Текст книги "Сальватор. Книга III"

Глава LXXXII
Любитель живописи

Поток любителей, которые приходили в мастерскую Петрюса, одни из чувства простого любопытства, другие для того, чтобы действительно что-то купить, был таким большим, что у дверей его дома буквально стояла очередь.

Распродажа должна была состояться в ближайшее воскресенье, то есть через три дня.

Дело было в четверг.

К одиннадцати часам утра мастерская была похожа на порт в часы прилива.

В ней царило оживление, которое нарастало волнами, становясь все более и более громким.

А в смежной с мастерской комнате, напротив, царили пустынность, неподвижность и тишина.

Мы должны были бы сказать одиночество, поскольку пустынность не является точным термином для обозначения атмосферы в этой комнате: там был Петрюс.

Он сидел у окна, опершись локтем на маленький столик, на котором лежало открытое письмо, которое он прочитал всего лишь один раз, хотя каждое слово этого письма глубоко засело у него в сердце.

Легко было догадаться, что молодой человек был буквально подавлен.

Время от времени он зажимал ладонями уши, чтобы не слышать шума, доносившегося из соседней комнаты.

И время от времени по щекам его скатывались крупные слезы, которые падали на лежавшее перед ним открытое письмо.

Почему же Петрюс, решительно избравший, по словам Сальватора, свою долю, снова стал бледным и более чем когда-либо до этого нерешительным?

Все от того, что он только что получил письмо Регины, которое разбило, как стекло, всю решительность молодого человека. Мы помним о том, что в тот самый момент, когда он расстался с Региной, молодая женщина с нежностью в голосе пообещала ему, что наутро он получит от нее письмо.

Но не сказала, что должно было быть написано в этом послании.

Она хотела с чисто женской деликатностью сделать так, чтобы привкус счастья, тем более сладостный, чем до сих пор неведомый, проследовал за тем, кого она любила.

И это письмо Петрюс получил.

И именно оно лежало сейчас перед его глазами, именно на него он сейчас и проливал слезы.

Сейчас вы сами увидите, что письмо несло в себе обещание счастья и что у молодого художника были причины для того, чтобы долго и горестно оплакивать потерянное счастье.

Вот это письмо:

«Мой горячо любимый Ван Дейк!

Вчера, расставаясь с Вами, я пообещала, что Вы получите счастливое известие.

И я Вам его сообщаю:

Через месяц будет день рождения моего отца, и мы с тетей решили, что лучшим подарком маршалу будет портрет маленькой Абей.

Кроме того, господин граф Рапт получил задание двора отбыть с миссией в Санкт-Петербург. Следовательно, его не будет в Париже целых шесть недель…

Вы догадываетесь обо всем, не так ли?

Поскольку решено, что в подарок маршалу будет преподнесен портрет его маленькой любимицы, нетрудно понять, что художником, который напишет этот портрет, будет господин Петрюс Эрбель де Куртенэ.

Вы знаете, что это имя имеет очень большое влияние на маркизу де Латурнель, которая просто боготворит гербовые короны.

Итак, вот что мне остается вам сообщить:

Начиная с ближайшего воскресенья, в полдень, ежедневно будут проходить сеансы позирования в мастерской господина Петрюса Эрбеля де Куртенэ.

Маленькую Абей будут привозить в мастерскую художника ее двоюродная бабушка, маркиза де Латурнель, и ее старшая сестра графиня Регина.

Будут дни, когда маркиза де Латурнель не сможет приезжать с внучатой племянницей по причинам состояния здоровья или же из-за выполнения своих религиозных обязанностей.

И тогда девочку будет сопровождать одна только ее сестра Регина.

В зависимости от стараний художника портрет может быть написан всего за несколько сеансов или сеансы будут длиться в течение целого месяца.

Желая только, чтобы портрет полностью соответствовал оригиналу, мы не станем подгонять художника.

Для того чтобы не возник вопрос оплаты, заранее установлено, что за портрет будет уплачено двести луидоров.

Поскольку господин Петрюс Эрбель де Куртенэ, возможно, будет слишком горд, чтобы принять эти деньги, заранее условлено, что эта сумма будет роздана в качестве милостыни, на нее будут куплены китайские вазочки и платье для Рождественской Розы – небесно-голубого цвета, похожее на то, иметь которое так хотелось бедной Ослиной Шкуре.

Итак, мой милый Ван Дейк, ждите в воскресенье в полдень маленькую Абей, маркизу де Латурнель и Вашу нежно любящую

Регину».

Таким образом, это самое письмо, несмотря на то, что оно содержало такую хорошую новость, именно потому, что оно содержало столь хорошую новость, привело Петрюса в полное отчаяние.

В полдень в воскресенье Регина придет с теткой и сестрой, и что они здесь увидят?

Аукциониста, продающего картины и обстановку Петрюса!

И Петрюс ничего не сказал!

Как он перенесет этот позор?

В какой-то момент ему пришла в голову мысль бежать, уехать за границу, никогда больше не видеть Регину.

Но не видеть больше Регины значило отказаться от жизни.

Это было хуже того: это значило бы продолжать жить с умершим сердцем.

Был момент, когда Петрюс пожалел не о том, что не смог спасти отца от разорения – скажем, что эта дурная мысль ему даже и в голову не пришла, – а о том, что отказался от предложения Жана Робера.

Петрюсу действительно оставалось бы в таком случае упорно работать, как он это делал раньше, для того, чтобы как можно скорее вернуть Жану Роберу те деньги, которые он у него взял бы.

Его краткосрочное безделье, роскошная меблировка, лошади, карета произвели на него, с коммерческой точки зрения, чудесное действие.

Все решили, что он получил наследство от некоего неизвестного дядюшки, что в деньгах он не нуждается. И, начиная с этого времени, цены на его картины поднялись вдвое.

Но, с головой уйдя в свою любовь, Петрюс больше не писал картин.

Да если бы он только смог занять где-нибудь десять тысяч франков, он написал бы много новых полотен и за три месяца вернул бы долг, под какие бы проценты ему этот заем ни предоставили.

Ну почему он не попросил у Сальватора одолжить ему эту сумму?!

Но нет: суровое лицо Сальватора делало невозможной подобную просьбу.

К тому же разве не голос Сальватора, подобно отдаленному эху неумолимого закона, ответил ему: «Четвертое апреля!»

И Петрюс покачал головой, словно бы отвечая самому себе на эту мысль.

– Нет, нет, – сказал он. – Если и обращаться, то только не к Сальватору!

Но тут же добавил:

– Но лучше уж обратиться к нему, чем потерять Регину!..

В этот самый момент на лестнице появился новый посетитель.

Поскольку этому новому посетителю суждено сыграть большую роль в последующих событиях, мы с позволения наших читателей оставим Петрюса наедине с его мрачными мыслями и обратим наш взор на вновь прибывшего.

Это был человек лет сорока пяти или пятидесяти, довольно высокого роста, широкоплечий, с мощной шеей и сильно развитой грудью.

Голова его была покрыта зарослями рыжих вьющихся, почти курчавых волос. Брови его были смоляного цвета и очень контрастировали с цветом волос на голове. Они были густыми и жесткими. Из них произрастали несколько толстых прямых волосинок, острых, словно жала.

Бакенбарды на его щеках, переходя в усы, были рыжего цвета, но поскольку в них было достаточно седых волос, то настоящий их цвет установить с точностью было никак невозможно.

В целом лицо незнакомца говорило об открытом, даже резком, но никак не злобном характере.

Напротив, его улыбка, которая постоянно играла у него на губах, свидетельствовала о радостном добродушии, о том, что, грубоватый внешне, он имел добрый и покладистый нрав.

Увидев его в первый раз, человек постарался бы отойти подальше.

Посмотрев на него во второй раз, человек протянул бы ему руку, поскольку веселость его лица внушила бы ему немедленно большую симпатию.

Мы уже сказали о том, сколько ему на вид можно было дать лет.

Этот возраст подчеркивался двойной глубокой морщиной, которая треугольником пересекала его лоб, начинаясь прямо над переносицей.

Что же касается профессии этого персонажа, то о ней можно было легко догадаться по многим признакам.

Прежде всего его походка выдавала в нем моряка: при ходьбе он покачивался из стороны в сторону, как это делают только люди, долгое время проведшие на палубах кораблей в море и продолжающие и на суше ходить вразвалочку, широко расставляя ноги. Такая походка позволяет сынам Нептуна, как выразился некий член французской Академии, бороться с килевой и бортовой качкой.

Кроме этого характерного признака, наблюдательный человек мог бы догадаться о профессии незнакомца и по другим, менее значительным деталям.

В ушах незнакомца были два маленьких золотых якорька.

Его довольно изысканный костюм наводил на мысль о профессии даже не очень сообразительных людей.

Под его чрезмерно распахнутым синим сюртуком с металлическими пуговицами был виден бархатный жилет, из кармашка которого свисала огромная золотая цепь.

Кроме того, на нем были надеты широкие штаны со сборками, заправленные в сапоги и известные в то время, как штаны а-ля казак.

И, наконец, сапоги в отличие от сужавшихся книзу штанов расширялись внизу, обтягивая такую огромную ступню, которую предусмотрительная природа только и могла сделать столь внушительной для того, чтобы ее обладатель мог сохранять равновесие в условиях самых невероятных болтанок корабля посреди бушующего океана.

А его лицо цвело в обрамлении белого галстука, повязанного на широкий воротник, словно букет пионов в упаковке из белой бумаги.

На огромной шее был повязан платок в красно-зеленую клетку. Повязан одним из узлов, которые называют морскими. Костюм незнакомца дополняла черная фетровая шляпа с широкими полями и длинным ворсом.

Добавим, что в руке он держал огромную трость, срезанную, несомненно, в лесах Вест-Индии или Ост-Индии, где только и могло произрастать такое растение. А незнакомец, очевидно, в память о каком-то приятном ему событии, связанном с этой тростью, украсил ее золотым набалдашником, увеличившим ее и без того огромные размеры.

Что же могло привлечь этого необычного человека на распродажу картин?

Был бы Петрюс художником-маринистом, в визите богатого отставного моряка, пожелавшего приобрести галерею морских полотен, не было бы ничего необычного.

Но появление моряка в мастерской художника, пишущего на исторические сюжеты и даже жанрового художника, вполне могло удивить истинных любителей живописи.

Посему при появлении моряка в мастерской внимание всех присутствующих там людей, до этого сосредоточенное исключительно на картинах, немедленно переключилось на вновь прибывшего.

А тот, не обращая на это внимание, остановился на середине лестницы, изучающе оглядел все вокруг, вынул из кармана чехол, а из чехла очки с золотыми дужками, нацепил очки на нос и направился прямехонько к картине Шардена, которая до его появления привлекала всеобщее внимание.

На полотне была изображена кухарка, чистящая овощи и приготовившаяся бросить их в котел.

Огонь, котел и овощи были написаны так выразительно и достоверно, что при виде котелка, крышка которого лежала на печи, он шумно вздохнул и громко воскликнул:

– Гм! Гм!..

И, прищелкнув языком, добавил:

– Бульон так и просится в рот!

Затем поднял левую руку движением, которое выражало полнейший восторг.

– Великолепно! – произнес он все тем же восторженным тоном, словно он был в помещении один. – Великолепно со всех точек зрения!

Несколько посетителей, разделявших мнение вновь прибывшего о картине Шардена, подошли поближе. Те же, кто это мнение не разделял, наоборот, отошли подальше.

После долгого и пристального любования картиной, во время которого он то поднимал очки, то снова опускал их на нос, незнакомец отошел с явным сожалением и направился к одному из ранних рисунков мариниста Гюдена.

– Ох-ох! – сказал он. – Вот и вода. Посмотрим-ка на нее поближе.

И приблизился к полотну, едва не касаясь его носом.

– Да, тысяча бойниц! – сказал он. – Это вода, и даже соленая… О! О! Но кто же написал эту картину?..

– Один молодой художник, мсье, один молодой человек, – сказал какой-то старый господин, наслаждавшийся понюшкой табака точно так же, как моряк видом моря.

– Гюден, – снова произнес любитель живописи, обнаружив подпись на картине. – Я, помнится, слышал это имя в Америке. Но полотно этого художника я вижу впервые, поскольку я считаю, что этот художник, как бы молод, как вы говорите, он ни был, но является настоящим мастером. Ибо только мастер мог так нарисовать вот этот барк и вот эту волну. Я не так доволен взбирающимися по вантам матросами, но сделать великолепно все просто невозможно. Ах! А это еще что? Посмотрим, посмотрим…

И моряк снова принялся разглядывать картину вблизи.

– А что вы скажете по поводу вон того брига, что виднеется вдали?

– Не желая вас огорчать, мсье, я скажу, что это – корвет, а вовсе не бриг… Да, корвет, который несется по ветру левым галсом под гротом, бизанью и обоими марселями. С его стороны это весьма скромно, поскольку при таком ветре он вполне бы мог поднять и брамсели и топсели. Я, к примеру, в подобную погоду всегда командовал: «Поднять все паруса!»

И, верный своей привычке, которую сохранил и на суше, моряк отдал эту команду, используя всю силу своих легких.

Все обернулись. Только несколько любителей живописи продолжали разглядывать картины. Но большинство присутствующих собрались вокруг моряка и составили ему внимательную аудиторию.

Незнакомец, как мы видим, говорил все не для глухих.

И пожилой господин, который уже успел переброситься с ним несколькими словами, немедленно спросил:

– Ах-ах! Мсье, вы, кажется, командовали кораблем?

– Имел такую честь, мсье, – ответил незнакомец.

– Трехмачтовым? Бригом? Корветом?

– Корветом.

Затем, явно не желая продолжать этот разговор, по крайней мере на морскую тему, моряк отошел от волн, барка и корвета Гюдена и приблизился к полотну Буше.

Но старый знаток живописи, который, безусловно, желал узнать мнение столь искушенного в искусстве человека по поводу мастерства художника мадам дю Барри, ни на шаг не отставал от моряка в его маневрах.

Подобно тому, как светило тянет за собой спутники, моряк двигался по мастерской в сопровождении многочисленных и внимательных слушателей.

– Хотя тут и нет никакой подписи, – сказал наш моряк, глядя на картину преемника Карла Ван-Лоо, – нет никакой необходимости спрашивать, что это такое: это «Туалет Венеры» кисти Буше. Художник из чувства лести придал Венере черты несчастной куртизанки, которая в то время позорила французскую монархию… Плохая картина! Никудышний художник! Буше мне не нравится! А вам, господа?

И, не дожидаясь ответа у тех, чье мнение он спросил:

– Я знаю, у него неплохо подобран цвет, – добавил он как всегда громко. – Но это – претенциозный и манерный художник. Такой же, какими были и все его персонажи… Гнусная эпоха! Убогое подражание манерам Ренессанса! Это не плоть, как у Тициана, и не мясо, как у Рубенса!

Затем, обернувшись к слушателям:

– И именно поэтому, господа, – сказал он, – мне нравится Шарден: он один действительно силен, поскольку он действительно прост среди всего этого жеманства и гнусностей своего века… О! Простота, господа, простота! Что бы вы ни говорили, к ней всегда нужно возвращаться!..

Против этой аксиомы никто возражать не стал.

Более того, любитель живописи, уже имевший честь разговаривать с моряком, оглядев всех присутствующих, словно просил слова, и увидев, что никто против этого не возражал, произнес:

– Совершенно правильно, мсье, совершенно верно!

Этот любитель живописи начал уже проникаться особенной симпатией к резкому в суждениях, но откровенному моряку. К этому грубому, но философски мыслящему человеку.

– Если бы я смог прожить достаточно долго для того, чтобы привести в исполнение мою мечту, – грустным тоном продолжал капитан, – я умер бы самым счастливым из смертных, поскольку приобщил бы мое имя к великому делу.

– Не будет ли нескромным узнать, мсье, – спросил его старый любитель живописи, – какова мечта всей вашей жизни?

– Нисколько, мсье, нисколько, – ответил капитан. – Я хочу основать бесплатную школу рисования, в которой учителя будут обучать учеников простоте в искусстве.

– Это великая идея, мсье!

– Вы согласны?

– Очень великая, очень! И полностью филантропическая. Вы живете в столице?

– Нет, но думаю здесь поселиться. Мне уже начало надоедать слоняться по всему свету.

– Вы объездили весь мир? – восхищенно воскликнул пожилой господин.

– Шесть раз, мсье, – просто ответил капитан.

Любитель живописи отступил на шаг.

– Это больше, чем господин де Лаперуз, – сказал он.

– Господин де Лаперуз сделал это всего два раза, – так же просто ответил моряк.

– Возможно, я имею честь разговаривать с известным мореплавателем? – спросил любитель живописи.

– Пф! – скромно ответил незнакомец.

– Могу ли я узнать ваше имя?

– Меня зовут Лазар-Пьер Берто по прозвищу Монтобан («Влезь на ванты»).

– Не родственник ли вы известного Берто де Монтована, племянника Карла Великого?

– Вы хотите сказать: Рено де Монтована?

– А! Действительно… Рено… Берто…

– Да, их все время путают. Я полагаю, что не имею чести доводиться ему родней, если только это не идет по женской линии. К тому же потомкам Рено де Монтобана не довелось носить, как нам, имя, связанное с морским делом.

Любитель живописи, не поняв, какое отношение фамилия Монтобан могла иметь к морскому делу, стал ломать голову над этой загадкой.

После глубоких раздумий он отказался от поисков разгадки, решив, что он чего-то недослышал и что важнее было уважать самого моряка, а не какую-то букву.

И тогда, достав из кармана визитную карточку, он протянул ее капитану со словами:

– Капитан, я бываю дома по понедельникам, средам и пятницам с трех до пяти часов вечера. В пять часов я ужинаю и, если вы окажете мне честь разделить иногда со мной мою скромную трапезу, милости прошу. Моя жена обожает рассказы о морских схватках: вы очень осчастливите ее, да и меня тоже, если расскажете нам что-нибудь о ваших приключениях.

– С удовольствием, мсье, – капитан, кладя визитную карточку в карман. – Я считаю, что бои только и созданы для того, чтобы о них рассказывать.

– Совершенно справедливо, мсье, совершенно справедливо, – оказал любитель живописи, кланяясь и отходя в сторону.

После того как капитан завоевал этого любителя живописи, он продолжил с восклицаниями осматривать другие картины и завоевал симпатии еще двух-трех любителей, которых он удивил, как и первого, правильностью и точностью суждений и своим восторгом перед простотой в живописи.

Спустя пару часов он уже был предметом всеобщего восхищения.

За ним ходили толпой от картины к картине по всей мастерской, его слушали с таким вниманием и сосредоточенностью, с которыми слушают, впитывая каждое слово, известного профессора прилежные ученики.

Это представление – а по-другому и не скажешь – длилось до пяти часов вечера. Именно в это время, как мы уже говорили, посетители расходились по домам.

В тот момент, когда слуга Петрюса открыл дверь для того, чтобы объявить, что настало время очистить помещение, капитан был занят тем, что перевернул одну из картин, которая была прислонена к стене и своим видом говорила, что продаже она вместе с другими картинами не подлежит.

На полотне был эскиз боя «Прекрасной Терезы» с «Калипсо», который сделал Петрюс после одного из захватывающих рассказов отца.

Едва увидев эту картину, капитан Пьер Берто так громко закричал от восторга, что остановил своим криком на пороге мастерской тех из посетителей, кто еще не успел ее покинуть.

– Клянусь морским богом, – вскричал он. – Да возможно ли такое?

Несмотря на настойчивость слуги, оставшиеся посетители окружили капитана.

– Что вы имеете в виду, мсье? – спросили одновременно два десятка голосов.

– О, господа! – воскликнул капитан, вытирая глаза. – Простите мне мое волнение. Но при виде изображенного с такой точностью и правдивостью одного из первых морских боев, в котором мне довелось принять участие и, могу добавить покрыть себя славой, у меня, помимо воли, выступили слезы на глазах!

– Плачьте, плачьте, капитан! – сказали присутствующие.

– Только один человек, – добавил капитан, – мог с такой удивительной точностью написать бой между «Калипсо» и «Прекрасной Терезой». Но этот человек никогда в жизни не держал в руках кисти.

– Но, – спросили слушатели, чье любопытство было доведено этим драматическим эпизодом до крайности, – кто же этот человек?

– Капитан, который командовал «Прекрасной Терезой».

– А разве, мсье, – раздалось несколько голосов, – «Прекрасной Терезой» командовали не вы?

– Нет, не я, – снова заговорил «Влезь на ванты» с величественным жестом. – Нет, кораблем командовал мой самый верный друг капитан Эрбель. Но что же с ним стало после того, как мы расстались в Рошфоре после тщетной попытки спасти императора… я хотел сказать, Бонапарта?

– О! Говорите «императора», мсье, говорите «императора», – произнесли некоторые самые отчаянные из присутствующих.

– Ну, да, императора! – воскликнул капитан. – Ибо напрасно стараются оспорить у него этот титул, который он так славно и отважно носил. Простите старому его слуге этот, возможно, бездумный восторг.

– Да-да, – ответило несколько голосов. – Но давайте вернемся к капитану Эрбелю…

– Одному только богу известно, где он сейчас, несчастный старик, – продолжал капитан, поднимая взор и воздевая руки к небу.

– Мсье, – сказал тут слуга, которому эта трогательная сцена мешала выпроводить посетителей, – я не знаю, где сейчас капитан Эрбель, но мне зато известно, что всего лишь неделю тому назад он был здесь.

– Капитан Эрбель? – вскричал любитель живописи громовым голосом.

– Он самый, – ответил слуга.

– И вы говорите, что не знаете, где он теперь может находиться?

– Это просто к слову пришлось, мсье: он должен быть сейчас в Сен-Мало.

– Я немедленно еду к нему! – воскликнул капитан, устремляясь к двери и увлекая за собой всех любителей живописи.

Но потом вдруг он остановился, вызвав столкновение всех, кто его сопровождал.

– А вы не ошиблись? – спросил он у слуги. – Вы видели капитана?

– На этом самом месте.

– В этой мастерской?

– В этой мастерской.

– Вы уверены в том, что говорите?

– Еще бы мне не быть в этом уверенным! Ведь это я привел его наверх. Точнее, это он меня спустил с лестницы!

– Это еще почему?

– Потому что я не давал ему войти сюда.

– Да зачем это моему старому другу, – спросил капитан, – надо было приходить в мастерскую какого-то художника?

– Да потому что этот самый художник доводится ему сыном, – ответил слуга.

– Что?! – вскричал капитан, делая два шага вперед. – Знаменитый художник Петрюс – сын славного капитана Эрбеля?

– Да, мсье, родной сын, – сказал слуга. – И племянник генерала де Куртенэ.

– Ладно-ладно! Я – моряк и с сухопутными генералами не знаюсь. Тем более с генералами, получившими звание в армии Конде.

Но он тут же взял себя в руки.

– Простите, господа, – сказал он. – Возможно, моя грубость кого-то задевает. Но прошу поверить, я не имел намерения никого оскорблять.

– Что вы, капитан, все в порядке, – ответило несколько голосов.

– Но в таком случае, – сказал капитан, чье лицо просто засветилось от радости, – тогда… если этот юный Петрюс… сын моего друга Эрбеля…

– Но что тогда?.. – спросили заинтересовавшиеся присутствующие.

– Пригласите-ка сюда этого молодого человека! – резко произнес капитан.

– Извините, – ответил слуга, – но хозяин никого сегодня не принимает.

Лицо капитана перекосилось от гнева, мускулы заходили, словно морские волны.

– Так ты меня считаешь никем… или всяким разным? – взревел капитан громовым голосом, наступая на бедного малого с явным намерением схватить его за шиворот.

Слуга вспомнил о том, каким образом прошел к сыну капитан Эрбель, и, не имея никаких оснований полагать, что капитан Монтобан спокойнее нравом, чем его собрат, вежливо попросил посетителей выйти для того, чтобы капитан смог побеседовать с глазу на глаз с тем, кого он так хотел видеть.

Посетители с большим сожалением вынуждены были очистить помещение.

Они с удовольствием понаблюдали бы за радостью, с которой этот славный капитан обнимет сына своего старого друга.

Когда слуга остался один с капитаном, он спросил:

– Как прикажете о вас доложить, мсье?

– Доложи, что пришел один из героев «Прекрасной Терезы», – сказал капитан, прокашливаясь.

Слуга вошел в комнату Петрюса.