Текст книги "Гатчинский бес"

– Подумаю, – рассеянно сказала хозяйка. Похоже, все ее мысли были уже впереди, с месье Дювалем.

Проводив взглядом Михаила Даниловича (убежал столь же резво, сколь и вбежал), Сергей повернулся к Печенкиной.

– О каком, собственно, обществе идет речь, Авдотья Семеновна? – деликатно осведомился он.

Хозяйка приосанилась.

– У нас тут, Сергей Васильевич, уж два года как сложился такой, что ли, музыкально-литературный кружок… – значительно произнесла она.

Не прошло и пяти минут, как Белозеров уяснил диспозицию. Лучшие люди Гатчины, воодушевленные близким присутствием монарха и не чуждые современным веяниям, начали создавать в городе некое подобие великосветских салонов. Собирались, музицировали, читали свои и чужие стихи, танцевали, обсуждали городские сплетни. Ну, естественно, выпивали и закусывали. Один из таких салонов собрала вокруг себя Авдотья Семеновна – дама авторитетная и с положением. Он считался в городе наиболее модным. С ним отчаянно конкурировало общество, сплоченное нежной рукой Татьяны Филимоновны Мигаловой, чей муж, надворный советник, служил в столице по Министерству финансов и бывал в Гатчине наездами. Борьба за лидерство шла нешуточная, и появился шанс нанести мигаловцам решающий удар, используя в качестве тарана месье Дюваля. Михаил же Данилович Девяткин был хозяином и редактором газеты «Гатчинская мысль», а также одним из отцов-основателей общества, штаб-квартирой которого служил дом госпожи Печенкиной…

– Коли надумаете, сударь, буду рада пригласить вас на ближайшее заседание, – строго закончила Авдотья Семеновна, поправляя седой локон. – Может, к тому времени успеете что-нибудь нарисовать, покажете нам. С художниками у нас беда, никто не увлекается…

– Почту за честь, – откликнулся Белозеров. Почему бы и нет, собственно? Участие в таком салоне – вполне естественный способ натурализоваться в городе, где (он этого не исключал) пожить придется, придется…

Вернулись к делу. Хозяйка предложила осмотреть место постоя.

– Настенька, ты где? Поди сюда! – громко позвала она.

Вошла давешняя девушка.

– Проводи-ка ты, золото мое, Сергея Васильевича во флигель, – распорядилась Печенкина. – Он у нас поживет, если понравится. Надобно ему все показать, объяснить.

Девушка кивнула.

– Пойдемте, сударь, – сказала она.

Флигель Сергею пришелся по душе. Как всякий военный, привыкший к казарменному быту, он особенно ценил уют. В глаза первым делом бросались порядок и чистота. В одной комнате располагалась спальня с широкой металлической кроватью, украшенной горкой подушек, и ночным столиком. Другая комната, побольше, выглядела кабинетом, – возможно, из-за письменного стола с керосиновой лампой под зеленым абажуром. Стену украшали цветные литографии, над столом висела книжная полка с несколькими томиками. Присутствовал также чулан с умывальником и нужным стулом.

– Годится, – решительно сказал гусар хозяйке, после чего деньги за месяц вперед были внесены, и расписка получена.

Оставалось забрать саквояж с чемоданом у заждавшегося извозчика, отдав ему честно заработанный рубль с полтиною.

Разложив вещи и предупредив хозяйку, что уходит гулять с расчетом пообедать в городе, Сергей не торопясь вышел за ворота.

– Извините, сударь, не подскажете ли, как найти трактир Варгина? – спросил он у прохожего.

– Идите прямо, сударь, – приветливо откликнулся тот. – Третий переулок направо, там увидите. Минуток десять ходу, если не торопиться.

Раскланялись и разошлись.

Трактир Варгина считался старейшим, открытым еще при Павле заведением Гатчины и кухней своей был широко известен. Впрочем, предвкушение обеда не мешало Сергею с любопытством оглядываться по сторонам. Гатчина дышала майским теплом и покоем. Городок утопал в зелени и этим живо напоминал утраченный Киев. Глаз художника сам собой схватывал разноцветные вывески контор и магазинов, золоченый купол православного храма, расположенный поодаль парк с искрящимся на солнце синим зеркалом пруда. Водная синь, древесная зелень и небесная голубизна… Красиво-то как, Господи! Вдруг остро захотелось плюнуть на порученное дело, взять мольберт, кисти с красками и просто рисовать – рисовать до сладостного изнеможения… Сергей вздохнул и прибавил шаг.

Ввиду обеденного часа в общем зале трактира было довольно людно и шумно. В громкий говор вплетался звон бокалов, ножи и вилки звучно стучали по тарелкам. Воздух загустел от ароматов кухни и табачного дыма. Сергей, морщась, окликнул полового.

– А что, братец, нет ли у вас отдельного кабинета? – спросил он.

Половой внимательно посмотрел на Белозерова.

– Есть, как не быть, – ответил с широкой улыбкой. – Да только там уже сидит господин, обед заказал. Ежели согласны устроиться на двоих…

– Согласен, согласен. Все не в общем зале уши мозолить.

Парень отвел Сергея на второй этаж и предупредительно распахнул дверь кабинета. В небольшой комнате за накрытым столом сидел широкоплечий мужчина лет сорока в добротном коричневом костюме. Он явно скучал и меланхолически разглаживал белоснежную салфетку.

– Сударь, не будете возражать, если к вам еще один господин присоединится? – спросил половой с полупоклоном.

– Не буду, – столь же меланхолически ответил мужчина. – Однако больше никого не надо. Этак уже не отдельный кабинет получится, а общий зал. Верно я говорю, сударь?

– Абсолютно так, – согласился Сергей, усаживаясь за стол.

Приняв заказ, половой удалился, а мужчина повернулся к Белозерову и негромко сказал:

– С приездом, Сергей Васильевич. Как добрались?

– Спасибо, все хорошо, Иван Николаевич.

– Ну, вот и познакомились, – сказал мужчина, с улыбкой пожимая Белозерову руку.

Одетый в штатское платье подполковник Болотин был помощником гатчинского дворцового коменданта генерала Черевина и доверенным человеком обер-прокурора Победоносцева.

Глава четвертая

Ефрейтор Мордвинов прослужил уже пятнадцать лет и заслуженно считался образцовым солдатом. Ротный командир всегда ставил его в пример всем прочим: надежен, крепок, исполнителен, с оружием на «ты». Сводногвардейская рота, в которой нес службу Мордвинов, охраняла Гатчинский дворец вместе с кирасирами, кавалеристами и полицейскими, и государь, делая смотр войскам, не раз поощрительно хлопал по плечу ефрейтора, который статью и ростом не уступал ему самому.

Месяц назад Мордвинов сошел с ума.

Однажды ночью он вдруг вскочил с кровати и в одном белье принялся бегать по казарме. При этом он вопил что-то невнятное и крушил все, что попадалось под руку. Дежурному, хотевшему его урезонить, одним ударом свернул скулу. Озверело отбивался от сослуживцев, которые сообразили, что дело плохо, и начали вязать буйного. А когда наконец одолели, все рвался из рук, истошно крича со слезами одно-единственное слово: «Государь, государь!..» Потом сомлел. В госпиталь увезли в бессознательном состоянии, по сей день там и пребывает.

В полку с горьким недоумением пытались понять, отчего Мордвинов рехнулся. Ясно, что для этого требовались весьма серьезные причины, но что именно произошло? Может, горе какое внезапное? Да нет, не было никакого горя. Ефрейтор отличался спокойным нравом и рассудительностью и вообще всегда пребывал в ровном настроении. Может, письмо из родных мест пришло с дурными вестями? Но не получал он за последнее время никаких писем. Может, кто-то притеснял по службе и довел до психического расстройства? Ну, это вообще курам на смех. Кто же старослужащего, да еще образцово-показательного, будет притеснять? И уж вовсе непонятно, почему Мордвинов в безумии все звал государя… В общем, домашнее расследование зашло в тупик.

– А с докторами разговаривали? – спросил Сергей, с интересом слушавший Болотина. – Они как-то помешательство Мордвинова объясняют?

– Руками разводят, – неприязненно сказал Болотин, отрезая кусок свиной котлеты. – Мол, выраженных причин нет, а вообще-то человеческая психика по сей день темный лес, и случиться с человеком может всякое… Коновалы. Этак-то и я могу объяснить…

– Ясно, – задумчиво сказал Сергей, хотя ясности не было ни на грош. – Ну а с Семенцовым что?

– С Семенцовым, пожалуй, что и похлеще… Тут уж я сам свидетелем оказался. Случилось через неделю после Мордвинова, как раз было мое дежурство по дворцу. Вдруг прибегает разводящий и зовет в караульное помещение: мол, рядовому Семенцову плохо… Спускаюсь вниз, вижу: сидит парень на скамье, винтовку отставил, голову руками обхватил. Что с тобой, братец, спрашиваю. Тот поднял голову, взглянул, и стало мне не по себе. Глаза пустые, мутью затянутые. Молчит и дышит так тяжело, словно версту в полной выкладке пробежал… Кладу ему руку на плечо. Сейчас доктора позовем, говорю. А он вдруг вскакивает и кидается на меня. Рычит, как дикарь, изо рта пена. Чуть не задушил, мерзавец, втроем оттаскивали… Опять же в госпиталь.

Тут уж генерал совсем забеспокоился и велел провести расследование. Шутка ли: второй случай за считанные дни… Может, в роду какие-то болезни были? Непохоже. Взводный клянется, что парень всегда был здоров как бык. Про него говорили, добродушный, мол, и покладистый, а тут взял, да и озверел. Опять-таки, буквально за три или четыре дня до припадка Семенцов со своим взводом проходил медицинский осмотр в местном госпитале. Мордвинов, кстати, тоже. У нас с этим строго, дворец охраняют отборные части, так что раз в полгода на комиссию шагом марш. Заметьте, никаких отклонений у обоих доктора не выявили. И вдруг – на тебе… В общем, плохо. Два случая за короткое время – это уже почти эпидемия. А как, не дай бог, случится третий? Четвертый, пятый?

– Ну уж эпидемия… – пробормотал Сергей. – Что краски-то сгущать, Иван Николаевич?

Болотин отставил тарелку и с тоской посмотрел на Белозерова.

– Вам легко говорить, – негромко произнес он. – А вы поставьте себя на место Черевина. Мордвинов с Семенцовым не просто солдаты. Они приставлены охранять августейшую особу. Они с оружием либо при персоне самодержца, либо поблизости. Страшно подумать, что будет, если рядом с императором окажется вооруженный безумец. Тут, батенька, и народовольцев не надо… Поверите ли, службу теперь несем, как на иголках.

Махнув рукой, он залпом выпил рюмку коньяку. Белозеров машинально последовал его примеру.

Простившись с Болотиным и покинув трактир, Сергей неторопливо побрел домой. Желудок переваривал сытный обед, а сознание – тревожный рассказ подполковника. Только теперь бывший гусар по-настоящему осознал меру испуга, охватившего Победоносцева с дядей.

Умопомешательство лиц, защищающих самодержца, – происшествие столь же экстраординарное, сколь и опасное. Тут обсуждать нечего, все и так ясно. Неясно другое: он-то, Сергей, что может сделать? Чем помочь?

Идея послать в Гатчину толкового человека со стороны принадлежала Победоносцеву. Найти подходящую персону он поручил своей правой руке Ладейникову. Тут очень кстати Кирилл Иванович получил письмо от Варвары с описанием братниных перипетий, и таким-то образом судьба Сергея определилась, – по крайней мере, на ближайшее время.

Откровенно говоря, дядя сформулировал задачу Белозерову не очень-то отчетливо. Весьма приблизительно представлял ее и Победоносцев. Тот просто отказывался верить, что двойное сумасшествие в охранном полку, – дело случая. По его мысли, в Гатчине появилось нечто такое, что вызывает у людей безумие, причем среди людей, призванных с оружием в руках беречь императора. Некое обстоятельство… «Вот пусть наш человек хоть всю Гатчину перевернет, а злое обстоятельство сыщет, – втолковывал обер-прокурор дяде. – Сатанинских лап или человеческих рук это обстоятельство, мне все равно. Лишь бы сыскать. Иначе не будет России покоя ни днем ни ночью…»

Тут самое время спросить: а почему, собственно, Константин Петрович, так близко к сердцу принял проблему, которая, очевидно, была либо медицинской, либо криминальной? Вроде бы Синод занимается совсем другими темами… Но такое рассуждение было бы справедливо лишь на непосвященный взгляд.

Как государственный деятель, обер-прокурор ужасался при одной мысли о новом цареубийстве и его последствиях для России. Как приближенный к Александру человек и даже в некотором роде его воспитатель, Константин Петрович питал к императору отеческую привязанность и не жалел сил, чтобы обеспечить безопасность венценосного воспитанника. Степень же влияния Победоносцева на помазанника Божьего была столь велика, что с высочайшего согласия обер-прокурор смело вторгался в сферы, формально с деятельностью Синода никак не связанные. И потому обережение императорской фамилии от всяческих угроз и покушений как первостепенная государственная задача мало-помалу стало прерогативой Константина Петровича. Точнее, он добровольно взвалил на себя этот крест и нес его, вникая в мельчайшие детали гатчинского бытия.

«Это я понимаю, – сказал Сергей дяде. – Но вот почему не привлечь к дознанию полицию, жандармов? Люди опытные, разберутся что к чему…» – «Разберутся, как же, – ядовито сказал дядя. – Много они помогли, когда императора взорвали, царствие небесное? Опять же, Баранов этот…» – «А что Баранов?» Выяснилось, что петербургский обер-полицмейстер Баранов, так рьяно боровшийся с остатками «Народной воли», борьбу эту вел исключительно на бумаге да на словах, в чем и был уличен. Понятно, что позорная отставка полицмейстера доверия к полиции не прибавила. А если учесть, что Константин Петрович не раз публично выражал скепсис в отношении деятельности Министерства внутренних дел и корпуса жандармов, и главы сих почтенных ведомств не могли ему этого простить… Словом, рассчитывать на сотрудничество не приходилось вообще и на помощь в гатчинской поездке Сергея в частности.

Впрочем, там было на кого опереться и без полиции. Победоносцев поддерживал тесные отношения с дворцовым комендантом генералом Черевиным и его помощником подполковником Болотиным. Именно Черевин поднял тревогу после необъяснимого случая с Мордвиновым. После происшествия с Семенцовым тревога усилилась почти до уровня паники. Секретной депешей обер-прокурор обязал генерала оказывать Белозерову любое содействие, которое потребуется для выполнения миссии. Оставалось понять, как эту миссию выполнить.

Дядины инструкции носили сверхобщий характер. «Будь самим собой, – внушал он Сергею. – Ты отставной поручик, увлекающийся рисованием и приехавший в красивый город на этюды. Тут ничего придумывать не надо. Вот и рисуй! Ходи по Гатчине с мольбертом, побольше общайся с людьми, разговаривай о жизни, о местных событиях… Авось какие-то интересные сведения проскользнут и что-то пригодится для разбирательства, для понимания ситуации… В общем, в свободном полете». Сергей тут же заметил, что, судя по его военному опыту, стрелять в белый свет, как в копеечку, – дело неблагодарное, почти наверняка промажешь. И в поисках на «авось» на успех рассчитывать трудно.

Дядя вздохнул: «Ты поучи меня, поучи… А то я без тебя не знаю, что искать придется иголку в стоге сена. Только прав Константин Петрович: из ничего ничего и не бывает. Что-то там есть, в Гатчине, что-то непонятное…» – «Бациллы безумия, что ли, появились?» – «Чушь. Тогда бы в городе началась эпидемия. Да и нет в природе таких бацилл, уточняли». – «Тогда что?» – «Вот ты и выяснишь, – почти ласково сказал дядя. – И еще… Если на двух этих случаях дело закончится, ну и ладно. Перекрестились да забыли. Но если в ближайшее время появятся новые случаи… Словом, смотри в оба, держи уши открытыми, крути головой во все стороны. Ты разведчик. И думай, думай. Скорее всего, причина настолько необычная, что простому воображению недоступна. А у тебя ум живой, творческий, художник как-никак…»

– Сударь, купите газету! Свежий номер, сейчас только из типографии!

Задумавшись, Белозеров не заметил, как к нему подбежал мальчишка с холщовой сумкой через плечо, битком набитой газетами. То был сегодняшний выпуск «Гатчинской мысли». Сергей вспомнил энергичного кругленького редактора и, усмехнувшись, дал мальчонке монету. Присел на ближайшую скамейку под развесистым вязом, зашуршал бумажными, остро пахнущими типографской краской листами. Так…

Судя по содержанию, «Гатчинская мысль» была рупором местных либеральных кругов. Полицмейстера Сытина, к примеру, бичевали за недостаточный пригляд за подчиненными. Городовой Огурцов, доставляя в участок подвыпившего подмастерья Лаптева, посмел назвать того «пьяной мордой», чем оскорбил самосознание рабочего человека. Не менее смелым было письмо в редакцию присяжного поверенного Веревкина. «Не пора ли пересмотреть график вывоза бытовых отходов и чаще опорожнять городские мусорные урны?» – рубил тот сплеча, обращаясь к градоначальнику Топоркову. Журналист Попов надрывно писал про облупившийся фасад местного госпиталя, каковое облупление неблагоприятно сказывается на самочувствии больных и говорит о небрежении гатчинской власти к внешнему виду городских помещений… В общем, над газетой витал слабый, но ощутимый дух вольтерьянства.

Была и литературная рубрика. Внутренне хихикая, Сергей одолел прочувственное стихотворение, подписанное инициалами «М. Д.»:

 
Поникшая роза, усталая роза…
Земной твой закончился путь.
Увяла в постылых объятьях мороза,
Прощально легла мне на грудь.
В саду, побелевшем от снежной глазури,
Надолго умолк соловей.
Увядшая роза, сквозь вьюги и бури
Мне память о лете навей…
 

Служа в Киеве, он в альбомы барышень писал стихи поинтереснее. Да еще сопровождал быстрыми рисунками…

В рубрике «Светская жизнь» внимание привлекла заметка «Именитый гость». «Как известно, в ближайшие дни Гатчину посетит с выступлениями прославленный ясновидец месье Дюваль из Парижа, – писал автор. – Кроме демонстрации своего таланта в городском клубе месье Дюваль обещался посетить литературно-музыкальный кружок, собирающийся по вторникам и пятницам у г-жи Печенкиной. Участников кружка, равно как и посетителей клуба, ждут захватывающие сеансы ясновидения».

Ну, тут все ясно. В беспощадной борьбе с мигаловцами Девяткин вовсю использует «Гатчинскую мысль», пропагандируя свое общество. А что, хозяин – барин… К заметке было подверстано крупное рекламное объявление с портретом месье Дюваля. С газетного листа знаменитый француз пронзительно смотрел на Сергея большими глазами навыкате. Было в его взгляде что-то тревожное, потустороннее.

Белозеров со вздохом свернул номер, сунул в карман пиджака и побрел домой. Мелькнула странная мысль: пожалуй, месье Дюваль с его метафизическим талантом в гатчинских происшествиях разобрался бы. Вот бы с кем посоветоваться…

Глава пятая

Назавтра утром хозяйка самолично принесла во флигель завтрак и, пока Сергей умывался, расставила на столе кофейник, сливки, французские булочки, тарелку с яйцами.

Поинтересовалась:

– Ну, как вам тут у нас? Нравится ли?

– Замечательный город, – искренне сказал Сергей, расчесывая усы. – Красиво, зелено, спокойно, архитектура такая, что рисуй не хочу. Аж глаза разбегаются, с чего начать.

– Начните с Приоратского дворца, – посоветовала Авдотья Семеновна. – Второго такого во всей России не сыщешь.

– Это почему же?

– Потому что земляной.

– Как так земляной? – удивился Сергей и даже отвлекся от подставки с яйцом.

– Да уж так. Есть глинобитные постройки, а эта землебитная. Брали суглинок, пропитывали известковым раствором и получался материал не хуже кирпича. Его в конце прошлого века специально построили, когда император Павел стал гроссмейстером Мальтийского ордена. Думал, рыцари сюда потянутся, обоснуются во дворце, целое приорство для них учредил. А те дальше Петербурга так и не сунулись. Ну, не очень-то и хотелось… Как спалось?

Спалось без задних ног, о чем Сергей и доложил. Не помешали даже наступившие белые ночи. Как говаривал командир эскадрона, спать надо в любых условиях, ибо не выспаться всегда успеешь.

– Ну и славно, – довольно откликнулась Печенкина. – Я что еще хотела сказать… Завтра к семи вечера прошу пожаловать к нам на заседание общества. Представлю членам кружка, а главное – приедет французский ясновидец.

– Месье Дюваль?

– Он самый. Говорят, и будущее предсказывает, и чужие мысли читать горазд. Представляете, какой фурор? – Она плотоядно потерла большие руки в перстнях. – Мигалова лопнет от зависти. И плакать не станем!

«Мне бы твои заботы», – подумал Сергей.

Пообещав непременно быть, он проводил хозяйку, быстро позавтракал и начал собираться. «Можно и Приоратский дворец, – размышлял он. – А можно и другой дворец – главный. Так сказать, поближе к месту событий. Поставить мольберт где-нибудь на площади напротив парадных дверей, взять палитру…» Он поймал себя на мысли, что рассуждает так, словно главной целью приезда в Гатчину была не скрытая разведка, а художественные экзерциции. Смотреть в оба, держать уши открытыми, крутить головой во все стороны – вот его задача. Все прочее лишь маскировка, и заняться любимым рисованием всерьез придется как-нибудь в другой раз. Ах, как жаль! Он успел уже ощутить прелесть Гатчины, безусловно достойную кисти.

Ладно, к делу. Важно с чего-то начать. И начать надо с логических размышлений. Без логики в любом расследовании никуда, это Сергей, прочитавший кучу детективных романов, знал точно. Хоть сержант Кафф из «Лунного камня» англичанина Коллинза, хоть бравый Лекок из книг француза Габорио, хоть сыщик-любитель Дюпен из рассказов американца По – каждый умел строить умозаключения, которые вели к раскрытию очередной кровавой загадки.

А вот он, Белозеров, не умеет, надо это признать. Военная служба, при всех бесспорных достоинствах, приучает скорее к исполнению чужих распоряжений, нежели к полету собственной мысли. Однако человек далеко не глупый, Сергей мыслить никогда не боялся, а сейчас к тому же испытывал своего рода азарт перед мозговым штурмом.

Итак…

Императора охраняют сотни солдат. А внезапное, необъяснимое безумие разбило только двоих. Причем все солдаты живут в одинаковых условиях: служба по уставу, казарма, построения на плацу, чистка оружия, стояние в карауле и так далее. Спрашивается: чем эти двое, Мордвинов и Семенцов, отличаются от всех прочих? Именно отличаются? Ведь если внешние условия у всех одни и те же, причину сумасшествия надо искать в самих безумцах.

Состояние здоровья здесь, вероятнее всего, не при чем. Болотин упомянул, что незадолго до беды оба солдата прошли очередной медосмотр в местном госпитале (надо полагать, в том самом, с облупившимся фасадом). Врачи, натурально, сущие коновалы, и все-таки, заметив что-то необычное, уж отреагировали бы. К тому же бывший поручик был наслышан, как тщательно отбирают личный состав императорских частей. И здоровьем, и статью, и рассудком новобранцы должны отвечать самым высоким требованиям… Нет, медицинскую версию можно отбросить, по крайней мере пока. А какая взамен?

Предположим, с Мордвиновым и Семенцовым что-то случилось. Хотя почему «предположим»? Непременно случилось нечто, давшее толчок безумию. Не может человек рехнуться на ровном месте… Где и когда? Ясно, что не в казарме – тут все на виду, любое происшествие заметили бы. Может быть, в увольнении? Допустим, гуляет Мордвинов по городу с увольнительной запиской в кармане, жует себе яблоко или там пирожок с капустой и вдруг видит что-то невероятно страшное, просто ужасное. Ну, к примеру, привидение. Или дикого зверя, намеренного полакомиться ефрейторским телом. Или еще что-нибудь кошмарное…

С кофейной чашкой в руке Сергей подошел к открытому окну и раздраженно выглянул в сад. У него было ощущение, что он тычет пальцем в небо. Чушь несусветная, а не версия. Откуда на тихих гатчинских улицах взяться привидению, дикому зверю или какой-то иной страсти-мордасти? Опять же: случись такое (невероятное!), Мордвинов там же и кукарекнулся бы, не дожидаясь возвращения в казарму и отхода ко сну. И уж менее всего стал бы взывать к государю…

Стоп.

Яблоко. Или пирожок с капустой.

От внезапной догадки Сергея бросило в жар. А если предположить, что Мордвинова (а спустя несколько дней и Семенцова) некто угостил чем-то съестным, в которое намешал сводящее с ума снадобье? Или, скажем, предложил махорку с той же начинкой? Но такое могло случиться только на службе – в казарме, на плацу, в караульном помещении, в курилке. А коли так, то угощал кто-то из своих, – солдат, унтер или офицер. Кто же еще попадет на служебную территорию? Опять же из чужих рук угощение, как правило, не берут. Но если догадка верна, выходит, во взводе или в роте действует злоумышленник. Возможно, злоумышленники…

С недовязанным галстуком Сергей сел за стол, сжал голову руками и, ероша пшеничную шевелюру, невидящим взглядом уставился в окно. Ну, ничего себе, додумался… Хотя версия отравления выглядела гораздо правдоподобнее, чем призрак за углом или тигр в подворотне. Надобно обсудить ее с Болотиным. И, может быть, общими усилиями разобраться, кто и с какой целью травил солдат.

Деликатный стук в дверь прервал процесс дедуктирования.

– Войдите, – недовольно сказал Сергей, отвлекаясь от размышлений.

Вошла прислуга, которая накануне показывала ему флигель. Кажется, Авдотья Семеновна назвала ее Настенькой.

– Бабушка велела убрать посуду, – тихо сказала девушка.

«Бабушка»? Стало быть, не прислуга. Скорее бедная родственница, живущая в доме и помогающая по хозяйству. Какая-нибудь внучатая племянница или что-то в этом роде.

– Убирайте, – разрешил Сергей. – Сейчас только допью кофе…

Неожиданно он запнулся.

Как художник Белозеров хорошо знал, что один и тот же предмет может выглядеть совершенно по-разному. Это зависит от освещения, ракурса, порой настроения, с коим смотришь на вещь. И она, – вроде бы неказистая, – вдруг начинает играть красками, еще вчера незамеченными. С невольным удивлением спрашиваешь, где же были твои глаза?!

Давеча Сергей за разговорами да изучением флигеля не обратил на девушку никакого внимания. А она, оказывается, внимания была достойна, и даже очень.

Возможно, ее нельзя было назвать красавицей в полном смысле слова. Иной педант счел бы, что линия носа недостаточно совершенна, а шея чересчур длинна, и форма худеньких плеч пока далека от женственной округлости. Но большие карие глаза светились добротой и умом, нежный овал лица с хрупким подбородком просился на полотно живописца. Темные волосы, без затей собранные в пучок и отброшенные на спину, не скрывали маленьких розовых ушей, с любовью вылепленных Природой. Простое льняное платье светло-синего цвета выгодно облегало изящную фигурку. Настенька была прелестна, как бывает прелестна юность на пороге расцвета, и Сергей с трудом заставил себя отвести чересчур пристальный взгляд. Машинально выпятил грудь, мимолетно пожалев, что не в гусарском мундире теперь, а в пиджаке… Отставить! Пиджак-то висит на стуле, а он сам в расстегнутом жилете, по-домашнему, да еще недовязанный галстук на шее болтается. Конфуз…

– Прошу извинить, мадемуазель, за некоторую вольность в одежде, – сдавленно сказал Сергей, одной рукой застегивая жилет и другой сдирая пиджак со стула. – Не ожидал визита…

Настенька с улыбкой посмотрела на суетящегося жильца.

– Ничего, сударь («Сергей Васильевич», – торопливо подсказал Белозеров). У нас тут не Петербург, тут все попросту. Если вам дома удобнее в жилете, так и ходите в жилете, никакой обиды в том нет.

– Давайте я вам помогу, Настасья…

– Петровна. Да вы не беспокойтесь, я уж сама. – Она проворно собрала посуду на поднос и с интересом, снизу вверх, посмотрела на Белозерова. – А вы, Сергей Васильевич, художник?

Расправив плечи, Сергей скромно кивнул.

– Некоторым образом, да. Наслышан о красоте гатчинских мест и выбрался к вам на этюды. Буду рисовать парки, здания, людей… Хотите, вас нарисую?

Последние слова вырвались как-то сами собой, и Сергей невольно покраснел, однако девушка лишь улыбнулась.

– Спасибо, конечно, только что во мне интересного? Вы лучше бабушку нарисуйте. Ей уже пятьдесят два года, а ее ни разу никто не рисовал, – добавила она, доверительно понизив голос.

Сергей подумал, что замена неравноценная, и если Авдотья Семеновна прожила без собственного портрета полвека, то прекрасно обойдется без него и впредь. Однако вынужден был пообещать, что нарисует. С этой девушкой хотелось соглашаться во всем.

Настенька удалилась, оставив Белозерову полный разброд в мыслях. Дедуктировать совершенно расхотелось. Однако, возвращаясь к делу, надо было встретиться с Болотиным и обсудить версию об отравлениях.

Накануне, обедая с подполковником, они договорились о способе связи. Проще всего, конечно, было бы дойти до почтового отделения и телефонировать во дворец. Однако на весь город насчитывалось едва ли три десятка номеров, так что факт разговора заезжего художника с помощником дворцового коменданта неминуемо стал бы известным и мог вызвать к Сергею досужий интерес. Поэтому Болотин предложил иной способ. На Бомбардирской улице держал табачную лавку отставной унтер Гриценко, которому подполковник доверял. Одинокий отставник частенько навещал товарищей по службе, и в караульные помещения по старой памяти его беспрепятственно пускали. Таким образом, передать Болотину от Сергея записку или что-нибудь на словах через Гриценко было нетрудно. Для экстренной же связи, если вдруг понадобится, договорились использовать телеграммы с любым нейтральным содержанием, благо почта в Гатчине работала исправно.

Гриценко оказался пожилым кряжистым малороссом с вислыми усами и крупным носом в красных прожилках, указывающих на пристрастие бывшего унтера к горячительным напиткам. В лавке было безлюдно. Представившись, Сергей спросил папиросы «Дюшес» и передал для Болотина записку с просьбой завтра вместе пообедать в трактире Варгина. Сегодняшний день он решил посвятить знакомству с городом и живописи.

– Нынче же отнесу, – коротко сказал Гриценко. – А папиросы-то возьмите.

Ругнув себя за рассеянность, Сергей вернулся к прилавку и взял коробку. Положительно, образ Настеньки, засевший в голове, путал все мысли.

Выйдя на улицу, Белозеров побрел куда глаза глядят. Утро выдалось на славу, и уже было бы жарко, если бы не легкий освежающий ветер, игравший полами пиджака. В стеклах домов вовсю резвились яркие солнечные блики, бездонную синеву неба оттеняли кипенно-белые облака, молодая листва шелестела совершенно умиротворяющим образом. Пожалуй, так хорошо и спокойно Сергей не чувствовал себя с прошлой весны, когда проводил офицерский отпуск в доме Феодоры Спиридоновны. Славный выдался отпуск, и рисовалось от души, вот только однажды ночью молодая вдова впервые намекнула, что неплохо бы им пожениться…

Свернув налево, Сергей вышел на улицу Купеческую. В полном соответствии с названием первые этажи домов по обеим сторонам мостовой были увешены торговыми вывесками. Чем тут только не торговали! Одеждой и обувью, мясом и винами, скобяными изделиями и тканями, чаем и кофе…