Текст книги "И ангел молвил… «Танцуй, Федя!» и другие приключенческие рассказы"

Взглянув на парня, мужчина протягивает к его лицу руку с тряпицей. Пытается вытереть кровь, но парень отдёргивает голову. Отец кидает ему тряпицу, сын не реагирует. Он всё ещё зол, но это уже не ярость.

– А в-третьих? Ты сказал, что причин теперь три.

– Ах да. Причина третья. С убийствами я завязал.

– И давно?

– Только что. На мне и так слишком много висит. И сейчас, когда недолго уже остаётся, в этот последний час моей жизни, я не хочу больше никого убивать. Даже ментонов, тебя тем более.

Сын, подняв тряпицу, стирает кровь, смотрит на отца как-то по-новому. Отец опять другой, к этим переменам никогда не привыкнуть! «Так кто же ты, папа? Не палач ты, не жертва, а просто…» И понимает сын в эту минуту, что отец его просто человек, самый обычный, один из пяти миллионов. Не планировал он быть изначально ни предателем, ни героем, а просто хотел учить детей в сельской школе. Но жизнь так отца закрутила, точнее, события, причины которых где-то там далеко на вершинах власти. Да не его одного! Какие-то мерзавцы, засевшие в больших кабинетах за тридевять земель, захотели подчинить себе мир. И вот результат. Сколько же судеб людских исковеркано правителями всех мастей… Только тут замечает сын, что ночную глубокую тьму сменили предрассветные сумерки. Всё-таки время не остановить. Отец, тяжко выдохнув, продолжает:

– Помнишь, я рассказывал тебе, как, воюя в партизанской бригаде, не щадил фрицев? Мстил им за свой позор. Во время рейдов пленных не брал, просто убивал всех их… За исключением одного. Да, был особый случай. Как-то во время очередной ночной вылазки разгромили мы небольшой немецкий гарнизон на станции Ольховская. Одному часовому горло перерезали, другому я финку в мочевой пузырь вогнал. Дальше дело техники. Ворвались в помещенье, где они себе казарму обустроили, и покрошили полусонных фрицев, их там десятка два было. Наши дёрнули на выход, а я задержался. Показалось, что один из мертвецов шевельнулся. Проверил – так и есть, убитым притворяется, а у самого ни царапины! Средних лет, но виски уже с проседью. Я направил ему в лоб ствол трофейного МП, палец давил на спуск. Вижу: немец руки поднял, закрыл глаза и что-то шепчет. Проникновенно так шепчет. Не знаю, что меня удержало, но я ушёл, оставив его там, шепчущего что-то по-своему…

– Вот только ментоны нас здесь не оставят, хоть шепчи, хоть не шепчи.

– Знаешь, в паре вёрст ниже по реке стоит село Быстрица, там церковь. Большой старинный храм. Красивый, белокаменный. Это про его колокол, что в семь утра трезвонит, мусорок в рупор кричал… Так вот. Много раз, проезжая мимо этого храма по Московскому тракту, порывался я тормознуть свою «Паннонию»44
  Pannonia – марка венгерских мотоциклов, которые экспортировались в СССР с 1956 по 1975 годы.


[Закрыть] и зайти. Но так почему-то и не решился.

Очередная резкая смена темы застаёт парня врасплох. Пытаясь въехать в смысл отцовских слов, в новые интонации, он машинально шепчет:

– А чего такого особенного в церкви той?

– Ты не понял. Сейчас на всю область всего храма три действующих осталось, это из нескольких сотен. Но и их в тридцатые годы закрывали, лишь во время войны разрешили открыть. Так вот, храм, о котором толкую, не просто действующий; по-моему, он единственный во всей области ни разу не закрывался. Никогда! А это, я думаю, что-то значит. Наверное, он особенный, этот храм. Жаль, что мне не удастся там побывать.

– Невелика беда, я вообще в церкви ни разу не был.

Они надолго замолкают. Каждый думает о своём. Парню вспоминается вдруг, как его, сына предателя-уголовника, травили ребята в младших классах (лет до тринадцати травили, после уже не смели). Отец сидит, прикусив губу. Глаза его полны тоски. Наконец шепчет будто бы через силу. И шёпот его с привкусом горечи:

– Не спорю, я не самый лучший отец… жаль, жизнь одна и кончается так нежданно. Ты вот чего, Коля-Николай. Ты постарайся ошибки мои исправить. Сам, без меня… – его дыхание сбивается, но, справившись с собой, мужчина продолжает уверенней. – Ведь на сей раз я не сдамся, уйду непобеждённым. И пусть другие об этом не узнают – главное, об этом будешь знать ты. И какая, по большому счёту, разница, кем меня будут почитать: героем, предателем? Да хоть сукой! Чужое мнение меня не изменит. Я – это я. Ты понял теперь, как много для человека значит уйти вовремя? Сегодня я свой момент не упущу! Моё время пришло, а твоё – ещё нет. Я нечасто просил тебя о чём-либо. Сейчас же не просто прошу, а требую, приказываю! Ты побежишь сейчас к легавым с поднятыми руками, будто вырвался от меня. Рюкзачок захвати, скажешь им: мол, отец спёр, а я возвращаю со всем содержимым. Пальну по тебе пару раз, чтоб всё как взаправду. Тверди им: батька с катушек слетел, бил меня, угрозами заставил участвовать в ограблении, грохнул кассиршу и инкассатора из автомата. В общем, ты не виноват. Главное – стой на своём! Судимостей, приводов у тебя нет. Дадут сколько-то, отсидишь. Выйдешь и будешь жить за нас двоих. У тебя ещё вся жизнь впереди. Распорядись же ей по уму: женись, роди детей, воспитай их хорошими людьми, чтобы не повторяли моих ошибок, наших ошибок. И ещё… ты сходи за меня в тот храм… А теперь, сынок, нужно сдаться.

– Не могу я так, – сын очумело мотает головой. – Это ж моя вина. Тебя не послушался. Нервы! Я там, в сберкассе чуть не обосрался со страху. И чего эта дура вздумала верещать? Сидела бы тихо – жила бы. Не знаю, как вышло, рука сама дёрнулась, автомат и выстрелил… Я не могу… сдаться.

Отец разворачивается к сыну. Крепко схватив за плечи, трясёт:

– Ты можешь! Я дважды смог – значит, и тебе по плечу, а мой лимит на это дело исчерпан. Ты сдашься сейчас. Проиграешь сражение, чтобы победить в войне. Мне не везло в жизни, так пусть тебе повезёт! Пора, сын. Прощай. Иди.

Сын, поколебавшись, кивает. С трудом разжав окаменевшие пальцы, откладывает в сторону автомат. Поднявшись, эти двое крепко обнимаются на прощание. Затем, чуть отстранившись, долго вглядываются в лица друг друга. Уже совсем светло, и можно разглядеть в родном лике все морщинки, все чёрточки. Каждый из них смотрит теперь как в зеркало. Но отец видит прошлое, видит себя молодого. А сын смотрит в будущее. И знают они, что расстаются сейчас навсегда. Глаза отца блестят, челюсти плотно сжаты. По чумазым щекам сына стекают два прозрачных тоненьких ручейка.

Вдруг с улицы раздаётся грохот стрельбы. Штурм! Расшибая штукатурку, врезаются в стены пули. Разлетаясь на куски, звонко бьются оконные стёкла. Одна за другой в учительскую влетают гранаты. Вмиг помещение наполняется огнём, громом, разящим железом. Стены комнаты ходят ходуном, как при землетрясении. Часы с раскуроченным циферблатом падают. Со стола отлетает в сторону вспоротый осколками рюкзачок. Кружат, порхая в дыму, окровавленные изодранные банкноты: жёлтые, красные, сиреневые. Железо кромсает плоть. Прошитые пулями и осколками, отец с сыном медленно, не спуская друг с друга глаз, оседают, валятся на пол. Кровь сочится из ран. Русские не сдаются! Подброшенная новым взрывом, фарфоровая ракета с Белкой и Стрелкой уносится ввысь…

Вскоре всё кончено. Грохот стихает. В наступившей тиши до посёлка доносится приглушённый расстоянием колокольный звон.

Стукач?

Сумерки. Тягучий заводской гудок медленно растекается над окраиной города. Тут и там в окнах изб вспыхивают тусклые огоньки. Люди встают на работу. «Стукач я… Стукач?.. Да, стукач!» – Витька только ещё собирается с силами, чтобы глаза разлепить, а противные мысли, мучившие со вчерашнего вечера, – снова с ним. Мысли эти – тяжёлые, как свинец, и ядовитые, словно ртуть, – давят, сочатся сквозь полудрёму, проникают в сознание. «Стукач!» – и лежит он, двенадцатилетний худой паренёк, завернувшись с головой в лоскутное одеяло, на полу рядом с остывающей русской печью.

Витёк слышит, как собирается на работу мать. Слышит, как постепенно вся изба наполняется звуками: бабушка гремит поварёшками, чифкают что-то спросонья младшие братья и сёстры. Негромко переговариваясь, ходят мимо Витькиной постели туда-сюда молодые ребята. Ребят этих трое: Миша, Семён и Степан. То подселенцы, которым начальство определило проживать в их избе. Семнадцатилетних подростков-колхозников мобилизовали для работы на эвакуированном заводе55
  По законам военного времени мобилизованные на трудовой фронт поступали в полное распоряжение начальства, которое решало: какую работу им поручить, где жить, чем питаться. Мобилизованные трудились ежедневно по 12 часов, им запрещалось самовольно покидать завод и место проживания.


[Закрыть], прибыли они в Киров из деревни Жгули Сунского района. Вот от этих-то ребят и прячется Витька под одеялом. Не хочется ему на свет Божий вылазить до тех пор, пока подселенцы не уйдут на завод – стыдно в глаза ребятам смотреть.

«Стукач!» – противное слово вертится в голове. А за окном в предрассветных сумерках неприветливо хмурится сырое, промозглое утро. На дворе осень 1942-го.

Витька откладывал начало этого дня, сколько мог. Ему казалось, что каждый пацан, обитающий на Филейке, теперь только и занят размышлениями о том, каким подонком он, Витёк, оказался. «Стукач!» Слухи ведь скоро распространяются. Наконец подселенцы ушли, и Витька выбрался из постели.

– Сынко, ты, часом, не заболел? – спросила с порога мама, повязывая тёплый платок.

– Здоров я, – вздохнул тяжело Витёк. – Вот позавтракаю да и в лес по дрова отправлюсь.

– Вы там поосторожнее как-нибудь в лесу-то, Митрофанову не попадайтесь, – мама, дав напутствие, ушла на работу. Витька вновь тяжело вздохнул: «Поздно не попадаться».

Жуя отварную картошку, он думал: «Как же так вышло? Что я такого участковому брякнул, что для пацанов в стукача превратился? Вроде, и лишнего ничего не сболтнул. Ну да, отвечал на вопросы. Ну да, рассказал то, что и так всем известно. Ну а что? Не в молчанку же было играть – так Митрофанова только сильнее озлобил бы. Нужно всё пацанам как следует объяснить. Неправильно они что-то поняли. Вникнут в ситуацию, авось, поймут».

Другого выхода нет. И, отведав варёной картошки с ржаной краюшкой, Витька вновь отправился за дровами.

Зима близко, её холодное дыхание чувствовалось уже по утрам. У русской печи аппетит отменный, без изрядного запаса дров не перезимуешь. Вот и ходил Витёк, как и все соседские ребята, каждый день в лес. Дров требовалось заготовить много. Но несмотря на то, что вокруг Филейских деревень леса испокон веку стояли густые, просто так рубить деревья было запрещено. Это дело строго пресекалось, поэтому мальчишки таскали дрова украдкой, по-тихому.

Пройдя деревенской улочкой, пересёк Витька подстывший лужок с жухлой травкой и углубился в лес. Вскоре, попетляв меж сосен и елей, вышел он на «делянку». Дела здесь уже шли вовсю.

– Привет! – Витька поздоровался, стараясь придать голосу больше бодрости, но вышло как-то не очень.

Ему не ответили. Пацаны словно не замечали его. Даже Мирон и Кузя – ребята, с которыми Витька водил дружбу, молчали, глаза в сторону отводили. Поникнув, парнишка принялся собирать сучья. А что ему оставалось? От обиды внутри у него всё дрожало, и даже руки немного тряслись. На душе скребли кошки, но главным неприятностям ещё предстояло случиться. Откуда-то из глубины леса явился вдруг местный заводила – самый хулиганистый из ребят, Фёдор Штырёв. Был он тут самым старшим – семнадцать годков. Подойдя к Витьке, смерил того презрительным взглядом:

– А, стукачок наш! Явился не запылился. Никак по заданию участкового следить за нами припёрся? Слыхали мы, что к Митрофанову в кабинет ходишь теперь ты, как на работу. Стучишь, значит, участковому, словно дятел!

От такого напора Витька опешил. Он стоял, опустив руки, и молвить в ответ ничего не мог. Пальцы сами разжались, сучья шмякнулись под ноги. Федькины слова были так беспощадны, так потрясли Витьку, что чувствовал он себя по уши виноватым, хоть сам толком и не понимал – в чём? Обвинения были чудовищно несправедливы! Витька слышал однажды, как диктор по радио говорил, что фашистский министр пропаганды Йозеф Геббельс строит свою работу по принципу: «Чем чудовищнее ложь, тем охотнее в неё верят». И так ведь и есть! Но кто же ребятам такого наговорил, что они поверили? Витёк попытался как-то оправдываться:

– Ничего я участковому не стучу…

– Ого-го! – перебил Штырёв. – Не стучишь, значит? А Герка вон сам своими глазами видел твои показания! Правильно говорю, Герка?

Герка Первухин – белобрысый худосочный мальчишка, поправив нахлобученную драную шапку, кивнул. И, глядя Витьке прямо в глаза, отчеканил:

– Да, видел! Мне Митрофанов сам на допросе показывал твой протокол. Смотри, говорит, вот товарищ ваш правильно поступил: честно про всех рассказал, показания дал. Давай, говорит, и ты рассказывай всё, что знаешь. Но я – не предатель, я сразу в отказ! – вспомнив ненавистного участкового, Герка сощурил глаза. – Не тут-то было! Не на того Митрофанов напал! Нет, говорю, ничего я не знаю. Так и оставил участкового в дураках.

У Витьки от удивления рот открылся. Герка Первухин, конечно же, молодец – участкового не боится. Но он же явно что-то напутал. Ведь не было подписи Витькиной, как не было и самого протокола! Ну, то есть был, но…

Витёк, собираясь с мыслями, произнёс:

– Но как же… Ведь я…

– Как же – так же! – перебил Федька. – Короче. Стукачам сюда путь закрыт. Проваливай, пока по шее не схлопотал!

Пацаны вновь занялись делом. Они молча работали, Витьку не замечая. Посреди полянки паренёк стоял, как оплёванный, для ребят превратившись в пустое место. Слёзы наворачивались. Чтобы из глаз не брызнуло, Витька плотно сжал челюсти так, что зубы скрипнули. Глаза его заволокло влажной дымкой. Не разбирая тропы, тяжело дыша, парнишка поплёлся с поляны. Кто-то подставил ему подножку, и Витька чуть не скопытился. После этого слёзы сами выскочили из глаз. Обидно было ему до жути! Под общее улюлюканье Витёк припустил бегом прочь.

А работа на «делянке» продолжилась. Пацаны давно просекли, что дрова заготавливать бригадным подрядом сподручнее: одни рубят, другие пилят, третьи на шухере стоят; чуть погодя – меняются. В посёлок дрова тащить – тоже прикрытие требуется: дозор ребята метров на сто вперёд высылают. И если шухер – пацаны, что позади дозора дрова волокут, груз свой бросают и врассыпную. Участковый – с носом: ищи-свищи! Ещё недавно и Витька был полноправным членом «бригады дровосеков», а сейчас он – изгой. Теперь ему в одиночку предстоит делать всё. И уж не дрова путёвые, а сучья корявые придётся домой волочить. Одному, без прикрытия, на свой страх и риск.

Виной же всему – недавний злополучный разговор с участковым.

***

А получилось так. Участковый милиционер лейтенант Митрофанов, пару раз оставшись с носом (то есть с изъятыми, незаконно заготовленными дровами, но без пойманных нарушителей), сообразил тактику изменить. Конечно, он знал: нелегальная вырубка – дело рук местных мальчишек, это и ежу в лесу было понятно. Но, поскольку поймать расхитителей народного достояния не удавалось, решил участковый зайти с другой стороны. Стал он таскать пацанов местных одного за другим на допрос, ну то есть на задушевную беседу. Вот и с Витьком пару дней назад лейтенант Митрофанов имел доверительный разговор. Паренёк после встречи с милиционером до сих пор ещё не оправился и разговор тот вспоминал с содроганием.

– Ты что думаешь, я не знаю, кто у меня на участке незаконной вырубкой занимается? – с места в карьер погнал тогда Митрофанов. Он вещал грозным голосом, хмурил густые брови:

– Известна мне вся ваша шатия-братия поимённо.

«На понт берёт», – подумалось Витьке. Но в подтверждение своих слов лейтенант Митрофанов, хмурясь ещё шибче, сообщил:

– Заводила у вас там Штырёв Фёдор, он же Федька-Штырь. Ну, так? Так! Он самый старший из вашей банды. Ему, стало быть, и отвечать по всей строгости наших советских законов! – милиционер, тяжело вздохнув, потарабанил пальцами по столу и, как бы сменив гнев на милость, продолжил:

– К вам, малолеткам, претензий особых я не имею. Понятно же, зима скоро, избы обогревать как-то надо. Что я, не человек? Но и ты пойми: закон есть закон. И раскрываемость я, хочешь – не хочешь, тоже должен давать. В общем, по Штырёву вашему скамья подсудимых давно уже плачет, он хулиган тот ещё. Каждому из вас от него не раз доставалось. И тебе Федька-Штырь кулаком по загривку прикладывал, знаю…

– А вам-то откель известно?! – немало удивился Витёк.

– Откель? Оттель! Сорока на хвосте приносит. Запомни, паря: я знаю про каждого из вас больше, чем самим вам друг о дружке ведомо! – тон участкового сделался деловым, Митрофанов теперь то и дело поглядывал на часы: – Короче, так мы договоримся. Ты мне сейчас по-быстрому дашь показания на Штырёва, ну и на остальных. Всё честь по чести. А я тебя трогать не стану. По делу пройдёшь свидетелем, как и другие ребята, трое ваших уже показания дали. А там – знайте себе ползайте в лес дальше по-тихому, не наглея. Кто со мной по-хорошему – к тому и я так же. Ну что, по рукам?

Витёк внутренне сжался весь. Мягко, ох, мягко стелил участковый, что и говорить. Но, несмотря на то, что о всяческих милицейских приёмчиках Витька в те времена ещё не догадывался, всё ж таки паренёк чуял нутром: в ловушку заводит его Митрофанов, спать на постеленном будет ой как жёстко!

И всё-таки Витька пожал протянутую участковым руку. А разве мог поступить он иначе? Витёк – обычный советский пионер. Он же не враг народа, не контрик какой-то и не урка-рецидивист, чтобы от сотрудничества с рабоче-крестьянской милицией демонстративно отказываться! Но и предавать мальчишек, навлекая беду также и на родителей их – соседей по посёлку, Витька не собирался. Ведь разве его соседи не являются тем самым трудовым народом, за счастье которого борется партия Ленина-Сталина?

Витёк понимал: плести участковому, что тот неправ, что ни Штырёва, ни прочих ребят в лесу отродясь не бывало – глупо. Это значило бы внаглую врать милиционеру прямо в лицо. Добиться так можно лишь одного: вконец Митрофанова разозлить, а это себе дороже. Участковому известно всё вплоть до мелочей.

Как же быть? С милицией шутки плохи, это ж НКВД! Мало ли что. Хоть времена революционного террора вроде бы миновали, но советская власть с преступниками по-прежнему не церемонилась, а теперь, когда война… По законам военного времени можно запросто огрести таких звездюлей, что ой-ёй! Ладно, он – малолетка, свободы лишать не станут; но мать пропесочат, штраф заставят платить. А семейство их и так еле-еле концы сводит – с картошки на завариху66
  Завариха – мука, заваренная кипятком; на вид и вкус похожа на клейстер.


[Закрыть] перебиваются. Да и о долгожданном устройстве на завод в этом случае придётся забыть, а мама почти уж договорилась с начальством, чтоб взяли Витька на завод хоть кем угодно, лишь бы повышенную рабочую хлебную пайку стали на него выдавать, да и зарплата, хоть самая маленькая, – всё же семье подмога. Двенадцатилетний Витёк – из мужеского пола был он самым старшим в семье. Батя с фрицем воюет, мать на заводе каждый день по двенадцать часов вкалывает. Без выходных! У бабушки здоровье пошаливает. А в семье, кроме Витьки, четверо детей – две сестры и два братика, младшему Алёшке – полтора года от роду. С такой оравой – каждая крошка хлеба, каждая копеечка дорога.

Да, Витька – обычный советский пионер. И партию большевиков, и лично товарища Сталина он уважает, а как иначе? Не враг он трудовому народу, не уголовник какой-то. Но и сдать друзей-товарищей участковому, несмотря на то, что кое-кто из этих самых товарищей (Федька-Штырь, например) слишком нагло порою себя ведёт, Витька не мог! Ну и как поступить? Вот и решил он действовать таким макаром: всячески выказывая участковому готовность к сотрудничеству, ничего конкретного ему при этом не говорить.

Битых четыре часа Митрофанов трудился над Витькиными показаниями, капельки пота выступили на его раскрасневшемся лбу. Временами милиционеру казалось: вот оно, рядом! Стоит ещё самую малость поднадавить, и парнишка сломается: выложит всё как миленький, да и подпишет что требуется. Митрофанову срочно требовалось раскрыть это дело, ведь слухи ходили, что участковых, без пользы просиживающих казённые галифе, скоро начнут отправлять на фронт. А он туда особо не рвался. Участковый рассчитывал расколоть Витьку по полной, его обещание оформить парнишку свидетелем было, конечно, лишь только пустыми словами.

Итак, Митрофанов старался. Но время шло, а добиться конкретики участковый не мог. Слишком скользкий мальчишка ему в этот раз попался, с предыдущими-то гораздо проще всё выходило.

Глядя на участкового ясными светло-синими глазами, Витёк честно, по-пионерски сообщал следующее: да, ходил в лес, подбирал там валежник для топки печи. Да, видал в лесу и Штырёва, и прочих ребят. Но что они там делали: грибы собирали иль ягоды – этого он не ведает. Может, ребята там просто гуляли. Что и сам Витёк, и Штырёв, и другие ребята иногда подбирают дровишки – это да, это так. Но это ж валежник, сучья трухлявые! Ни о какой незаконной вырубке, ни о каком «бригадном подряде» Витьке ничегошеньки не известно. Штырёв организовал? Да ну! Впрочем, раз участковый имеет сведения, что кто-то конкретно организовал незаконную заготовку дров – значит, так и есть. Витька-то тут при чём? Кто видел – того и спрашивайте.

Милиционер злился. Он пробовал действовать и угрозой, и уговорами, но пареньку непонятно как удавалось обходить все митрофановские ловушки. И не сказать, что Витька делал это очень уж ловко, скорее даже неуклюже. Но обходил! А может, квалификация участкового не дотягивала, чтобы подозреваемых качественно колоть? В общем, обвиняемый из Витьки не получался, да и свидетель не выходил.

Вконец вымотанный, Митрофанов перестал задавать вопросы. Не замечая Витьки, остервенело колотил он по клавишам пишущей машинки. Колотил молча, сосредоточенно, громко. Пионер напряжённо прислушивался к стуку и скрежету большого чёрного «Ундервуда», и в тиши кабинета Витьке казалось, что железными резкими звуками этими бьёт участковый его, словно плёткой. А сердце в груди мальчишки колотилось даже громче клавиш машинки. Отстучав показания, Митрофанов извлёк из каретки бумагу и, пробежав глазами по чуть кривоватым строчкам, сунул листок Витьке:

– Подписывай живо, щенок, и проваливай! И чтоб глаза мои больше тебя не видели!

Витёк от радости чуть не подпрыгнул: отстал участковый! Ну наконец-то! Макнув в чернильницу, парнишка быстро поднёс перьевую ручку к бумаге. Витька чуть было не подмахнул показания, но неожиданно замер, начал читать. И с каждой секундой на лице паренька проявлялось всё большее удивление.

– Да как же? Что же вы тут нащёлкали? Я такого не говорил!

– Что-о-о?! – растревоженным медведем взревел Митрофанов; лицо его побагровело, а густые брови нахмурились так, что стали похожи на обувную щётку. – Что ты сказал, то я и нащёлкал! Подписывай, говорю, некогда мне с тобой тут тенькаться!

– Да как же я подпишу? Ну вот же, гляньте. Написано тута: мол, я подтверждаю, что Штырёв, Нестеренко, Первухин и другие ребята организовали преступную группу с целью хищения народной собственности.

– А что, разве не так?

– Но я же такого не говорил!

– Но ты это знаешь! – участковый вплотную придвинулся к Витьке, стол врезался в его крупный живот, а Витьке в нос шибануло запахом пота и чеснока. – Ты знаешь это, а раз знаешь – подписывай. Ну! Живо! Ты ведь парень неглупый. Подпиши протокол – и свободен. Давай!

Свободен – такое манящее слово. Стоит лишь черкануть по бумаге – и свободен! Как под гипнозом, Витька смотрел на кончик пера. Медленно набухавшая на нём капля чернил вдруг отделилась, упала вниз. Капля разбилась о лист, оставив прямо посередине его жирную кляксу. Протокол был испорчен, и полдня, потраченные Митрофановым на Витьку, также пошли коту под хвост. Паренёк перевёл испуганный взгляд на участкового и увидал, как бледнеет его лицо. Вмиг из пунцово-красного стало оно мёртвенно-белым. Митрофанов тяжело задышал. Казалось, его сейчас хватит инфаркт. И с каждым вздохом он словно накапливал воздух в лёгких. Витьке почудилось даже, что участковый немного раздулся. Наконец, выпуская пар, Митрофанов заверещал:

– Пшёл вон!

Дважды повторять не пришлось. Витьку сдуло как ветром. Пулей выскочил пионер из милицейского пункта и припустил к дому. Вслед ему через открытую форточку вылетал истеричный визг участкового:

– Пожалеешь, молокосос! Я те припомню!