Текст книги "Жизнь Людовика XIV"

– Будьте спокойны, г-н кардинал, – ответил король, – ваши рекомендации для меня священны, но я надеюсь еще не скоро употребить их.

При этих словах кардиналу была поднесена чашка с бульоном. Король взял ее с подноса и подал кардиналу, затем, под предлогом, что дальнейший разговор может беспокоить больного, он вышел из комнаты, и заметно было, что проходя через галерею и глядя на картины, которые вскоре должны были ему принадлежать, ибо в своем завещании Ришелье отказывал свой дворец дофину, он весело улыбался, несмотря на то, что с ним шли приятели больного – маршал Брезе и граф д'Аркур – которые проводили его до Лувра и которым он сказал, что не выйдет из дворца, пока кардинал не умрет.

Увидев вернувшегося д'Аркура, кардинал протянул ему руку и произнес печально:

– Ах, д'Аркур, вы лишитесь во мне доброго и истинного друга.

Эти слова сильно подействовали на графа, который, как ни были крепки его нервы, не мог удержаться и горько заплакал.

Потом, обращаясь к г-же д'Эгийон, больной сказал:

– Милая племянница, я хочу, чтобы после моей смерти вы… – И при этих словах он понизил голос, и так как г-жа д'Эгийон была у его изголовья, никто не слышал, что он сказал, видели только, как она со слезами на глазах вышла из комнаты.

Тогда, подозвав к себе двух врачей, постоянно находившихся поблизости, Ришелье спросил:

– Господа, я спокойно жду смерти, но скажите мне, прошу вас, сколько времени остается мне еще жить?

Врачи с беспокойством посмотрели друг на друга и один из них отвечал:

– Ваше высокопреосвященство, Бог, который знает, как вы необходимы для блага Франции, не захочет, по благости своей, так скоро прекратить вашу жизнь.

– Хорошо, – согласился кардинал. – Позовите ко мне Шико.

Шико был частным врачом короля. Это был весьма ученый человек, и кардинал питал к нему большое доверие. Как только Шико показался в дверях, больной спросил:

– Шико, я вас прошу не как врача, а как друга, сказать мне откровенно, сколько остается мне еще жить?

– Вы меня извините, – отвечал Шико, – если я вам скажу правду?

– Для того-то я вас и просил к себе, – заметил Ришелье, – ибо к вам одному имею доверенность.

Шико пощупал пульс больного и немного подумав отвечал:

– Г-н кардинал, через двадцать четыре часа вы или выздоровеете или умрете.

– Благодарю, – прошептал Ришелье, – вот ответ, которого я желал. – И он сделал Шико знак, что хочет остаться один.

К вечеру лихорадка значительно усилилась и пришлось еще два раза сделать кровопускание. В полночь Ришелье пожелал причаститься. Когда священник приходской церкви св. Евстафия вошел со святыми дарами и поставил их вместе с Распятием на стол, специально для того приготовленный, кардинал сказал:

– Вот судья, который скоро будет меня судить. Молю его от всего сердца осудить меня, если я когда-либо имел намерением что-нибудь другое, кроме блага религии и государства.

Больной причастился, а в 3 часа был соборован. Со смирением отрекаясь от гордости, бывшей опорой всей его жизни, он обратился к своему духовнику:

– Отец мой, говорите со мной как с великим грешником и обращайтесь со мной как с самым последним из ваших прихожан.

Священник велел кардиналу прочитать «Отче наш» и «Верую», что тот исполнил с большим благоговением, целуя Распятие, которое держал в руках. Все думали, что он немедленно скончается, так безнадежно было его положение. Г-же д’Эгийон сделалось дурно, и она вынуждена была уехать к себе, где ей пустили кровь.

На другой день, 3 декабря, положение больного сделалось еще хуже и видя, что нет никакой надежды на выздоровление, врачи перестали давать лекарства. После 11 часов по городу разнесся слух о кончине кардинала, а в 4 часа пополудни король вторично приехал в кардинальский дворец и к крайнему своему удивлению, быть может и к неудовольствию, увидел, что больному сделалось немного лучше. Некто Лефевр, врач из города Труа в Шампани, дал кардиналу проглотить пилюлю, которая так спасительно подействовала. Его величество оставался при больном около часа, изъявляя сильную печаль, и удалился не с такой радостью как в первый раз.

Ночь кардинал провел спокойно, лихорадка уменьшилась, так что все думали уже о выздоровлении. Лекарство, принятое около 8 часов утра и значительно облегчившее состояние больного, еще более увеличило надежды приверженцев кардинала, но сам Ришелье не верил своему мнимому выздоровлению и около полудня отвечал пажу, присланному королевой узнать о его здоровье:

– Скажите ее величеству, что если она имеет причины на меня гневаться, то я умоляю ее во всем простить меня.

Едва паж вышел из комнаты, как кардинал почувствовал приближение смерти, и обратившись к г-же д'Эгийон, невнятно проговорил:

– Племянница, мне очень худо, я умираю и прошу вас, удалитесь. Ваша печаль терзает мое сердце, не присутствуйте при моей кончине…

Герцогиня хотела что-то сказать, но кардинал сделал столь умоляющий знак рукой, что она тотчас вышла. Едва она закрыла за собой дверь, как кардинал впал в беспамятство, уронил голову на подушку и перешел в вечность.

Так умер, на 58 году жизни, в своем дворце и почти на глазах короля, который ничему так во все продолжение своего царствования не радовался, как этой смерти, Жан Арман дю Плесси кардинал Ришелье.

Как о всяком человеке, который держал в своих руках кормило правления, так и о кардинале Ришелье существует два суждения: суждение современников и суждение потомства. Скажем сначала о первом:

«Кардинал, – говорил Монтрезор, – имел много хороших и много дурных качеств. Он был умен, но ум его не превышал обыкновенного. Не будучи знатоком изящного, он безотчетно любил все хорошее и никогда не мог отличить достоинств в произведениях ума. Он всегда завидовал тем, кого видел в славе и почестях. Он питал вражду ко всем великим людям, какого бы звания они ни были, и все, кто сталкивался с ним враждебно, должны были почувствовать силу его мщения. Люди, которых он не мог осудить на смерть, провели жизнь в изгнании. В продолжение его правления беспрестанно составлялись заговоры против его жизни, в которых иногда участвовал и сам король, но кардинал всегда торжествовал над ненавистью своих врагов. Наконец, кардинал – на катафалке, оплакиваемый немногими, ненавидимый почти всеми и рассматриваемый толпой только зевак, которые теснятся во дворце его».

Перейдем теперь к рассмотрению суждений потомства. Кардинал Ришелье, живший почти на равном расстоянии во времени между Луи XI, целью которого было сокрушить феодализм, и Национальным конвентом, который уничтожил аристократию, имел, кажется, подобно им, свое кровавое назначение. Могущество вельмож, ослабленное Луи XII и Франсуа I, совершенно пало при Ришелье, приготовив своим падением безмятежное, неограниченное и деспотическое царствование Луи XIV, который напрасно искал вельмож и находил только придворных. Постоянные смуты, тревожившие более двух столетий Францию, прекратились в правление Ришелье. Гизы, которые простирали руку к скипетру Анри III, принцы Конде, занесшие ногу на первую ступень трона Анри IV, Гастон, примеривавший на своей голове корону Луи XIII, обратились почти в ничто при Ришелье. Все, что вступало в борьбу с железной волей кардинала, разбивалось как хрупкое стекло. Однажды Луи XIII, уступая просьбам своей матери, обещал ревнивой и мстительной флорентинке лишить кардинала своей милости. Тогда собрался совет, членами которого были Марильяк, герцог де Гиз и маршал Бассомпьер; Марильяк предлагал убить Ришелье, герцог де Гиз – отправить в ссылку, Бассомпьер – заключить его в тюрьму, и каждый из них подвергся той участи, которую готовил кардиналу: Бассомпьер был посажен в Бастилию, герцог де Гиз – изгнан из Франции, Марильяк кончил жизнь на эшафоте, а сама королева Мария Медичи, которая хотела лишить его королевской милости, впала в немилость и умерла в Кельне в безвестности и нищете. И что замечательно, всю эту борьбу кардинал выдержал не для себя, а для Франции, и враги, над которыми он торжествовал, были не только его врагами, но и врагами королевства. Если Ришелье заставил короля вести жизнь скучную, несчастную и уединенную, если мало-помалу лишил его друзей, любимиц и семейства, то это было необходимо для того, чтобы эти друзья, любимицы и семейство не высасывали соки умирающего государства, которое чтобы не погибнуть имело нужду в его эгоизме, ибо не одну только внутреннюю борьбу вела Франция, к ней, по несчастью, присоединились еще и войны внешние. Все эти вельможи, которых он истреблял, принцы крови, которых он изгонял, все эти незаконнорожденные дети королей, которых он заключил в тюрьмы, призывали во Францию иноплеменников, и те, спеша на призыв, вторгались с трех сторон в королевство: англичане через Гиень, испанцы через Руссильон, имперцы через Артуа. Он прогнал англичан, отняв у них остров Ре и осадив Ла-Рошель, усмирил имперцев, отклонив Баварию от союза с ними, разорвав заговор их с Данией и посеяв раздоры в католической германской лиге, смирил Испанию, основав в ее тылу новое Португальское королевство, которое некогда Филипп 11 обратил в провинцию, а герцог Браганцский теперь сделал снова самостоятельным государством. Средства его, конечно, были коварны или жестоки, но результат был велик. Шале пал, но он был в заговоре с Лотарингией и Испанией; Монморанси пал, но Монморанси вступил во Францию с оружием в руках; пал и Сен-Map, но он призывал иноплеменников в королевство. Может быть, без этой внутренней борьбы и удался бы тот обширный план, который впоследствии возобновили Луи XIV и Наполеон. Ришелье хотел от Нидерландов присоединить земли до самого Антверпена и Мехельна, он придумывал средство отнять у Испании Франш-Конте, присоединил Руссильон к Франции. Будучи сначала простым монахом, он силой своего гения сделался не только великим политиком, но и великим полководцем. И когда пала Ла-Рошель вследствие планов, перед которыми преклонились Шомберг, маршал Бассомпьер и герцог Ангулемский, он сказал королю: «Государь, я не пророк, но уверяю ваше величество, что если вы соблаговолите последовать моему совету, то даруете мир Италии в мае, покорите гугенотов Лангедока в июле и возвратитесь в свою резиденцию в августе». И каждое из этих предсказаний исполнилось в свое время, так что Луи XIII поклялся всегда следовать советам Ришелье. Наконец, пробил последний час этого великого человека, который, по словам Монтескье, заставил своего государя играть вторую роль в своей монархии, но первую в Европе, унизил короля, но возвеличил его царствование, укротил бунты так, что потомки составлявших Лигу могли только составить Фронду, подобно тому, как после царствования Наполеона потомки Вандеи 93 года могли составить лишь Вандею 1832 года.

ГЛАВА VII. 1643

Вступление Мазарини в Совет. – Благосклонность к Нуайе. – Бассомпьер выходит из Бастилии. – Бренные останки королевы-матери. – Болезнь короля. – Объявление регентства. – Крещение дофина. – Последние минуты Луи XIII. – Пророческий сон Луи XIII. – Кончина Луи XIII. – Суждение об этом государе.

После кончины кардинала, события столь приятного для короля, последний, желая в одно и то же время сдержать обещания, данные умирающему министру и самому себе, возвратил де Тревилю, Дезэссару, Ла Саллю и Тилльяде их дипломы капитанов гвардии и мушкетеров, сделал Мазарини членом Государственного совета и возымел такую доверенность к Нуайе, что когда ему говорили, будто в совете можно заниматься делами без этого министра, он отвечал:

– Нет, нет, подождем нашего старичка, без него мы ничего путного не сделаем.

Спустя несколько дней маршал Витри, граф Крамайль и маршал Бассомпьер вышли из Бастилии. Бассомпьер содержался в ней двенадцать лет и потому нет ничего удивительного в том, что он нашел во всем большие перемены как в моде, которой он был страстным поклонником, так и в облике Парижа, где имя его было так известно. Входя в Лувр, он сказал:

– Меня наиболее удивило такое множество карет на улицах, что я мог бы возвратиться из Бастилии во дворец по их крышам. Что же касается людей и лошадей, то я их совсем не узнал, потому что мужчины были без бороды, а лошади без хвоста.

Впрочем, Бассомпьер остался тем, кем был – прямодушным, умным и насмешливым. Но ум во Франции переменился вскоре, как переменились улицы и физиономии.

В это время случилось другое событие – перенесение бренных останков королевы Марин Медичи, этой несчастной жертвы ненависти Ришелье, который имел над Луи XIII такую власть, что не позволял сыну оказывать помощь своей матери. Она умерла в Кельне, в доме Рубенса, своего живописца, где жила с одной бедной компаньонкой, забытая всеми, и если у нее были деньги, то этим она была обязана сострадательности курфюрста. Она просила, чтобы после ее смерти ее тело перенесли в королевский склеп в Сен-Дени, но покуда Ришелье был жив, желание ее не было исполнено, и тело королевы оставляли гнить в той комнате, в которой она скончалась. Наконец, король вспомнил, что у него была мать и послал одного сановника перевезти ее бренные, заслуживающие уважения останки, и предать их земле в королевском склепе в Сен-Дени.

В Кельне отслужили панихиду, на которой присутствовало около четырех тысяч бедняков. По окончании богослужения обитые черным бархатом дроги тронулись по дороге во Францию, останавливаясь во всех городах, и местное духовенство совершало панихиды по высокой покойнице, без внесения, однако, гроба в церкви, поскольку в церемониале указывалось, что гроб может быть поставлен только в последнем жилище королей. Наконец, на двадцатый день траурная процессия прибыла в Сен-Дени.

В то время велись большие приготовления к новой кампании, но здоровье короля было так слабо, что никто не верил в войну. Казалось, умерший Ришелье, который господствовал над Луи XIII, зовет его за собой в могилу. Уже в конце февраля король опасно заболел воспалением желудка, от которого он стал было поправляться, и в первый день апреля встал с постели и провел весь день в рисовании карикатур, что стало в последнее время его любимейшим занятием. То же было и на второй день.

На третий король пожелал погулять в галерее. Сувре, первый камергер, и адъютант Шаро вели его под руки, между тем как дежурный камер-лакей Дюбуа нес стул, на который король через каждые десять шагов садился. Это было последней прогулкой Луи XIII, в последующие дни он только изредка вставал с постели, едва передвигаясь от слабости. Так продолжалось до 19 апреля.

На другой день, проведя дурно ночь, он сказал окружающим:

– Я плохо себя чувствую и вижу, что силы мои начинают уменьшаться. Ночью я просил Бога, чтобы он сократил время моей болезни. – Затем, обращаясь к Бувару, своему медику, которого мы уже видели у смертного одра кардинала, продолжил:

– Бувар, вы знаете, что я давно опасаюсь этой болезни, и я вас просил, даже принуждал сказать мне ваше мнение.

– Точно так, государь, – отвечал Бувар.

– А так как вы не захотели дать мне ответ, – продолжал король. – Я смог заключить, что болезнь моя неизлечима. Итак, я вижу, что мне надобно умереть, и сегодня утром я просил к себе епископа Меосского и моего духовника причастить меня, в чем они до сих пор отказывали.

В два часа пополудни король пожелал встать с постели, приказал посадить себя в большое глубокое кресло и отворить окно, чтобы, как он сказал, взглянуть на свое последнее пристанище, Сен-Дени, которое было хорошо видно из нового Сен-Жерменского замка, где находился король.

Каждый вечер королю читали Жития святых и какую-нибудь другую духовную книгу, что делали Лука, его секретарь или медик Шико. В этот вечер король попросил почитать размышления о смерти, содержащиеся в Новом Завете, и видя, что Лука не скоро находит соответствующее место, взял книгу сам, тотчас нашел искомую главу и чтение продолжалось до полуночи.

В понедельник 20 апреля Луи XIII в присутствии герцога Орлеанского, принца Конде и всех должностных объявил королеву регентшей. Королева стояла у кровати своего супруга и во все время его речи не переставала плакать.

Ночь 21 король провел еще хуже. Многие придворные приходили осведомиться о его здоровье, и когда Дюбуа открыл занавес постели, чтобы переменить белье, король взглянул на себя с ужасом и не мог удержаться:

– Господи, Боже мой! Как я похудел! – Потом, протянув руку к Понти, сказал:

– Посмотри, Понти, вот рука, державшая скипетр, рука короля Франции! Не правда ли, ее можно назвать рукой самой смерти?!

В этот же день совершено торжество крещения дофина, имевшего от роду четыре с половиной года. Король просил, чтобы ему дали имя Луи и назначил крестным отцом кардинала Мазарини, а крестной матерью – принцессу Шарлотту Маргариту Монморанси, мать великого Конде. Церемония проходила в часовне старого Сен-Жерменского замка в присутствии королевы, а юный принц имел на себе великолепную одежду, которую ему прислал в подарок папа Урбан. Когда после обряда крещения принесли маленького дофина к королю, тот, несмотря на свою слабость, взял его на руки, посадил на свою постель и как бы желая удостовериться, исполнено ли его желание, спросил малютку:

– Как зовут тебя, дитя мое?

– Луи XIV, – бойко отвечал дофин.

– Нет еще, мой сын, нет еще, – сказал Луи XIII, – но молись Богу, чтобы это скорее случилось.

На другой день королю сделалось еще хуже и врачи советовали ему причаститься. По желанию его величества известили королеву, чтобы она могла присутствовать на церемонии и привести детей, которых король пожелал благословить.

По окончании церемонии король спросил Бувара:

– Как вы думаете, Бувар, доживу ли я до сегодняшней ночи?

Бувар отвечал, что он вполне убежден в милости Божьей и его величество проживет гораздо более.

На следующий день король соборовался и так как после церемонии солнечные лучи вдруг показались из-за туч и ярко осветили комнату, то он взглянул на окно и видя, что Понти нечаянно встал перед окном, сказал ему:

– Эх. Понти, не отнимай у меня того, чего не в состоянии мне дать.

Понти не понял этой фразы, не понял, что хотел король сказать, и потому продолжал стоять на том же месте, пока де Тресм не дал понять, что король желает в последний раз видеть небесное светило.

На другой день Луи XIII было немного лучше, и он приказал Ниеру, своему первому гардеробмейстеру, принести лютню и аккомпанировать ему. Король запел с Сави, Мартеном, Камфором и Фордонаном арии, сочиненные им на переложенные Годо псалмы Давида. Королева, услышав пение, поспешила к королю и наравне с прочими обрадовалась, что королю стало легче.

В последующие дни королю было попеременно то лучше, то хуже. Наконец, 6 мая болезнь его величества снова усилилась, и на другой день он сделался столь безнадежен, что сказал Шико:

– Когда же я получу приятное известие, что мне надо к Всевышнему?

8 и 9 мая болезнь не ослабевала, а 9-го король так затих, что врачи стали шуметь в комнате, чтобы его разбудить, но старания их были безуспешными. Тогда они велели духовнику Дине разбудить короля. Отец Дине подошел к изголовью кровати и прокричал:

– Государь! Ваше величество! Слышите ли вы меня? Проснитесь, вы уже давно ничего не изволите кушать, все боятся, чтобы этот продолжительный сон слишком вас не ослабил!

Король проснулся и в совершенной памяти сказал:

– Я слышу вас, отец мой, и не осуждаю вас за то, что вы сделали, но те, кто заставил вас действовать таким образом, знают, что я не сплю но ночам. Теперь же, когда я несколько заснул, они будят меня! – Потом, обращаясь к лейб-медику, сказал:

– Неужели вы думаете, что я боюсь смерти? Не думайте этого, ибо, даже если мне суждено сейчас умереть, я готов. – Потом спросил духовника:

– Разве настал час моей смерти?.. В таком случае, исповедуйте меня и помолитесь Богу за мою душу.

На другой день король почувствовал себя хуже и когда, против его воли, потребовали, чтобы он покушал немного жидкого желе для поддержания сил, он запротестовал:

– Господа, дайте же мне спокойно умереть!

В тот же день около 4 часов утра дофин пришел навестить отца, но король спал. Занавес кровати был открыт и можно было увидеть, как лицо умирающего уже обезображено смертью. Камер-лакей Дюбуа подошел к маленькому принцу и сказал:

– Ваше высочество, поглядите хорошенько, как почивает король, чтобы когда вы вырастете, могли вспомнить о родителе.

Потом, когда дофин испуганными глазами посмотрел на отца, Дюбуа, державший дофина на руках, передал его г-же Лансак, гувернантке, которая хотела было унести его, как Дюбуа вдруг спросил у ребенка:

– Хорошо ли вы видели вашего папеньку, ваше высочество, и вспомните ли вы его?

– Да, – отвечал мальчик, – у него рот открыт и глаза закатились…

– Ваше высочество, желали ли бы вы быть королем? – спросил тогда камер-лакей.

– О, конечно, нет, – отвечал дофин.

– А если ваш папенька умрет?

– Если папенька умрет, то и я брошусь в могилу, – сказал дофин.

– Не говорите ему обо всем этом больше, – попросила г-жа Лансак, – он вот уже два раза говорит то же самое, и если случится ожидаемое нами несчастье, то надобно будет очень за ним смотреть и не отходить от него ни на шаг.

Около 6 часов вечера король проснулся.

– Ах, какой славный сон я видел! – воскликнул он, обращаясь к Анри Бурбону, стоявшему у его кровати.

– Какой же, государь? – спросил принц.

– Я видел во сне, будто ваш сын, герцог Энгиенский, вступил в сражение с неприятелем. Сражение было продолжительным и упорным, победа долго колебалась, после кровопролитной борьбы мы одержали верх и оставили за собой поле битвы.

Это был пророческий сон, так как несколько дней спустя герцог Энгиенский торжествовал при Рокруа.

В понедельник 11 мая король был в отчаянном положении, очень страдал и не мог ничего есть. Весь день прошел в его жалобах и в слезах присутствующих. 13 мая врачи, осмотрев больного и посчитав пульс, объявили, что его величество едва ли доживет до завтра.

– Благодарение Богу! – сказал тогда король. – Я думаю, что мне пора проститься с вами.

Он начал прощание с королевы, которую нежно обнял и с которой говорил довольно долго, но о чем, никто не слышал. Потом очередь дошла до дофина и герцога Орлеанского, которых он обнял несколько раз. После того епископы Меосский, Льежский, отцы Вантадур, Дине и Венсан стали в проходе за кроватью и уже не выходили оттуда. Спустя некоторое время король потребовал к себе Бувара:

– Прощупайте мой пульс и скажите ваше мнение.

– Государь, – отвечал Бувар, – мне кажется… Бог скоро освободит вас навсегда от ваших страданий.., ибо я не чувствую более биения пульса.

Король поднял глаза к небу и громко произнес:

– Боже великий! Прими меня в лоно твое! Потом, обращаясь к присутствующим, он сказал:

– Помолитесь Богу, господа. – Увидев стоящего перед ним епископа Меосского, король продолжил:

– Вы, конечно, знаете, когда нужно будет читать отходные молитвы. Я уже заранее отметил те страницы, на которых они находятся.

Через несколько минут король впал в предсмертное беспамятство, и епископ Меосский начал читать молитвы.

Король ничего более не говорил, ничего более не слышал, и все признаки жизни мало-помалу исчезали. Наконец, в 2 часа и три четверти пополудни Луи XIII испустил последний дух после почти 33 лет царствования.

О Луи XIII не было, как о кардинале Ришелье, двух мнений, и суд потомства не уничтожил суда его современников. Луи XIII, которого называли «Справедливым» не по причине его исключительного правосудия, а потому, как говорят одни, что он родился под знаком Весов, или, как говорят другие, что кардинал не хотел, чтобы его называли Луи «Косноязычным» – Луи XIII был, как это вы могли видеть, довольно жалким человеком и очень посредственным государем, хотя, как и все Бурбоны, он отличался минутной отвагой и остротой в ответах. Зато в нем в высшей степени был развит свойственный всем Бурбонам порок, который составляет королевскую добродетель – неблагодарность. Сверх того, Луи XIII был скуп, жесток и мелочен. Читатель помнит, как он отказался от посвящения ему «Полиевкта» потому только, что поскупился наградить Корнеля. После смерти Ришелье он прекратил выплату пенсий ученым, писателям и даже академикам, говоря: «Кардинала уже нет в живых, нам нет нужды более в этих людях, которые годны были только на то, чтобы петь ему хвалу!» Однажды, в Сен-Жермене, он хотел посмотреть штат своего дома и королевской рукой вычеркнул из списка молочный суп, который генеральше Коке подавали каждое утро. Потом, когда он увидел, что Ла Врильер, бывший, впрочем, в большой милости, велел подавать себе отдельно бисквиты, заметил ему при первой же встрече: «Ага, Врильер, вы, кажется, очень любите бисквиты!», вычеркнул из списка бисквиты так же, как вычеркнул молочный суп генеральши.

Правда, Луи XIII показывал замечательные примеры великодушия. Хоронили одного из лакеев, которого он очень любил, и по своему обыкновению Луи XIII сам пожелал посмотреть счет издержкам, употребленным на лечение лакея. Увидев, что в счете, между прочим, значится тарелка студня, он воскликнул: «Ах, я бы хотел, чтобы он съел шесть порций этого студня, лишь бы только остался жив!» Но довольно о скупости. Мы сказали также, что Луи XIII был жесток. Первым примером его жестокости было умерщвление маршала д'Анкра и казнь его жены Элеоноры Галигай. Впоследствии, при осаде Монтобана, находясь в замке, он хладнокровно смотрел на опасно раненых гугенотов, лежащих в сухом рву и с нетерпением ожидающих медицинской помощи, которую им позабыли прислать. Несчастные умирали от голода и открытые части их тел, покрытых ранами, были пожираемы мухами. Они корчились и кричали от невыносимой боли. Луи XIII не дал им никакой помощи и даже не позволил другим это сделать, напротив, он с удовольствием смотрел на их предсмертные мучения и, подозвав к себе графа Ла Рош-Гюйона, чтобы вместе наслаждаться зрелищем, сказал: «Граф, придите посмотреть, как кривляются и гримасничают эти храбрецы». Позднее, когда Ла Рош-Гюйон захворал и был уже при смерти, Луи XIII послал спросить о его здоровье. «Мне худо, – отвечал граф, – скажите королю, что если он желает позабавиться, то пусть поспешит, так как я уже начинаю гримасничать!»

Известно также, как сильно был привязан Луи XIII к Сен-Мару, однако он не только не пощадил его, но в день смерти, в тот самый час, когда должны были казнить его экс-любимца, король посмотрел на стенные часы и, сверяя их с карманными, сказал: «В тот час Ле Гран, вероятно, делает скверную гримасу». Вот и вся надгробная речь, которую заслужил несчастный молодой человек от короля, который так его любил и доказательства чего, как мы видели, доходили иногда до смешного.

Довольно о жестокости. Мы сказали также, что Луи XIII был мелочен. В самом деле, он знал только одно настоящее удовольствие, а именно, охоту, а так как он не мог быть ежедневно на охоте, то приходилось иногда делать и что-нибудь другое. При холодном, меланхолическом и скучном настроении духа нелегко было выбрать подходящий род развлечений, поэтому нельзя пересчитать все ремесла, которыми он постоянно занимался: он сучил нитки, отливал пушки, вытачивал луки, ковал пищали, чеканил монету и прочее. Герцог Ангулемский, внук Карла IX, занимавшийся вместе с Луи XIII этим последним «искусством», говорил ему: «Государь, нам бы следовало заключить между собой договор, чтобы я не дал вам случая разориться, показывая перед вашими глазами, как заменяют золото серебром, а вы бы воспрепятствовали мне быть повешенным!»

Кроме того, Луи XIII был хорошим садовником – умел ранее обыкновенного вырастить зеленый горошек, который посылал продавать на рынок. Один придворный по имени Монторон, не зная, что это горох короля, купил несколько фунтов, заплатив очень дорого, и принес в подарок Луи XIII, который был очень доволен, имея и горох и деньги за него.

Мало уметь вырастить горох, надобно было уметь и приготовить его, поэтому сделавшись садовником Луи XIII сделался также и поваром. В особенности, он имел некоторое время страсть к шпигованию и пользовался шпиговальными иглами, которые ему приносил конюх Жорж.

А однажды им овладела страсть к бритью. Он собрал всех своих офицеров и сбрил им бороды, оставив на подбородке только маленький клочок волос, который заслужил прозвище «королевского».

Последним его ремеслом было выделывание оконных рам. Вместе с Нуайе он по несколько часов в день проводил за этим занятием, между тем как все думали, будто король и министр работают для блага Франции!

Сверх того Луи XIII был довольно хорошим музыкантом. Когда кардинал умер, он попросил Мирона, своего казначея, сочинить по этому случаю стихи. Мирон принес ему следующее рондо:

Его уж больше нет, убрался кардинал!

Конечно, дом его в нем много потерял.

Но многие от всей души развеселились,

Что от него совсем освободились.

Всю жизнь свою родство обогащал,

Он хищность, брак, обман употреблял.

Но время то прошло: его уж больше нет.

Без страха сесть в тюрьму пусть всякий рассуждает -

В гробу свинцовом тот уж почивает.

Кто горестью других себя здесь утешал.

И бронзовый король, когда он проезжал

Чрез мост, как бы сказал, глядя на всех, в ответ:

«Я с вами радуюсь: его уж больше нет».

Король нашел рондо очень забавным и переложил его на музыку, показав себя как всегда и мелочным, и жестоким, и неблагодарным.

Одна из эпитафий Луи XIII заканчивается стихами:

В нем было много доблестей лакейских,

Но королевской – ни одной.