Текст книги "Солнце на мундире (сборник)"

5

Утром, с сумкой на плече выйдя из подъезда и ёжась от прохлады, Андрей поднял воротник куртки и заторопился к автовокзалу. Автобус неторопливо докатился до областного центра. Довольно скоро вдоль заборов, мимо окон и витрин магазинов, перейдя через широкую площадь, Андрей вышел на нужную улицу. Представительное административное здание, у дверей парадного входа табличка «Областное управление культуры». Средних лет женщина-администратор пояснила:

– Здесь писательская организация находится. Но сейчас их нет. Может, позже подойдут!

Андрей присел на диван в холле. Какое-то время ждал, потом нетерпеливо поднялся и шагнул к выходу. Он решил, пока позволяло время, ехать в деревню и, если повезёт, встретиться с писателем. На привокзальной стоянке длинный автобус на Москву заполняли пассажиры.

– Шеф, деревню Ветлуговка проезжаешь? – поинтересовался Андрей у водителя.

– Заезжаю, – хмыкнув, качнул тот головой.

С приобретённым в кассе билетом Андрей уселся в салоне в мягкое кресло. Просторный автобус плавно, как бы крадучись, тронулся с места. За окнами салона поплыл городской пейзаж. Остались позади, в небесной синеве, кресты на куполах церквей старинного русского города. Вдоль трассы навстречу побежали перелески. Пожилая пассажирка в пальто и меховой кепке, которая сидела-дремала рядом с Андреем, взглянув в окно, подсказала ему:

– Выходить вам, молодой человек!

Из железных труб сделанный, давно не крашенный, остановочный навес с лавочкой. В стороне, на фоне далёкого леса, в длинный ряд вытянулись деревенские дома с огородами. Влажно-грязная, присыпанная щебёнкой дорога тянулась к деревне, выводила на сельскую улицу. У домов, в палисадниках, от слабых дуновений ветерка еле заметно раскачивались ветви деревьев и кустарников, ещё оголённые, но уже согретые наступающим теплом. Дремала полдневная тишина. Под светлым небом царил деревенский покой.

Скрипнула и хлопнула калитка. Навстречу приезжему засеменил пожилой мужчина.

– Вы не подскажете, – обратился с вопросом Андрей, – здесь писатель живёт, как бы его найти?

Поправив на голове серую вязаную шапку, мужик перестал сутулиться:

– Знаем, про кого говоришь! – Худощавое тело в суконном полупальто повернулось, и вытянутые руки указали вдоль деревни: – Про хорошего человека спросил! По этой стороне, где стоим, крайний дом его будет.

Бревенчатый дом, три окна в ярко-жёлтых резных наличниках смотрят на дорогу. Палисадник, заросший кустами. Андрей отворил калитку, вошёл нерешительно и остановился перед дверью в сени, которая скоро распахнулась, и на пороге предстал довольно крупный мужчина, коротко стриженный и небритый. Ёжась на свежем воздухе в пиджаке нараспашку, из-под которого виднелась облегающая тело майка, засунув руки в карманы широченных брюк, он внимательным, задумчиво-лукавым взглядом уставился на незнакомца:

– Вы к кому, молодой человек?

Андрей сбивчиво попытался объяснить, к кому и зачем он приехал.

– Значит, вы ко мне! – мужчина сделал широкий жест рукой: – Заходите в моё жилище!

Из холодных сеней перешли в просторную комнату с жарко натопленной русской печью. Самотканые длинные половики и круглый стол. Окна с широкими подоконниками. Старинный комод и потёртый кожаный диван. Хозяин увлёк гостя в соседнюю комнату и усадил с краю письменного стола. Налил крепкого чаю и принёс вазу с конфетами.

– Извините, что я так, по-домашнему, не причёсан, не побрит. Ваш визит – неожиданный. – Он протянул Андрею руку: – Виталий Сергеевич.

Выслушав гостя, писатель отвёл от него пристальный взгляд и, усевшись удобнее на стуле, заговорил:

– Отрадно слышать, что молодые люди интересуются и нашим прошлым, и достойными людьми из нашего прошлого. Эта девушка, вероятно, ваша невеста и, видимо, в будущем, жена, – он улыбнулся в ответ на согласный кивок Андрея. – Роман, о котором идёт речь, находится в издательстве. У меня есть перепечатанные варианты рукописи и, если этот текст нужен для благородной, так сказать, цели, то я готов посодействовать. Это не значит, что я раздаю рукописи направо и налево, – Виталий Сергеевич многозначительно хмыкнул. – Это художественное произведение не только о промышленниках Мальцовых. Сюжет довольно интригующий. Авторское видение, понимание и оценка событий. Возникновению в наших краях стекольного производства, как известно, предшествовал указ российского правительства в 1754 году. В нем предписывалось «генеральш уничтожить» ряд предприятий, что находились в радиусе двухсот вёрст от Москвы. В ряду предприятий оказались стекольная и хрустальная фабрики Мальцовых. Сделано это было, чтобы сохранить от вырубки подмосковные леса. Братья Мальцовы разделили наследство. Александр свою долю перевёл в Орловскую губернию, а Аким обосновался в Мещёрских лесах. Налаженное в Мещёрской глухомани производство, – писатель утвердительно хмыкнул, – оказалось рентабельным. Подручное топливо, подручное сырьё, местоположение вблизи судоходных рек Оки и Десны – это сыграло положительную роль. Когда брат умер, Аким стал хозяином и хрустальной фабрики в Орловской губернии. Удачливый стеклозаводчик, Аким Мальцов указом императрицы Екатерины Второй был возведён в дворянское достоинство.

Виталий Сергеевич достал из письменного стола объёмную папку и извлёк из неё увесистую пачку бумажных листов с печатным текстом:

– Вот рукопись. Даты событий, так сказать, историческая правда, вплетены в сюжет. Мальцовский хрусталь знали в Европе с начала девятнадцатого века. У хрусталя была характерная грань, именовавшаяся «русским камнем». Зубановы, гусевские мастера, создали в ту пору оригинальный рисунок из трав, цветов, вьющейся лозы. Его назвали «Светлое растение». Появились тогда же фирменные изделия мальцовских стеклодувов – графины с сидящими внутри медведями и петухами, вырастающими со дна сосуда пышными букетами, – писатель выставил перед собой руки с широкими ладонями, словно держал в них невидимый букет цветов, и с восхищением в глазах уставился на собеседника.

Андрей кивал головой с выражением радостного удивления на лице.

– Если вам интересны данные познания, тогда я ещё поговорю. – Напустив на себя серьёзность, Виталий Сергеевич продолжил монолог: – При Иване Сергеевиче Мальцове, наследнике Акима Мальцова, Гусевский завод вырабатывал дорогую, ценную посуду, поставлял её в Москву и Петербург. Выполнял заказы царского двора. В 1857 году ему разрешено изображать на изделиях государственный герб. Иван Сергеевич, – голос писателя зазвучал с каким-то почтением и уважением, – был человеком образованным. Служил в коллегии иностранных дел. Выезжал за границу, изучал хрустальное производство в Богемии и Англии. Будучи первым секретарём русского посольства в Персии, наладил торговые отношения России со странами Востока. Он чудом остался жив, когда толпа мусульман, обезумев, растерзала тридцать шесть служащих русского посольства и посла Грибоедова. Спас Мальцова перс-переводчик. Потрясённый кровавым событием, Иван Сергеевич оставил дипломатическое поприще. Он обосновался в Гусь-Хрустальном. Занимался благоустройством, строил дома. Под хозяйским присмотром гусевский завод выпускал продукцию, которая получала золотые медали на всемирных выставках в Нью-Йорке, Вене, Париже. Самого заводчика величали «королём хрусталя». Он являлся камергером двора, дипломатом, действительным тайным советником, кавалером русских и иностранных орденов! – Виталий Сергеевич поднялся со стула, заходил по комнате и заговорил, как показалось Андрею, с большим оптимизмом:

– Следующий владелец гусевского хрустального завода, прославивший фамилию Мальцовых, был человеком незаурядным. Многомиллионное наследство он получил не по праву рождения, а благодаря личным качествам. Писатель Игнатьев, внучатый племянник Ивана Сергеевича Мальцова, написал об этом, примерно, следующее. Дословно я не помню, но суть состоит в том, что Иван Сергеевич детей не имел. Жил одиноко, вставал в пять утра, шёл к ранней обедне и в семь часов начинал работать. Его помощником был скромный и необыкновенно трудолюбивый чиновник Юрий Степанович Нечаев. Все родственники были очень удивлены, когда после смерти Мальцова выяснилось, что многомиллионное состояние завещано Юше. Дядюшка, как писал Игнатьев, в завещании написал, что заводское дело считает дороже семейных отношений, а так как среди родственников – Игнатьевых и Мальцовых – нет никого, кто мог бы дело вести дальше, то он оставляет свои богатства человеку простому, но деловому. Новому владельцу гусевских хрустальных и стекольных заводов, лесных угодий и торфоразработок в 1880 году Сенат разрешил носить фамилию Нечаев-Мальцов. Хрустальное и стекольное производства продолжают процветать. Внедряются новейшие по тому времени технологии для выпуска продукции. Продукция продолжает получать золотые медали на всемирных выставках. Ценится при дворе. Выполняются такие почётные заказы, как хрустальные колонны для дворянского приюта в Петербурге, громадные люстры «паникадилы» для соборов Москвы и Киево-Печерской лавры. Нечаев-Мальцов организовал плавучую хрустальную выставку. Маршрут пролегал через Порт-Саид в Египет, Персию, Грецию, Турцию. Реклама способствовала тому, что в начале двадцатого века посуда, ввозимая в страны Востока, в основном была русского производства. В придворной службе Юрий Степанович дослужился до звания обер-гофмейстера и стал личным другом императора Александра Третьего. Но наибольшую значимость, для меня во всяком случае, – распахнув пиджак, Виталий Сергеевич хлопнул ладонью по майке на груди, – личность Нечаева-Мальцова приобретает, когда речь заходит о его благотворительности. Меценат с большой буквы! С особым вниманием относился к художникам. Являлся членом Общества поощрения художников. Пятнадцать лет был вице-президентом этого общества. Был членом Академии художеств! Финансировал журнал «Художественные сокровища России». Юрием Степановичем был учреждён ежегодный конкурс его имени среди молодых художников России. На свои средства он издал знаменитую мозаику Ломоносова, изображающую Полтавский бой, которая долго стояла прислонённая к стене, забытая и разрушенная, в коридоре академии. Юрий Степанович строил церкви! При Гусевском хрустальном заводе был возведён храм во имя Георгия Победоносца с пределами. Возведён он был в честь Иоанна Богослова и святой мученицы Софии на 3000 прихожан. В имении Полибино Рязанской губернии – ныне Липецкая область – был построен храм великомученика Димитрия. Денежные средства переводились на постройку церквей в Старой Руссе Новгородской губернии. Этот перечень можно продолжать. На деньги Юрия Степановича велось строительство лучшего в Европе по техническому оснащению Мальцовского ремесленного училища в городе Владимире. При создании в Москве Музея изящных искусств НечаевМальцов взял на себя, в основном, все материальные затраты. Профессор Цветаев в 1898 году отмечал, – Виталий Сергеевич склонился к столу над листами бумаги с печатным текстом и ткнул пальцем в бумажный лист, – вот, он писал: «Люди колоссальных или „громовых“, как говорится в здешнем купечестве, богатств, или лица, известные своей щедростью на приобретение произведений искусства, уклонились под тем или иным предлогом от помощи». На финансирование Музея изящных искусств ушли громадные деньги. В настоящее время он называется Музеем изобразительного искусства имени Пушкина и является одним из крупных культурных центров России. Юрий Степанович Нечаев-Мальцов созидал! Он отдавал! С добром и надеждой смотрел в будущее! Таков был его духовный и нравственный облик. Добродетель была ему присуща как черта характера, – писатель раскрыл лежащую на столе рукопись романа и прочитал несколько слов из текста: – «Добродетель – Божья благодать! Это жертвенность ради окружающих; это душа, живущая в любви и смирении; это лицо заботливой матери; это руки, что, как солнца лучи, отдают тепло!»

Сложив аккуратно рукопись, писатель протянул её Андрею:

– Читайте молодой человек! Что касается личности Нечаева-Мальцова то, на мой взгляд, он занимает достойное место в ряду таких меценатов, как Третьяковы, Морозов, Мамонтов, Солдатенков. Благодарный сын своего отечества! Достойный муж России! Судьбы таких людей нельзя оставлять в прошлом, в забытьи. Их нужно выставлять на свет и пропагандировать, чтобы служили они образцом и примером для нас – живущих.

6

Уже темнело, когда Андрей, прижимая к телу висевшую на плече сумку, в которой лежала заветная рукопись, направлялся от деревни в сторону шоссе. Со слов писателя, в это время останавливался нужный Андрею автобус. Долго и искренне Андрей благодарил Виталия Сергеевича. Обещал ещё приехать. На остановке стояли, обнимаясь, долговязый парень и невысокая девушка. Они с интересом оглядели Андрея. Парень, нахлобучив на голову капюшон и сунув руки в карманы куртки, самодовольно хмыкнув, отвернулся, а девушка, прижимаясь щекой к пушистому воротнику серого пальто, продолжала смотреть с загадочным женским любопытством. На дороге из-за поворота замерцали огоньки автомобильных фар. Девушка радостно вскрикнула и похлопала долговязого по спине. В автобусе Андрей расположился на сиденье и, прижимая к себе сумку с рукописью, задремал, а к ночи, удовлетворённый прошедшим днём, добрался до своей квартиры. Рукопись он положил в свободную от бумаг папку для документов, что лежала в письменном столе.

На следующее утро, прихватив папку, с радостным воодушевлением шёл он по знакомым улицам и переулкам. Город наполнялся звуками и движением, что исходило от каждодневных людских дел и забот. Андрей свернул на улицу с похожими один на другой домами из красного кирпича. Он часто ходил здесь и не обращал на дома эти внимания. Теперь же – разглядывал их. Четыре или три нешироких окна выходят на улицу. Сделаны они арками – сверху дугообразные и выделены кирпичом, покрашенным белой краской. Дома эти строил для своих рабочих Иван Сергеевич Мальцов. Предназначался дом на две семьи. Половина его, с земельным участком и дворовыми постройками, – на одного хозяина. Такую половину дома местные жители называют «мальцовской». Это жильё и в наши дни считается престижным в городе. Возле одного из домов пожилая женщина в синем пальто и белой беретке прогуливалась с собачкой, держа её на поводке. Лохматая собачонка, упираясь лапками, тянула хозяйку за собой. Андрей поздоровался и, желая продолжить разговор, спросил первое, что пришло на ум:

– У вас тут поблизости дом никто не продаёт?

С немолодого, но по-женски миловидного лица на Андрея уставились внимательные глаза. Взгляд задержался на папке для документов, которую Андрей держал перед собой.

– В крайнем доме половинку продавали, – женщина показала взглядом в конец улицы. – Но они продали. Дорого продали! – она кивнула головой как бы в подтверждение своих слов.

– А я смотрю, с кем это моя бабка чирикает? – из распахнутой калитки со двора дома появился мужчина пенсионного возраста. В трико и тапочках, нахлобучив на голову спортивную шапочку, он застёгивал молнию на куртке.

– А тебе всё подслушать надо! – повернулась к нему женщина, но, увлекаемая собачкой, которой явно надоело топтаться на месте, отпуская поводок, поспешила за ней.

Мужчина оказался общительным. Бодрым голосом он говорил:

– Мы тоже не лаптем щи хлебаем, знаем, кто эти дома строил! Для рабочих как для себя строил! Здесь же стены вековые. На них бы и вторые этажи настроили, – собеседник взглянул на Андрея с хитрым прищуром в глазах, – но тут заковыка получается. Можно во дворе пристроить, а перёд дома, что на улицу выходит, нельзя трогать. Для того чтобы сохранить историческую архитектуру города! Это местные власти решают. Я с этим согласен полностью! Чтобы не соврать, живу здесь лет двадцать. Все удобства. У нас потолки высокие, просторно и подпол, – мужчина удовлетворённо вздохнул и, улыбаясь, как по секрету негромким голосом сообщил:

– У моей собачницы, которая сейчас с собачонкой гуляет, сестра двоюродная имеет четырёхкомнатную квартиру и предлагает моей поменяться жильём, а моя ни в какую! Я, говорит, в «мальцовской половинке» живу! – собеседник громко рассмеялся. Андрей поддержал его смех улыбкой и, попрощавшись, заторопился вдоль домов по улице.

Он подошёл к дверям больничного корпуса, как выяснилось, рано – посетителей ещё не пускали. Входивший в здание врач в ответ на просьбу Андрея передать папку с рукописью в палату остановился и принялся протирать платком стёкла очков. Прищурив глаза, из-под надвинутой на лоб белой шапочки он вгляделся в Андрея:

– Вы ей мужем приходитесь?

– Надеюсь им стать, – засмущавшись, пояснил Андрей.

– Ничего положительного о её состоянии сказать не могу, будем ждать сдвигов в лучшую сторону, – водрузив очки на нос, доктор убрал платок в карман белого халата. – Надеюсь, это не бомба. – Он взял папку из рук Андрея и, неожиданно широко улыбнувшись, скрылся в дверях.

Андрей несколько раз набирал номер Полининого телефона. Он дозвонился до неё, когда больничные двери открылись для посетителей. Она вышла из палаты в нарядном, купленном Андреем, халате. Стояли в коридоре у окна, и Полина с застенчивой улыбкой на бледноватом лице старательно объясняла:

– Рядом бабушка лежит – дремлет постоянно. Телефон отключаю, чтобы её не будить.

Тоже улыбаясь, Андрей соглашался с Полиной. Поинтересовался, передали ей рукопись или нет. Сбивчиво, волнуясь, принялся рассказывать, как раздобыл рукопись книги.

На следующее утро, так же у окна в коридоре, Полина воодушевлённо благодарила Андрея, твердила, что читает не отрываясь, и с неподдельной радостью пересказывала прочитанное.

– Что вы с ней сделали? – уже знакомый Андрею врач, проходя по коридору, узнал его и указал на Полину. – Как подменили её! – Поправив на лице очки, он задумчиво кашлянул. – Так дело пойдёт, будем выписывать.

Ближе к полудню следующего дня Полину выписали, и они с Андреем, прихватив пакет с её вещами, уходили из больничного городка. Весеннее солнце, как будто приветствуя их, светило навстречу. Шагая рядом, Андрей разглядывал попутчицу, которая, моргая карими глазами, увлечённо рассуждала о прочитанной книге. Белое лицо с тонкими чертами. Любимое лицо и тело желанное! Откуда взялось это притяжение? Протянулись к Андрею невидимые нити от этого хрупкого создания с тонким голоском. Неведомо как привязались в душе его узелками накрепко. Необъяснимо это! В этом и загадка, и чудесная радость! Земное чудо – любовь!

– Особенно понравился мне эпизод, – голос Полины звучал с восхищением, – где Юрий Степанович стоит перед входом в Музей изящных искусств. Он в мундире. На груди ордена и солнце на него светит. – Она достала из пакета рукопись, нашла нужную страницу и торопливо, но с выражением, принялась читать: – «Среди господ в чёрных фраках Юрий Степанович, одетый в мундир, заметно выделялся. В лучах щедрого солнца золотом горели ордена на мундире – заслуженные награды, пожалованные за праведные дела. Под мундиром, под блеском наград билось сердце достойнейшего человека – мецената и патриота. От этого доброго сердца, от мундира с наградами, блистающими на солнце, казалось, исходил свет, который согревал всех, кто находился рядом!»

– Я прочитаю это произведение, – обещал Андрей, когда Полина сложила и убрала рукопись.

Они ещё долго непринуждённо общались. Шли по тротуару, взявшись за руки, и не хотели расставаться.

– А знаешь, как называется эта книга? – вдруг спросила она и, не дождавшись ответа, выпалила: – «Солнце на мундире»!

Эпилог

Летний погожий полдень. Шелестят листвой зелёные кроны деревьев. Скамейки и тротуар напротив Георгиевского собора. Через дорогу – здание городской администрации. Полина с Андреем катят перед собой детскую коляску и останавливаются неподалёку от монумента Акиму Мальцову. Малыш просыпается и подаёт голос. Полина достаёт его из коляски и прижимает к себе.

– Почему у нас Юрка не спит? – нарочито сердито, но всё-таки ласково произносит она. – Тебя в честь Юрия Степановича Нечаева-Мальцова назвали, а ты не спишь.

Она передаёт ребёнка Андрею и по-новому застилает в коляске. Укладывает в неё малыша, и тот засыпает. Они везут коляску по тротуару мимо яркого на вид, величавого здания Георгиевского собора.

2010 год. Июль.

Из цикла «Незабвенная моя провинция»
Рассказы

Один Буль

Деревушка вблизи областного центра – спасительная гавань в моей неприкаянной жизни. Изба в четыре окна из брёвен, давным-давно потемневших, с престарелой хозяйкой – моей тётей. Имея работу, которая кормит, по выходным и в отпускные дни хлопаю дверью квартиры, вырываюсь из суеты, удаляюсь от города в шустром автобусе, спешу в деревенский уют. В моей комнатке у окна с белыми занавесками и широким подоконником под старенькой скатертью – круглый стол. В проёме двери с богобоязненным, скорбным лицом часто стоит тётя, нетвёрдой уже после прожитых лет рукой крестится и освещает крестным знамением мою фигуру у подоконника, что завален черновиками рукописей. Мой взгляд, отрешённый от повседневности, обычно устремлён за окно, в пространство и вечность. В вечности этой затеряны мои думы о смысле бытия. За стеклом свет небесный – каждый день как новая радость и непроглядные ночи. Рассветы, яростно горящие с новой надеждой, и потухающие устало закаты. Отложить бы бумагу и ручку, оставить в себе слова. Не в благодатную почву бросаю зёрна добра. Люди пренебрегают нравственностью. Пренебрегают ею далеко за морями и здесь за окном. Созидают не все – разрушают многие. Пороки людские, как всё пожирающие микробы, уничтожают гармонию человеческого мироздания. Иметь бы всякому человеку нравственное наполнение и пребывать в созидании. Всем бы и каждому пребывать в нём. Удивительный мир праведного, созидательного человечества – не реальность и бред. А от сердца и разума моего, наперекор всему, ложась строчками на бумагу, с состраданием исходят слова к людям в мир, каков он есть.

Автобус тормозит и разворачивается у неказистого магазина. В вывеску «Продукты» мальчишки – со школьными рюкзаками за спинами – комкают и бросают апрельский снег. С визгливым лаем резвится около них белая в чёрных пятнах собака. По утоптанному, блестящему под полуденным солнцем снегу шагаю в конец деревни. В сенях обмахиваю голиком ботинки и распахиваю дверь в дом. Тётя – седовласая, в накинутой на плечи шерстяной кофте – вытирает о передник руки и протягивает их ко мне. Обнимаю и прижимаю к себе хрупкое тело.

– Есть будешь? – звучит заботливый голос. Отрицательно мотаю головой и направляюсь к заветному подоконнику, к рукописям, в простенько убранную мою комнатку, где всё желанное и близкое. Железная кровать, табуреты, старинный сундук в углу, укрытый белой накидкой с кружевами по краям. Слышу, как скрипит входная дверь. Раздаётся топот ног и незнакомый кашель. Незнакомец в телогрейке и мохнатой шапке кивает мне и, как бы обрадовавшись, с поклоном, громко приветствует тётю:

– Здравствуйте, бабушка! Степанов я Николай из Околышей. Моя мать Клавдия Васильевна вас знает. Мы раньше здесь жили, – он топчется с ноги на ногу. – Спросить хотели стаканов гранёных, если есть. Сергея Лушина вчера похоронили, соседа вашего. Он у нас в гараже работал. Вот приехали дружки его. Из Околышей ехать-то через лес два километра. Собрались, а налить не во что.

– Лушин, который в крайнем доме жил, – уточняю я.

– Сосед ваш. Застудился и… Судьба – как говорится. Нам бы пяток стаканов да три тарелки, если можно. Возвратим всё в цельности. – Взяв посуду, мужик зовёт меня с собой. – Дело соседское, посидите с нами, помяните.

– Сходи, – слабым голосом поддерживает его тётя.

Неухоженный дом с перекошенной входной дверью. За ним кривая ограда, немного снежного простора и запорошенный белой пудрой лес. У окон, за которыми тусклый свет, приткнут крытый брезентом грузовик. Внутри два обшарпанных стола сдвинуты вместе. Не топлено – захмелевшие люди в фуфайках и пальто. Пододвигают мне стакан с водкой.

– Мы с ним в районе работали, на стройке, – лысоватый мужичок наскоро закусывает и хитро прищуривается. – Утром из общаги выходим и в магазинчик – там винцо красное продавали. Народу нас было прилично – две бригады. Каждый берёт по бутылке, до работы, пока на остановке стоим, похмеляемся. Так он вздохнёт, бутылку эту в себя переворачивает, буль – и нету, а пустую тару в сумку. Его так все и звали – «Один Буль».

– Серёга весёлый парень был, – мордастый здоровяк, с седеющими, коротко стриженными волосами, расстёгивает на себе фуфайку. – Мы с ним тогда в городе на автобазе работали. Нас троих слесарей на картошку на неделю послали. Меня, Стёпина Генку и Серёгу. Тогда ездили помогать в подшефный колхоз. Три дня мы вина попили, ну и денег нету. А тут из гаража ещё ребята приехали, на месяц. Один обещал литр поставить, если его с бабой деревенской познакомят. Генка с Булем не будь дураки нашли где-то юбку, кофту, платок. Буль нарядился, усы побрил – не узнаешь. Позвали этого жениха. Серёга ему рожу состроил и ушёл. Договорились на вечер, мы жениха на литр раскрутили. Вечером он приходит, а Буль пьяный в стельку. Ну, нарядили мы Серёгу. Жених, видно, захотел потрогать и к Серёге под юбку. Сначала не понял, потом дошло. Буль юбку снимает и в семейных трусах давай гонять этого ухажёра по двору. Тот любитель женщин еле ноги унёс. Ох, и смеху было!

– С моего года он. Тридцать восемь ему, – напоминает сидящий с краю стола, обросший и неряшливо одетый, видимо, спившийся, человек. – Родители, как померли, так и остался здесь. От заработка к заработку перебивался.

– Зачем он к ним пошёл? – женщина непонятного возраста, в грязно-сером демисезонном пальто и в вязаной синей шапке, смотрит с удивлением. – Они без денег не дают. Я здесь живу, знаю. – Заметив в моих глазах интерес, она не сводит с меня взгляда. Её носастое, с крашеными губами лицо становится более серьёзным, и она тычет в себя рукой с маленьким кулачком. – Я свидетель, как было. Они на том конце у реки живут. Самогоном торгуют. Серёга пошёл спросить у них бутылку в долг. А дочка ихняя, с ихним дедом гуляли, девчонка маленькая, на лёд забежала метров на десять и, видно, в полынью провалилась. Лёд уже на реке тонкий. Одна голова у неё торчит. Пальтишком за лёд зацепилась и в воде орёт. Дед пузо выставил, руки растопырил и бегает по берегу. У моста машина стояла – коммерсант у нас тут живёт – он в моторе чего-то винтил. Так он за доской побежал. Серёга из ихнего дома вышел, видит такое дело – разбегается и на лёд. Немного до девчонки не добежал, по шею провалился. Девочку на руках вынес. Дед схватил её и в дом, а Серёге ни здрасте, ни спасибо. Серый так мокрый через всю деревню и пошёл. Я его позвала, мол, зайди, обсохни, а он только рукой махнул. Так и простыл весь. И неделя не прошла, помер, а девочку отогрели, бегает, – женщина крестится и опустошает протянутый ей стакан с водкой.

– Дело было, – сокрушённо качает головой сидящий с краю, обросший и неряшливо одетый, – деревня вся знает!

Я ссылаюсь на занятость, жму руки мужикам и выхожу на воздух. Просторно, безветренно и еле заметен морозец. Закатное красное солнце над лесом. Под ним сияет серебром снежная пыль на деревьях. В богатом, сверкающе-белом, зимнем убранстве лес. Скоро ночь – таинственное время для раздумий. Неведомы нам наши пути. Я такой же, как все, прохожий по поверхности земли. Не имею права осуждать за безнравственность. Верю: покидают души людские тела бренные, удаляются в пространства неведомые, каждая со своим грузом прожитого, и чем больше добрых дел за душой, тем легче ей и спокойнее! Сергей Лушин – в своём горьком отчаянии поднялся он выше многих. Один Буль. Он из тех, кто, хлебая порой через край обиды и горе, сохраняет в себе и отдаёт другим добро и любовь. Нельзя на земле без добра и любви ко всему живому, иначе не будет ничего живого!