Текст книги "Прусский террор"

XI. САБЕЛЬНЫЙ УДАР ПО РУКЕ

Немцы не пользуются острием шпаги, и дуэли у них безопасные – обычай этот пошел от студентов. Их удары обычно направлены в голову, всегда покрытую фетровой шляпой, прочной и непроницаемой для лезвия, а еще чаще – в лицо. В университетских дуэлях локтевой сгиб и запястья обычно бывают неуязвимы благодаря плотным шейным платкам (ими обвязывают эти места).

Но руки – это мишень для порезов и шрамов.

Принесенное секундантами оружие было того рода, что военные используют в драке со студентами – единственными штатскими, от дуэли с которыми они не могут отказаться.

Впрочем, повсеместно благородный человек вправе отказаться от дуэли, если ему ее предлагает простой горожанин.

Такие сабли называются рапирами и у нас. Кисть руки на них полностью окружена металлической сеткой, ироде сетки шотландских палашей. Лезвие у них тоже прямое, но гораздо тоньше и чуть длиннее, слегка гибкое и наточенное как бритва.

У студентов есть два дуэльных положения к бою. Одно: сабля острием вниз, постановка в первой позиции – таким образом парировать можно и в первой, и во второй позициях, а лицо защищено железной сеткой рукояти. Удары наносятся либо снизу, из-под руки противника, либо тогда, когда шпага совершает попорот из второй в первую позицию.

Другое похоже на французскую боевую стойку – кварту, но, тем не менее, в нем есть и чуточку от третьей позиции; однако оно выше нашего, потому что, как я уже сказал, немцы не отражают ударов, нанесенных по низу живота и бедрам; впрочем, такие удары отводятся саблями секундантов.

Есть и еще разница между немецким и нашим фехтованием: бойцы с противоположного берега Рейна наносят свои рубящие удары, не поворачивая руки, только тыльной стороной сабли, не лезвием. Таким образом, только острие оружия покачивается с некоторой быстротой, в то время как грудь прикрыта сеткой рапиры.

Опасаясь ударов острием сабли, майор принял вторую позицию.

Бенедикт встал небрежно: ему известен был немецкий способ фехтования – к его обычаям он присмотрелся во время своей учебы в Гейдельберге, где у него было семь или восемь дуэлей.

Эта сабля с сеткой, тяжестью своей облегчающей лезвие, не раздражала его.

В Германии оскорбленная сторона первой наносит удар. При этом вызов может рассматриваться как оскорбление.

Бенедикт подождал.

– Начинайте, господа! – дал команду полковник.

Первый удар был нанесен майором с быстротой, способной поспорить с молнией.

Но при всей своей стремительности, удар провалился в пустоту. Бенедикт, предупрежденный ощущением клинка, которое столь четко вырабатывается с привычкой к фехтованию, отпрыгнул на три шага в тот самый миг, когда лезвие противника отделилось от его собственного, и так и стоял открытый, держа острие вниз и насмешливо улыбаясь, отчего стали видны его превосходные зубы.

Майор ни миг растерялся. Он повернулся на месте, но не сделал ни шагу.

Однако, поскольку немец терло решил устроить из дуэли серьезный бой, он шагнул пиеред, и гут же, угрожая, дорогу ему преградило острие сабли. Он невольно отступил.

Тогда Бенедикт устремил свой взгляд и глаза противнику, и стал кружить вокруг него, наклоняясь то вправо, то влево, но псе время с опущенной саблей, готовой к удару.

Майор почувствовал, что против воли заворожен. Ему захотелось побороть такое влияние на себя, и он решительно шагнул вперед, держа саблю в воздухе.

В тот же миг он почувствовал холод металла. Бенедикт сделал выпад, и острие его рапиры, пройдя сквозь рубашку майора, появилось с другой стороны.

Все решили, что сабля проткнула его тело насквозь, но майор продолжал неподвижно стоять перед своим противником всего в трех шагах от него.

Подбежали секунданты.

– Ничего, ничего, – сказал им майор.

Затем, поняв, что Бенедикт пожелал только проткнуть ему рубашку, он сказал:

– Сударь, будем продолжать бой, и серьезно.

– Э, сударь! – отозвался Бенедикт. – Если бы я сделал серьезный выпад, вы, понятно, были бы уже мертвы.

– Защищайтесь же! – с яростью крикнул майор. – И не забывайте, что я борюсь, чтобы убить или быть убитым,

Бенедикт сделал шаг назад и опустил саблю.

– Прошу прощения, господа, – сказал он, – вы видите, что со мною только что произошла беда. Хотя я твердо решил не пользоваться острием, случилось так, что я сейчас в двух местах продырявил рубашку этого господина. Рука могла продолжить свое движение, не желая подчиниться мысли. А ведь я приезжаю в страну не для того, чтобы восставать против ее обычаев, особенно если они человеколюбивы.

И, подойдя к скале, давшей название поляне, он вставил острие своей сабли в трещину на каменной глыбе и отломил его на дюйм.

Майор пожелал последовать его примеру.

– Вам это ни к чему, сударь, – возразил Бенедикт, – вы же не пользуетесь острием.

Вынужденный вести простой бой саблей, Бенедикт скрестил со своим противником лезвия; они могли драться только на близком расстоянии, впрочем, Бенедикт то и дело покидал своего противника и отступал на полшага назад, а потом наступал опять, и делал это так, чтобы, благодаря его действиям, сабле майора оставалось состязаться лишь с пустотой. Наконец, придя и нетерпение, майор захотел шагнуть подальше и сделал выпад. Его оружие, не встретив сопротивления, опустилось и непроизвольно оказалось направлено вперед.

Бенедикт отразил удар из второй позиции и, отчетным выпадом уткнув саблю в грудь противнику, сказал ему:

– Видите, я правильно сделал, что отломил острие рапиры. Без этого ваша рубашка была бы проткнута насквозь вместе с телом.

Майор ничего не ответил, но быстро снопа встал в боевую стойку.

Перед ним был опытный боец, уверенный в своих движениях, владевший собой, умевший сочетать вместе с французской живостью хладнокровие человека, отважного и знающего свои силы.

На этот раз Бенедикт, полагая, что пора кончать, остался на месте, спокойно, но угрожающе сдвинул брови, не отводя пристального взгляда, опустив лезвие и все время держась полусогнутым в своей оборонительной позиции. Похоже, на этот раз он решил подождать, но, поскольку все в его поведении оставалось непредсказуемым, он вдруг прыгнул на шаг вперед без подготовки, без вызова, словно ягуар, резко опустил голову и из-под руки противника, внезапно призванного к защите, провел удар, оставивший след на его груди; после этого он тут же отпрыгнул назад и опустил саблю, оказавшуюся в исходном положении.

Разрезанная словно бритвой, рубашка окрасилась кровью.

Секунданты бросились было к ним.

– Не беспокойтесь, – вскричал майор, – ничего нет, простая царапина! Не стану отрицать, что у этого господина рука не легкая.

И он встал в положение к бою.

Однако, несмотря на свою смелость, он колебался. Его поражало это проворство, и он инстинктивно почувствовал ожидающую его очень большую опасность. Сомнений не было, противник сохранял дистанцию и все время оказывался вне досягаемости его сабли, выжидая, когда враг, атакуя, раскроется. Майор понимал, что его противник до сих пор только развлекался, но дуэль подходила к концу и при первой и самой малой ошибке он будет жестоко наказан. В замешательстве не находя обычной опоры о клинок противника, держа свою саблю в руке, он лишался чутья и терял сообразительность.

Все его умение фехтовать было повергнуто в ничто. Этот клинок, с которым ему не удавалось скреститься и который внезапно возникал перед ним, действуя разумно и умело, опытный в такого рода борьбе, парализовал всю его отвагу.

Он не мог позволить ни одного опрометчивою движении перед врагом, нее время находившимся пне дистанции, столь бесстрастным и столь проворным, явно желавшим завершить этот бой как артист, каковым он и был, то есть каким-нибудь блестящим выпадом или же, что казалось невозможным, желал, подобно античному гладиатору, умереть в величественной позе.

Но вот, в отчаянии видя перед собою это красивое тело, эту вызывающую и полную изящества защиту, эту подзадоривающую улыбку на губах, майор почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, и, не сдержавшись, он процедил сквозь зубы:

– Der Ist der Teufel! («Но это же дьявол!»)

И, сделав прыжок вперед, забыв об острие противника – ведь оно все равно было сломано, – он поднял руку и обрушил на Бенедикта удар саблей со всей силой, но при этом совершил ошибку – подался вперед вслед за рукой.

Подобный удар сабли, если от него не увернуться или его не отразить, должен был рассечь голову, как рассекают яблоко.

Но и на этот раз клинок встретил только пустоту, Бенедикт в легкой и изящной уловке, хорошо известной французским мастерам, опять ушел от него.

В тот же миг зрителям показалось, что вспыхнула молния, рука майора вся покрылась кровью и бессильно повисла вдоль тела. Кисть выронила оружие – теперь саблю поддерживал только темляк, и она повисла острием к земле.

Секунданты поспешили к майору, который, все больше бледнея, тем не менее кивнул своему врагу, улыбнулся и сказал:

– Благодарю вас, сударь; первый раз вы могли проткнуть меня насквозь, а продырявили только рубашку, второй раз вы могли разрезать меня пополам, а я отделался только бритвенным порезом, третий раз вы могли по своему выбору рассечь мне голову или лишить меня руки, а я отделался всего лишь легким ударом. Теперь вам остается сказать мне, сударь, чтобы остаться со мною до конца любезным, по какой причине вы пощадили меня.

– Сударь, – произнес Бенедикт с улыбкой, – однажды, будучи в гостях у господина Фелльнера, бургомистра Франкфурта, я был представлен красавице, прелестной женщине, обожающей своего мужа. Ее зовут госпожой баронессой фон Белов. Получив вашу карточку, я подумал, что эта дама, возможно, ваша родственница, и хотя она, и без того прелестная, в трауре должна была бы стать еще красивее, я не захотел, чтобы подобному расцвету красоты она была бы обязана мне.

Майор посмотрел Бенедикту прямо и лицо, и, как бы ни владел собой солдат со стальным сердцем, на глазах у нею проступили слезы.

– Госпожа фон Белой – моя жена, сударь, – сказал он, – и поверьте, что, где бы вы ее ни встретили отныне, в ее приветствии, обращенном к вам, будет заключаться следующий смысл: «Мой муж глупо искал с вами ссоры, сударь; из любви ко мне вы избавили его от смерти, так будьте же благословенны!» – и она протянет вам руку с такой же благодарностью, с какой я теперь протягиваю вам мою.

Затем, смеясь, он прибавил:

– Извините, что я протягиваю вам левую руку. По вашей вине я не могу дать вам правую.

И на этот раз, хотя рана его вовсе не была опасной, майор Фридрих не оттолкнул хирурга.

Мгновенно рукав рубашки у майора был разорван, и стала видна продольная рана, неглубокая, но страшная на вид: она тянулась от дельтовидной мышцы до предплечья.

Хирург пошел смочить полотенце в ледяной воде ручья у подножия скалы и обернул им руку майора. Затем он соединил края раны пластырем.

Все приходили в ужас от того, чем все могло бы обернуться, если бы тот, кто нанес рану, не отдернул саблю к себе, вместо того, что было так легко, ударить ею со всего размаха.

Хирург подбодрил майора, заверив, что тому ничто не помешает этим же вечером уехать во Франкфурт.

Бенедикт предложил свою карету недавнему противнику, но тот, поблагодарив, решил не спешить с отъездом, поскольку ему было любопытно посмотреть, как развернутся события у других дуэлянтов. Он объяснил причину своей задержки тем, что обязан, дабы не нарушать правил учтивости, подождать г-на Георга Клейста.

Господин Георг Клейст, уже по первой дуэли имевший возможность судить о том, с каким человеком он связался, предпочел бы оказаться за двадцать льё от места дуэли, но он сохранил самообладание и, хотя и сильно побледнел, наблюдая за первой схваткой, а еще больше – когда увидел, как перевязывали рану майора, сказал первым:

– Извините, что я беспокою вас, господа, но теперь моя очередь.

– Подчиняюсь вашим приказаниям, – сказал Бенедикт.

– Вы не одеты так, как это полагается человеку, собирающемуся стреляться на пистолетах, – заметил Бенедикту, осмотрев его костюм, полковник Андерсон.

– Честное слово, – ответил Бенедикт, – меня не заботит, каким оружием я буду драться; меня заботит лишь то, чтобы чувствовать себя непринужденно но время дуэли. Вот и нее.

– Вы можете, по крайней мере, опять надеть спою куртку и застегнуть ее.

– Уф! Слишком жарко!

– Может быть, нам следовало начать с пистолетов. Дуэль на саблях должна была до крайности натрудить нам руку.

– Моя рука – моя рабыня, дорогой полковник, она знает, что обязана меня слушаться, и вы сейчас посмотрите ее в работе.

– Хотите посмотреть на пистолеты, на которых вы будете стреляться?

– Вы их видели?

– Да.

– Что это за система?

– Дуэльные пистолеты, их взяли напрокат с утра у одного оружейника с Большой площади.

– Двуствольные?

– Нет, одноствольные.

– Позовите моего второго секунданта и проследите за тем, как зарядят оружие.

– Иду.

– Главное, чтобы не выскользнули пули.

– Я сам всажу их в ствол.

– Полковник, – сказали два прусских офицера, – хотите руководить заряжанием?

– Я пришел для этого. Но, послушайте, как же такое случилось, – сказал полковник Андерсон, – у господина Георга Клейста теперь будет только один секундант?

– Пусть оба эти господина останутся со стороны господина Клейста,

– сказал майор, – а я перехожу на сторону господина Бенедикта.

И так как его уже перевязали, он пошел и сел на скалу, давшую название поляне.

– Спасибо, сударь, – с улыбкой сказал Бенедикт, – вы знаете, что мы бьемся не на жизнь, а на смерть.

В это время заряжались пистолеты, и полковник Андерсон, как и обещал, собственноручно вогнал пули в стволы пистолетов.

Бенедикт подошел к майору.

– Итак, – сказал ему тот серьезным тоном, – вы что, его убьете?

– Что вы хотите! С пистолетом не шутят, это ведь не сабля или шпага.

– У вас, должно быть, есть какой-нибудь способ увечить людей, когда вы не хотите нанести им смертельную рану или убить их наповал.

– И все же я не могу не попасть в него ради вашего удовольствии. Он ведь пойдет распевать на все лады, что я никудышный стрелок.

– Так! Выходит, я наставляю праведника. Спорю, вы что-то задумали.

– Уж конечно, задумал, но нужно, чтобы он сам поступал благоразумно.

– Что же ему нужно делать?

– Ничего, пусть не двигается, это ведь нетрудно.

– Вот они там закончили.

И в самом деле, секунданты определяли шаги. Отмерив сорок пять шагов, полковник Андерсон отмерил еще с каждой стороны по пятнадцать и в виде барьера, который нельзя было переступать, положил с каждой стороны сабельные ножны, тогда как воткнутые в землю сабли отмечали точки отправления.

– По местам, господа! – крикнули секунданты. Более всех прочих, несомненно, был увлечен всей этой подготовкой Франц Мюллер. Он первый раз видел, как люди играют жизнью, встав один против другого, и все больше восхищался тем, кто делал это легко и весело.

А ведь тот, кто делал это легко и весело, был Бенедикт, его противник, этот ненавистный француз.

Таким образом, Францу Мюллеру пришлось в душе превозносить и ненавидеть одного и того же человека, и притом одновременно.

Но его восхищение достигло полного восторга, когда, после того как г-н Георг Клейст выбрал себе пистолет, полковник принес другой Бенедикту, а тот за беседой с майором даже не взглянул на оружие и, продолжая болтать с раненым г-ном Фридрихом, пошел и занял свое место.

Противники стояли на наибольшем расстоянии друг от друга.

– Господа, – произнес полковник Андерсон, – вы стоите в сорока пяти шагах друг от друга. Каждый из вас может по собственному усмотрению сделать пятнадцать шагов перед тем как выстрелить или же стрелять прямо со своего места. Сигнал даваться не будет. Господин Георг Клейст стреляет первым и когда захочет. Господин Георг Клейст сможет защитить своим уже разряженным пистолетом ту часть тела, которую он пожелает. То же самое я говорю и в адрес господина Бенедикта.

– Начинайте, господа!

Оба противника начали сходиться. Подойдя своим обычным шагом к барьеру, Бенедикт подождал и, вместо того чтобы постараться как можно меньше выставлять себя, подставил себя под огонь, встав перед противником и скрестив руки. Легкий ветерок трепал его полосы и раздувал рубашку, расстегнутую на груди.

Одетый ко нее черное, с непокрытой головой, в наглухо застегнутом рединготе, г-н Клейст шел, шаг за шагом, усилием воли преодолевая свое внутреннее сопротивление. Подойдя к барьеру, он остановился.

– Вы готовы, сударь? – спросил он у Бенедикта.

– Да, сударь.

– Вы не стараетесь прикрыться?

– Это не и моих привычках.

Тогда г-н Клейст, съежившись, словно именно в нею сейчас должны были стрелять, медленно поднял пистолет и выстрелил.

Бенедикт услышал у самого уха легкий свист, почувствовал быстро пронесшийся ветер у себя в волосах: пуля противника прошла в пяти сантиметрах от его головы…

В тот же миг противник поднял пистолет и загородил им себе лицо, но от невольного нервного напряжения рука его слегка дрожала.

– Сударь, – сказал ему Бенедикт, – вы были любезны, обратившись ко мне с разговором перед выстрелом, что между противниками обычно не делается, и вы поступили так для того, чтобы напомнить мне, что я должен был прикрыться. Не будет ли вам угодно позволить мне в свою очередь дать вам совет или скорее обратиться к вам с просьбой?

– Какого рода, сударь? – откликнулся журналист, все так же прикрываясь своим оружием.

– Мне хотелось бы, чтобы вы держали пистолет твердо! Он не стоит на месте. А я хотел бы всадить пулю в ложе вашего пистолета, что мне очень трудно будет сделать, если вы не станете держать его крепко, и совершенно против моей воли приведет к тому, что я попаду вам пулей либо в щеку, либо в тыльную часть головы. А если вы станете держать ваше оружие вот как сейчас…

Он быстро поднял пистолет и выстрелил.

– Ну вот, дело сделано!

Движение, которое предшествовало выстрелу, было очень быстрым, и казалось, что Бенедикт даже не целился.

Но в ту же минуту, когда послышался выстрел, секунданты увидели, что пистолет, которым прикрывался г-н Клейст, взлетел и распался на куски, а тот, кто его держал, покачнулся и упал на колено.

– Ах! – сказал майор. – Вы его убили!

– Не думаю, – ответил Бенедикт, – я должен был попасть между двух винтов, которые держат спусковой механизм. На землю его бросило отдачей от удара.

Хирург и оба секунданта поспешили к раненому, продолжавшему держать в руке лишь рукоятку своего пистолета. От глаза до челюсти по щеке у него растекался огромный синяк. Это была, как и сказал Бенедикт, отдача от удара пули, но сама пуля никак не задела журналиста.

Ствол пистолета валялся в одной стороне, спусковой механизм – в другой. Пуля застряла в механизме точно между двумя винтами.

Стоило ей ударить прямо в голову там, где она попала в спусковой механизм пистолета, она разбила бы верхнюю челюсть и проникла бы в мозг.

Перевязка оказалась излишней. Ушиб был из самых сильных, но кровь выступила только в двух местах, там, где лопнула кожа. Смоченная в ручье тряпка оказалась единственным средством, которое хирург посчитал подходящим для лечения раненого.

Франц Мюллер проследил за этим вторым поединком с еще большим интересом, чем за первым. Но при виде развязки, принесшей честь врагу его страны, в нем поднялась ненависть к французу, еще больше разгорелось национальное чувство, став еще более агрессивным. Самая ужасная брань и самые грубые угрозы вырывались из его уст, на сжатых зубах появилась пена, походившая на ту, что летит из пасти бешеной собаки.

Он молотил воздух кулаками, покрывая ударами воображаемого врага, которого он как бы повергал наземь и топтал ногами.

Его угрозы и движения, несмотря на то что он держался поодаль, обратили на себя внимание секундантов и даже раненых.

– Вы будете драться с этим грубым животным? – спросил полковник Андерсон.

– Черт его возьми, – сказал Бенедикт, – он имеет на это право.

– Кулачный бой? Фи!

– Эх, дорогой мой полковник! Это же древний бой.

– Обратите же внимание на то, что сабля рубит, пуля простреливает, а вот кулак уродует, оставляет синяки, обезображивает лицо, наносит ушибы. Подумайте, вы, словно какой-нибудь грузчик, покатитесь по земле в обнимку с последним хамом. Фу! Дорогой мой, будь я на вашем месте, я извинился бы перед ним.

– Предпочту надеть перчатки, чтобы до него вовсе не дотрагиваться.

И из кармана своей куртки Бенедикт достал пару перчаток желто-соломенного цвета и надел их так, словно он был секретарем посольства, входящим в гостиную министра.

Затем он подошел к столяру и пальцем своей новенькой перчатки дотронулся до плеча Мюллера, нее еще молотившего воздух кулаками в ожидании лучшей мишени.

– Ну, мой дорогой, а теперь, кто кого!

– Ага! Перчатки! Перчатки! – прошептал мастеровой. – Я тебе покажу, как надевать перчатки!

И он кинулся на Бенедикта словно раненый вепрь.

«Так, – сказал, смеясь про себя, Бенедикт, – предстоит вспомнить то, что пришло на свет с улицы Муфтар».

И он встал в позу парижского гамена, занимающегося французским боксом, в позу, одновременно столь угрожающую и столь изящную, что она напоминает повадку леопарда или пантеры, когда, полулежа, зверь готовится броситься на добычу.

Не имея представления об аристократическом искусстве английского бокса или о демократическом искусстве французского рукопашного боя, Франц Мюллер готовился только к одному: он хотел схватить Бенедикта поперек туловища, бросить на землю и затоптать, как делал это минутой раньше в своем воображении. Изящная фигура и небольшой рост противника не внушали ему опасений, что предстоящий бой будет серьезным. Всего-то и требовалось, что втравить противника в драку.

Но, хотя он и считал себя в силе и, главное, способным побороть любого первого встретившегося ему атлета, у Бенедикта, как и в случае с его первыми двумя противниками, уже был готовый план действий, от которого он не хотел отступать. Если уж ему не удастся избежать драки, то этим он сможет заняться под конец, когда ему удастся изнурить в бесполезной ярости силы противника.

Для такого гимнаста, каким был Бенедикт, не представляло труда избегать прямых ударов неумелого врага, поэтому он решил так и поступить три или четыре раза подряд.

Франц зверел.

Уклоняясь от одного из его выпадов, Бенедикт сделал полуоборот и своей изящной туфлей, направленной крепкими мышцами ноги, нанес противнику так называемый удар в лицо. Каблуком своей туфли Бенедикт разбил нос и губы противнику.

– Herr Gott sakrament!.. note 20Note20
  Разрази меня Бог! (нем.)


[Закрыть] – вскричал столяр, делая три шага назад и прикладывая ко рту ладонь, и та наполнилась кровью.

Увидев такое, Франц совсем потерял голову и как безумный опять подступил к противнику, но тот уклонился вправо, оставив вытянутой левую ногу. Таким образом, от удара, который хотел нанести Франц, Бенедикт увернулся, но его левая нога оказалась как бы низким барьером, как бы скамейкой, керенкой, протянутой специально для того, чтобы заставить слепца упасть.

Франц упал и пролетел вперед на шесть или восемь шагов. Голова его ударилась о ствол дерева столь сильно, что столяр так и остался лежать, если и не в беспамятстве, то, по крайней мере, в полусознательном состоянии.

Бенедикт вместе с заинтересовавшимися этой борьбой секундантами (для них такая парижская ловкость была совершенно внове) подошел к нему. Майор почти забыл о своей ране, а журналист, хотя и жестоко страдал из-за своей, все же приподнялся на колено и одним глазом, тем, каким он видел, посмотрел туда же.

– Довольно! Довольно! – заговорили секунданты, видя, что Франц лежит без движения.

– С вас хватит, друг мой? – спросил Бенедикт самым мягким голосом и самым вкрадчивым тоном.

– Nein, Himmels Kreuz Bataillon! – разразился бранью столяр.

Эти бранные слова, которые ровным счетом ничего не означают по-французски, ибо переводятся как «Батальон Небесного Креста», являются самым сильным немецким проклятием.

– Тогда вставайте и повторим все сначала, – сказал Бенедикт.

Пристыженный Франц медленно встал.

– В добрый час, – сказал Бенедикт, – мне тоже кажется, что это не могло кончиться без маленького бокса. Без него к чему будет разносторонность моих вкусов, которой я так горжусь?

Между тем ярость Франца слегка поулеглась, его тевтонское благоразумие взяло верх. Но французская стихийность, неистовство которой он испытал на себе, у него самого полностью отсутствовала. Мысли его совсем сбились, и все из-за того же самого молодого человека, что постоянно увертывался от его ударов и без конца на него нападал. Но, к его великому удивлению, противник на этот раз, словно поджидая его, твердо встал на обе ноги, полусогнутые в коленях, и сжал оба кулака на уровне груди, как настоящий борец старой Англии.

Перед пруссаком теперь стоял другой враг.

Франц двинулся вперед, на сей раз осторожно и медленно, пытаясь и свои кулаки сжать так, как это сделал француз.

– Давайте, давайте, дорогой друг, – сказал Бенедикт, – думаю, пришло время немного поразвлечься!

И пока Франц пытался подражать Бенедикту, ни минуты не сомневаясь в том, что поза противника была хорошей, раз тот ее примял, Бенедикт нанес ему самый ужасный улар ногой по ногам, какой только может позволить человеку его большая берцовая кость.

У Франца треснула кость.

Он отступил, побежденный болью, и вернулся к бою с поднятым кулаком, словно собираясь убить быка.

Но Бенедикт опять встал в английскую позицию, и, как только враг оказался в пределах досягаемости, рука его, словно пружина, двинулась вперед и нанесла удар пруссаку в живот с такой силой, от которой не отрекся бы и самый могучий боксер Великобритании.

Перчатка его лопнула по всем швам.

Франц сделал три шага назад и рухнул мешком, растянувшись на земле.

– Честное слово, господа, – сказал Бенедикт, обратившись к секундантам, – лучшего я сделать не мог, а если делать больше этого, то нужно было его убить.

И, подойдя к Францу, он спросил:

– Вы признаете себя побежденным? Франц не ответил.

– Мы это признаем за него, – сказали секунданты, – он и глубоком обмороке.

Хирург подошел, попробовал пульс у Франца.

– Этому человеку нужно пустить кровь, и немедленно, – сказал он, – или я за него не ручаюсь.

– Пустите ему кровь, доктор, пустите кровь. Я сделал все что мог, чтобы смерть не вмешивалась в наши дела. Все, что касается жизни, входит в ваши обязанности.

Затем, подойдя к майору и обняв его, а затем поклонившись журналисту и пожав руку секундантам, он надел свою бархатную куртку и сел в карету в менее помятой одежде, чем если бы возвращался с какого-нибудь пикника на лужайке.

– Ну что, дражайший крестный? – спросил он Андерсона, садясь в карету.

– Так вот, дорогой крестник, – ответил полковник, – не считая меня самого, у меня найдется с десяток друзей, которые дали бы по тысяче луидоров, только бы видеть все то, что я наблюдал сейчас.

– Сударь, – сказал Ленгарт, – если вы пообещаете мне никогда не охотиться без меня и никогда не драться так, чтобы меня не было рядом, я нанимаюсь вот так, с лошадью и кабриолетом, служить вам бесплатно всю свою жизнь.

Ведь в самом деле, Бенедикт оставил трех своих противников поверженными и возвращался, как он и предсказывал Каульбаху, без единой царапины.