Текст книги "Дочь регента"

Дюбуа не ошибся в своих догадках.

Рион, уехавший открыто, а вернувшийся украдкой, и принцесса стояли на коленях перед ее духовником; господин де Пон, родственник Риона, и маркиз де Ларошфуко, капитан отряда гвардейцев принцессы, держали венец над их головами, а господа де Муши и де Лозен стояли: один – слева от герцогини, а другой – справа от Риона.

– Решительно судьба против нас, монсеньер, – сказал Дюбуа, – мы опоздали на две минуты.

– Черт побери! – воскликнул в отчаянии герцог, делая шаг к хорам, – это мы еще посмотрим!

– Тише, монсеньер, – сказал Дюбуа, – я аббат, и сан обязывает меня помешать вам совершить святотатство. О, если бы это чему-нибудь помогло, я бы не возражал, но теперь это чистый проигрыш.

– Ах, так они уже женаты? – спросил герцог, отступая в тень колонны, куда тянул его Дюбуа.

– Самым настоящим образом, монсеньер, и сам дьявол их не разженит без помощи его святейшества папы.

– Ну что ж! Напишу в Рим, – сказал регент.

– Воздержитесь, монсеньер! – воскликнул Дюбуа. – Не надо пользоваться для подобных вещей вашим кредитом влияния на святого отца, он вам еще понадобится, когда придется просить назначить меня кардиналом.

– Но, – упирался регент, – с таким неравным браком нельзя смириться!

– Неравные браки нынче в моде, – сказал Дюбуа, – везде о них только и слышишь! Его величество Людовик XIV вступил в неравный брак с госпожой де Ментенон, которой вы и по сей день выплачиваете пенсию как его вдове. Великая мадемуазель вступила в неравный брак, выйдя замуж за господина де Лозена; женившись на мадемуазель де Блуа, вы тоже вступили в неравный брак, и до такой степени неравный, что, когда вы объявили об этом вашей матушке, принцессе Пфальцской, она закатила вам пощечину; да и я сам, монсеньер, разве не вступил в неравный брак, женившись на дочери школьного учителя в моей деревне?

– Замолчи, демон, – сказал регент.

– Впрочем, – продолжал Дюбуа, – любовные похождения госпожи герцогини Беррийской благодаря воплям аббата церкви Сен-Сюльпис стали вызывать больше шума, чем следовало бы, а это тайное венчание, о котором завтра будет знать весь Париж, положит конец общественному скандалу, и никто не сможет больше ничего сказать, будь то даже и вы. Без сомнения, монсеньер, семья становится на путь праведный.

В ответ герцог Орлеанский разразился страшным проклятием, встреченным Дюбуа одной из тех своих усмешек, которым мог бы позавидовать и Мефистофель.

– Тише, вы там! – воскликнул швейцарец, который не знал, кто шумит, и хотел, чтобы супруги не пропустили ни единого слова из благочестивых наставлений священника.

– Тише же, монсеньер, – повторил Дюбуа, – вы же мешаете церемонии.

– Увидишь, – подхватил герцог, – что, если мы не замолчим, она прикажет нас выставить за дверь.

– Тише! – повторил швейцарец, стукнув древком алебарды о каменные плиты пола, а герцогиня Беррийская послала господина де Муши выяснить, в чем причина шума.

Господин де Муши повиновался и, увидев в полутьме двух человек, которые, по-видимому, прятались, он, высоко подняв голову, решительно двинулся на неожиданных посетителей.

– Кто здесь шумит и кто позволил вам, господа, войти в часовню? – спросил он.

– Тот, кому бы очень хотелось выбросить всех вас в окно, – ответил регент, – но сейчас он удовольствуется тем, что поручит вам передать господину де Риону приказ сию же минуту отправиться в Коньяк, а герцогине Беррийской – запрет отныне когда-либо появляться в Пале-Рояле.

С этими словами регент вышел, сделав знак Дюбуа следовать за собой, толстобрюхий же герцог де Муши так и не смог прийти в себя от его столь внезапного появления.

– В Пале-Рояль! – приказал герцог, садясь в карету.

– В Пале-Рояль? – живо переспросил Дюбуа. – Нет, монсеньер, мы так не уславливались; я поехал с вами с тем, что вы потом, в свою очередь, поедете со мной. Кучер, в Сент-Антуанское предместье!

– Иди ты к черту! Я не голоден.

– Прекрасно, ваше высочество не будет есть.

– И развлекаться я не настроен.

– Хорошо, ваше высочество не будет развлекаться.

– А что я буду тогда делать, если я не буду ни есть, ни развлекаться?

– Ваше высочество посмотрит на то, как другие едят и развлекаются.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что Господь Бог нынче творит для вас чудеса, и, поскольку это с ним случается не каждый день, не следует покидать эту столь прекрасно начатую партию на половине: два чуда сегодня вечером мы уже видели, может, будем присутствовать и при третьем?

– При третьем?

– Да. Ведь mimero Deus impare gaudet – Господь любит нечетные числа. Я надеюсь, монсеньер, что латынь вы еще не забыли?

– Послушай, объяснись, – сказал регент, который в эту минуту менее всего был расположен к шуткам, – ты достаточно уродлив, чтоб изображать сфинкса, но я уже недостаточно молод, чтоб играть Эдипа.

– Ну хорошо, монсеньер, я сказал, что, после того как мы видели двух ваших дочерей, которые были достаточно безумны, чтобы сделать свой первый шаг к добродетельному образу жизни, настал черед вашего сына, который был слишком добродетелен, чтобы делать первые шаги по стезе безумств.

– Моего сына Луи?

– Именно вашего сына Луи. Он сегодня ночью решил поразмяться, и посмотреть на это зрелище, столь лестное для отцовской гордости, я вас и звал.

Герцог с сомнением покачал головой.

– Вы можете не верить сколько угодно, но это именно так, – сказал Дюбуа.

– И каким же это способом он решил поразмяться? – спросил герцог.

– А всеми способами, монсеньер, и я поручил шевалье де М. организовать его дебют: в эту минуту Луи ужинает вчетвером: с ним и двумя женщинами.

– А кто эти женщины? – спросил регент.

– Я знаю только одну, другую взялся привести шевалье.

– И мой сын согласился?

– С полным удовольствием.

– Клянусь своей душой, Дюбуа, – сказал герцог, – я думаю, что если бы ты жил во времена Святого Людовика, ты в конце концов сумел бы затащить его к тогдашней Фийон.

Победная улыбка скользнула по обезьяньей мордочке Дюбуа.

– Так вот, монсеньер, – продолжал он, – вы хотели, чтоб господин Луи хоть раз обнажил шпагу, как вам это случалось делать когда-то и как вам часто во гневе хочется сделать и по сию пору. На этот счет я принял меры.

– На самом деле?

– Да, шевалье де М. во время ужина затеет с ним пьяную ссору, можете в этом на него положиться. Вы хотели, чтоб у господина Луи было какое-нибудь миленькое любовное приключение, – ну, если он устоит перед сиреной, которую я ему подсунул, то это сам святой Антоний.

– Даму ты сам выбрал?

– А как же, монсеньер! Ваше высочество знает, что, когда дело идет о чести вашей семьи, я полагаюсь только на себя. Итак, этой ночью оргия, а поутру – дуэль. И уже завтра вечером наш новообращенный сможет подписаться «Луи Орлеанский», не подмочив репутации своей августейшей матушки, потому что сразу будет видно, чей он сын, а то, черт меня побери, глядя на его странное поведение, в этом можно и усомниться.

– Дюбуа, презренный ты человек! – сказал герцог, рассмеявшись впервые с тех пор, как он выехал из Шельского аббатства. – Ты погубишь сына, как погубил отца!

– Как вам будет угодно, монсеньер, – ответил Дюбуа, – но нужно, чтоб он или был принцем, или не был им, чтоб он был или мужчиной, или монахом. Пусть он решится или на то, или на другое, уже пора. У вас только один сын, монсеньер, и ему скоро шестнадцать лет, и вы этого сына не посылаете воевать под тем предлогом, что он у вас единственный, а на самом деле потому, что не знаете, как он себя поведет…

– Дюбуа! – прервал его регент.

– Ну вот, монсеньер, завтра мы будем точно все знать.

– Вот черт, хорошенькое дельце! – заметил регент.

– Итак, – сказал Дюбуа, – вы полагаете, что он выйдет из него с честью?

– Ну, знаешь, негодяй, ты в конце концов меня оскорбляешь. Это что, невозможная вещь, чтобы мужчина моей крови влюбился, и великое чудо заставить взять в руки шпагу принца, носящего мое имя? Дюбуа, друг мой, ты родился и умрешь аббатом.

– Только не это, только не это, монсеньер! – воскликнул Дюбуа. – Я, черт побери, надеюсь на лучшее.

Регент рассмеялся.

– У тебя, по крайней мере, есть амбиции, а этот дурень Луи ничего не хочет; ты даже представить себе не можешь, как меня развлекают твои амбиции!

– В самом деле? – удивился Дюбуа. – А я, однако, и не думал, что во мне столько шутовского.

– Ну, это от скромности, потому что ты самое забавное в мире создание, если не самое извращенное, поэтому я клянусь, что в тот день, когда ты станешь архиепископом…

– Кардиналом, монсеньер!

– Ах, так ты хочешь быть кардиналом?

– Пока не стану папой.

– Ну хорошо, так вот, в тот день, я клянусь…

– В день, когда я стану папой?

– Нет, в день, когда ты станешь кардиналом, в Пале-Рояле, клянусь, хорошо посмеются.

– Знаете ли, в Париже еще не так будут смеяться, монсеньер. Но, как вы сказали, порой во мне просыпается шут и я не прочь посмешить людей, потому-то я и хочу стать кардиналом!

В тот момент, когда Дюбуа выразил это пожелание, карета остановилась.

III. КРЫСКА И МЫШКА

Карета остановилась в предместье Сент-Антуан перед домом, скрытым высокой стеной, за которой поднимались тополя, как бы пряча дом даже от стены.

– Гляди-ка, мне кажется, – сказал регент, – что где-то здесь находился домик Носе.

– Именно так, у монсеньера хорошая память, я его у него одолжил на эту ночь.

– Ты по крайней мере все хорошо устроил, Дюбуа? Ужин достоин принца королевской крови?

– Я сам его заказывал. О, господин Луи ни в чем не будет нуждаться: ему подает лакей отца, готовит повар отца, и возлюбленной его будет…

– Кто?

– Увидите сами, надо же оставить вам сюрприз, какого черта!

– А вина?

– Из вашего собственного погреба, монсеньер. Я надеюсь, что семейные напитки помогут проявиться вашей крови: она столь долго молчала.

– Тебе не стоило такого труда заставить заговорить мою, соблазнитель?

– Я красноречив, монсеньер, но нужно признать, что и вы были податливы. Войдем.

– У тебя есть ключ?

– Черт возьми!

Дюбуа достал из кармана ключ и осторожно вставил его в замочную скважину. Дверь бесшумно повернулась на петлях и без малейшего скрипа закрылась за герцогом и его министром: дверь этого маленького дома знала свой долг по отношению к большим господам, которые оказали ему честь, перешагнув через его порог.

Сквозь закрытые ставни пробивались отблески света, а лакей, стоявший в прихожей, сообщил знатным посетителям, что празднество началось.

– Ты победил, аббат! – сказал регент.

– Займем наши места, монсеньер, – ответил Дюбуа, – признаюсь, мне не терпится посмотреть, как господин Луи поведет себя.

– Да и мне тоже, – сказал герцог.

– Тогда за мной – и ни слова.

Регент молча прошел за Дюбуа в кабинет, сообщавшийся со столовой через большой проем посередине стены; в проеме стояли цветы, и, спрятавшись за ними, можно было превосходно видеть и слышать сотрапезников.

– Ага, – сказал регент, узнав кабинет, – знакомые места.

– И даже более чем вы полагаете, монсеньер, но не забудьте: что бы вы ни увидели и ни услышали, нужно молчать или, по крайней мере, говорить тихо.

– Будь спокоен.

Герцог и министр подошли вплотную к проему, встали на колени на диван и раздвинули цветы, чтобы не упустить ничего из происходящего.

Сын регента, юноша пятнадцати с половиной лет, сидел в кресле как раз лицом к отцу; по другую сторону стола, спиной к наблюдателям, расположился шевалье де М.; две дамы, одетые скорее ослепительно, нежели изысканно, дополняли «двойной тет-а-тет», обещанный регенту Дюбуа. Одна из дам сидела рядом с юным принцем, другая – рядом с шевалье. Амфитрион не пил и без умолку болтал, женщина рядом с ним строила ему рожицы, а когда ей это надоедало, начинала зевать.

– Ну-ка, ну-ка! – сказал герцог, пытаясь разглядеть эту женщину (он был близорук). – Мне, кажется, это лицо знакомо!

И он еще внимательнее к ней стал присматриваться. Дюбуа тихонько посмеивался.

– Ну, конечно, – продолжал регент, – брюнетка с голубыми глазами…

– Брюнетка с голубыми глазами, – повторил Дюбуа, – дальше, дальше, монсеньер.

– Этот пленительный стан, изящные руки…

– Продолжайте же…

– Эта розовая мордашка…

– Ну, дальше, дальше…

– О дьявол, я не ошибаюсь, это Мышка!

– Неужели?!

– Как, предатель, ты выбрал именно Мышку?

– Одна из самых очаровательных девушек, монсеньер, нимфа Оперы, для того чтобы расшевелить молодого человека, кажется, лучше и не найти.

– Вот этот-то сюрприз ты для меня и приберегал, когда сказал, что прислуживать ему будут лакеи отца, пить он будет вино своего отца, и возлюбленной его будет…

– Любовница его отца, монсеньер, ну, конечно же.

– Но, несчастный, – воскликнул герцог, – ты затеял почти кровосмесительство!

– Пустое! – сказал Дюбуа. – Раз уж ему надо начинать…

– И негодница принимает подобные приглашения?

– Это ее ремесло, монсеньер.

– И за кого же она принимает своего кавалера?

– За провинциального дворянина, явившегося в Париж проматывать наследство.

– А кто ее подруга?

– А вот об этом я ничего не знаю. Шевалье де М. сам взялся дополнить компанию.

В эту минуту женщине, сидевшей рядом с шевалье, показалось, что за ее спиной шепчутся, и она обернулась.

– Ого! – воскликнул в свою очередь пораженный Дюбуа, – я не ошибаюсь?!

– В чем дело?

– Вторая…

– Ну, что вторая?.. – спросил герцог. Хорошенькая сотрапезница снова обернулась.

– Это Жюли! – воскликнул Дюбуа. – Несчастная!

– А, черт побери, – сказал герцог, – вот теперь здесь все сполна – и твоя любовница, и моя! Честное слово, я много бы дал, чтобы хорошенько посмеяться!

– Одну минутку, монсеньер, одну минутку!

– Ты что, с ума сошел? Дюбуа, я приказываю тебе остаться тут! Мне любопытно, чем все это кончится.

– Повинуюсь, монсеньер, – сказал Дюбуа, – но хочу вам сделать одно заявление.

– Какое?

– Я больше не верю в женскую добродетель!

– Дюбуа, – сказал регент, заваливаясь на диван вместе со своим министром, – ты просто восхитителен, честное слово, дай мне посмеяться, а то лопну!

– Ей-ей, посмеемся, монсеньер, – сказал Дюбуа, – только тихонько. Вы правы, надо посмотреть, как это все кончится.

И оба они, посмеявшись так, чтобы их никто не услышал, снова заняли оставленный ими на минуту наблюдательный пост.

Бедная Мышка зевала, рискуя вывихнуть себе челюсть.

– Знаете, монсеньер, а господин Луи-то совсем не пьян!

– А может быть, он и не пил?

– А вон те бутылки, думаете, опустели сами собой?

– Ты прав, и тем не менее, он очень серьезен, наш кавалер!

– Терпение, глядите-ка, он оживился, послушаем, не собирается ли он что-то сказать.

И в самом деле, юный герцог, поднявшись с кресла, отстранил бутылку, которую ему протягивала Мышка.

– Я хотел увидеть, – изрек он нравоучительным тоном, – что есть оргия, я это увидел и заявляю, что мне этого для первого раза достаточно. Недаром один мудрец сказал: Ebrietas опте vitium deliquit note 1Note1
  Пьянство – мать всех пороков (лат.)


[Закрыть].

– Что это он там несет? – спросил герцог.

– Плохо дело, – сказал Дюбуа.

– Как, сударь, – воскликнула соседка юного герцога, обнажая в улыбке жемчужные зубки, – как, вам не нравится ужин?

– Мне не нравится ни есть, ни пить, – ответил господин Луи, – когда я не испытываю ни голода, ни жажды.

– Вот глупец! – прошептал герцог и повернулся к Дюбуа. Дюбуа кусал себе губы.

Сотрапезник господина Луи рассмеялся и сказал ему:

– Надеюсь, это не касается общества наших очаровательных дам?

– Что вы хотите этим сказать, сударь?

– Ага, он сердится, – сказал регент, – прекрасно!

– Прекрасно! – подхватил Дюбуа.

– Я хочу этим сказать, сударь, – ответил шевалье, – что вы не уйдете просто так и не оскорбите тем самым наших дам, проявив столь мало желания воспользоваться их присутствием.

– Уже поздно, сударь, – ответил Луи Орлеанский.

– Ба! – сказал шевалье, – еще нет и полуночи.

– И кроме того, – добавил герцог, стараясь оправдаться, – и кроме того, я помолвлен.

Дамы расхохотались.

– Ну и скотина! – произнес Дюбуа.

– Дюбуа! – произнес регент.

– Ах да, я забыл, простите, монсеньер.

– Мой дорогой, – сказал шевалье, – вы до ужаса провинциальны.

– Это еще что? – спросил герцог. – Какого черта этот молодой человек так разговаривает с принцем крови?

– Ему дозволено не знать о том, кто это, и считать, что это простой дворянин, впрочем, я даже велел ему толкнуть господина Луи.

– Прошу прощения, сударь, – продолжал юный принц, – вы, кажется, что-то мне сказали? Поскольку сударыня в это время говорила со мной, я вас не расслышал.

– И вы хотите, чтобы я повторил то, что сказал? – спросил, усмехаясь, молодой человек.

– Доставьте мне удовольствие.

– Так вот, я сказал, что вы ужасающе провинциальны.

– С чем себя и поздравляю, сударь, если этим я отличаюсь от некоторых своих парижских знакомых, – ответил господин Луи.

– Смотри-ка, недурной выпад, – сказал герцог.

– Гм-гм, – произнес Дюбуа.

– Если вы говорите обо мне, сударь, то я вам отвечу, что вы не слишком-то вежливы. Это куда бы еще ни шло по отношению ко мне, потому что тут вы можете за свою невежливость и ответить, но совершенно непростительно по отношению к дамам.

– У него слишком вызывающий тон, аббат, – сказал обес-покоенно регент, – они сейчас перережут друг другу глотки.

– Ну так мы их остановим, – возразил Дюбуа.

Юный принц даже не нахмурился, но встал, обогнул стол, подошел к своему товарищу по кутежу и стал вполголоса что-то ему говорить.

– Вот, видишь, – сказал взволнованно герцог, – надо принимать меры. Какого черта! Я не хочу, чтобы его убили!

Но Луи удовольствовался тем, что сказал молодому человеку:

– Говоря по совести, сударь, вам здесь очень весело? Мне так ужасно скучно. Если бы мы были одни, я бы рассказал вам, какой важный вопрос сейчас меня занимает: это толкование шестой главы «Исповеди» святого Августина.

– Как, сударь, – сказал потрясенный шевалье, причем на этот раз он отнюдь не притворялся, – вы занимаетесь религией? Мне кажется, вам еще рано…

– Сударь, – ответил наставительно принц, – думать о спасении души никогда не рано.

Регент испустил глубокий вздох, Дюбуа почесал кончик носа.

– Слово дворянина, – промолвил герцог, – женщины сейчас уснут, и это будет позор для всего моего рода.

– Подождем, – предложил Дюбуа, – может быть, если они уснут, он осмелеет.

– Черт меня возьми! – сказал регент. – Если бы он мог осмелеть, он бы уже это сделал: Мышка его одаривала такими взглядами, что и мертвый бы восстал… Ну, посмотри, как она сидит, откинувшись на спинку кресла, разве она не прелестна?

– Вот, кстати, – продолжал Луи, – мне необходимо с вами посоветоваться по такому вопросу: святой Иероним считает, что благодать только тогда действенна, когда достигается через покаяние.

– Дьявол вас забери! – воскликнул дворянин. – Если бы вы пили, я бы сказал, что вы во хмелю дурны.

– На этот раз, сударь, – ответил юный принц, – моя очередь заметить вам, что вы невежливы, и я бы вам ответил тем же, если бы отвечать на оскорбления не было грешно, но, благодарение Господу, я более христианин, чем вы.

– Когда собираются поужинать, – продолжал шевалье, – следует быть не хорошим христианином, а хорошим сотрапезником. Что мне в вашем обществе! Я предпочел бы самого святого Августина, пусть даже после его обращения.

Молодой герцог позвонил, явился лакей.

– Проводите господина и посветите ему, – сказал он с царственным видом, – я же сам уйду через четверть часа. Шевалье, у вас есть карета?

– Да нет, ей-ей.

– Раз так, можете располагать моей, – сказал юный принц, – очень огорчен, что не смог вас просветить, но, как я вам уже сказал, ваши склонности не совпадают с моими; впрочем, я возвращаюсь в свою провинцию.

– Клянусь Господом, – сказал Дюбуа, – любопытно, не отослал ли он сотрапезника, чтобы остаться одному с обеими женщинами?

– Да, – ответил герцог, – это было бы любопытно, но это не так. Действительно, пока герцог и Дюбуа обменивались этими словами, шевалье удалился, а Луи Орлеанский, оставшись с двумя и в самом деле уснувшими женщинами, вынул из кармана камзола большой свиток и серебряный карандаш и прямо посреди еще дымящихся блюд и недопитых бутылок начал помечать что-то на полях с рвением истинного богослова.

– Если этот принц когда-либо доставит какие-нибудь хлопоты старшей ветви нашего дома, – сказал регент, – мне будет очень жаль. Пусть теперь попробуют сказать, что я воспитываю своих детей в надежде на престол!

– Монсеньер, – ответил Дюбуа, – клянусь, я от всего этого просто заболел.

– Ах, Дюбуа, моя младшая дочь – янсенистка, старшая – философ, а единственный мой сын – богослов. Я в бешенстве, Дюбуа, перестань я сдерживаться, я тут же бы отдал приказ сжечь тех зловредных людей, что их совратили!

– Поостерегитесь, монсеньер, если вы их сожжете, скажут, что вы продолжаете политику великого Людовика и его Ментенон.

– Ну, так пусть живут! Но ты понимаешь, Дюбуа, этот глупец уже сейчас пишет огромные тома, просто с ума сойти можно. Вот увидишь, когда я умру, он прикажет палачу сжечь мои гравюры к «Дафнису и Хлое».

Минут десять Луи Орлеанский продолжал делать заметки, окончив, он с величайшими предосторожностями положил рукопись в карман камзола, налил себе большой стакан воды, обмакнул в него корочку хлеба, благочестиво произнес короткую молитву и с наслаждением принялся смаковать этот ужин отшельника.

– Умерщвление плоти! – прошептал в отчаянии регент. – Ну я тебя спрашиваю, Дюбуа, этому-то он у кого научился?

– Не у меня, монсеньер, – ответил Дюбуа, – уж за это я вам отвечаю, Юный принц встал и позвонил.

– Карета вернулась? – спросил он у лакея.

– Да, монсеньер.

– Хорошо, я уезжаю. Что до этих дам, вы видите, – они спят, когда они проснутся, вы поступите в их распоряжение.

Лакей поклонился, и молодой герцог двинулся к выходу с видом архиепископа, благословляющего паству.

– Чтоб тебя чума побрала за то, что ты меня заставил присутствовать при этом зрелище! – воскликнул в отчаянии герцог.

– Благословенны вы в отцах, монсеньер, – ответил Дюбуа, – и трижды благословенны: ваши дети подсознательно стремятся быть причисленными к лику святых, и люди еще клевещут на ваше святое семейство! Клянусь своей кардинальской шапкой, хотел бы я, чтобы здесь присутствовали узаконенные королевские дети!

– Ну что ж! – сказал регент. – Придется им показать, как отец искупает вину сына… Идем, Дюбуа.

– Не понимаю, монсеньер.

– Дюбуа, пусть дьявол меня возьмет, ты у них заразился.

– Я?

– Да, ты!.. Накрыт ужин – только ешь, откупорено вино – только пей, спят две женщины – только разбуди, а ты не понимаешь! Дюбуа, я голоден! Я хочу пить! Войдем и продолжим с того места, где этот глупец все оставил. Теперь понимаешь?

– Ей-Богу, это мысль! – сказал Дюбуа, потирая руки. – Вы, монсеньер, единственный человек, который всегда достоин своей репутации.

Женщины по-прежнему спали. Дюбуа и регент вышли из своего убежища и вошли в столовую. Принц сел на место сына, а Дюбуа – на место шевалье. Регент откупорил шампанское, и шум вылетевшей из бутылки пробки разбудил дам.

– А, вы наконец-то, решились выпить? – спросила Мышка.

– А ты – проснуться? – ответил герцог.

От звука его голоса молодая женщина вздрогнула, как от удара. Она потерла глаза, видимо не совсем уверенная в том, что проснулась, привстала и, узнав регента, упала в кресло, дважды позвав по имени Жюли.

Та же сидела как завороженная под насмешливым взглядом Дюбуа и не отрываясь глядела на его кривляющуюся физиономию.

– Ну же, Мышка, – сказал герцог, – я вижу, что ты славная девушка, ты отдала предпочтение мне, я передал тебе через Дюбуа приглашение на ужин, у тебя была тысяча дел в разных местах, но ты все же согласилась.

Подруга Мышки еще в большем ужасе, чем она сама, смотрела на Дюбуа, на принца и на свою приятельницу, краснела и едва не теряла сознание.

– Да что с вами, мадемуазель Жюли? – спросил Дюбуа. – Может быть, монсеньер ошибся и вы пришли к кому-то другому, а не к нам?

– Я этого не говорю, – ответила мадемуазель Жюли. Мышка рассмеялась.

– Если нас пригласил монсеньер, – сказала она, – ему самому это отлично известно, и вопросов нет, если не он, то он нескромен, и отвечать я не буду.

– Ну, говорил я тебе, аббат, – воскликнул герцог, трясясь от смеха, – говорил я тебе, что она девушка умная!

– А я, монсеньер, – сказал Дюбуа, наполняя бокалы девиц и пригубливая шампанское, – говорил же я вам, что вино отличное!

– Ну как, Мышка, – спросил регент, – узнаешь вино?

– Ей-ей, монсеньер, – ответила танцовщица, – о вине я могу сказать то же, что и о кавалерах.

– Да, я понимаю, конечно, память у тебя, может быть, и короткая. Но ты, Мышка, не только самая славная, но и самая порядочная девушка, которую я знаю. О, ты не лицемерка, нет! – продолжал, вздыхая, герцог.

– Хорошо, монсеньер, – сказала Мышка, – раз вы это так воспринимаете…

– Что тогда?

– Тогда я буду задавать вам вопросы.

– Спрашивай, я отвечу.

– Вы разгадываете сны, монсеньер?

– Я прорицатель.

– Значит, мой сон вы можете истолковать?

– Лучше, чем кто-либо. Впрочем, если мне не удастся его истолковать, так вот тут сидит аббат, которому я плачу два миллиона годовых за некоторые особые услуги, в том числе он должен также знать все хорошие и дурные сны, которые видят подданные моего королевства.

– Так что же?

– А то, что если я не сумею, то истолкует аббат. Рассказывай свой сон.

– Вы знаете, монсеньер, что мы – Жюли и я – уснули, устав вас ожидать?

– Да, знаю, вы сладко почивали, когда мы вошли.

– Так вот, монсеньер, я спала и видела сон.

– В самом деле?

– Да, монсеньер, не знаю, видела ли сны Жюли, но мне кажется, что я видела.

– Послушай, Дюбуа, сдается мне, что это становится интересным…

– На том месте, где сидит господин аббат, сидел один офицер, но я им не занималась, кажется, он пришел сюда из-за Жюли.

– Слышите, мадемуазель Жюли? – сказал Дюбуа. – Против вас выдвинуто ужасное обвинение.

Жюли, которую называли Крыской, в отличие от ее подруги Мышки, чьи любовные приключения она обычно разделяла, не была находчива и, ничего не ответив, покраснела.

– А кто же был на моем месте? – спросил герцог.

– Ах, вот об этом-то я и хотела сказать, – продолжала Мышка, – на месте монсеньера сидел, конечно, в моем сне…

– Ну да, да, черт возьми, – сказал герцог, – мы же договорились!

– …сидел красивый молодой человек лет пятнадцати-шестнадцати, но до того странный, что, не говори он по-латыни, его можно было бы принять за девушку.

– Ах, бедная Мышка, – воскликнул герцог, – что ты говоришь?

– Наконец, после часа богословских разговоров, интереснейших изысканий о святом Иерониме и святом Августине, блистательного сообщения о Янсении во сне мне показалось, что я засыпаю.

– И таким образом, сейчас тебе снится, – подхватил герцог, – что ты еще спишь?

– Да, и все это мне кажется настолько сложным, что, желая получить этому какое-нибудь объяснение, не найдя его сама и считая бесполезным спрашивать Жюли, я обращаюсь к вам, монсеньер, – вы же прорицатель, как вы сами сказали, – чтобы это объяснение получить.

– Мышка, – ответил герцог, наполняя бокал своей соседки, – попробуй-ка хорошенько вино, мне кажется, что ты оклеветала свой вкус.

– И правда, монсеньер, – сказала Мышка, выпив бокал до дна, – вино мне напоминает то, которое я пила только…

– Только в Пале-Рояле?

– Ей-Богу, да!

– Ну, раз ты пробовала это вино только в Пале-Рояле, значит, оно есть только там, так ведь? Ты достаточно бываешь в свете, чтобы по достоинству оценить мои погреба.

– О, я их ценю высоко и искренне!

– Раз это вино есть только в Пале-Рояле, значит, сюда его прислал я.

– Вы, монсеньер?

– Ну я или Дюбуа, ты же знаешь, что у него есть ключи не только от моей казны, но и от моих погребов.

– Очень может быть, что ключи от погребов у него есть, – сказала мадемуазель Жюли, отважившись наконец промолвить словечко, – но что у него ключи от вашей казны – трудно заподозрить.

– Слышишь, Дюбуа! – воскликнул герцог.

– Монсеньер, – ответил аббат, – как ваше высочество уже могли заметить, это дитя говорит мало, но уж если ей случается говорить, то одними афоризмами: прямо не женщина, а Иоанн Златоуст!

– А если уж я прислал сюда это вино, то это могло быть только для одного из герцогов Орлеанских.

– А разве их два? – спросила Мышка.

– Горячо, Мышка, горячо!

– Как! – воскликнула со смехом танцовщица, откидываясь в кресле. – Как! Этот молодой человек, эта девица, этот богослов и янсенист…

– Ну-ну…

– …которого я видела во сне?

– Да.

– Вот здесь, на вашем месте?

– На этом самом.

– Монсеньер Луи Орлеанский?

– Собственной персоной.

– Ах, монсеньер, – продолжала Мышка, – до чего ваш сын не похож на вас, и как я рада, что проснулась!

– А я еще больше, – сказала Жюли.

– Ну, что я вам говорил, монсеньер! – воскликнул Дюбуа. – Жюли, девочка моя, ты просто чистое золото!

– Так ты меня все еще любишь, Мышка? – спросил герцог.

– Во всяком случае, я питаю к вам слабость, монсеньер.

– И это несмотря на сны?

– Да, монсеньер, а иногда именно из-за них.

– Ну, если все твои сны похожи на сегодняшний, мне это не очень льстит.

– О, прошу ваше высочество поверить, что кошмары мне снятся не каждую ночь!

После этого ответа, еще более укрепившего его королевское высочество во мнении, что Мышка – девица очень остроумная, прерванный ужин возобновился и продолжался до трех часов утра.

В означенное же время герцог увез Мышку в Пале-Рояль в карете своего сына, а Дюбуа проводил Жюли к ней домой в карете монсеньера.

Но прежде чем лечь в постель, регент, с трудом подавивший печаль, которую он пытался развеять весь прошедший вечер, написал письмо и позвонил лакею.

– Возьмите, – сказал он ему, – и проследите, чтобы оно было отправлено сегодня же утром с нарочным и вручено только в собственные руки.

Письмо было адресовано госпоже Урсуле, настоятельнице монастыря августинок в Клисоне.