Текст книги "Любовное приключение"

Александр Дюма
Любовное приключение

I

Как-то осенним утром 1856 года мой слуга, несмотря на данное ему твердое распоряжение не беспокоить меня, открыл дверь кабинета и в ответ на весьма выразительную гримасу, появившуюся на моем лице, сказал:

– Сударь, она очень привлекательна.

– Кто, болван?

– Дама, из-за которой я решился побеспокоить вас.

– А мне какое дело до того, что она привлекательна. Ты прекрасно знаешь, что когда я работаю, то никого не принимаю.

– К тому же, – продолжал он, – она пришла от имени вашего друга, сударь.

– Какого друга?

– Того, что живет в Вене.

– Так кто это?

– О сударь, у него какое-то диковинное имя, что-то вроде Рубин или Бриллиант.

– Сапфир?

– Да, сударь, Сапфир, точно.

– Ну, тогда другое дело, поднимись наверх и принеси мне халат.

Слуга вышел.

Я услышал легкие шаги за дверью кабинета; затем появился г-н Теодор, держа в руках халат.

Когда я отмечаю слугу столь уважительным обращением, как «господин», то это значит, что он отличается глупостью или плутовством.

У меня было три самых великолепных образчика подобного рода, какие только можно повстречать: г-н Теодор, г-н Жозеф и г-н Виктор.

Господин Теодор был всего лишь дурак, но уж в этом он достиг совершенства.

Я отметил это так, к слову, для того чтобы хозяин, у которого он теперь служит, если, конечно, у него есть хозяин, не путал его с двумя остальными.

Впрочем, глупость имеет большое преимущество перед плутовством: то, что слуга глуп, замечают довольно быстро, а вот, что он плут, выясняется, как правило, слишком поздно.

У Теодора были свои подопечные. За столом у меня всегда достаточно просторно, чтобы за ним разместились два или три моих приятеля, которых никто не приглашал. И если их не всегда ждал хороший обед, то на радушный прием они могли рассчитывать.

Когда же обед, по мнению г-на Теодора, был хорошо приготовлен, г-н Теодор извещал об этом тех из моих друзей или знакомых, кому он отдавал предпочтение.

Однако, в зависимости от того, насколько щепетилен; был человек, одним Теодор говорил:

– Господин Дюма сказал сегодня утром: «Как давно я не видел дорогого (имярек); ему надо обязательно прийти ко мне и напроситься на обед».

Конечно же, этот приятель, чтобы предупредить мое желание, приходил ко мне отобедать.

С менее щепетильными он ограничивался тем, что, взяв их под локоть, произносил:

– Сегодня у нас прекрасный обед, приходите.

После такого приглашения мои приятели, возможно и не собиравшиеся приходить, шли к нам обедать.

Я назвал лишь одну особенность, присущую такой богатой индивидуальности, как г-н Теодор; чтобы дополнить его портрет, мне бы потребовалась целая глава.

Но вернемся к визиту, о котором доложил г-н Теодор.

Надев халат, я отважился подняться к себе в мастерскую. И действительно, я увидел там привлекательную молодую женщину, высокую, с ослепительно белой кожей, голубыми глазами, темно-русыми волосами и великолепными зубами. На ней было закрытое платье из тафты жумчужно-серого цвета, восточного фасона шаль из арабской ткани и одна из тех очаровательных шляпок, какие, к сожалению, несколько не пришлись по вкусу в Париже, но настолько к лицу даже некрасивым и не очень молодым женщинам, что в Германии их называют «последняя попытка».

Незнакомка протянула мне письмо, и я узнал неразборчивые каракули бедняги Сапфира, которыми был написан адрес.

Я положил письмо в карман.

– Так вы не будете читать? – с сильным иностранным акцентом спросила меня гостья.

– Бесполезно, сударыня, – ответил я, – почерк мне знаком, а ваши губки достаточно привлекательны для того, чтобы мне захотелось именно из них услышать, чему я обязан честью вашего визита.

– Да я хотела вас увидеть, вот и все.

– Отлично! Именно это заставило вас проделать путешествие из Вены?

– Кто вам это сказал?

– Моя скромность.

– Прошу прощения, но все же вы не слывете скромником.

– Это правда: у меня бывают дни, когда я тщеславен.

– Какие же это дни?

– Те дни, когда обо мне пытаются судить и когда я сравниваю себя…

– … с теми, кто вас пытается судить?

– Вы остроумны, сударыня… Не соблаговолите ли сесть?

– А если бы я была только красива, вы бы не стали делать мне подобного приглашения?

– Нет, я бы предложил вам нечто иное.

– Боже! До чего же французы самоуверенны!

– Это не совсем их вина.

– Когда я уезжала из Вены во Францию, я дала себе зарок.

– Какой же?

– Всего лишь – не отказываться, когда приглашают сесть.

Я встал и поклонился.

– Сделайте милость, скажите, с кем имею честь разговаривать?

– Я драматическая актриса, венгерка по национальности; меня зовут госпожа Лилла Бульовски. У меня есть муж, которого я люблю, и ребенок, которого я обожаю. Если бы вы прочитали письмо нашего общего друга Сапфира, вы бы сами все это узнали.

– А вам не кажется, что вы только выиграли, рассказав об этом сами?

– Трудно сказать, ибо разговор с вами принимает странный оборот!

– В вашей власти направить его так, чтобы он вас устраивал.

– Ну, конечно! Вы же без конца локотком поворачиваете его то вправо, то влево.

– В основном влево.

– А именно в эту сторону я и не хочу идти.

– Хорошо, пойдем направо.

– Боюсь, это невозможно.

– Увидите, это возможно… Повторите то, что вы сейчас мне рассказали; итак, вы…

– … драматическая актриса.

– В каких пьесах вы играете?

– В любых: в драме, комедии, трагедии. К примеру, я играла почти во всех ваших пьесах, от «Екатерины Говард» до «Мадемуазель де Бель-Иль».

– А в каком театре?

– В театре Пешта.

– Это в Венгрии?

– Я же вам сказала, что я венгерка. Я вздохнул.

– Почему вы вздыхаете? – спросила меня г-жа Бульовски.

– Понимаете, одно из самых приятных воспоминаний моей жизни связано с вашей соотечественницей.

– Вот вы опять поворачиваете разговор влево.

– Разговор, но не вас. Вообразите себе… Но нет, продолжайте.

– Ни в коем случае. Вы собирались рассказать какую-то историю, так рассказывайте ее.

– Зачем?

– Да чтобы развлечь меня! Все могут читать вас, но не всем дано вас услышать.

– Вы хотите поймать меня на моем самолюбии.

– Да я вовсе не хочу вас ловить.

– Хорошо, оставим разговоры обо мне. Итак, вы драматическая актриса, венгерка по национальности, вас зовут госпожа Лилла Бульовски, у вас есть муж, которого вы любите, ребенок, которого вы обожаете, и вы приехали в Париж, чтобы увидеть меня.

– Это прежде всего.

– Отлично, а после этого?

– Увидеть всё, что смотрят в Париже.

– А кто же вам будет показывать всё, что смотрят в Париже?

– Вы, если захотите.

– Понимаете ли вы, что, если нас хотя бы трижды заметят вместе, этого будет достаточно для того, чтобы пошли разговоры…

– Какие разговоры?

– Что вы моя любовница.

– И что же?

– Отлично!

– Разумеется, отлично. Те, кто меня знает, в это не поверят, а что касается тех, кто меня не знает, – какая мне разница, что они будут говорить обо мне.

– Вы философ.

– Нет, логик. Мне двадцать пять лет, и мне так часто говорят о моей красоте, что я считаю нужным верить этому, пока это действительно так, а не когда все останется в прошлом. Не думаете же вы, что, уехав из Пешта в Париж совсем одна, даже без горничной, я не была убеждена, что кто-нибудь да попытается позлословить обо мне. Пусть злословят, это меня ни на минуту не остановит! Для меня искусство важнее всего!

– Так, значит, ваше путешествие в Париж – это поездка по делам искусства?

– Да, и только. Я хотела увидеть ваших выдающихся поэтов, чтобы узнать, похожи ли они на наших, и ваших выдающихся драматических актеров, чтобы узнать, можно ли у них чему-либо поучиться. Я попросила у Сапфира письмо для вас, он мне его дал, и вот я здесь. Вы можете уделить мне несколько часов?

– Сколько пожелаете.

– Прекрасно. Я могу оставаться в Париже целый месяц, в моем распоряжении шесть тысяч франков, чтобы тратить их как на покупки, так и на удовольствия, и тысяча франков, чтобы вернуться в Пешт. Представьте, что Сапфир прислал вам студента из Лейпцига или Гейдельберга, а не драматическую актрису из театра в Пеште, и действуйте соответственно.

– Вы будете со мной обедать?

– Каждый раз, когда вы будете свободны.

– На днях мы сможем пойти на спектакль.

– Отлично.

– Считаете ли вы, что нам нужно приглашать кого-нибудь третьего?

– Никоим образом.

– И вам безразлично, что могут сказать?

– Если бы вы прочитали письмо от Сапфира, вы бы увидели, что часть послания полностью посвящена именно этой теме.

– Я прочитаю письмо от Сапфира.

– Когда же?

– Когда вы уйдете.

– Ну, тогда напишите мне два-три рекомендательных письма, и я уйду: одно – Ламартину, другое – Альфонсу Карру, а третье – вашему сыну. Кстати, я играла в его «Даме с камелиями».

– Нет необходимости писать ему – завтра мы будем обедать вместе, если вы не против.

– Конечно, я не против. Мне говорили, что госпожа Дош была очаровательна в «Даме с камелиями».

– Госпожа Дош будет обедать с нами и возьмется сводить вас куда-нибудь.

– Куда же?

– Куда ей вздумается. В жизни нужно оставлять место для случая.

– Вы мне как-нибудь расскажете вашу историю о моей соотечественнице?

– Если это доставит вам удовольствие…

– Конечно. !

– И когда?

– Когда я вас об этом попрошу.

– Чудесно!

– А теперь письма. Поймите, я экономила шесть лет, чтобы приехать в Париж; возможно, я сюда больше уже никогда не вернусь и поэтому не могу терять время.

Я спустился в кабинет и написал два или три письма, о которых меня просила г-жа Бульовски, затем вернулся и отдал их.

Я собирался поцеловать ей руку, когда она порывисто поцеловала меня в обе щеки.

– Разве я не сообщала вам, что вы имеете дело со студентом из Лейпцига или Гейдельберга?

– Да.

– Так вот, немцы или жмут руку, или целуются.

– Давайте придерживаться поцелуев. Во Франции есть поговорка, которая говорит, что из несостоятельного должника надо вытянуть то, что можно. До встречи завтра, за обедом.

– Завтра за обедом. А где?

– Здесь.

– В котором часу?

– В шесть часов.

– Хорошо, и не сердитесь на меня, если я опоздаю на несколько минут.

– А если вы на несколько минут придете раньше, вас за это благодарить не надо?

– Нет, мне доставляет удовольствие быть с вами, и если я приду раньше, то сделаю это для моего собственного удовольствия. До завтра.

И она легко спустилась по лестнице, обернувшись на площадке, чтобы послать мне прощальное дружеское приветствие.

У двери рабочего кабинета я наткнулся на г-на Теодора: глаза его были вытаращены, а рот растянут в улыбке.

– Ну вот, теперь господин видит, что я все же не такой глупый, как он говорит?

– Да, – ответил я, – но вы все же бестолковее, чем я думал.

И я вошел в кабинет, оставив его в полном недоумении.

II

В течение месяца два или три раза в неделю я обедал с г-жой Бульовски и два или три раза в неделю водил ее в театр.

Должен заметить, наши звезды не так уж ослепили ее, за исключением Рашели.

Госпожи Ристори не было тогда в Париже.

Как-то утром г-жа Бульовски зашла ко мне.

– Я уезжаю завтра, – сказала она.

– Почему завтра?

– Потому что у меня осталось денег только на то, чтобы вернуться в Пешт.

– Вас это огорчает?

– Нет, я увидела в Париже все что хотела.

– Сколько же у вас осталось?

– Тысяча франков.

– Вам потребуется не больше половины этой суммы.

– Нет, ведь я не сразу еду в Вену.

– И каков ваш маршрут?

– Вот он: я еду в Брюссель, Спа и Кёльн. Я поднимусь по Рейну до Майнца и оттуда отправлюсь в Мангейм.

– Какого дьявола вы собираетесь делать в Мангейме? Вертер застрелился, а Шарлотта скончалась.

– Я хочу встретиться с госпожой Шредер.

– Трагической актрисой?

– Да, а вы ее знаете?

– Однажды я видел ее игру во Франкфурте; гораздо лучше я знаком с ее двумя сыновьями и дочерью.

– У нее два сына?

– Да.

– А я думала, что один – Девриент.

– Он актер, а я знаю и другого, священника, который живет в Кёльне, за церковью святого Гедеона. Если хотите, я дам вам письмо для него.

– Благодарю, но у меня дело к его матери.

– И чего вы хотите от нее?

– Как я вам уже говорила, я венгерка и играю в комедии, драме и трагедии на венгерском языке. Так вот, мне уже наскучило играть для шести или семи миллионов зрителей. Я бы хотела играть на сцене на немецком, чтобы меня слушали тридцать или сорок миллионов человек. Для этого я хочу увидеть госпожу Шредер, показать ей какой-нибудь отрывок на немецком, и, если она даст мне надежду, что за год репетиций я смогу избавиться от акцента, я продам несколько бриллиантов, буду жить в тех городах, где будет жить она, в качестве компаньонки или горничной, если она захочет. А через год я начну выступать в театрах Германии… Ну, как?

– Я вами восхищаюсь.

– Да нет же, вы мною не восхищаетесь, вы находите это вполне естественным; я ужасно честолюбива, у меня был большой успех, и мне захотелось большего.

– С такой силой воли вы этого добьетесь.

– А теперь мы вместе пообедаем, не так ли? Мы пойдем в театр в последний раз. Вы дадите мне несколько рекомендательных писем в Брюссель, где я собираюсь остановиться на день или два и отправить мой багаж в Вену; мы попрощаемся, и я уеду.

– Почему мы должны прощаться?

– Я вам еще раз говорю: потому что я уезжаю.

– Мне пришла в голову одна мысль.

– Какая?

– У меня есть дело в Брюсселе. Ну и вот, вместо того чтобы писать для вас письма, я поеду вместе с вами. Одной вам будет смертельно скучно, признайтесь.

Она засмеялась.

– Я была уверена, что вы мне это предложите, – сказала она.

– И вы заранее решили согласиться?

– Признаюсь, да. По правде сказать, я вас очень люблю.

– Спасибо.

– И кто знает, может, мы никогда больше не увидимся! Итак, договорились: мы уезжаем завтра.

– Завтра… и каким поездом?

– Утренним, восьмичасовым. Ну, я убегаю.

– Уже?

– Я ужасно занята, вы понимаете, последний день… Кстати…

– Что?

– Мы поедем не вместе, а встретимся там случайно…

– Почему?

– Потому что я еду со своими знакомыми.

– Они из Вены?

– Да.

– Вам больше недостаточно вашей чистой совести?

– Они не глупы.

– Тогда сделаем лучше.

– Лучшее – враг хорошего.

– Вместо того чтобы уезжать завтра утром, отправляйтесь завтра вечером.

– Тогда и они поедут вечером – они решили ехать вместе со мной.

– И далеко они так собираются ехать?

– Всего лишь до Брюсселя.

– Постойте, вот что мы сделаем: мы уедем завтра вечером.

– Вы настаиваете?

– Я настаиваю: в конце концов вы сделаете это для меня! Вы не хотите пойти мне навстречу.

– Вы меня в этом упрекаете?

– Нет, я лишь отмечаю это.

– Ну хорошо, посмотрим.

– Мы уедем вечерним поездом, но не будем встречаться: вы поднимитесь со своими венскими знакомыми в любой вагон, я за этим прослежу и укажу на вас одному из служащих. Затем я поднимусь в вагон один. На второй или третьей станции вы пожалуетесь на духоту, и тогда этот железнодорожный служащий предложит вам пройти в более свободный вагон; вы согласитесь и пройдете в мой вагон, где для вас будет вполне достаточно воздуха… и где вы сможете спокойно спать всю ночь.

– Я смогу там спокойно спать?

– Слово чести.

– Ну что же, такое можно устроить!

– Так вас это устраивает?

– Вполне.

– Тогда до вечера?

– Нет, до завтра.

– Мы обедаем завтра вместе?

– Это невозможно, поскольку я вечером должна обедать с моими венскими друзьями.

– Так мы увидимся только в поезде?

– Я постараюсь зайти и пожать вам руку днем.

– Заходите.

Я уже начал привыкать к тому, что в ней, облаченной в тафту и шелк, я находил очаровательного товарища, хотя раньше надеялся обнаружить привлекательную женщину.

Мы пожали друг другу руки, и она ушла.

На следующий день я получил короткую записку:

«Нет возможности прийти к Вам, так как воюю со своими портнихами и торговцами модных товаров. Я упаковала столько, что можно будет открыть магазин в Пеште. Не представляю, как бы я уехала сегодня утром – я ничего бы не успела сделать.

До вечера. Доброй ночи.

Лилла».

Выражение «Доброй ночи», сильно подчеркнутое, показалось мне весьма ироничным.

– Доброй ночи! – повторил я. – Однако никто не знает, что этой ночью может произойти.

Вечером я приехал на вокзал на полчаса раньше, чем предполагал. Не знаю, представится ли мне когда-нибудь удобный случай, чтобы отблагодарить всех работников железной дороги за проявленное ко мне внимание с той минуты, как я оказался в одном из коридоров перед дверью, на которой крупными буквами были написаны привычные слова:

«ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

Отыскав начальника вокзала, я объяснил ему суть дела. Он начал хохотать.

– Это не то, что вы думаете, – сказал я ему.

– Так ли?

– Слово чести!

– Ода! Но в пути…

– Я так не считаю.

– Ну не важно. Удачи!

– Запомните: охотнику не желают удачной охоты.

Я поднялся в свой вагон, в котором начальник вокзала меня наглухо закрыл, повесив на ручке моей двери табличку, на которой крупными буквами было написано:

«ЗАНЯТО».

Когда я услышал, как пассажиры с шумом спешат занять свои места, я высунул голову из двери, позвал начальника поезда и, показав ему г-жу Бульовски, поднимающуюся в вагон в компании ее венских друзей – трех мужчин и четырех женщин, объяснил ему, о каком одолжении я его прошу.

– Это какая же? – спросил он.

– Самая красивая.

– А, та, что в шляпе наподобие мушкетерской?

– Точно.

– Ну вы и ловкач!

– Вы так думаете?

– Красавица!

– Да, но только не моя.

Начальник поезда лукаво посмотрел на меня и пошел прочь, с сомнением качая головой.

– Качайте головой сколько хотите, но это так и есть, – сказал я ему, совершенно раздосадованный тем, что не сумел его убедить в своей непорочности.

Поезд тронулся. Когда он остановился в Понтуазе, уже совсем стемнело. Моя дверь открылась, и я услышал голос начальника поезда:

– Поднимайтесь, сударыня, это здесь.

Я протянул руку и помог моей прекрасной попутчице подняться на две ступени.

– О! Вот и вы, наконец! – воскликнул я.

– Время тянулось для вас медленно?

– Конечно, ведь я был один.

– А мне, наоборот, казалось, что время идет медленно, потому что я была не одна. К счастью, я закрыла глаза и думала о вас.

– Вы думали обо мне?

– А разве нельзя?

– Ну уж я за это вас бранить не буду. А все-таки, какого рода мысли у вас были обо мне?

– Самые нежные.

– Ах, вот как!

– Да, и я вас уверяю, что я вам в высшей степени признательна за то, как вы себя со мной ведете.

– Неужели?

– Уверяю вас.

– Это в порядке вещей. Вот только когда вы окажетесь в Вене, вы надо мной посмеетесь.

– Нет, ведь я не только честная женщина, но, полагаю, еще и умная женщина…

– А я умный мужчина, как по-вашему?

– Со всеми и для всех – да. – А для вас?

– Для меня вы еще лучше: вы добрый человек. Теперь поцелуйте меня и пожелайте мне спокойной ночи – я чувствую себя очень усталой.

Уж не знаю на какой манер я ее поцеловал – на немецкий или английский. Она же подарила мне поцелуй, который для любой француженки означал бы очень много, а затем спокойно устроилась в своем уголке.

Я смотрел на нее, пытаясь убедить себя в том, что если мужчина неуважительно ведет себя по отношению к женщине, то, несомненно, она сама этого хотела.

Она несколько раз меняла свое положение, тихо ворча, потом открыла глаза и, глядя на меня, сказала:

– Определенно мне будет удобнее, если я положу голову вам на плечо.

– Вам, возможно, и будет лучше, – ответил я ей, смеясь, – но вот мне точно будет хуже.

– Так вы мне отказываете?

– Черт возьми, и не думал.

Мы сидели напротив друг друга. Я пересел к ней. Она сняла свою шляпу, повязала на шею шелковый платок, устроилась у меня на плече и через мгновение спросила:

– Мне так очень удобно, а вам?

– У меня на этот счет нет своего мнения.

– Ну, тогда до завтра, может, оно у вас появится. Утро вечера мудренее.

Она сделала еще несколько движений, устраиваясь, словно птица, которая прячет голову под крыло, нашла своей рукой мою и тихонько ее пожала, желая мне спокойной ночи, пошевелила губами, пробормотав что-то невнятное, и заснула.

Мне никогда раньше не приходилось испытывать столь необычное чувство, как то, что я пережил, когда волосы этого очаровательного создания коснулись моих щек, а на своем лице я ощутил ее дыхание. Ее лицо приобрело такое детское, невинное и спокойное выражение, какого я до этого не видел ни у одной женщины, спавшей у меня на груди.

Я долго разглядывал ее, а потом мало-помалу мои глаза стали то закрываться, то открываться. Я приложил к ее лбу губы, прошептав, в свою очередь: «Спокойной ночи!» – и заснул тихим и сладостным сном.

В Валансьене начальник поезда лично открыл наш вагон, прокричав:

– Валансьен, стоянка двадцать минут!

Мы одновременно открыли глаза и засмеялись.

– По правде сказать, я никогда раньше так сладко не спала, – сказала Лилла.

– То, что я вам отвечу, откровенно говоря, не очень галантно: но я тоже.

– Вы очень милый человек, – сказала она, – и у вас есть большое достоинство.

– Какое?

– Вы остаетесь загадкой, и это готовит сюрпризы тем, кто с вами знакомится.

– Вы обещаете оправдать меня в глазах Сапфира?

– Клянусь это сделать.

– И пришлете мне клиенток?

– О, вот этого не будет, я вас в этом заверяю.

– Однако, если бы я вел себя с теми, кого вы рекомендуете, так же как с вами?

– Меня бы это сильно огорчило.

– А если бы я вел себя совсем по-другому?

– Я была бы ужасно рассержена.

– Так что же вы предпочитаете в конце концов?

– Бесполезно вам об этом говорить, поскольку я никого не буду вам рекомендовать.

– Вы будете выходить или останетесь?

– Я остаюсь, мне очень хорошо. Только позвольте мне изменить положение и устроиться на вашем правом плече.

– Вы находите, что я, как святой Лаврентий, уже достаточно поджарился с левой стороны, не так ли? Хорошо, действуйте.

Она примостилась на моем правом плече так же, как раньше на левом, снова заснула и не просыпалась уже до Брюсселя.

– Вы будете выходить? – спросила она.

– А что скажут ваши венские знакомые, увидев нас вместе?

– Действительно, я о них и забыла. Где вы обычно останавливаетесь?

– В гостинице «Европа»; но там обо мне сложилось столь плохое мнение, что ради вас я предпочел бы поехать в другое место.

– Выбирайте.

– Тогда – гостиница «Швеция».

– Хорошо. Так как вы приедете раньше меня, ведь у меня десять или двенадцать чемоданов, подберите мне комнату.

– Будьте спокойны.

– Вы меня не поцелуете?

– Нет, черт возьми, вы сами меня поцелуете, если вам так этого хочется.

– Вы безусловно самый настойчивый из всех, кого я знала! – сказала она.

И она меня поцеловала, заливаясь смехом.

Час спустя она была в гостинице «Швеция». Проводив ее в приготовленную для нее комнату, я вежливо поцеловал ей руку и удалился, бормоча:

– Как было бы замечательно, если бы можно было иметь женщину-друга!

Излишне говорить, что я снял себе комнату на той же лестничной площадке.

Я принял ванну и заснул.

Проснувшись, я справился о своей попутчице. Она уже ушла и занялась отправкой своих десяти или двенадцати чемоданов, которые должны были следовать малой скоростью, в то время как она будет совершать свое артистическое турне в поисках г-жи Шредер.

Как все артисты, привыкшие к быстрым переездам, моя попутчица отличалась тем, что была не более обременительной, чем мужчина: она собирала и упаковывала свои чемоданы, набивала и закрывала свои дорожные сумки и всегда была готова за пять минут до назначенного срока, о чем никогда не следует просить ни одну светскую женщину.

Пока я справлялся о ней, она вернулась.

– Признаться, – сказал я ей, – мне подумалось, что вы упорхнули.

– Да так и было.

– Но я подумал, что навсегда.

– Я похожа по натуре на ласточку – всегда возвращаюсь в свое гнездо.

– Что же вы сделали?

– Я отправила все свои чемоданы и получила за них квитанции. В итоге у меня осталось только платье, что на мне, еще одно в сумке и шесть рубашек. Ни один студент не сделал бы лучше, уверяю вас.

– И когда вы уезжаете?

– Когда вы пожелаете.

– Однако вы хотите посмотреть Брюссель?

– А что стоит смотреть в Брюсселе?

– Церковь святой Гудулы, площадь Ратуши, пассаж святого Губерта.

– Что еще?

– Еще Зеленую аллею.

– А еще?

– Вот, пожалуй, и все.

– Хорошо, отведите меня в какой-нибудь кабачок, и я угощу вас завтраком.

– Вы?

– Да… Отправка чемоданов обошлась мне дешевле, чем предполагалось, и теперь я богачка. Что здесь едят?

– Остендских устриц, копченую говядину, раков.

– А что пьют?

– Фаро и ламбик.

– Давайте выпьем фаро и ламбик и поедим раков, копченую говядину и остендских устриц.

– Согласен.

И мы отправились в кабачок.

Уверяю вас, что, если бы на моей приятельнице были брюки и редингот вместо платья и пальто с капюшоном, я пал бы жертвой самообмана и пребывал в уверенности, что являюсь наставником приятного молодого человека, а не кавалером хорошенькой женщины.

Мы позавтракали, потом посетили церковь святой Гудулы, пассаж святого Губерта и площадь Ратуши, прогулялись по Зеленой аллее и вернулись в гостиницу «Швеция».

– Итак, мы увидели в Брюсселе все заслуживающее внимания? – спросила меня попутчица.

– Все, кроме Музея.

– А что в этом Музее?

– Четыре или пять великолепных полотен Рубенса и два или три дивных полотна Ван Дейка.

– Почему вы не сказали мне об этом сразу?

– Я забыл.

– Ну и гид!.. Пойдемте осматривать Музей.

Мы пошли в Музей. Замечательная актриса, которая знала Шекспира так же хорошо, как Шиллера, Виктора Гюго -как Шекспира, Кальдерона – как Виктора Гюго, знала и Рубенса и Ван Дейка – как Кальдерона и рассуждала о живописи так же, как о театре.

Мы провели в Музее добрых два часа.

– И что же еще осталось мне увидеть в столице Бельгии? – спросила она, выйдя из него.

– Госпожу Плейель, если хотите.

– Госпожу Плейель! Госпожа Плейель – знаменитая артистка, о которой мне столько говорил Лист?

– Она самая.

– Вы с ней знакомы?

– Прекрасно.

– И вы можете меня ей представить?

– Через полчаса.

– Извозчик!

И моя восторженная венгерка подала знак кучеру – тот, подъехав и узнав меня, поспешил открыть дверцу.

Мою попутчицу удивляла моя популярность, которая проявлялась не только на улицах Парижа, где из десяти человек пятеро приветствовали меня, кивая или делая знак рукой, но и сопровождала меня в провинции, пересекла со мной границу и шла вслед за мной в другой стране. И вот мы приехали в Брюссель, и в Брюсселе, включая и извозчиков, уже не пять, а восемь человек из десяти узнавали меня.

Мы сели в экипаж. Госпожа Плейель жила довольно далеко, в предместье Схарбек, и у моей очаровательной приятельницы было достаточно времени расспросить меня о знаменитой артистке, к которой мы ехали, а у меня было время ответить на все ее вопросы.

Я знал г-жу Плейель уже почти двадцать пять лет. Когда однажды мне доложили о ее приходе, о ней знали тогда только как о жене известного своей деловой хваткой предпринимателя и я не был знаком с ней лично. Ко мне вошла молодая худощавая женщина с темными волосами, белозубая, с великолепными черными глазами, с чрезвычайно подвижным лицом.

С первого взгляда я понял, что имею дело с артистической натурой.

Пребывая в нерешительности и чувствуя, что в ее груди бьется восторженное сердце, она на самом деле не знала еще, к какому виду искусства ее влечет, и пришла ко мне за советом по поводу того, как ей следует поступить.

В то время она видела свое будущее в театре.

Я тогда работал над «Кином». Подойдя к столу, я взял рукопись, открыл ее на сцене диалога Кина и Энн Дэмби и прочитал г-же Плейель это место. Ситуация была точно такой же.

К тому же г-жа Плейель не была свободна: у нее был муж, и, чтобы пойти работать в театр, ей нужно было отказаться от общепринятых условностей, а разрыв с ними всегда болезнен и драматичен.

К счастью, я смог убедить ее, по крайней мере на короткое время, что никакие триумфы на сцене не стоят спокойного однообразия семейной жизни.

«Она пряла шерсть и сидела дома», – писали древние римляне на могилах своих матрон.

Год или два я ничего не слышал о г-же Плейель, а потом случайно узнал, что с ней случилось несчастье.

Я не помню, жертвой каких грязных козней она стала.

Ей пришлось уехать.

Она даже не вспомнила обо мне в своем горе, таком большом, что она не могла ни о чем думать, кроме того, что ей нужно покинуть Францию.

Вместе с ней уехала и ее мать.

Они жили в Гамбурге, почти умирая от голода, и вот однажды, когда г-жа Плейель проходила мимо магазина музыкальных инструментов, ее охватило желание зайти в него, словно она хотела купить фортепьяно и освежить себе душу малой толикой гармонии.

В то время она не была еще такой замечательной артисткой, как сейчас, однако горе высветило в ней искру гения. Она села за инструмент, ее пальцы упали на клавиши, и с первых же аккордов раздались душераздирающие звуки.

Торговец, совсем не знавший ее, ведь для него она была обычной посетительницей, просто из меркантильной учтивости подошел к ней и стал слушать.

Она не играла какую-то определенную мелодию: она импровизировала. Но в эту импровизацию она вложила все, что ей пришлось выстрадать за эти три месяца: разочарование в любви, горе, утрату надежд, слезы, изгнание – вплоть до страшных криков хищной птицы, летавшей над ней и звавшейся голодом.

«Кто вы и что я могу сделать для вас?» – спросил торговец, когда она закончила.

Она залилась слезами и рассказала ему все.

И этот замечательный человек разъяснил ей, каким суровым, но несравненным учителем становится горе; он обрисовал ей тот таинственный путь, по которому Провидение вело ее к успеху, известности и, возможно, к славе. Она не была уверена в себе. Он успокоил ее, прислал ей домой свое лучшее фортепьяно и убедил дать концерт.

Концерт! Дать концерт – ей, еще накануне не ведавшей о своем таланте!

Торговец настаивал, брал на себя все издержки и готов был отвечать за все.

Она решилась, бедная Мари.

Ее звали Мари, как Малибран, как Дорваль.

Я был близким другом трех этих выдающихся и несчастных женщин. Я не прав, говоря «несчастные»: к имени Мари Плейель более подходит эпитет «счастливая».

Счастливая, поскольку концерт удался и она могла предвидеть уготованное ей счастливое будущее.

В течение последующих десяти лет она имела небывалый успех в Санкт-Петербурге, в Вене, в Дрездене. Она вернулась на свою родину, в Бельгию, и, вопреки всем правилам, ей воздали должное.

Она стала преподавать в консерватории.

Слава шла впереди нее, и это позволило ей вернуться в Париж; там она дала несколько концертов и имела ошеломляющий успех.

Вот тогда я увидел ее вновь.

Потом, после 2 декабря, я, в свою очередь, отправился в Бельгию и там увидел ее в третий раз.

Когда мы звонили в дверь к Мари Плейель, г-же Бульовски было известно о ней не меньше, чем мне.

Горничная, узнав меня, воскликнула от радости:

– О! Как госпожа будет довольна!

И, не подумав закрыть за нами дверь, она бросилась в гостиную, выкрикивая мое имя.

– Ну, – спросил я мою спутницу, – вы еще сомневаетесь в том, что нас хорошо примут?

У нее не было времени ответить, потому что Мари Плейель предстала перед нами – величественная, как королева, грациозная, как актриса.