Текст книги "Княгиня Монако"

XIII

Нам приготовили три комнаты, расположенные одна возле другой; та, что была побольше и где раньше стояла кровать для почетных гостей, предназначалась маршальше. Служанки проводили меня в отведенную мне комнату, и я увидела там двух своих горничных с моей одеждой. Я обсохла, мгновенно сменила промокшее белье и платье, а затем отпустила горничных – мне не терпелось отыскать помещение, указанное мне Филиппом. Оставшись одна, я тут же выскочила из комнаты, миновала галерею, пересекла лестничную площадку и собралась было повернуть налево, но меня остановило непредвиденное препятствие – большая, очень частая решетка, более основательная, чем в самом недоступном монастыре, – это был единственный новый предмет в доме; решетка была снабжена превосходными замками, запертыми на два оборота, и двумя тяжелыми засовами, задвинутыми изнутри и снаружи. «Филипп правду говорил, что это тюрьма», – подумалось мне.

Я осмотрела решетку со всех сторон, но все было тщетно: к ней нельзя было подступиться и проход был надежно закрыт. Мне пришлось уйти ни с чем. Пюигийем уехал – я слышала конский топот во дворе; мне больше некого было бояться, и я решила продолжить поиски позднее. Матушка и г-жа де Баете, к которым я присоединилась, делились своими опасениями. Господин Дюпон внушал им страх. Его угрюмый взгляд и суровый вид казались им ужасными; они полагали, что попали в разбойничье логово, а окружавшие дам глупые служанки еще больше убеждали их в этом своими рассказами.

– Ах! Зачем только я отпустила Пюигийема! – воскликнула матушка. – Теперь нас некому защитить.

– А все наши лакеи, сударыня, разве вы не берете их в расчет? – спросила я.

– Лакеи! У нас их заберут.

– Ручаюсь, что нет. К тому же кузен сам вызвался поехать в город, и он был прав – в противном случае мы, возможно, застряли бы здесь на три дня.

– Господин граф заметил, что того статного молодого человека, который встретил нас первым, заперли на тройной засов, – промолвила любимая горничная матушки.

– Он сказал мне, когда садился в седло: «Наверное, для того, чтобы проучить этого смазливого щеголя, изображающего из себя кавалера». Ну вот, я вас и спрашиваю: если такого красивого дворянина держат взаперти лишь за то, что он подал руку барышне, как же в таком случае обойдутся с нами?

Теперь я поняла, почему кузен покинул меня столь легко, хотя в доме оставался такой молодой человек, как Филипп, – вначале меня это весьма удивляло. Пюигийем все видел, пока мы обменивались любезностями с опекуном Филиппа и стояли в нижней гостиной. Возможно, он даже содействовал в этой расправе!

«Ах, притворщик, – подумала я, – стало быть, мне так ничего и не узнать».

Матушка и г-жа де Баете продолжали охать и стонать. Гувернантка отдала сушить свою полумаску, которая слегка перекосилась и стала похожа на раковину улитки. Внезапно дверь открылась, и у всех женщин одновременно вырвался вопль ужаса, но это всего лишь появился дворецкий в сопровождении двух старух: они принесли серебряное блюдо с яствами – вином, фруктами, вареньем и молоком – на случай если маршальша не пожелает дожидаться ужина, который готовили на кухне из забитой в большом количестве домашней птицы: г-н Дюпон считал своим долгом показать себя гостеприимным хозяином.

– Мой господин поручил мне узнать у госпожи маршальши, где она прикажет накрыть стол? – спросил матушку дворецкий.

– Там, где его обычно накрывают для вашего господина.

– Будет ли мой господин иметь честь отужинать с госпожой маршальшей?

– Не только он, но и все те, кого он изволит пригласить, будут для меня весьма желанны. Посланцы удалились столь же чинно, как и вошли.

– Ах, сударыня, – вскричала моя гувернантка, – что вы такое сказали? Он же приведет с собой свою шайку!

– Да нет, сударыня, – возразила горничная, – вы правильно поступили! Если бы вы ели в одиночестве, этот человек, возможно, отравил бы вас. Я громко расхохоталась. Господи! До чего же они были забавными!

– Матушка, – сказала я, – не стоит так пугаться. Этот господин Дюпон – вполне приличный человек; что касается его дома, довольно запущенного, следует это признать, то я собираюсь обследовать его от подвала до чердака и доложу вам обо всем; если здесь имеются западни и ловушки, мы, по крайней мере, будем это знать.

– Дочь моя!..

– Мадемуазель!..

– Я запрещаю вам это!..

Но я была уже далеко, захватив с собой самую юную из своих горничных, Блондо, которая никогда со мной не расставалась (между прочим, впоследствии я выдала ее замуж за одного жителя Монако, и она будет распоряжаться этими записками после моей смерти). Девушка была, подобно мне, веселой и отважной и, подобно мне, обожала подшучивать над трусихами.

– Давай сначала осмотрим мою комнату, Блондо, я в нее едва заглянула. Эта комната, как и прочие, была лишена обстановки и обивки; один из ее углов занимало нечто вроде кровати под балдахином, с дырявыми занавесками, некогда сшитыми из довольно красивой ткани. В огромном камине догорали остатки хвороста; окно смотрело в отвратительный сад, о котором я уже упоминала. Ветви смоковницы, посаженной напротив, дотягивались до окна и затеняли комнату, придавая ей еще более безрадостный вид.

– Ах, какое гадкое жилище, – сказала я. – И чем же господин Дюпон так прогневил Бога, что его сослали в эту дыру?

– Не стоило становиться разбойником ради такого убожества, – рассудительно отвечала Блондо. – Быть может, сокровища спрятаны в подвалах, пойдем посмотрим.

Мы и в самом деле спустились вниз и обследовали весь дом, за исключением галереи, отгороженной решеткой; мы побывали и в часовне, и в столовых – дом напоминал огромную пустыню, унылое жилище отшельника. Только в кухнях еще теплилась жизнь: мы насчитали там трех поварят, чрезвычайно удивленных нашим появлением.

Осмотрев весь дом, мы вернулись к матушке, чей страх уже граничил с безумием: она почти не надеялась меня увидеть и умоляла горничных отправиться на поиски и, если еще не поздно, найти меня. Дрожа, она спросила, видела ли я что-нибудь ужасное, а затем заявила, что не собирается ложиться спать и нам всем следует провести ночь в молитвах.

– Сударыня, – сказала я, – уверяю вас, что, не считая крыс, в этом жалком домишке нет ни единой живой души. Уверяю вас также, что вам не грозят здесь никакие опасности и никто не собирается причинять вам какой-нибудь вред. Ваши лакеи с большим удовольствием едят в буфетной; даже тем, кто охраняет карету, отнесли ужин; о слугах всячески заботятся, и они чувствуют себя здесь свободнее, чем на постоялом дворе. Успокойтесь же, милая матушка; нам здесь будет очень уютно рядом с пауками, и мы прекрасно выспимся, если будет на то Божья воля.

– Я не лягу спать, даю слово! Вы такая сумасбродка, мадемуазель, вы столь легкомысленно ко всему относитесь и еще хотите, чтобы мы доверяли вашим сведениям? Стоит лишь мне представить, что этот отвратительный человек будет сидеть за столом напротив, как у меня уже бегут по коже мурашки, и я не знаю, как мне удастся выйти из этого положения.

Госпожа де Баете перебирала четки в углу; в трудные минуты она всегда на всякий случай твердила молитвы Богородице, подобно тому как коза грызет свою веревку. В разгар всех этих разговоров нас известили о том, что ужин подан, и наш хозяин лично явился за матушкой. Эта сцена заслуживает того, чтобы ее описали. Супруга маршала едва решилась опереться на протянутую ей руку, словно хозяин дома был болен чумой или жабой. И все же, спускаясь по лестнице, матушка отважилась спросить:

– А что же ваш сын, сударь, молодой дворянин, столь любезно пригласивший нас в ваш дом, неужели мы его больше не увидим?

– Нет, сударыня, он только что уехал по срочному делу. Мне очень жаль, но это было необходимо.

– Ах, Боже мой, – сказала мне г-жа де Баете, – бедного юношу убили!

– Или же послали за другими головорезами, чтобы оповестить их о богатой добыче.

– Помилуйте! Что вы такое говорите, мадемуазель! Впрочем, я полагаю, что вы правы.

– Они явятся ночью и всех нас перережут, можете не сомневаться. Любезно предупредив об этом гувернантку шепотом, я снова принялась смеяться от души и получила еще один строгий выговор, что нисколько меня не огорчило. Ужин прошел скучно и чинно, но он был плотным. Дюпон Восседал за столом подобно изваянию: он ничего не ел и не говорил ни слова. Быстро покончив с трапезой, мы поднялись в свои комнаты, снова в сопровождении служанок, которые несли коптящие факелы. Хозяин дома поклонился нам до земли, пожелал спокойной ночи и удалился.

Госпожа де Грамон прежде всего тщательно осмотрела все наши комнаты и приказала подбросить в камин несколько охапок хвороста, хотя и без того было жарко, после чего она велела горничным остаться с ней и попросила г-жу де Баете прочесть несколько молитв, а также несколько глав из ее любимой книги «Зерцало христианской души». Подойдя к матушке, я попросила у нее разрешения уйти в свою комнату и взять с собой Блондо, чтобы попытаться уснуть.

– Я очень устала, сударыня, я ничего не боюсь и надеюсь хорошо отдохнуть.

– Ступайте, дочь моя; если мне станет чересчур страшно, я вас позову. Я оставляю здесь Клелию, она предупредит меня об опасности.

– Как вам угодно, матушка.

Блондо последовала за мной; мы тщательно заперли свою дверь, чтобы ни друзья, ни враги не смогли открыть ее без нашего ведома. Я была раздосадована: мне казалось неестественным, что Филиппа столь бесцеремонно похитили и теперь держат взаперти. Мне так хотелось его увидеть! Желая спокойно все это обдумать, я усадила Блондо в глубокое кресло, и она тотчас же закрыла глаза. Полчаса спустя в доме воцарилась мертвая тишина. Слышалось только тихое ровное дыхание моей горничной, которая, как она уверяла, не боялась ни черта, ни людей, когда я была рядом. Луна, разогнавшая облака, заливала комнату светом, обозначая глубокие тени, отбрасываемые смоковницей, ветви которой колыхались от ветра. Я открыла окно, так как в жарко натопленной комнате нечем было дышать.

Внезапно снизу, из сада, послышался шум, который был похож на приглушенные шаги человека, направлявшегося к моему окну. Поскольку я лежала на постели одетой, то сразу же спрыгнула с кровати и в одно мгновение выскочила на балкон. Я не ошиблась: внизу чрезвычайно осторожно пробирался мужчина, согнувшийся чуть ли не вдвое. Взглянув на него в первый раз, я испугалась, и мое сердце забилось; при втором взгляде оно забилось еще сильнее, но уже не от страха – то был Филипп!

Я не особенно поверила, что он уехал, и чуть ли не ждала его, и все же теперь была не только обрадована, но и удивлена. Я наблюдала за Филиппом, он же меня не видел, но располагал верными сведениями, ибо двигался прямо к цели. Подойдя к дереву, он обхватил ствол, и его голова в один миг оказалась почти на уровне моего лица. Увидев меня, Филипп уцепился за более высокую ветвь и легко спрыгнул на балкон.

– Мадемуазель!.. – взволнованно произнес он.

– Тише!

Я указала ему на спящую Блондо. Мне подумалось, что лучше было бы предупредить ее о визитере, ибо от малейшего шороха, от малейшего слова, произнесенного чуть более громким тоном, она могла проснуться и поднять тревогу. Тихо подойдя к горничной, я дотронулась до ее руки; она открыла глаза и посмотрела на меня.

– Блондо, – сказала я, – не бойся, здесь один мой знакомый дворянин, с которым я собираюсь побеседовать; не спи, можешь смотреть на нас, но не слушай – это серьезный разговор.

Блондо была умная девушка, и она любила меня; я могла бы приказать ей стоять неподвижно, как жене Лота, в течение десяти лет, пока она не обратилась бы в соляной столп. Горничная сделала мне знак, что она готова повиноваться, и села таким образом, чтобы не терять нас из вида, в то же время находясь поодаль. Я вернулась к Филиппу, который ждал меня с нетерпением, притаившись возле окна.

– Ну вот, теперь… давайте поговорим.

– Ах! Я только об этом и мечтаю.

– Вы должны мне ответить на множество вопросов, ибо ваша жизнь полна тайн; я предупреждаю вас, что все эти вопросы сводят меня с ума. Прежде всего, во имя Неба, кто вы такой?

– Не знаю.

– Зачем к вам тогда приходили королева и его высокопреосвященство?

– Мне это неизвестно.

– Значит, вы расстались с господином де Сен-Маром?

– Увы, нет!

– Так господин Дюпон – это…

– Он самый.

– Но в таком случае…

– Мадемуазель де Грамон! Мадемуазель де Грамон! – неожиданно прервала нашу беседу г-жа де Баете, нещадно барабаня в дверь.

– Откройте, госпожа маршальша зовет вас к себе.

Клелия надрывно лаяла.

XIV

Ах, эта г-жа де Баете! Прервать нас на самом интересном месте разговора, когда я, наконец-то, должна было что-то узнать! А если бы Филиппа увидели в моей комнате, сколько это вызвало бы пересудов, сколько шума! Дело не в том, что меня стали бы бранить – наши добрые матроны отнюдь меня не пугали, – но об этом проведал бы Пюигийем, и как потом убедить его в истинном положении дел? Он ни за что бы мне не поверил и стал бы меня упрекать. Между тем я растерялась и не решалась ответить; мой юный друг вывел меня из замешательства: он уже спустился на землю по смоковнице, сказав мне на прощание:

– Я еще вернусь, будьте покойны! Блондо, далеко не столь взволнованная, как я, крикнула из-за двери:

– Мадемуазель спит!

– Разбудите ее.

Я разбудила себя сама и осведомилась, что случилось.

– Госпожа маршальша зовет вас, она желает немедленно вас видеть, ей страшно.

Горничная пошла открывать дверь, а я бросилась на кровать и стала потягиваться.

– Стало быть, надо вставать?

– Сию минуту пожалуйста.

Одна из горничных госпожи услышала в саду шаги, она выглянула в слуховое окно и заметила какого-то мужчину. «О! – подумала я. – Филиппа обнаружили! Мы больше не встретимся».

Я слышала, как эта чертовка омерзительно кричала, высунув голову в слуховое окно (между тем как Клелия захлебывалась в неистовом лае):

– Я его видела, я его вижу: он спустился с той самой смоковницы, что стоит рядом с окном мадемуазель. На помощь! Убивают! Пожар! Грабят!

Все остальные наперебой принялись вторить горничной:

– На помощь! Убивают!

– Я не понимаю, в чем дело, – сказала я, но тут матушка с криком выскочила в коридор:

– Поехали! Поехали! Я не хочу здесь больше оставаться. Где мои слуги, где моя дочь? Спасайте мою дочь!

Лакеи спали вповалку наверху возле лестницы; им пришлось встать, заслышав этот шум, и конюший матушки прибежал со шпагой в руке. Хотя я пребывала в ярости, мне страшно хотелось рассмеяться. Весь этот переполох из-за одного несчастного ребенка, который хотел спокойно поговорить с другим ребенком, не причиняя никому зла! Матушка продолжала кричать, что не останется больше ни минуты в этом вертепе, где нас собираются перерезать, и что она лучше пойдет пешком. Понадобилось больше получаса, чтобы ее успокоить. Она приказала закрыть мое окно и остатки ставен, которые уже не запирались, и потребовала, чтобы я отправилась вместе с ней в ее комнату; двух лакеев оставили караулить мою дверь. Я была в бешенстве, в бешенстве!

В это время года светает рано; уже занималась заря, когда весь этот спектакль закончился и г-жа де Баете усадила меня между матушкой и собой в их убежище, где нечем было дышать и где нещадно чадили факелы. Дамы продол-, жили чтение «Зерцала души», и хуже всего было то, что мне поневоле пришлось их слушать, стиснув зубы; при этом матушка клевала носом, а гувернантка то и дело замирала посреди фразы – это было прелесть как глупо и нелепо.

Блондо все поняла; она вернулась в мою комнату, сославшись на то, что забыла там платок, и села у окна. Девушка опасалась, как бы безрассудный молодой человек не попытался вернуться, услышав, что шум затих. Лакеи, стоявшие на часах, спали, опираясь на палки, которые они держали, подобно алебардам. Все погрузилось в сон, за исключением юности и… возможно, любви? Я по крайней мере не смыкала глаз, волнуясь за несчастного Филиппа, оказавшегося в трудном положении.

Я не могла понять, как вопли наших крикуний не привлекли внимания г-на де Сен-Мара. Быть может, у этого милейшего человека были на то свои причины: таким образом он избавлял себя от всяческих объяснений.

Никогда еще ночь не казалась мне такой долгой. На восходе солнца, который был ослепительным, мне разрешили вернуться в комнату, где меня ждала Блондо. Она пошла мне навстречу и, приложив палец к губам, протянула мне на раскрытой ладони клочок бумаги.

– Записка! – произнесла она тихим голосом. – Он красив, этот дворянин, какая жалость!..

Вся дрожа, я взяла записку; никогда прежде мне не приходилось их получать, и я не решалась развернуть бумагу; я хотела, но страшилась этого; взволнованная и гордая, я покраснела, а затем побледнела, ведь я еще пребывала в том возрасте, когда у нас нет прошлого, когда мы еще не изведали ни радости, ни печали, и юность шепчет нам на ухо прелестные слова, которые она только-только начинает произносить.

– Смотри хорошенько, Блондо, чтобы нас не застали врасплох, а я тем временем буду читать. Как же он передал тебе записку?

– Молодой человек неслыханно смел, мадемуазель; он забрался на нижние ветви и протянул мне оттуда письмо – даже господин де Бассомпьер не сделал бы этого лучше.

Я полагаю, что Блондо знала по собственному опыту образ действий Бассомпьера, хотя она и не желала в этом признаться. Я развернула записку, в которой было всего несколько строк: «Мадемуазель!

Я считаю себя несчастнейшим из смертных, ибо меня изгнали из рая, куда я едва успел вступить; однако мне нужно Вас увидеть, и я Вас увижу. Я знаю, что Вы направляетесь к Кадруссу, и мне известно, что его дом находится в графстве Венесен; если я не окажусь у Ваших ног в течение месяца начиная с сегодняшнего числа, считайте, что с бедным Филиппом все кончено. Я родился под несчастной звездой. В будущем я не жду ни любви, ни славы; мой опекун – единственный человек, с кем мне дозволено видеться; итак, вместо того чтобы прозябать здесь, я собираюсь безотлагательно решить свою судьбу, и Вы – моя путеводная звезда. До скорой встречи, или прощайте навеки. Жюль Филипп».

Я прочла записку дважды, а затем подошла к окну. Воздух был изумительным, и погода дивной; птички, распевавшие на ветках смоковницы и чистившие себе перышки, упорхнули при моем появлении; усевшись поодаль на другое дерево, они продолжали резвиться.

«Я напоминаю птицам ночных крикуний – госпожу де Грамон и госпожу де Баете, – подумала я, – над этой смоковницей тяготеет проклятие».

Я обозревала запущенный сад, смотрела под деревья с густой листвой; я искала своего милого друга и, признаюсь, думала о нем бесконечно больше, чем о Пюигийеме. Эта записка, исполненная решимости, пришлась мне по душе. Этот юноша, готовый поставить на карту все, казался мне истинным рыцарем или, по меньшей мере, одним из страстных поклонников Клелии или Клеопатры. «Посмотрим, приедет ли он к Кадруссу», – рассуждала я. Я желала бы этого и для него и для себя.

Я перечитывала записку снова и снова! Сколько подобных писем пришлось мне с тех пор получать! Я сожгла их все до единого, но это послание сохранила. Оно было первым. Если бы г-жа де Баете узнала об этом происшествии, она несомненно прибегла бы ко всем заклинаниям злых духов – эта добрая душа совершенно меня не знала. Сначала я была для нее просто мадемуазель де Грамон, а затем – княгиней Монако. Что касается моего ума, моей души, моих привязанностей и поступков, она о них не имела представления, как не имела представления о вихрях г-на Декарта и бесчисленных чудачествах его последователей. Я бы никогда не дала недалекую женщину в наставницы умной девушке.

В восемь часов утра прибыл Пюигийем с починенной каретой. Увидев его, я покраснела, и он это заметил; этот уж был таким хитрым, что тотчас же почувствовал неладное, хотя и не понимал, в чем именно я провинилась. Когда кузену рассказали о ночном переполохе, он устремил на меня свой взгляд и домыслил то, что можно было домыслить. Всю остальную часть пути граф был не в духе и держался отчужденно.

Господин де Сен-Map снова появился, чтобы угостить нас отменным завтраком, в то время как горничные и лакеи снова грузили в карету наши сундуки. Его учтивость доходила до раболепия, но то была учтивость в прощальную минуту, ясно дающая понять, что хозяин безмерно рад вашему отъезду. Матушка была великолепна в своей щедрости – она велела одарить поварят и служанок золотыми монетами. Отец на ее месте отделался бы шутками.

Прощаясь с хозяином, матушка сочла своим долгом выразить ему признательность и заявила, что на обратном пути мы снова нанесем ему визит.

– Премного благодарен, госпожа маршальша, но я уже буду находиться очень далеко отсюда и не смогу оказать вам даже такого жалкого приема, как на этот раз.

– Если это так, сударь, позвольте откланяться и примите во внимание наше положение при дворе. Мы с маршалом еще имеем там некоторое влияние и охотно предлагаем вам им воспользоваться.

В ответ дворянин лишь молча поклонился. Мы сели в карету, двери ее закрыли, и она снова двинулась в путь. На первой же остановке Пюигийем принялся расспрашивать дам о событиях ночи и таинственном питомце г-на де Сен-Мара, о котором больше ничего не было слышно.

– Я заметил необычайное сходство, которое сразу же меня поразило, – прибавил граф, – и удивлен, госпожа маршальша, что вы об этом не подумали, ведь это сходство просто невероятно. Этот молодой человек – вылитый король.

– Король? – воскликнула я.

– Да, мадемуазель, даже две капли молока не настолько схожи между собой. У него тот же голос, та же фигура – словом, все.

– Я не могу этого сказать, – возразила матушка, – как и никто из нас, пока мы находимся здесь. Мы не видели его величество со времени его детства. Вы забываете, сколько времени мы провели в Бидаше, а ведь мы приехали сюда задолго до событий Фронды.

– О! Это правда.

На этом беседа закончилась. Мы продолжали довольно быстро продвигаться вперед и добрались без происшествий до границы графства Венсен, где нас встретили посланцы вице-легата; они приветствовали нас по-итальянски, а мы отвечали им по-французски – как водится, люди, уверенные в том, что они не поймут друг друга, говорят без умолку. Нам воздали дань уважения, и в нашу честь стреляли из пушки. Моя добрая матушка уверяла, что все это делается ради маршала и она нисколько этим не кичится.

Когда мы приехали к Кадруссу, в его прекрасный дом на берегу Роны, нас ждало разочарование. Как оказалось, свадьбу отменили; тем не менее, поскольку приглашения были разосланы во все уголки Франции и пришлось бы снова отправлять более сотни гонцов, герцог решил устроить для гостей праздник. Самое странное, что этот брак все же состоялся позже, когда мадемуазель Дюплесси-Генего достигла брачного возраста, ибо в ту пору она была еще совсем девочкой. Их венчали так же, как назначают епископов in partibus infidelium note 3Note3
  В странах неверных (лат.)


[Закрыть]. До тех пор Кадрусс пытался обрести счастье с другими – он несколько раз сватался, и в числе прочих к мадемуазель де Севинье, которая вовсе не была ему парой и впоследствии стала графиней де Гриньян и моей доброй подругой и соседкой.

Меня так и тянет рассказать вам о Кадруссе и его злоключениях, хотя они постигли его гораздо позже этой несостоявшейся свадьбы. Это довольно странный человек, тесно связанный с другими, еще более странными людьми. В ту пору, когда герцог заставил нас отправиться в путь, чтобы мы стали свидетелями его счастья, он был молод. Мы еще вернемся к Кадруссу. Но вначале опишем ту встречу.

Когда мы вышли из кареты во дворе его усадьбы, нас встретили герцог собственной персоной и несколько его близких приятелей. Один из них подал мне руку и произнес голосом столь же приятным как скрип пилы:

– Мадемуазель, я имел честь привезти письмо господина маршала де Грамона госпоже маршальше. Не мог ли бы я ей его вручить? Я герцог де Валантинуа.

– Матушка будет польщена, сударь, – весьма сухо отвечала я. (Этот человек совсем мне не понравился.)

Я взглянула на него краем глаза, и вы сейчас узнаете, что мне пришлось увидеть.

Это был толстый, маленький, коротконогий человек с глазами белого кролика, носом-хоботом и вывороченными губами; на голове у него был гигантский светлый парик без буклей, весьма напоминавший соломенную крышу; на нем был бархатный камзол с карманами (это начинало тогда входить в моду), сшитый из красно-коричневого бархата, с ярко-красными шнурами; все его пальцы были унизаны перстнями с бриллиантами и прочими драгоценными камнями, при том, что у него были руки акушера или зубодера. Герцог ходил расставляя ноги, словно носильщик портшеза; однако самой примечательной его чертой был цвет лица, которое становилось пунцовым, как петушиный гребень, при малейшем недовольстве. Господа де Ларошфуко и Лабрюйер утверждают, что подобные рачьи панцири свидетельствуют о невероятном упрямстве и чудовищной злобе их обладателей. И они правы, во всяком случае в отношении этого человека.

Он проводил меня до гостиной, где гости обменивались поклонами, поцелуями – избави Бог! – и всевозможными объятиями. Госпожа Пилу называла все это фрикасе из физиономий. Господин де Валантинуа стоял позади меня, дожидаясь благоприятного для себя момента. Когда с приветствиями было кончено и гости образовали круг, он приблизился к маршальше, округлил локоть, принял вид молодого голубя и с улыбкой протянул ей послание. – Что это такое, сударь? – удивилась матушка.

– Письмо от господина маршала, сударыня. Мне поручено передать его вам лично в руки.

Эта фраза показалась мне несколько казенной для герцога де Валантинуа, но так ли уж это важно? Маршальша как законная обладательница письма спрятала его и больше о нем не упоминала. Как оказалось, г-н Монако имел на меня виды! Я даже не подозревала, сколько грядущих бурь таилось в кармане г-жи де Грамон. Если бы я только об этом знала, Боже милостивый! Теперь, когда мы рассмотрели облик герцога де Валантинуа, вернемся к Кадруссу и его злоключениям, тем более что это отсрочит неотвратимо приближающийся день, о котором мне так хочется забыть!