружи.