Текст книги "«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул"

Для Лермонтова же (у которого идея омоложения западной цивилизации с помощью русской крови отсутствует) более актуальной была эсхатологическая риторика ряда французских писателей-романтиков, которые с конца 1820-х годов ведут полемику с взглядами Гизо и его школы, описывая историю «европейского мира» не как линейный, непрерывный прогресс, а как квазиорганический цикл, подходящий к завершению. В одном из главных манифестов французского романтизма – предисловии к драме «Кромвель» (1827) – Виктор Гюго писал, что цивилизация растет и развивается подобно отдельному человеку: когда-то она была ребенком, потом зрелым мужем, а сейчас мы наблюдаем ее импозантную старость[39]39
  Œuvres de Victor Hugo. Bruxelles, 1837. T. II. P. 8.


[Закрыть]. При публикации предисловия Гюго исключил из него большой фрагмент, где он развил эту аналогию; два года спустя он напечатал его в Revue de Paris. В этом фрагменте он говорит, что европейская цивилизация – третья великая цивилизация на Земле – приближается к своему завершению. «Наша постройка очень стара. Она распадается на отдельные части. Рим больше не является ее центром. Каждый народ тянет в свою сторону. Больше нет единства, ни религиозного, ни политического. Мнение заменило веру»[40]40
  Hugo V. Fragment // Revue de Paris. 1829. T. III. P. 208.


[Закрыть]. По Гюго, пришло время для переноса цивилизации в другое место: подобно тому как африканская цивилизация сменила азиатскую, а европейская – африканскую, четвертая великая цивилизация должна возникнуть в Северной Америке, где, как он пишет, уже созданы условия для полной реализации принципа свободы.

Если перспектива создания новой цивилизации казалась Гюго заманчивой, то консерватору Шатобриану она внушала только страх и отвращение. В 1817 году посетивший его американский историк Джордж Тикнор записал следующий его монолог:

Я не верю в европейское общество. <…> Через пятьдесят лет в Европе не останется ни одного законного монарха; от России я не жду ничего, кроме военного деспотизма; а через сто лет, подумайте, сто!.. будущее покрыто тучами, слишком темными для человеческого зрения; хочется сказать, слишком темными и непроницаемыми для пророчества. Вот в чем ужас нашего положения: возможно, мы присутствуем не только при гибели Европы, но и гибели всего мира[41]41
  Life, Letters, and Journals of George Ticknor / 8th ed. Boston, 1877. Vol. I. P. 140. Любопытно, что в беседе с Тикнором Шатобриан также заметил, что хотел бы посетить Россию, дабы «лучше оценить ту державу, от которой исходит угроза мирового господства».


[Закрыть].

В России должны были обратить внимание на очерк Шатобриана «Будущее мира», напечатанный в качестве приложения к статье Сен-Бева о нем в Revue des deux mondes и впоследствии положенный в основу заключительной, 44-й книги «Замогильных записок» (датируемой 25 сентября 1841 года)[42]42
  Chateaubriand F.-R. de. Avenir du monde, fragment politique // Revue des deux mondes. Troisieme série. 1834. T. II. P. 232–238.


[Закрыть]. В этом очерке он предвещал, что в результате наступления демократии в Европе и Америке возникнет новый тип общества, похожий по устройству на пчелиный улей, где «погибнут воображение, поэзия, искусства; отдельный человек будет лишь рабочей пчелой, колесиком в машине, атомом в организованной материи. <…> через свободу мы придем к тому же социальному окостенению, к какому Китай пришел через рабство». Однако для Шатобриана, как и для Гюго, все грядущие перемены вызваны старостью европейского мира, который «умирает естественной смертью». «Современное общество, – пишет он, – складывалось на протяжении десяти веков: сейчас оно разлагается (se décompose). Поколения Средних веков были полны сил, потому что это было время подъема. Мы же, мы слабы, потому что наше время – это время упадка. Этот угасающий мир не обретет силу, пока он не дойдет до последней степени болезни…»[43]43
  Ibid. P. 237. Ср. в «Замогильных записках»: «Мы, самое зрелое и передовое государство, обнаруживаем признаки упадка. Как смертельно больной человек озабочен тем, что ждет его в могиле, так вымирающий народ беспокоится о своей грядущей судьбе. <…> Старый порядок в Европе близок к смерти <…> современная разложившаяся цивилизация гибнет по своей вине; жидкость, содержавшаяся в сосуде, не излилась в другую чашу, ибо самый этот сосуд разбился. <…> Что касается старой Европы, то жизнь ее кончена. Больше ли надежд у молодой Европы? Современный мир, лишившийся власти, данной от Бога, похоже, находится меж двух невозможностей: невозможностью прошлого и невозможностью будущего» (Шатобриан Ф.-Р. де. Замогильные записки / Пер. О. Гринберг, В. Мильчиной. М., 1995. С. 582–583, 586).


[Закрыть]

Сходные идеи с невероятной настойчивостью высказывал на страницах французской печати известный критик и переводчик, блестящий знаток английской и немецкой литератур Филарет Шаль, которого, как кажется, читали в России[44]44
  См., например, письмо Чаадаева к А.И. Тургеневу от 1 мая 1835 года: «Доставьте мне удовольствие: соберите кой-какие сведения о некоем Филарете Шаль, превосходные статьи которого попадаются мне в Revue de Paris» (Чаадаев П.Я. Сочинения / Сост., подгот. текста, примеч. В.Ю. Проскуриной. М., 1989. С. 374).


[Закрыть]. Едва ли не в каждую свою статью или рецензию, независимо от того, какова была их основная тема, он вставлял пассажи о распаде современного общества, которое он сравнивал с умирающим, а иногда и мертвым телом, и называл сенильным старцем, впавшим в детство. Например, в рецензии на книгу «О просвещении матерей семейства» он восклицал:

Посмотрите вокруг себя, развейте туман политических клевет и обвинений, разорвите завесу лжи, и вы увидите болезнь в современном обществе. И какую странную болезнь. Это сильнейшая моральная боль, скрытая в развитом физическом теле, язва под золотым покровом. Никогда прежде мы не видели больше благотворительности, больше промышленности, больше просвещения. И никогда прежде мы не видели больше болезненных мыслей, злобных или горьких чувств, больше сожалений и растоптанных надежд. Благосостояние народа растет, кричат нам экономисты, промышленность развивается; физические силы природы используются с замечательной легкостью. <…> Наука, власть, просвещение, искусства объединяют усилия, чтобы улучшить жизнь. Везде разлит великолепный и яркий свет. Да, но почему же наши мучения все усиливаются! И мы страдаем, и мы плачем, и мы проклинаем! Нам говорят: больше нет войн, и повсюду воцарился мир. Мы проливаем мало крови, но много слез. Душа народов, охваченная ненавистью, завистью, гневом, наполненная тайными обидами и сгущенной горечью, страдает и истекает кровью. <…> Наше общество пожирает тяжелая, неизлечимая болезнь. <…> Низвергнув с трона бедную человеческую душу, заставив ее сомневаться в самой себе, изгнав любовь и веру, превратив все в скелет и окаменелость, восславив страсти и желания тела, уничтожив веру как моральную основу <…> не иссушили ли вы главный источник счастья? Подумайте!..[45]45
  Csl. [Chasles Ph.] De l’éducation des mères de famille, ou, la Civilisation du genre humain par les femmes; par M. Aimé-Martin… (Second article) // Journal des débats. 1834. 27 aout.


[Закрыть]

Современному разлагающемуся обществу, страдающему от «неизлечимой и глубокой болезни» («un mal incurable, une profonde maladie»)[46]46
  Ibid.


[Закрыть], Шаль противопоставляет Средневековье – благородную, светлую «эпоху, исполненную величия и силы, отнюдь не только физической», когда человека «еще не пожрали и не поглотили индустриализм и материализм, превратившие его в машину, труд – в накопление капитала, а мысль – в цифру, которую надлежит занести в графу расходов или доходов». «Наша цивилизация, преисполненная гордыни, – говорит он, – забыла великие достижения Средневековья, которым мы обязаны всем»[47]47
  Cs. [Chasles Ph.] C’est de Jehanne (Dieu aide au saint royaume de France!) Paris, Guyot <…> (Deuxième article) // Journal des débats. 1834. 22 septembre.


[Закрыть].

Процитировав в своих мемуарах те места из статей 1830-х годов, в которых он сравнивал состояние современного общества с «трупом, разлагающимся в могиле» («du cadavre s’éparpillent dans le tombeau») и предвещал гибель «старому миру», Шаль жалуется, что в 1830-е годы его пророчества и диагнозы не слушали – или даже потешались над ними[48]48
  Chasles Ph. Memoires. Paris, 1876. T. I. P. 373–374, 377.


[Закрыть]. В России же Шаля и его немногочисленных единомышленников услышали и отнеслись к ним более чем серьезно. Вероятно, именно цветистые, насыщенные риторическими фигурами высказывания о гибели западной культуры Гюго, Шатобриана, Шаля и некоторых других авторов и послужили Лермонтову, наряду с «Мечтой» Хомякова, источником для второй части «Умирающего гладиатора». Во всяком случае, все антропоморфные образы и метафоры, с помощью которых он изображает и оценивает прошлое и настоящее «европейского мира», – исполненная сил юность, впоследствии забытая; язва просвещения и гордая роскошь; борьба сомнений и страстей; мучения, утрата веры и надежд, последние страдания; бесславная голова, склоняющаяся к могиле, – имеют, как видно из приведенных выше примеров, прямые параллели у тех французских романтиков, которые – с тех или иных позиций – отвергли оптимистическую доктрину исторического прогресса и предрекли западной цивилизации скорую и бесславную кончину.

О том, что вторая часть «Умирающего гладиатора» была написана Лермонтовым под влиянием современной французской публицистики, свидетельствует концовка стихотворения, где речь идет об увлечении западного общества «песнями старины» и «волшебными преданьями» рыцарских времен – иными словами, той ветвью современной романтической литературы, которая обращается к древности и Средневековью, с одной стороны, как к предмету изображения (скажем, романы Вальтера Скотта или «Собор Парижской Богоматери» Гюго), а с другой, как к прецеденту и модели для новых поэтических и прозаических жанров (скажем, для жанра баллады или для фантазий и сказок в духе Гофмана). По мысли Лермонтова, литература такого рода есть порождение дряхлого и больного общества; она являет собой нечто вроде наркотика, которым его потчуют «насмешливые льстецы», погружая в сладкий, но несбыточный сон, чтобы «заглушить последние страданья» умирающего. Этот ход мысли прямо восходит к еще одному манифесту французского романтизма – к знаменитой статье Шарля Нодье «О фантастическом в литературе» («Du Fantastique en littérature», 1830). В ней он говорит о том, что возрождение традиций Средневековья в современной литературе, ее уход в волшебный мир воображения непосредственно связаны с приближающимся концом западной цивилизации. «Постоянно увеличивающиеся беды современного общества возвестили о его гибели приговоренному к казни поколению с такой ясностью, с какой не прозвучала бы даже труба Ангела Апокалипсиса», – писал Нодье. Все гении современной литературы – Байрон, Шатобриан, Виктор Гюго, Ламартин – «услышали предупреждение музы гибнущего общества и повиновались ее повелениям, как непререкаемому голосу умирающего, которого ждет уже отверстая могила». Особо Нодье выделяет немецких романтиков, чьи блистательные фантазии, по его слову, «возрождают для старческих часов нашего упадка (pour les vieux jours de notre décrépitude) свежие и сияющие вымыслы нашего детства. На уставшую от предсмертной агонии душу смятенных народов, которые борются с неизбежным концом, чтение этих писателей действует как светлый сон, исполненный пленительных грез, убаюкивающий и приносящий облегчение»[49]49
  Œuvres de Charles Nodier: Romans, Contes et Nouvelles. Genève, 1972. Vol. 5. P. 105–107.


[Закрыть]. Очевидно, что в концовке «Умирающего гладиатора» Лермонтов точно – вплоть до явных мотивных перекличек (ср.: светлая юность/«сияющие вымыслы нашего детства», «светлый сон»; заглушить последние страданья/«предсмертная агония, приносящая облегчение»; пред кончиною/«борются с неизбежным концом», «голос умирающего, которого ждет отверстая могила»; несбыточные сны/«сон, исполненный пленительных грез») – повторяет рассуждение Нодье о «наркотической» функции романтической литературы в гибнущем обществе, дополняя его лишь напоминанием об амбивалентной, окрашенной иронией позиции романтических писателей по отношению к «европейскому миру» (насмешливые льстецы).

О том, что русская идея гибели Запада имела преимущественно западные корни, уже писал П.Б. Струве в специальной работе, посвященной программной статье С.П. Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы», опубликованной в первом номере «Москвитянина» (1841)[50]50
  См.: Струве П.Б. С.П. Шевырев и западные внушения и источники афоризма о «гнилом» или «гниющем» Западе: Изыскания, сопоставления и материалы // Записки русского научного института. Белград, 1941. № 16–17. С. 201–252.


[Закрыть]. Он обратил внимание на то, что говоря об упадке искусств, литературы, философии и нравов в Италии, Англии, Франции и Германии, Шевырев цитирует большой пассаж из недавней статьи уже знакомого нам Филарета Шаля, где тот в очередной раз предрекал летаргический сон или духовную смерть «европейскому миру» и предсказывал великое будущее «двум молодым актерам», жаждущим выйти на сцену, – Америке и России:

Нечего отчаиваться за человечество и за его будущее, если бы и пришлось нам, народам Запада, уснуть, – уснуть сном племен ветхих, погруженных в летаргию бдения, в смерть живую, в деятельность безлюдную, в изобилие недоносков, чем так долго страдала издыхавшая Византия. Я боюсь, чтобы мы не дожили до того же. На литературу находит бред горячки. Человек материальный, рабочий телу, каменщик, инженер, архитектор, химик, могут отрицать мое мнение; но доказательства очевидны. Откройте хоть 12 000 новых кислот; направьте аэростаты машиной электрической; изобретите средство убить 60 000 человек в одну секунду: несмотря на все это, нравственный мир Европы будет все-таки тем, что он уже есть: умирающим, если не совсем мертвым. С высоты своей уединенной обсерватории, летая по темным пространствам и туманным волнам будущего и прошедшего, философ, обязанный ударять в часы современной Истории и доносить о переменах, совершающихся в жизни народов, – все принужден повторять свой зловещий крик: Европа умирает![51]51
  Шевырев С. Взгляд русского на современное образование Европы // Москвитянин. 1841. Ч. 1. № 1. С. 244–245. Оригинал см.: Chasles Ph. Revue de la littérature anglaise // Revue des deux mondes. 1840. T. 24. Novembre. P. 364.


[Закрыть]

Струве полагал, что перед нами «замечательное место, которое должно быть признано ближайшим и непосредственным внушением, вдохновившим в лице Шевырева „славянофильскую“ мысль на формулировку идей, воспринятую противниками славянофилов и всем потомством, как теория „гниения Запада“»[52]52
  Струве П.Б. Указ. соч. С. 228.


[Закрыть].

С этим суждением никак нельзя согласиться, потому что и Шаль лишь повторяет здесь общие места своей и родственной ему французской публицистики[53]53
  В процитированном Шевыревым пассаже сам Шаль писал, что упадок европейских народов «до какого-то ничтожества полу-китайского, до какой-то слабости всеобщей и неизбежной» он «предсказывает в течение пятнадцати лет и против которой он не находит целительного средства» (Шевырев С.П. Указ. соч. С. 242; Chasles Ph. Op. cit. P. 362).


[Закрыть], и Шевырев не формулирует новую идею, а воспроизводит сложившийся к тому времени концепт. И хотя, как правильно замечает Струве, самой формулы «гниение Запада» в его статье нет[54]54
  Шевырев назвал Европу «гнилой» еще в письме к И.В. Киреевскому от 22 декабря 1831 года: «Всегда любил Россию, но, посетив гнилую Европу, я обожаю свое отечество. Европа перед нами дрожит, как листок: скоро, надеюсь, будет нам поклоняться» (цит. по: Янковский Ю.З. Указ. соч. С. 36). Познакомившись в 1839 году с братьями Киреевскими, Т.Н. Грановский в письме к Н.В. Станкевичу так изложил основные положения их философии: «Запад сгнил и от него уже не может быть ничего, русская история испорчена Петром – мы оторваны насильственно от родного исторического основания и живем наудачу; единственная выгода нашей современной жизни состоит в возможности беспристрастно наблюдать чужую историю, это даже наше назначение в будущем» (Т.Н. Грановский и его переписка. М., 1897. Т. II. С. 369). Ясно, что о «гниении» европейской цивилизации ее русские критики начали говорить задолго до статьи Шевырева и полемических откликов на славянофильские антизападные идеи в публицистике 1840-х годов и, в частности, у Белинского – обычно считается, что первым употребил формулу «гнилой Запад» именно он (в рецензии 1845 года на «Тарантас» В.А. Сологуба – см. статью «Гнилой Запад» в справочнике: Ашукин Н.С., Ашукина М.Г. Крылатые слова. М., 1996. С. 90–92).


[Закрыть], он пользуется всем регистром биологических метафор и сравнений, которые вытекают из исходного уподобления западной культуры больному организму и, соответственно, подразумевают разложение, распад, умирание. Реформацию в Германии и революцию во Франции, например, он называет «переломными болезнями», которые явились неизбежным следствием Западного развития, приявшего в себя двойство начал и утвердившего сей раздор нормальным законом жизни. Мы думаем, что эти болезни уже прекратились; что обе страны, испытав перелом недуга, вошли опять в развитие здравое и органическое. Нет, мы ошибаемся. Болезнями порождены вредные соки, которые теперь продолжают действовать и которые уже в свою очередь произвели уже повреждение органическое и в той и в другой стране, признак будущего саморазрушения. Да, в наших искренних, дружеских, тесных сношениях с Западом мы не примечаем, что имеем дело как будто с человеком, носящим в себе злой, заразительный недуг, окруженным атмосферою опасного дыхания. Мы целуемся с ним, обнимаемся, делим трапезу мысли, пьем чашу чувства… и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет![55]55
  Шевырев С. Указ. соч. С. 247.


[Закрыть]

Все французские писатели, пишет Шевырев, чувствуют «болезненное состояние своего отечества во всех отраслях его развития», но говорят об ужасном недуге с «холодной безнадежностью»; даже исконное чувство веселья «заедено злым червем, растущим из болезненного гниения жизни»[56]56
  Там же. С. 267.


[Закрыть]. Запад по отношению к России он сравнивает со столетним дряхлеющим деревом, которое застит свет молодому, свежему растению и потому должно быть срублено; со старой няней, сковывающей кипящую в резвом ребенке жизнь; с брюзгливым стариком, «который в своенравных порывах бессильного возраста злится на своего наследника, неизбежно признанного овладеть со временем его сокровищами»[57]57
  Там же. С. 290–291. Фразеология Шевырева была быстро усвоена читателями «Москвитянина». Так, один из них бранил «нерусский» город в анонимных «Вестях из Одессы»: «…от людей так и несет холодом. Русского радушия и слыхом не слыхать, не то чтобы видом повидать. Да как и существовать ему, этому свежему, теплому, святому чувству, в городе, населенном преимущественно Евреями и выходцами из Западной, дряхлой, хладеющей и отживающей век свой Европы» (Москвитянин. 1841. № 4. С. 554–555). За родной город и Европу вступился другой корреспондент журнала, подписавший свою реплику «Житель Одессы»: «Ради Бога, господа, удержитесь от таких юношеских фраз, – писал он, – и погодите еще отпевать Западную Европу, когда она, слава Богу, здравствует. Чем виновата эта Европа, что она – не то, что мы» (Там же. № 6. С. 536).


[Закрыть].

За риторическими формулами Шевырева и его единомышленников чувствуется абсолютная, иррациональная убежденность в том, что гибель Запада так же неизбежна, как неизбежна смерть больного старика или столетнего кедра.

«Общества падают не от сильных каких-нибудь потрясений, не вследствие какой-нибудь борьбы, – писал Хомяков в работе «По поводу Гумбольдта», – они падают как иногда старые деревья, утратившие весь свой жизненный сок и еще недавно выдержавшие сильную бурю, с громом и гулом падают в тихую ночь, когда в воздухе нет достаточного движения, чтобы покачнуть лист на свежих деревьях; они умирают, как умирают старики, которым по народной поговорке – надоело жить. Только умственно слепому позволено было бы не видать тут необходимости исторической»[58]58
  Хомяков А.С. Полное собрание сочинений. М., 1861. Т. 1. С. 147–148.


[Закрыть]. Как и все славянофилы, он не сомневается, что Запад обречен; даже Англия, о которой он, известный англофил, отзывается с сочувствием и иногда восхищением, не избежит общей европейской судьбы: «Не верится, чтобы земля, воспитавшая так много великого, давшая так много прекрасных примеров человечеству <…> могла погибнуть, а гибель неизбежна»[59]59
  Там же. С. 139. Ср. также пророчества о гибели Англии в стихотворениях Хомякова «Остров» (1836) и «России» (1839).


[Закрыть].

Такая вера не нуждается в рациональных аргументах, доказательствах и верификационных процедурах, а лишь прикидывается научной теорией; единственный вопрос, который она ставит, касается сроков и способов неминуемой гибели. Только об этом возможны разные мнения, зависящие от конкретной исторической ситуации. Так, Тютчев, напуганный событиями 1848 года, полагал, что Запад вот-вот погибнет насильственной смертью, в огне революций и войн: «Запад уходит со сцены, все рушится и гибнет во всеобщем мировом пожаре – Европа Карла Великого и Европа трактатов 1815 года, римское папство и все западные королевства, Католицизм и Протестантизм, уже давно утраченная вера и доведенный до бессмыслия разум, невозможный отныне порядок и невозможная отныне свобода. А над всеми этими развалинами, ею же нагроможденными, цивилизация, убивающая себя собственными руками»[60]60
  Тютчев Ф.И. Полное собрание сочинений и писем: В 6 т. М., 2003. Т. 3: Публицистические произведения. С. 157.


[Закрыть]. Пятнадцать лет спустя, в мирное и спокойное время, Достоевский обнаруживает апокалиптические знаки конца на Всемирной выставке в Лондоне, где демонстрируются достижения западной цивилизации: «…вы чувствуете, что тут что-то окончательное совершилось, совершилось и закончилось. Это какая-то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из Апокалипсиса, воочию совершающегося…»[61]61
  Достоевский Ф.М. Указ. соч. Л., 1973. Т. 5. С. 70. Крайне характерно, что в самом начале «Зимних записок» цитируется «Мечта» Хомякова: «Вся „страна святых чудес“ представится мне разом, с птичьего полета, как земля обетованная с горы в перспективе» (Там же. С. 47).


[Закрыть] Сроки и способы гибели здесь не определены, но зато ей придан сакральный характер.

В 1870-е годы, комментируя текущие политические и военные события в «Дневнике писателя», Достоевский то и дело впадает в профетический раж, повсюду находит «ужасные симптомы» и сообщает читателю, что «последняя битва близится с страшной быстротою»[62]62
  Там же. Л., 1984. Т. 26. С. 22.


[Закрыть], что «мы именно накануне самых величайших и потрясающих событий и переворотов в самой Европе»[63]63
  Там же. С. 87.


[Закрыть], что «все это „близко, при дверях“»[64]64
  Там же. С. 168. Достоевский цитирует Новый Завет (Мф 24: 33).


[Закрыть]. Над этими пророчествами насмехался язвительный современник:

О гибели Европы целой

Печатно нам толкует смелый

Фанатик страстный и чудак,

И верим мы, как остолопы,

Что на развалинах Европы

Воздвигнем всеславянский стяг[65]65
  Минаев Д.Д. Всем сестрам по серьгам: Юмористический сборник. СПб., 1881. С. 106.


[Закрыть].

Действительно, по Достоевскому, для всей романо-германской Европы XIX век должен закончиться грандиозной катастрофой; восставшие пролетарии – «будущие дикие», из которых «изготовляется… будущая бесчувственная мразь», – разрушат западный мир[66]66
  Достоевский Ф.М. Указ. соч. Л., 1981. Т. 23. С. 95.


[Закрыть], и на всем континенте останется только одна держава – Россия[67]67
  Там же. Л., 1981. Т. 22. С. 122.


[Закрыть]:

Да она накануне падения, ваша Европа, повсеместного, общего и ужасного. Муравейник, давно уже созидавшийся в ней без церкви и без Христа <…> с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим все, все общее и абсолютное, – этот созидавшийся муравейник, говорю я, весь подкопан. Грядет четвертое сословие, стучится и ломится в дверь и, если ему не отворят, сломает дверь. <…> Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, все исповедуемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, науки, жиды – все это рухнет в один миг и бесследно <…> Нет, теперь уже не по-прежнему будет; они [пролетарии] бросятся на Европу, и все старое рухнет навеки. Волны разобьются лишь о наш берег, ибо тогда только, въявь и воочию, обнаружится перед всеми, до какой степени наш национальный организм особлив от европейского[68]68
  Там же. Т. 26. С. 167–168.


[Закрыть].

Как было давно замечено, убеждение Достоевского в скорой гибели западной цивилизации разделял и его антагонист по многим другим вопросам – А.И. Герцен, которого Н.Н. Страхов назвал «первым нашим западником, отчаявшимся в Западе»[69]69
  Страхов Н. Борьба с Западом в нашей литературе: Исторические и критические очерки. СПб., 1887. Кн. 1. С. 97.


[Закрыть]. «Достаточно одного нумера любой газеты, чтобы увидеть страшную болезнь, под которой ломится Европа»[70]70
  Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30 т. М., 1957. Т. XII. С. 424.


[Закрыть]; «она дряхлый Протей, разрушающийся организм»[71]71
  Там же. М., 1956. Т. VII. С. 309.


[Закрыть]; «Европа приближается к страшному катаклизму»[72]72
  Там же.


[Закрыть]; «Мы довольно долго изучали хилый организм Европы, во всех слоях и везде находили вблизи перст смерти»[73]73
  Там же. М., 1955. Т. VI. С. 616.


[Закрыть]; «роль теперешней Европы совершенно окончена»[74]74
  Там же. Т. XII. С. 167


[Закрыть] – это цитаты не из «Дневника писателя», а из статей и книг революционера-социалиста. Ставя Европе сходный диагноз, Достоевский и Герцен расходились лишь в предположениях о течении болезни со смертельным исходом: согласно Достоевскому, Запад должна была постигнуть страшная кровавая катастрофа наподобие Французской революции, тогда как Герцену, мыслившему современную ситуацию по аналогии с упадком античного мира, умирание Запада представлялось более или менее длительным процессом[75]75
  Подробнее см.: Долинин А.С. Достоевский и Герцен. (К изучению общественно-политических воззрений Достоевского) // Ф.М. Достоевский: Статьи и материалы / Под ред. А.С. Долинина. Пб., 1922. С. 285–288.


[Закрыть].

Прогнозы Герцена основывались не столько на биологических и/или апокалиптических параллелях, сколько на возмущенном эстетическом чувстве[76]76
  Ср.: «…его борьба с мещанством Западной Европы, его страстное обличение моральной ограниченности и духовного ничтожества мещанства определялись главным образом эстетическим отвращением» (Зеньковский В.В. История русской философии / 2-е изд. Paris, 1989. Т. 1. С. 283; см. также раннюю книгу Зеньковского: Зеньковский В.В. Русские мыслители и Европа: Критика европейской культуры у русских мыслителей. Paris, 1926. С. 101–115).


[Закрыть]. Современная западноевропейская жизнь, в которой господствует «стоглавая гидра мещанства», «самодержавная толпа сплоченной посредственности» и «все получает значение гуртовое, оптовое, рядское, почти всем доступное, но не допускающее ни эстетической отделки, ни личного вкуса»[77]77
  Герцен А.И. Указ. соч. М., 1959. Т. XVI. С. 141, 140.


[Закрыть], ужасала его своим безобразием и уродством. С его точки зрения, западный мир приближается к точке равновесия, уравнивания, снятия противоречий, что равносильно прекращению жизни. «Париж и Лондон замыкают том всемирной истории, – писал он в «Концах и началах», – том, у которого едва остаются несколько неразрезанных листов. <…> Для меня очевидно, что западный мир доразвился до каких-то границ… и в последний час у него недостает духу ни перейти их, ни довольствоваться приобретенным»[78]78
  Там же. С. 159, 174.


[Закрыть]. Ненависть к пошлому буржуазному быту заставляет его повторять клише ранней славянофильской риторики: «…я середь мрачного, раздирающего душу реквиема, середь темной ночи, которая падает на усталый, больной Запад – отворачиваюсь от предсмертного стона великого борца, которого уважаю, но которому помочь нельзя, и с упованьем смотрю на наш родной Восток, внутри радуясь, что я русский. <…> Я чую сердцем и умом, что история толкается именно в наши ворота…»[79]79
  Там же. Т. XII. С. 431–432, 433.


[Закрыть]

Еще в 1845 году издевавшийся над «черными пророчествами» «Москвитянина» о «погибающем Западе» и веривший, что современные европейцы жертвуют собою «науке, идеям, человечеству»[80]80
  Там же. М., 1954. Т. II. С. 134.


[Закрыть], Герцен резко изменил свои взгляды в эмиграции, особенно после поражения революций 1848 года. Сам он объяснял переход к новому «воззрению на Европу», которое мало чем отличалось от «черных пророчеств», непосредственным опытом жизни за границей, полностью опровергшим умозрительные и в корне неверные представления русских западников о современном Западе как воплощенном идеале:

Мы, вообще, знаем Европу школьно, литературно, т.-е. мы не знаем ее, а судим à livre ouvert; по книжкам и картинкам, так, как дети судят по «Orbis pictus» о настоящем мире, воображая, что все женщины на Сандвичевых островах держат руки над головой с какими-то бубнами, и что где есть голый негр, там непременно в пяти шагах от него стоит лев с растрепанной гривой или тигр со злыми глазами. <…> Поживши год-другой в Европе, мы с удивлением видим, что, вообще, западные люди не соответствуют нашему понятию о них, что они гораздо ниже его[81]81
  Там же. М., 1956. Т. X. С. 124. Ю.М. Лотман полагал, что очень плохое знание Запада вообще было свойственно русским западникам, которые конструировали его «по контрасту с наблюдаемой <…> русской действительностью. Это был идеальный, а не реальный Запад. <…> Столкновение русского западника с реальным Западом, как правило, сопровождалось столь же трагическим разочарованием, как и столкновение их (sic) противников с реальной русской действительностью» (Лотман Ю.М. К построению теории взаимодействия культур // Лотман Ю.М. Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров: Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 2001. С. 611).


[Закрыть].

Отчуждение русского эмигранта от Запада заставляет его занимать позицию, которую Герцен назвал «чуждость в обе стороны»:

Положение русского становится бесконечно тяжело. Он все больше и больше чувствует себя чужим на Западе и все глубже и глубже ненавидит все, что делается дома. Ни вблизи, ни вдали нет для него ни успокоения, ни отрады, – такое печальное положение редко встречалось в истории[82]82
  Герцен А.И. Указ. соч. М., 1959. Т. XV. С. 279.


[Закрыть].

Эта позиция, однако, имеет определенные плюсы: она позволяет «чужаку» мыслить себя проницательным наблюдателем, который видит то, что скрыто от самих автохтонов, и верно диагностирует «китайский маразм» умирающей европейской цивилизации. Если у Лермонтова русский взгляд на гибнущую Европу уподоблен ликованию зрителей гладиаторского боя, то Герцен уподобляет его «точке зрения прозектора»:

Мне же особенно посчастливилось, – место в анатомическом театре досталось славное и возле самой клиники; не стоило смотреть в атлас, ни ходить на лекции парламентской терапии и метафизической патологии; болезнь, смерть и разложение совершались перед глазами[83]83
  Там же. Т. XVI. С. 148.


[Закрыть].

Забегая вперед, скажем, что по модели Герцена будут реагировать на неотзывчивость равнодушного западного мира и диагностировать его смертельные болезни многие русские эмигранты XX века.

Другую, квазинаучную модель антизападной диагностики предложил Н.Я. Данилевский в «России и Европе» (1869; отд. изд. 1871), где развитие «историко-культурных типов» последовательно уподобляется природным циклам и росту живых организмов. В главе «Гниет ли Запад?» с эпиграфом из «Мечты» Хомякова он утвердительно отвечает на поставленный в заголовке вопрос. Подобно своим предшественникам, вместо доказательств Данилевский прибегает к естественно-научным и историческим аналогиям, подменяя аргументы отнюдь не новыми метафорами. Как и Одоевский за тридцать лет до него, Данилевский готов признать, что современная «Европа находится в апогее своего цивилизационного величия», но видит в этом обилии «плодов» «осень культуры», которая перешла свою «кульминационную точку» и склоняется «к западу своей жизни»:

Самое обилие результатов европейской цивилизации в нашем XIX столетии есть признак того, что та творческая сила, которая их производит, уже начала упадать, начала спускаться по пути своего течения. <…> Жатва ли это, или сбор плодов, или уже сбор винограда; позднее ли лето, ранняя или уже поздняя осень, сказать трудно, – заключает он, – но во всяком случае то солнце, которое возращало эти плоды, перешло уже за меридиан и склоняется уже к западу[84]84
  Данилевский Н.Я. Россия и Европа: Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому / Изд. третье с <…> посмертными примечаниями. СПб., 1888. С. 174, 176, 180, 183.


[Закрыть].

Подобно Герцену, в революциях 1848 года он видит «начало конца», а в позднейшем примечании к «России и Европе» говорит: «Через 23 года наступил второй акт, второй призыв к всеобщей ломке, еще более ужасный, – дни коммуны в Париже. Не замедлит и третий, пока цель разрушения не будет достигнута»[85]85
  Там же. С. 254.


[Закрыть].

Синтезом социокультурной типологии Одоевского – Данилевского и эстетизма Герцена явились пророчества о гибели Запада Константина Леонтьева. Как и все его предшественники, он опирается на органическую концепцию развития обществ и государств, которые подчиняются универсальному закону и проходят три обязательные стадии: первичной простоты (детство и юность), цветущей сложности (зрелость) и вторичного упрощения (старость). Прикладывая эту теорию к истории Западной Европы и России, он, вслед за Герценом, утверждает, что «все нации Европы, все культуры Запада подошли к страшному пределу, вступили на путь органического разложения и смерти, „цветущая сложность“ для них в прошлом, в эпохе Возрождения и т.п.»[86]86
  Бердяев Н. К. Леонтьев – философ реакционной романтики // Бердяев Н. Собрание сочинений. Paris, 1989. Т. 3: Типы религиозной мысли в России. С. 158.


[Закрыть] В итоговой, хотя и незавершенной работе с замечательным заглавием «Средний европеец, как идеал и орудие всемирного разрушения» он обличает западное общество, в котором побеждает тенденция к однообразию, к мещанской унификации, сводящей «всех и все к одному весьма простому, среднему, так называемому „буржуазному“ типу западного европейца»[87]87
  Леонтьев К. Восток, Россия и славянство // Собрание сочинений К. Леонтьева. М., 1912. Т. 6. С. 65.


[Закрыть]. Но если Герцен пророчествовал Западу фигуральную или, во всяком случае, растянутую во времени смерть – выпадение из истории в бессобытийную «китайщину», в торжество мещанства как окончательной формы западной цивилизации, то Леонтьев предсказывает европейским государствам и культурам вполне буквальные и скорые «разрушение и смерть».

Меня могут спросить, пишет он, «где же верные признаки окончательного падения? Где доказательства, что государства Запада должны скоро погибнуть? Не провалятся же все люди, их составляющие, сквозь землю? Не выселятся же они из Европы и т.д.» Неопровержимое доказательство, по Леонтьеву, представляют цифры исторической хронологии. Поскольку ни один известный истории государственный организм не прожил более 1200 лет, утверждает он, а западноевропейские государства (если считать со времени Карла Великого) существуют более 1000 лет, то сроки окончательного разрушения близки. В подсчетах Леонтьева явно чувствуется школа хронологических толкований Апокалипсиса. Если мы вспомним, что началом империи Карла Великого принято считать 800 год, то предельным сроком гибели Запада оказывается 2000 год, то есть последний год второго миллениума, который в апокалиптических кодах обладает особой значимостью.

К концу Запада, согласно Леонтьеву, должен привести следующий геополитический сценарий: немцы двигаются к Атлантическому океану, романцы переселяются в Африку, где смешиваются с неграми. «Неужели это одно уже само по себе взятое не есть именно то, что называется разрушением прежних государств и постепенным падением прежней культуры?» – вопрошает он. Этот сценарий, пророчествует Леонтьев, начнет осуществляться, когда произойдут два исторических события: вспышка анархии в романских странах и утверждение России на турецких проливах. И то и другое, убежден он, «не только сбыточно, но и неминуемо», ибо «предчувствуется неким общим даже историческим инстинктом»[88]88
  Там же. С. 75–76.


[Закрыть].

Хотя «исторический инстинкт» явно подвел и Леонтьева, и всех других русских прорицателей XIX столетия, в общей апокалиптической атмосфере «конца века» тема «гибели Запада» начинает звучать с новой силой – особенно у религиозных писателей и поэтов-символистов. Василий Розанов, например, в статье «Европейская культура и наше к ней отношение» и других работах 1890–1900-х годов говорит о том, что пророчества славянофилов и Леонтьева, безусловно, оправдываются; «колоссальный организм» западной культуры, «загнивая, дает только более удушливые миазмы, и все живое должно, избегая смерти через заражение, сторониться от него»[89]89
  Розанов В. Европейская культура и наше к ней отношение // Розанов В.В. Сочинения. М., 1990. С. 152.


[Закрыть].

Весьма показателен случай «западника» Мережковского, который, посетив Францию, поведал о своих впечатлениях в поэме «Конец века». Хотя Париж ему чрезвычайно понравился и никаких признаков умирания в нем он не заметил, тем не менее без дежурных эсхатологических страхов он не обошелся:

 
Мне страшно <…> за этот праздник вечный,
За легкую толпу, за смех ее беспечный,
За яркие кафе и величавый ряд
Твоих, о Новый Рим, блистательных громад.
Ты, как богач, сказал: «У нас именья много,
Ешь, пей и веселись!» И ты забыл про Бога,
Но скорбь великая растет в душе у всех…
Надолго ль этот пир, надолго ль этот смех?
Каким путем, куда идешь ты, век железный?
Иль больше цели нет, и ты висишь над бездной?[90]90
  Мережковский Д.С. Стихотворения и поэмы. СПб., 2000. С. 419.


[Закрыть]
 

У Брюсова апокалиптический Конь Блед в одноименной поэме врывается в огромный город, где «мчались омнибусы, кэбы и автомобили» – аллегорический образ Западного мира, – и на фоне кровавого заката возвещает ему гибель:

 
Был у всадника в руках развитый длинный свиток,
Огненные буквы возвещали имя: Смерть[91]91
  Брюсов В. Указ. соч. С. 284.


[Закрыть].
 

Свой буйный восторг по поводу неминуемой катастрофы Брюсов выразил в поэме «Замкнутые»:

 
Борьба, как ярый вихрь, промчится по вселенной
И в бешенстве сметет, как травы, города,
И будут волки выть над опустелой Сеной,
И стены Тоуэра исчезнут без следа. <…>
В руинах, звавшихся парламентской палатой
Как будет радостен детей свободных крик,
Как будет весело дробить останки статуй
И складывать костры из бесконечных книг[92]92
  Там же. С. 171.


[Закрыть].
 

Антизападничество Блока, как показала З.Г. Минц, ведет свое происхождение от Достоевского. У обоих, замечает она, «западный мир мыслится <…> как мир свершившегося, прошлого, где полный порядок есть синоним застоя и в конечном итоге – смерти»[93]93
  Минц З.Г. Блок и Достоевский // Минц З.Г. Александр Блок и русские писатели. СПб., 2000. С. 100.


[Закрыть]. В статье «Девушка розовой калитки и муравьиный царь» Блок прямо говорит о том, что Запад – это «прежнее, историческое, мертвое», и представляет его в виде аллегорической фигуры неподвижного, окаменевшего рыцаря с «мертвым взором», ставшего изваянием. Для европейской культуры, резюмирует он, «песенка жизни спета. Навеки не поднять забрала, не опустить на ржавых петлях моста через ров с невинной и злою водой, чтобы по этому мосту ворвалась в мертвый замок веселая и трагическая жизнь» – жизнь, которая, по Блоку, возможна только в России[94]94
  Блок А. Собрание сочинений. М.; Л., 1962. Т. 5: Проза. С. 89, 92.


[Закрыть]. В «Итальянских стихах» он проклинает современную Флоренцию с ее новыми уродливыми многоэтажными домами и хрипящими автомобилями за то, что она предала себя «всеевропейской желтой пыли», то есть, как и вся Европа, предала себя гибели и должна исчезнуть в «сумрак вековой», сгинуть «в очистительных веках» (ср. пророчество Иезекиля о гибели Тира: «От множества коней его покроет тебя пыль, от шума всадников, колес и колесниц потрясутся стены твои <…> И разграбят богатство твое, и расхитят товары твои, и разобьют красивые домы твои, и камни твои, и дерева твои, и землю твою бросят в воду [Иез 26: 10–12]).