Текст книги "ШиКоКуГ, а также Врубель. Рассказы о художниках"

И это было похоже на правду, хотя одну из стен занимали только рисунки облаков.

Всего же Шишкин представил более пятисот работ, начиная с первых попыток писать масляными красками копии с репродукций. Можно было проследить постепенный рост технического мастерства. Познакомиться с поиском законченных образов – от наброска, к этюду, эскизу и картине.

Подобных огромных прижизненных выставок Россия ещё не знала. И появилось, как всегда бывает, много самых разноречивых отзывов.

Иные считали, что Шишкин идёт порочным путём вульгарного реализма. А молодые художники объединения «Мир искусства» возмущались безотрадным колоритом, фотографичностью, приглаженностью, сухостью, отсутствием души… Надо передохнуть, чтобы продолжить, – чрезмерной натуралистичностью, бесстрастностью, рассудочностью и документальностью картин.

«О, как скучна эта живопись! – ахали они, – Лишена всяких достоинств, кроме похвальной усидчивости».

Другие отвечали, что всё тут «ново, чудесно, тузово» – настанет, мол, время, когда вся Европа будет учиться рисовать так, как Шишкин.

Известный критик Стасов написал: «Шишкин – художник народный. Всю жизнь он изучал русский, преимущественно северный, лес, русское дерево, русскую чащу, русскую глушь. Это его царство, и тут он не имеет соперников, он единственный».

Некоторым казалось, что это своего рода посмертная выставка художника, и он вряд ли способен создать нечто более великое.

Но даже самые доброжелательные критики полагали, что у Шишкина далеко не просто отыскать философию или трепетные, сложные движения души, такие, например, как у Левитана.

Наверное, со многим тут можно согласиться. И всё же – каждый приносит в этот мир, в искусство своё, неповторимое. Шишкин также самобытен, как многие более «тонкие», изысканные или лихие современники.

Его творчество – это своеобразная иллюстрация к эстетическим взглядам середины девятнадцатого века.

«Предмет должен быть превосходен в своём роде для того, чтобы называться прекрасным, – писал Н. Г. Чернышевский, – Лес может быть прекрасен, но только „хороший“ лес, высокий, прямой, густой; одним словом отличный, превосходный лес».

И на картинах Шишкина всё могучее, превосходное – корабельные сосны, дубы в три обхвата, высоченные травы, где можно с головой затеряться.

Как говорили в ту пору славянофилы, трудно представить Россию без лесов, что красуются на картинах Шишкина. Кажется, из такого мощного леса вот-вот явится богатырь с восторженным взглядом ребёнка, который любит каждую ветку, каждую былинку, ощущая во всём окружающем мире проявление Божественного начала.

«Природа и жизнь выше искусства», – замечал Н.Г.Чернышевский. Наверное, Шишкину была близка эта мысль. Он стремился в своём искусстве к полной жизнеподобности и красоте природы. Однако из его картин следует, пожалуй, совсем другое – природа, жизнь и есть само искусство.

Пейзажи Ивана Ивановича сообщают о его душевном здоровье, о духовном устремлении ввысь. Почти всегда глубины леса озарены солнцем, уничтожающим мрак. В его работах – ощущение гармонии мира. Человеческие переживания отступают перед великой жизненной силой природы. Пожалуй, это и есть шишкинская философия, если так уж она необходима.

Природа на картинах Шишкина не подавляет человека, хотя в ней чувствуются ветхозаветные начала. Она не противостоит человеку, но поднимает его, возвеличивает и очищает душу. Сам человек на его пейзажах оказывается как-то случайно, словно бы невзначай в этом чудесном месте, будто возвращённый в райские кущи.

После той осенней выставки много работ Шишкина было приобретено Академией в качестве образцов для её классов. А новый конференц-секретарь граф И.И.Толстой предложил Товариществу передвижников принять участие в реформации самой Академии художеств.

Иван Иванович вполне проникся этой идеей. Он принимал близко к сердцу всё, что происходило в Академии, которая, по его мысли, должна сделаться высшим заведением, где были бы вовсе не ученики, а уже художники, заявившие себя чем-либо, но ещё молодые и неопытные. Они имели бы помещение для занятий и пользовались советами опытных мастеров.

Тут же пошли толки о расколе Товарищества передвижников – мол, Шишкин выходит из их числа. На традиционных «средах», проходивших на квартире Ивана Ивановича в Петербурге, его частенько упрекали в сближении с «органом официального искусства». Иногда взволнованный Шишкин, чтобы не сказать какой-нибудь резкости в ответ, покидал собравшихся.

В1893 году был утверждён новый устав Академии. Создавались индивидуальные мастерские профессоров-руководителей, и некоторым передвижникам предложили занять эти должности.

Вот и начал Шишкин преподавать в Академии, которая оставалась всё же в ведении министерства императорского двора, то есть была правительственным учреждением со всеми его бюрократическими порядками, так презираемыми художником.

К тому же в то время усиливалось влияние импрессионизма и других новейших течений в живописи. Иван Иванович опасался, что не найдёт общего языка со студентами, и его опасения подтвердились. Приступив к занятиям осенью, он по привычке начал с работы над фотографиями, что ничуть не обрадовало учеников.

Близился новый век, новые времена. А в методах Ивана Ивановича ощущалась некоторая старина, ретроградность. Его ученики предпочитали навещать класс Куинджи. И вскоре Шишкин подал ходатайство об отставке из Академии.

Наверное, это и к лучшему, потому что больше времени из трёх последних лет жизни смог он посвятить творчеству.

Лето он тогда проводил на станции Преображенской, окрестности которой ему очень нравились. Без устали бродил с этюдником, совершал прогулки верхом или на пароходе. Он задумал построить себе в этих местах летнюю дачу-мастерскую и купил участок земли.

Иван Иванович, как всегда, много работал и представлял картины на каждую выставку передвижников. В 1897 году на 25 юбилейной выставке висело пять его новых полотен.

На следующий год Шишкин написал «Корабельную рощу» – одну из самых насыщенных светом и жизнерадостных работ. Вслед за этим начал картину «Лесное царство». Уже были сделаны карандашные рисунки и приготовлен подрамник с холстом.

20 марта 1898 года Иван Иванович в мастерской переносил на холст очертания будущего произведения. О чём-то беседовал с учеником, работавшим рядом. Закончив правую половину, передвинулся на стуле. И тяжело вздохнул.

Ученик обернулся и увидел, как рисунок валится из рук Шишкина, а сам он замертво падает на пол. Господь послал ему ту смерть, которую желал художник, – скорую и, будем надеяться, безболезненную.

Как написали газеты, умер он, будто мощный дуб, под ударом набежавшей бури.

Не слишком долгую жизнь прожил Иван Иванович Шишкин, а ведь оказался современником Пушкина и Гоголя, Лермонтова, Тургенева и Фета, Тютчева, Достоевского и Толстого, да ещё четырёх российских императоров – двух Николаев и двух Александров.

При его жизни шли Кавказская, русско-персидская и русско-турецкая войны, отменили крепостное право и присоединили к России территории Кавказа, Казахстана и Средней Азии. Но вряд ли можно сказать, что эти события хоть как-то отразились в живописи Шишкина.

Конечно, это не означает, что он совершенно отстранён от социальной действительности. Иван Иванович радел о страдающих и обездоленных. Помогал голодающим, представляя этюды на аукционы. Прибыль от благотворительной выставки отправлял в помощь погорельцам большого Петербургского пожара. Дарил свои работы музеям художественных школ. И когда в школах получали этюды мастера, все ученики кричали – ура!

Его картины подолгу разглядывали. Действительно, они затягивают вглубь. Ощущается сила пространства, приглашающего к полёту. Ликование от присутствия в этом чудесном мире. У каждого дерева на картине своё лицо, свой характер. Можно услышать их голоса или тишину между ними, как между нотами патетической сонаты.

Рассматривая картины Шишкина, улавливаешь запахи и свежесть лесную, аромат сосновой смолы, растопленной жарким солнцем, и прохладу тени близ могучих дубов.

Да, пейзажи Шишкина остаются на всю жизнь, как незабываемый с детских лет тот или иной уголок природы. В них – вечное торжество жизни, в сравнении с которым дела и беды сиюминутные кажутся сущими пустяками, комариной вознёй.

Наступивший через два года после его смерти 20 век не отверг художника. Он остался признанным академическим мастером. Однако в художественных кругах редкий человек мог позволить себе открыто признаться, что Шишкин его любимый художник. Вроде бы уж слишком проста его живопись – ну, никакой изюминки, загадки или выкрутаса.

Но нельзя забывать, что в простоте – истина. К тому же подлинное значение слова «простой» означает не что иное, как – «впереди стоящий».

Иван Иванович Шишкин на редкость цельный и последовательный художник – без изгибов и отступлений. И впрямь могучая корабельная сосна на опушке леса, неуклонно устремлённая ввысь.

Весь свой творческий век, около пятидесяти лет, он писал одно великое дерево – Древо Жизни.

ВОЛЬНЫЙ ВОЗДУХ

Прожитая жизнь, как поглядишь со стороны, напоминает застывшую форму – более или менее завершённую и совершенную. Может быть, это прозрачный шар. Или какой-нибудь мутноватый октаэдр. А то и вовсе странное образование, вроде древесного гриба-нароста.

Но как бы то ни было, а всё в глубине этой фигуры подчинено неким законам. Заметно, как каждый шаг жившего отдавался эхом, услышать которое он мог лишь через годы, когда уже не легко припомнить, чем именно оно вызвано.

Словом, всё внутри жизни наполнено указаниями, намёками, отголосками.

И счастлив был тот человек, который понимал, зачем это, к чему. Он строил свою жизнь, несмотря на помехи и сопротивление. В общем, стремился придать ей форму, близкую к божественному замыслу.

Такой фигурой, как законченным образом, хочется любоваться бесконечно. Нельзя даже сказать, что она застывшая. От неё исходят свет и тепло, и струится в ней вольный воздух.

Жизнь Константина Коровина легко представить в виде хрустальной шестигранной пирамиды, каждая из плоскостей которой вмещает в себя 13 лет.

И есть у этой пирамиды крепкое основание – прадед, ямщицкий сын, с которого и следует начать.

В восемнадцатом веке среди ямщиков села Данилово, стоявшего на Владимирском тракте, был странный обычай. Когда рождался ребёнок, отец выходил на дорогу, чтобы узнать имя первого встречного ссыльного, гонимого конвоем. Именем преступника и нарекал новорожденного. Считалось, что это к счастью.

Прадеду Константина Коровина особенно повезло. Он получил своё имя не от простого злоумышленника, а от знаменитого бунтовщика и разбойника, от самого Емельяна Пугачёва, которого везли в Москву на казнь, как зверя, в клетке.

То ли действительно так повлияло это имя на судьбу ямщицкого сына, но со временем стал он управляющим в имении князя Бестужева-Рюмина. А потом, говорят, и разбогател немыслимо.

Его наследник Михаил Емельянович, купец первой гильдии, уже заправлял всем ямщицким извозом на путях в Ярославль и Нижний Новгород. Огромного роста был человек. Прожил девяносто три года. Вёл он дела с видным откупщиком Иваном Мамонтовым, и деньги они считали миллионами.

В Москве на Рогожской улице среди ямщицких дворов и конюшен отстроил дед просторный особняк с колоннами, с большим залом, где во время обедов на балконах играли музыканты.

1861—1874

В этом-то доме 23 ноября 1861 года и родился Костя Коровин, а крёстным его был местный рогожский ямщик.

Что такое вообще-то ямщицкое дело? Пожалуй, бесконечные пути-дороги да вольный воздух. И то, и другое, надо сказать, сполна откликнулось в судьбе Кости Коровина. Даже те самые тракты – Владимирский, Ярославский и Нижегородский – возникали раз за разом в его жизни.

Отец его Алексей Михайлович совсем не имел деловой хватки и на семейный ямщицко-купеческий промысел глядел с досадой. Так уж был устроен взор его, что постоянно обращался на «мерзости бытия». Изучив в Московском университете права и законы, стал он мировым судьёй. Похоже, что душою стремился к народовольчеству, хотя весь облик его с длинными, понуро-обвисшими усами был искренне сентиментальный, вроде бы из прошлых карамзинских времен. Словом, чувствительный человек, много читавший. Известно, впрочем, – в России это редко приводит к добру.

Дед Михаил Емельянович, находивший избыток науки блажью, чуял беду. Вообще ничего путного от сына не ожидал и частенько в сердцах именовал не иначе, как «сукин».

Даже упрятал на время от греха в монастырь, но и это не помогло. «Всё не так, всё бесчестно!» – сокрушался Алексей Михайлович. А такие мысли, пожалуй, приведут к расстройству всего организма и к могиле раньше времени.

Приятели его студенты, сурово глядя, рассуждали о конституции, свободе и тирании. Потом непременно просили денег на важные общественные дела, которые могли обернуться вдруг и бомбометанием. Как бы то ни было, а за какие-то мелкие провинности четырежды попадал Алексей Михайлович в петербургскую – уж неведомо почему – Петропавловскую крепость.

В московском небе в ту пору показывалась по вечерам страшная красная комета, размером в половину луны. Под нею и собирались студенты в отдалённой беседке купеческого сада, откуда слышалось чертыханье и возбуждённые выкрики – «яйца всмятку» или «не верю в бога».

Маленького Костю это пугало. Если он и не любил чего-то с детских лет, так это резкие возгласы и отрицательные суждения. Ему лучше и покойней было с мамой Аполлинарией Ивановной, рисовавшей акварелью картинки в альбом, или у бабушки Екатерины Ивановны, которая рассказывала, как в юности в дворянском собрании видела строгого светловолосого Пушкина. В доме у неё играли на арфе. Кушанья подавали слуги в перчатках. Все были приветливы и говорили тихо – без вскриков и ожесточённых споров.

В день смерти деда Костя увидел на небе огромное сияние в виде креста, быстро-быстро растаявшее. И также стремительно начало таять благосостояние семьи. А появление железных дорог, заменивших ямские тракты, вообще привело к разорению, чему вольно или невольно способствовал и приятель деда купец Иван Мамонтов, вложивший большие деньги в строительство Ярославской «железки». Но минуло чуть более десяти лет, и сын его Савва Иванович сыграл совсем другую роль в жизни Кости Коровина.

А пока дедовский особняк на Рогожской пришлось продать и перевезти мебель в небольшую квартиру на окраине Москвы в Сущёво. Здесь по вечерам в окна доносилось пение арестантов из Бутырского острога.

Вскоре Алексей Михайлович получил место на фабрике под деревней Мытищи. Ранней весной вся семья переехала туда и поселилась в большой деревянной избе, с крыльца которой был виден лес и речка Яуза – оконечность огромного Лосиного острова.

Даже не верилось в такое раздолье! Жизнь в деревне была наслаждением. Костя каждый день ходил с приятелями на рыбалку и охоту. В песчаном овраге, за ветвями упавших елей выкопали они целую пещеру, настоящую берлогу. Провели дымоход, достали сковородку и жарили рыбу с крыжовником.

Прежняя богатая жизнь не казалась потерянным раем, и то, что бедность пришла, что сапоги временами «каши просили», Костю совсем не огорчало.

«Вот как жить-то надо! – веселилась душа. – Нет ничего лучше вольного воздуха»…

Там же в Мытищах пошёл он осенью в школу, помещавшуюся в большом каменном здании с надписью «Волостное управление».

Надо сказать, что родители совсем не навязывали Косте будущего направления в жизни. Может, в голову им это не приходило или просто жалели мальчика. Читал он те книги, что попадались дома, – Пушкина и Тютчева, Карамзина и Соловьёва, Шекспира и Достоевского. А мечтал, конечно, о морских просторах, представляя себя капитаном.

Когда на другой год переехали они с матерью в Вышний Волочок к бабушке Екатерине Ивановне, Косте наняли преподавателя, который занимался с ним по программе штурманского училища. Однако в один прекрасный день бабушка купила акварельные краски, и Костя начал рисовать старые городские дома, а более того – реку, долины, лес и нового своего приятеля охотника Дубинина. Штурманство осталось как-то в стороне.

Ещё в Москве на Рогожской улице захаживал к Коровиным в гости дальний родственник художник Илларион Прянишников. Он переворачивал круглый стол и накидывал скатерть на ножки, так что получался почти настоящий корабль. И Костя со своим старшим братом Сергеем играли во фрегат «Палладу», ощущая себя под парусами, наполненными океанским ветром.

То ли родство с художником так влиятельно, то ли детские мечты о море это не что иное как неосознанная тяга к свободному творчеству. Но, так или иначе, а оба брата пошли одной дорогой, хотя в разные, пожалуй, стороны.

Первым поступил в московское Училище живописи, ваяния и зодчества Сергей. Приехав летом на каникулы в Вышний Волочок, он увидел Костины акварели и решил показать их своим профессорам. А вскоре сообщил, что работы брата понравились Перову и Саврасову. Прислал кисти, краски в коробках, палитру…

И Костя, не мудрствуя, начал писать красками всё то, к чему у него, как говорится, душа лежала. То есть все окрестные места, где бродил он с охотником Дубининым, который частенько напевал: «Придёт серенький волчок к Косте в Вышний Волочок».

Костя слушал и рисовал – и реку, и чёрный чёлн на ней, и его отражение в воде, и белый песок, и даже серого волка…

Трудно всё давалось. Занятие оказалось совсем не простое. Но лучше-то и не придумаешь…

1875—1887

Как-то грустно было вновь очутиться в московской квартире, где больной уже отец, лёжа на диване, читал книги и, не находя в них утешения, тяжело вздыхал. И мама Аполлинария Ивановна, сразу поникла, удручённая его недомоганием.

Костя чувствовал себя в Москве, как охотничья собака, привезённая в город с лесного приволья, – непонятно, куда идти, чем заняться… Может, впервые за тринадцать прожитых лет в душу его заглянула тоска.

Брат снимал тогда мастерскую в дощатом, вроде сарая, доме. Вот где было интересно! Ощущалось-таки лёгкое дыхание вольного воздуха. Костя увидел картину, которую писал приятель брата, – речные воды стремительно катились через камни. А Сергей рисовал русско-турецкую войну – конница, разрывы снарядов. Серьёзный и сосредоточенный, он вообще много трудился и видел задачу искусства в борьбе с тёмными сторонами жизни, что и сделало его продолжателем живописи критического реализма, то есть передвижников. Говорят, «собственное благородство как бы подавляло, изнуряло его, и художественным замыслам редко суждено было воплощаться в законченные образы». Словом, Сергею достался от папы трагический взгляд на жизнь и эдакая «печальная муза».

Так часто бывает – старший сын целиком в отца, зато младший идёт сам по себе, что называется «поперёк», взяв лучшее и от дедов, и от родителей. Если тоска и посещала Костину душу, то никакой пищи для себя не находила и быстро убиралась восвояси, потому что он весело, как на весну, глядел на жизнь и в завтрашний день, ничего дурного не ожидая.

Однако в самом ближайшем будущем предстояли Косте Коровину самые серьёзные испытания, а именно экзамены в московское Училище живописи, ваяния и зодчества.

В те годы это было среднее учебное заведение, где давали не только художественное, но и общее образование. Поступали туда и совсем взрослые люди, и вовсе неграмотные, если имели способности к искусству. Принимали детей разных сословий – и ремесленников, и крестьян. Годовая плата за обучение составляла 50 рублей, но «в виду действительной бедности» от неё освобождали. Многие выдающиеся мастера окончили Училище, а затем и преподавали в нём. Профессорами были лучшие художники того времени.

30-го августа 1875 года Костя написал прошение – «Желая поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества, прошу покорнейше Совет, подвергнув меня установленному испытанию, принять при сём тридцать рублей и следующие документы: метрическая выписка». Документов, конечно, маловато, и ни одного, подтверждавшего образование, поскольку трудно считать таковым краткое обучение в Мытищинской школе и у преподавателя в Вышнем Волочке. Однако ранним осенним утром Костя смело отправился в Училище – из Сущёва по Самотёчной улице, по Цветному бульвару до Трубной площади и оттуда вверх к Мясницким воротам.

Поступающих было множество. Все бледны, озабочены или даже напуганы. Первый экзамен – закон божий – Коровин сдал кое-как. Зато все прочие хорошо, особенно по истории искусств, и был зачислен на архитектурное отделение, где будущий заработок казался вернее.

Впрочем, уже год спустя Коровин перешёл на живописное отделение. Его тянуло в пейзажный класс, которым руководил Алексей Кондратьевич Саврасов. Этот художник держался особняком в Училище. Встрёпанный, суровый и диковатый, как только что пробудившийся грач, он был скуп на слова и стеснителен в обращении.

«Писать нужно только чувство ведь, – эдак путано говорил Саврасов, – А вот тут замучено, старался очень – не надо стараться. Надо чувствовать». Он гнал учеников из мастерской на природу, чтобы ощутили «дыхание живой натуры». «Ступайте в Сокольники, фиалки уже распустились. Да, да стволы дубов в Останкине высохли. Какой мох! Там красота неизъяснимая… Если нет любви к природе, то не надо быть художником».

Костя Коровин слушал его речи, «как песню щегла, полную зазывающих тайн». «Милый, самый дорогой мой человек», – так вспоминал он Саврасова.

Пожалуй, мастерская Алексея Кондратьевича – одно из наиболее ярких впечатлений детства. Можно, конечно, сказать, что именно с Училища «началась самая счастливая пора». Но как же тогда райская жизнь в Мытищах и землянка на краю Лосиного острова? Да просто Костя во всём умел увидеть и прочувствовать божью благодать.

И это отражалось в его живописи.

С новым своим другом Исааком Левитаном ездил он в Сокольники или в Останкино, писал, экономя краски, зиму, последний снег, раннюю весну, реки, пруды, поля и леса. «Немного похоже на натуру, и хорошо!» Хотелось запечатлеть ощущение от состояния природы, чувства, вызванные красочностью мира. Самые ранние этюды Коровина уже наполнены жизнью, воздухом, цветом.

Увы, к пейзажу в те годы относились как к низшему виду искусства, и многие профессора косо смотрели на мастерскую Саврасова. Пейзажисты слыли какими-то лентяями или баловнями, не умеющими толком рисовать. Ну, к примеру, сучок на дереве. Да рисуй его, как хочешь, хоть короче, хоть длиннее, – всё равно никто не проверит.

Главной считалась сюжетная, идейная сторона живописи. Важно не «как» писать, а «что», и лучше прочего жанровые картины «с оттенком гражданской скорби» – вот достойное дело для настоящих художников, которых благодаря обличительным произведениям В. Г. Перова и других передвижников называли не иначе как «совестью поколения».

Даже родственник, хоть и дальний, Илларион Прянишников, тоже преподававший тогда в Училище, часто оставался недоволен Константином, а о картине Левитана «Осенний день. Сокольники» высказался коротко – «Разноцветные штаны!»

А профессор и академик Лев Каменев, служивший когда-то конторщиком у деда Коровина, рассматривая учебные работы Кости, искренне удивлялся: «Но это никому не нужно, что ты пишешь. Тут дорога, курица ходит, и сарай. Это – плетень, лужа, травка. Опять сарай. Это что ж такое? Вот ещё сарай. Это не пейзаж. Что ты! Нужны деревья, вода, даль, возвышенность, а это что?»

Да, уж если писать пейзаж, то он должен быть хотя бы «высок». Художнику следовало изображать самые красивые и необычные уголки природы. К тому же ясно и подробно выписать все мелочи. Как тогда говорили, точно «списать». Сначала всё нарисовать, а потом раскрасить. Но Костя, как уже повелось, шёл «поперёк». Для него был важен цвет в форме, а этим и отличается настоящий живописец от рисовальщика. Он уразумел, что «немыслимо постигнуть всю мелкость рисунка природы,… весь бисер ветвей с листьями, эту траву в цветах,…и старался сделать в общем». То есть не «списывал» пейзаж, а передавал свои переживания от него, искал соответствие своему душевному состоянию.

Ещё в тот год, когда Коровин поступил в Училище, именитый художник И. Н. Крамской высказал такую мысль – «непременно нужно двинуться к свету, краскам и воздуху».

Вряд ли Костя слышал эти слова, но известно, что идеи витают в воздухе. Его уже тогда привлекали тончайшие оттенки освещения, яркость красок и трепетание воздушной среды. Как музыкант улавливает верность сочетания звуков, их тональное богатство, так Коровин ощущал точность звучания и полноту той или иной цветовой гаммы. Им двигала не какая-то умозрительная идея, а именно чувства и впечатления, которые он выражал цветом.

Художественные критики, обсуждая ученические выставки, начинают применять новое для того времени понятие – «настроение». Говоря о Левитане и Коровине, они признают, что в классе Саврасова есть «мастера, богатые сознательным чувством, вкусом и владеющие энергическою кистью». Впервые Костя прочёл одобрительные слова об одном из своих полотен: «Мимо этой картины не пройдёшь, над этой картиной не заплачешь, не засмеёшься, а задумаешься. Господи, какая ширь, какой простор, а как-то тесно чувствуешь в груди».

Конечно, похвала приятна. Но со временем Коровин понял и ругавших его учителей, которые «думали, что мы… продолжим всё то, что делали они. Они радовались и восхищались от всего своего чистого сердца, что мы вот написали похоже на них. Но они не думали,… что у нас-то своя любовь, свой глаз и сердце искало правды в самом себе, своей красоты, своей радости». Может быть, для творческого человека это особенно ценно – не просто идти «поперёк», но с желанием понять других, якобы чуждых по духу.

Кстати, ещё раз о «разноцветных штанах». В Училище вдруг назначили нового инспектора, который, пройдя по вестибюлю и коридорам, был оскорблён откровенно голым видом гипсовых скульптур, слепков с античных. Не долго думая, он распорядился прикрыть срамоту фиговыми листьями. Специальная бригада славно потрудилась под покровом ночи, и вот уже следующим утром профессора и ученики обомлели, увидев пристыженных богов и героев. Но этим дело не кончилось. На другой день статуи были одеты в дешёвенькие разноцветные штаны, вроде панталонов. Вся Москва тогда потешалась. Кто устроил этот карнавал, так и не выяснили, однако отчего-то именно Коровина вызвал к себе попечитель Училища генерал-губернатор Долгорукий. «Ну, зачем Аполлона обрядили? – сказал князь, – Он же – покровитель искусства! Нехорошо, право, над своим богом насмехаться…»

Штаны, конечно, сняли, затем фиговые листья, а потом и бдительного инспектора… Или в обратной очерёдности. Но какими нитями связано всё в этом мире, как отражается одно от другого в этой хрустальной пирамиде бытия – вскоре Коровин станет стипендиатом князя Долгорукова, а годы спустя будет жить и работать на Долгоруковской улице.

А пока вся семья обитала в маленькой квартирке, окна которой приходились вровень с землёй. Жили совсем не богато. Училище помогало Косте – то выделяло по 15 рублей в течение трёх месяцев, то 10 рублей на краски. Наконец, его освободили от платы за обучение как стипендиата.

Однажды у Кости разболелось горло, и брат Сергей сбегал в соседний особняк, где на двери висела медная дощечка: «Горло, ухо, нос». Вскоре прибыл доктор Лазарев. Заглянув мимоходом в горло, он тотчас ушёл, а через час вернулся с большой корзиной, из которой выложил на стол всевозможные яства. «Для начала нужно растопить печку вашего организма», – мудро заметил доктор. Костя так поверил в Лазарева, в его метод лечения, что к другим врачам с тех пор редко когда обращался.

Коровину ещё не исполнилось двадцати лет, когда умер отец. Он долго болел, жаловался на сердце. Доктор Лазарев, осмотрев покойного, заключил: «От разностей среды и запросов жизни умер ваш отец».

Впрочем, есть туманные намёки, будто бы Алексей Михайлович покончил жизнь самоубийством. Если так, то это отозвалось впоследствии на внуке его Алексее. Как бы то ни было, а «печка организма» угасла. Мать тяжело переживала и собиралась на молебен в Оптину Пустынь. Да и Костя, чего с ним редко бывало, как-то «оробел в жизни». Ему казалось, что он не такой, каким следует быть. Да и живопись какая-то не такая – незавершённая, недописанная. Ко всему прочему покинул Училище любимый преподаватель Саврасов. И без него стало совсем одиноко и бессмысленно.

Коровин решил, что нужны перемены. 7 октября 1882 года он получил в Училище свидетельство об окончании курса наук, а именно – русского языка, арифметики, геометрии, истории искусств, всеобщей и русской истории, анатомии и перспективы.

С этим аттестатом и отправился в Санкт-Петербург, намереваясь продолжить обучение в императорской Академии художеств. Однако холодная столица ему не приглянулась. Пугала Петропавловская крепость, глядя на которую вспоминал он отца. Может, настроение было такое, но явно не хватало «вольного воздуха». Особенно в стенах Академии, центре государственного искусства, выверенного во всех мелочах. Всего полтора месяца выдержал Коровин дисциплину академических занятий, «условность и серьёзничанье по поводу несерьёзного».

Странно, что его не поразил даже Эрмитаж. Лишь в галерее Кушелева живо тронули две небольших работы французского художника Камила Коро. Этот мастер первым начал писать пейзажи прямо с натуры, не сочиняя и не составляя их из отдельных этюдов. На его холстах была запечатлена не просто природа, но и непосредственные впечатления от увиденного, «импрессьон», если по-французски. Рассматривая картины, Костя ощутил художественное родство и, пожалуй, утвердился в собственных взглядах на живопись.

Умерший в год поступления Коровина в Училище, Камил Коро оказался близок ему во всём, включая фамилию. Костя даже начал подписываться – «Коро вин». К слову сказать, и срок жизни этим художникам был отмерен почти одинаковый – около восьмидесяти лет.

Так уж всё случалось у Коровина, что в определённое время возникали в его судьбе нужные, поддерживавшие его люди. Вернувшись в Москву, он познакомился с Василием Дмитриевичем Поленовым, только что пришедшим в Училище на место Саврасова.

Новый преподаватель «так заинтересовал школу и внёс свежую струю в неё, как весной открывают окно душного помещения. Он первый стал говорить о чистой живописи и о цвете». И картины его поражали свежестью, просветлённостью красок, отрадным восприятием жизни.

Ничего не навязывая, не поучая, Поленов открыл перед учениками такое богатство возможностей и разнообразие задач, что у Коровина возникло ощущение, будто он впервые узнал, что такое в действительности живопись. Василий Дмитриевич сразу же обратил внимание на его работы и однажды пригласил к себе в мастерскую. Пожалуй, с этих пор и началась их долгая дружба. Костю приняли в семье Поленова, где все были художниками – и жена Наталья Васильевна, и сестра Елена Дмитриевна. Каждую неделю они устраивали рисовальные вечера. Писали акварелью, читали, спорили и музицировали.