Текст книги "Сальватор. Книга II"

Глава XLIV
Самоубийство

– Поскольку я решил не кончать жизнь самоубийством, – продолжал Сальватор, – у меня появились другие интересы. Для начала я хотел поужинать, что было бы совершенно излишним, продолжай я упорствовать в своем прежнем решении. Затем мне надо было купить одежду комиссионера. И наконец мне следовало подобрать себе персонаж, как говорят в анатомичке. И выдать этот персонаж за себя… Поскольку я перестал думать о самоубийстве, я решил, чтобы меня по крайней мере считали мертвым. Я немного знаком с медициной, поскольку изучал анатомию в двух-трех госпиталях. И был знаком с парнями из анатомички. Задача состояла в том, чтобы найти труп молодого человека моего возраста, уложить его на мою кровать и сделать его лицо неузнаваемым с помощью выстрела из пистолета. Но тут-то и была загвоздка: патологоанатом мог сразу заметить, что выстрел был произведен в уже умершего человека. И тогда я отправился в «Божий приют». Одному из парней, работавших в анатомичке, я оказал как-то раз большую услугу, освободив его брата от призыва в армию. И этот человек готов был отдать за меня жизнь. Брат его был кучером фиакра и тоже был глубоко мне признателен. Вот к этому парню из анатомички я и направился.

– Луи, – спросил я его, – часто ли сюда доставляют людей, которые пустили себе пулю в лоб?

– Не так часто, мсье Конрад, – ответил он мне, – но случается. Раза два-три в месяц.

– Мне нужен любой ценой, ты понимаешь меня, Луи, первый же самоубийца, которого сюда доставят!

– Вы получите его любой ценой, мсье. Пусть даже это будет стоить мне места!

– Спасибо, Луи.

– А куда его надо доставить?

– Ко мне домой. Предместье Пуассоньер, дом 77, пятый этаж.

– Я переговорю об этом с братом.

– Итак, я могу на тебя рассчитывать, Луи?

– Я ведь уже дал вам слово, – ответил он, пожав плечами. – Только прошу вас по ночам быть дома.

– С сегодняшнего вечера я буду каждую ночь у себя, будь спокоен.

Меня очень тревожило, что тридцати франков мне хватит ненадолго. Я мог умереть с голода раньше, чем кому-то более несчастному, чем я, придет в голову мысль покончить с жизнью, пустив пулю в висок…

По дороге домой я зашел к старьевщику и отыскал у него бархатные штаны, жилет и пиджак. Все это обошлось в пятнадцать франков. Мне завернули покупки, и я принес новую одежду домой. Охотничьи ботинки и старая охотничья кепка должны были дополнить мой костюм.

У меня таким образом оставалось всего пятнадцать франков. Расходуя их экономно, я мог прожить еще дней пять-шесть. Все было приготовлено к решающему моменту: я написал предсмертное послание и поставил свою подпись.

На третью или четвертую ночь я услышал условный сигнал: в выходящее на улицу окно был брошен камешек. Я спустился вниз и открыл дверь: перед домом стоял фиакр, а в нем лежал труп. Мы с Луи внесли труп в мою комнату и положили на кровать. Затем я надел на него одну из моих рубашек. Самоубийца был молодым человеком. На лице его оказалась такая ужасная рана, что узнать его было просто невозможно. Случай, этот страшный союзник, оказал мне большую услугу!

Разрядив один из стволов моего пистолета, я зажег в нем порох, чтобы было похоже, что из него стреляли, и вложил пистолет в руку покойника. В предсмертном письме я указал, что пистолет принадлежал Лепажу, в расчете на то, что Лепаж поможет опознать труп, заявив что господин Конрад де Вальженез брал у него оружие за три или четыре дня до самоубийства.

Одежду свою я оставил на стуле, как если бы я, собираясь застрелиться, разделся. Затем, надев на себя одежду стпряпчего, запер дверь на ключ и спустился с Луи вниз. Ключ я положил на мостовую для того, чтобы создать впечатление, что, заперевшись в комнате, я выбросил ключ в окно. Разбитое брошенным Луи камнем стекло должно было сделать эту версию еще более достоверной. Ключ от двери дома у меня был, и мы вышли на улицу так тихо, что консьерж нас не увидел и не услышал. В девять часов утра следующего дня я явился в полицию с двумя поручителями – Луи и его братом, – и мне там выдали жетон на имя Сальватора… С того самого дня, дорогой кузен, я работаю комиссионером на углу улицы О-Фер, рядом с «Золотой раковиной».

 – С чем я вас и поздравляю, мсье, – сказал Лоредан. – Но из вашего рассказа я не смог понять ни того, что стало с завещанием маркиза, ни каким образом вы сможете вернуть мне те пятьсот франков, которые мы зря отдали мсье Жакалю для того, чтобы вас похоронить.

– Не спешите, дорогой кузен, – продолжал Сальватор. – Черт возьми! Вы считаете, что я так глуп, что открываю вам тайну моей жизни, не будучи уверенным в вашем молчании?

– В таком случае вы, вероятно, рассчитываете держать меня в неволе сами или с помощью ваших людей до наступления судного дня?

– О, господин граф, тут вы здорово ошибаетесь, поскольку такого намерения у меня и в помине нет. Завтра в пять часов утра вы будете на свободе.

– Но вы ведь знаете, что я сказал вашим приспешникам: не пройдет и часа после того, как я получу свободу, и полиция вас арестует.

– Слышал. И это едва для вас не закончилось трагически! Не окажись я в нужный момент перед дверью, могло случиться так, что вы никого бы в жизни уже не смогли ни выдать, ни добиться ареста. Кроме того, дорогой кузен, это очень плохое ремесло. А посему смею вас уверить в том, что вы сначала хорошенько подумаете, а подумав, решите, что лучше оставить беднягу Сальватора в покое у его межевого столба на улице О-Фер для того, чтобы и он не трогал вас в вашем особняке на улице Бак.

– А не скажете ли вы мне, коль уж вы столь откровенны, дорогой мсье Сальватор, каким образом вы сможете меня потревожить в моем особняке?

– Скажу. Поскольку это – самая интересная часть моего повествования, я оставил ее на закуску.

– Слушаю вас.

– Да, на сей раз я уверен в том, что слушать меня вы будете очень внимательно! Начнем с морали. Я заметил, дорогой кузен, что когда человек творит добрые дела, это приносит ему счастье.

– Что вы хотите сказать этой банальной фразой?

– Банальность, мораль… Сейчас сами все поймете. Итак, дорогой кузен, вчера я принял решение сделать доброе дело, поскольку задумал похитить Мину, что и удалось, к моей большой радости.

На губах Вальженеза появилась улыбка, говорящая о непримиримой ненависти и жажде отмщения.

– Итак, – продолжал Сальватор, – вчера, направляясь на почтовую станцию для того, чтобы заказать лошадей для уехавших дорогих мне детей, я прошел мимо лавки по распродаже с торгов старых вещей, что на улице Постящихся, кажется. И увидел, что во дворе лавки разгружали мебель, которая предназначалась к продаже с аукциона…

– Что за ерунду вы мне рассказываете, мсье Сальватор, – сказал Лоредан. – Какое мне дело до старой мебели, которую разгружали на улице Постящихся?

– Имей вы терпение подождать еще полминуты, дорогой кузен, я уверен, что вы не стали бы говорить мне гадости и почувствовали бы, как в душе вашей зарождается интерес.

– Ну, валяйте! – сказал Лоредан, небрежно закидывая ногу на ногу.

– Так вот: при виде одной вещи, я едва не вскрикнул от удивления… Вы не догадываетесь, что я увидел в куче этого хлама?

– Да как же я, черт возьми, могу догадаться?

– Вы правы, это невозможно… Так вот я сообщаю вам, что я узнал тот самый столик из красного дерева, который принадлежал моему отцу и который был ему очень дорог, поскольку достался от матери, а той, полагаю, от ее родителей.

– А! Поздравляю вас! Теперь все понятно: вы за пятьдесят франков купили этот столик из красного дерева, и теперь он украшает гостиную господина Сальватора.

– За шестьдесят франков, дорогой кузен. Я приобрел его за шестьдесят франков. И, честно говоря, он того стоил!

– Из-за воспоминаний, которые с ним связаны?

– И из-за этого тоже… А также из-за документов, которые в нем были спрятаны.

– Что? – спросил Лоредан. – Там были какие-то документы?

– Да. И очень важные!

– И эти документы были тщательно сохранены всеми теми любителями старины, через чьи руки этот столик прошел?.. Честное слово, дорогой Сальватор, небо просто творит для вас чудеса!

– Да, мсье, – серьезным тоном подтвердил Сальватор. – И я благодарю небо за это!

А затем обычным тоном добавил:

– Хотя это чудо при ближайшем рассмотрении оказывается не таким уж серьезным, как кажется на первый взгляд. Но вы сами сможете его оценить.

– Слушаю.

– Вижу… Так вот, я принес этот столик домой.

– Сами несли?

– О боже, почему бы и нет? Ведь я – комиссионер… – с улыбкой сказал Сальватор.

– Верно, – пробормотал Лоредан, кусая губы.

– А когда я его принес, мне очень захотелось осмотреть столь дорогой мне столик. Вы сами понимаете, как мне стало интересно изучить каждую его деталь. Я открыл все ящички, все замочки, простучал все места. И тогда обнаружил, что у среднего ящичка, того, что служил кассой для денег, оказалось двойное дно!..

Глаза Лоредана смотрели на Сальватора словно два карбункула.

– Интересно, не правда ли? – продолжал Сальватор. – Но не буду вас томить. Это двойное дно было с секретом. Я разгадал его и открыл тайник.

– И что же там было?

– Одна-единственная бумага.

– А что за бумага?..

– Документ, который мы так долго искали, дорогой кузен!

– Завещание? – воскликнул Лоредан.

– Завещание!

– Завещание маркиза?

– Да, завещание маркиза, в котором он оставляет своему сыну Конраду все свое достояние, мебель и здания при условии, что тот примет титул, имя и герб семьи Вальженезов.

– Не может этого быть! – вскричал Лоредан.

– Вот это завещание, кузен, – сказал Сальватор, вынимая документ из кармана.

Лоредан невольно дернулся, чтобы выхватить у него из рук бумагу.

– О! Нет, дорогой кузен! – сказал Сальватор, отдернув руку. – Этот документ, сами понимаете, должен оставаться в руках того, кого он касается. А вот прочитать его я вам могу!

И Сальватор начал читать:

«Это – второй экземпляр моего завещания, написанный моею рукой. Дубликат будет передан в руки господина Пьера-Николя Барратто, нотариуса, проживающего в Париже на улице Варен. Обе копии написаны мной собственноручно и имеют одинаковую силу.

Подпись: Маркиз де Вальженез.

Писано 11 июля 1821 года».

 – Дальше читать? – спросил Сальватор.

– Нет, мсье, это не имеет смысла, – произнес Лоредан.

– А остальное вам уже известно, не так ли, кузен? Мне любопытно узнать только одну деталь: сколько вы заплатили за это господину Барратто?

– Мсье! – крикнул граф и угрожающе приподнялся.

– Я снова возвращаюсь к тому, что недавно сказал, кузен, – продолжал Сальватор, не подавая вида, что заметил угрожающее движение господина де Вальженеза. – А сказал я следующее: когда человек творит добро, это приносит ему счастье. И могу добавить, что когда человек творит зло, это оборачивается для него несчастьем…

– Мсье! – повторил Лоредан.

– И все потому, – продолжал с той же невозмутимостью Сальватор, – что если бы вы не сотворили зло, похитив Мину, мне бы не пришло в голову сотворить добро, спасая ее. И тогда мне не надо было бы идти на почтовую станцию за лошадьми, я не пошел бы по улице Постящихся, не увидел бы того столика, не купил бы его, не обнаружил бы его потайного ящичка, а в нем не нашел бы завещания, которое позволяет мне сказать вам: дорогой кузен, вы свободны. Но предупреждаю вас, что при малейшей с вашей стороны жалобе в полицию я обнародую это завещание. А это значит, что я разорю вас в пух и прах. Вас, вашего отца и вашу сестру! Но если вы дадите возможность двум молодым людям, которым я покровительствую, продолжать свой путь и найти счастье за границей, тогда… В мои планы входит оставаться комиссионером еще год, два, может быть, три. И вы понимаете, что пока я комиссионер, мне не нужны двести тысяч ливров ренты, поскольку я зарабатываю пять-шесть франков в день. Итак, кузен, выбирайте: мир или война. Я предлагаю вам мир, но вы вольны выбрать и войну. Кроме того, я повторяю вам, вы свободны. Но на вашем месте я воспользовался бы гостеприимством, которое вам здесь оказано, и провел бы ночь здесь в раздумьях. Утро вечера мудренее!

Сказав это, Сальватор оставил кузена Лоредана и вышел, оставив дверь приоткрытой, для того, чтобы господин де Вальженез видел, что он уводит с собой Жана Торо и Туссена Лувертюра, и сам решил, оставаться ли ему в хижине или уйти.

Глава XLV
Новый персонаж

Посмотрим теперь, что происходило в доме номер 10 по улице Юльм за несколько дней до тех событий, о которых мы только что рассказали.

Если читатели хотя бы с минимумом внимания следили за многочисленными сценами этой драмы и у них что-то отложилось в памяти, они вспомнят, конечно, о том, что колдунья с улицы Трипере переехала оттуда и поселилась в квартире, которая была найдена, обставлена и украшена Петрюсом. И что находилась эта квартира в доме номер 10 по улице Юльм. Они вспомнят также о том, что вместе с Брокантой туда переехали, естественно, Рождественская Роза, Баболен, ворона и десять или двенадцать собачек.

Комната на улице Юльм, которую теперь занимала старая цыганка, представляла собой то ли музей редкостей, то ли уголок некромантии, и, как мы уже сказали, удивленный посетитель мог увидеть там среди прочих фантастических вещей колокол, который ворона облюбовала для своего убежища или гнезда, и различные бочонки, служащие конурами для собачек.

Пусть читатель простит нам то небольшое отступление, которое мы сейчас сделаем, потому что при написании этой книги, как это видно из повествования, мы ставили себе задачей не только опускаться и подниматься вместе с читателем по всем ступеням общества, начиная с папы римского Григория XVI, с которым мы вскоре встретимся, до опустошителя сточных канав Крючка и от короля Карла X до истребителя кошек, но и делая время от времени экскурсы в мир более низких существ, коими являются животные.

Таким образом мы смогли уже оценить сообразительность вороны Фарес и инстинкт пса Брезиля до такой степени, что если ворона оставила нас в какой-то мере безразличными, поскольку она сыграла очень незначительную роль в событиях, о которых мы уже рассказали, то мы уверены, что пес с двойной кличкой Брезиля и Роланда полностью завоевал симпатии нашего читателя.

Следовательно, нет ничего удивительного в том, что, сделав первый шаг в мир низших созданий, в мир наших меньших братьев, как назвал их Мишле, мы сделаем и второй шаг, расширив тем самым уже и так огромный круг действующих лиц нашего повествования.

А что вы хотите, дорогие читатели! Мне была поставлена задача, хотя это и приводит в отчаяние директоров театров и книгоиздателей, а возможно, нагоняет скуку и на вас, писать драмы из пятнадцати сцен и романы в десять – двенадцать томов! Здесь моей вины нет: во всем виноват мой темперамент, порождением которого является мое воображение.

И вот мы уже находимся в окружении собачек Броканты и просим вашего разрешения представить вам одно из этих милых животных.

Одной из самых любимых собачек нашей колдуньи был маленький черный пуделек самого гнусного вида. У колдуний странные вкусы: не потому ли они колдуньи, что у них странные вкусы? А может, эти странные вкусы появляются у них, потому что они колдуньи? Мы этого не знаем и предоставляем решить этот вопрос людям более сообразительным. Итак, пудель был вида самого неприглядного. Но мы даем эту оценку, естественно, исходя из точки зрения высокомерного человека. В природе же гнусных видов просто нет.

Все дело в том, что, с точки зрения человека, – мы не знаем, что он значит для природы, – собачка эта была поистине необычайно уродливой: маленькой, приземистой, вечно грязной, злобной, завистливой и наглой. Одним словом, в пудельке этом были собраны все пороки старого холостяка. И за это пуделя другие собаки, безусловно, недолюбливали.

А из этой всеобщей нелюбви получилось следующее: его хозяйка Броканта с чисто женским упрямством с самого начала стала питать по отношению к нему поистине материнскую нежность, а со временем эта любовь все более возрастала по мере того, как другие собаки открыто проявляли к нему все большее недружелюбие.

Дошло до того, что в проявлениях внимания к нему хозяйка стала давать ему еду отдельно в своей комнате для того, чтобы он не умер от истощения, поскольку все другие собаки высказывали этому пуделю тысячи нелицеприятных вещей и всячески поносили его в торжественные часы приема пищи.

Вы знаете, что такое спесь в характере человека, не так ли, дорогие читатели? А теперь давайте посмотрим, как она проявляется в поведении животных.

Этот черный пес, этот грязный пудель, это Бабилас, наконец, который был – с нашей точки зрения – ужасным уродцем, видя, что хозяйка ласкает его, гладит, нежит, балует и кормит отдельно от других собак, вообразил, что он самый красивый, самый привлекательный, самый умный, самый любезный и самый соблазнительный среди всех остальных собак. И как только эта мысль зародилась в его мозгу, он, что вполне естественно, и люди тоже так поступают, – начал издеваться над себе подобными, бесстыдно их задевать, таскать за хвост одних, кусать за уши других, досаждая каждой собаке, находясь в полной уверенности в том, что наказания за это не последует. Он начал вести себя высокомерно, ходить с высоко поднятой головой и выпятив вперед грудь. Короче говоря, вести себя с такой важностью, что его приятели улыбались с презрением и, пожимая плечами, говорили друг другу:

– Какое высокомерие!

Я полагаю, дорогие читатели, что вы имеете честь сделать мне замечание.

– Хорошо, господин писатель! Толкуйте, как хотите, слова и поступки людей, но только не надо нам внушать, что собаки умеют говорить, пожимать плечами и улыбаться!

Но позвольте возразить, дорогие читатели. Что касается улыбки, то у моих приятельниц есть одна собачка, маленькая белая ливретка, принадлежащая к самым аристократическим собачьим кругам, которая всякий раз при виде меня улыбается, показывая свои мелкие белые зубки. Вначале я думал, что она на меня сердится, но потом увидел, что всеми остальными частями своего тела она проявляет все признаки радости. Зовут эту собачку Жизель.

Поэтому я уверен в том, что собаки могут улыбаться: ведь моя дорогая Жизель улыбается мне всякий раз, когда мы с ней встречаемся.

Относительно пожатия плечами я не стану утверждать, что собаки пожимают ими так же, как люди. Я неправильно выразился: мне следовало бы сказать не пожимая плечами, а потрясая плечами. А разве вы сами никогда не замечали, что когда одна собака хочет познакомиться с другой – а вы знаете, каким простым и наивным способом знакомятся собаки, – и когда эта собака, обманутая в своих ожиданиях, презрительно встряхивает плечами и уходит прочь, обнаружив, словно капитан Памфиль из красочной истории, которую я написал двадцать пять лет тому назад, поняв, что вместо негритянки перед ним был негр? Это – неоспоримый факт. А посему, дорогие читатели, не стоит с этим спорить.

А теперь о разговоре.

Разве собаки не умеют говорить?! Горделивые и заносчивые люди! Вы полагаете, что только вам одним Провидение дало способ выражать свои мысли вслух! Вы говорите на английском, французском, китайском, испанском, немецком языках. Но, не зная языка собачьего, беретесь со спокойной совестью утверждать: «Собаки говорить не могут!»

Вы ошибаетесь! Собаки на своем языке говорят точно так же, как вы говорите на своем! Более того: вы, заносчивые люди, не слышите того, что они вам говорят. А собаки, какими бы они низкими существами ни казались, слушают то, что вы им говорите. Спросите у любого охотника, который видел, как во сне собака гонится за зайцем или дерется с врагом! Что же это бодрствует в то время, когда собака спит? Это ли не душа, пусть менее развитая и более простая, чем у человека?

Собаки не умеют говорить! Скажите это вашему трехлетнему малышу, который кувыркается на лужайке с толстым трехмесячным ньюфаунлендом. Дитя человека и дитя животного играют, словно два брата, слушая нечленораздельные звуки, вылетающие из их ртов во время игр и ласок. Бог мой! В это время животное пытается говорить на языке ребенка, а ребенок – на языке животного. Нет сомнения в том, что на каком бы языке они ни говорили, они прекрасно понимают друг друга. И, возможно, именно на этом непонятном нам языке они говорят друг другу те истины о Боге и о природе, которые не смогли сказать Платон или Боссюэ.

Значит, собаки умеют разговаривать. У нас в этом нет ни малейшего сомнения. У них есть перед нами огромное преимущество: говоря по-собачьи, они понимают французский, немецкий, испанский, китайский, итальянский, в то время, как мы, говоря по-итальянски, по-китайски, по-испански, по-немецки или же по-французски, вовсе не понимаем по-собачьи.

Но давайте вернемся к несчастным животным Броканты и к тому положению, в котором они оказались из-за смешных притязаний Бабиласа на свою исключительность.

Те проявления неуважения, которые высказывались собаками при каждом удобном случае Бабиласу, не делали их жизнь лучше: скорее даже наоборот.

Броканта, поскольку она была колдуньей, говорила на всех языках. И, услышав малейшую грубость, немедленно вмешивалась в разговор, хватаясь при этом в зависимости от степени грубости или за плетку-семихвостку или за метлу. Плетка была у нее волшебной палочкой феи, а метла – трезубцем Нептуна. Броканта вне сомнения не знала, что означают слова: «Quos ego!»[1]1
  «Quos ego!» (лат.) – «Вот я вас!» (Прим. изд.)


[Закрыть], но собаки немедленно переводили для себя это как угрозу: «Куча каналий!» И все, дрожа от страха, разбегались по своим конурам и только по прошествии некоторого времени осмеливались высунуть нос или посмотреть на нее в прорезь своей бочки.

И когда борзая скулила, пудель тявкал, бульдог рычал, одного нетерпеливого удара ногой по паркету и ужасных слов «Да замолчите ли вы наконец?» хватало для того, чтобы заставить смолкнуть все это собачье собрание. Все собаки тогда разбегались по своим углам, а гнусный Бабилас оставался хозяином посреди комнаты. А иногда в наглости своей доходил до того, что проверял, глубоко ли каждый из недовольных забился в свою камеру.

Поведение Бабиласа с каждым днем становилось все более вызывающим и привело наконец, сами понимаете, к тому, что вся собачья республика потеряла терпение. И два-три раза, воспользовавшись отсутствием Броканты, собаки попытались было хорошенько проучить Бабиласа. Но, к счастью, как это всегда случается с тиранами и фатами, в самый последний момент, когда заговор уже созревал, Броканта, как античное божество, внезапно появлялась на пороге и с помощью плетки-семихвостки или метлы загоняла незадачливых заговорщиков в их конуры.

Что надо было предпринять в такой обстановке и как избавиться от этой деспотической власти, которая вооружена метлой и плетью?

Банда задумалась. Борзая предложила эмигрировать, покинуть родину, бросить дом и поискать более гостеприимные края. Бульдог заявил, что готов пожертвовать собой и задушить Бабиласа. Но, следует отметить, что убийство собаки было всем не по душе.

– Не будем проливать ничьей крови! – сказал спаниель, известный своей мягкостью нравов.

Его поддержала старая испанская ищейка, всегда разделявшая взгляды спаниеля и бывшая с ним в такой тесной дружбе, что очень часто они спали в одной конуре.

Короче говоря, все насильственные способы борьбы были честными собаками отвергнуты. Решено было не применять против Бабиласа никаких других мер, кроме презрения. Ему объявили бойкот, как это делают учащиеся римских колледжей, или посадили на карантин, как принято у их французских коллег. К нему стали относиться с отчуждением, с ним никто не разговаривал, все делали вид, что не замечают его. Одним словом, как поэтично сказано в опере «Фаворитка»:

 
Остался он один наедине с бесчестьем!
 

Что же предпринял Бабилас? Вместо того, чтобы раскаяться в своем поведении, он, ослепленный привязанностью Броканты, не прислушался к этому предупреждению, а стал еще более изощренно изводить своих собратьев. Днем он по тысяче раз оскорбительно лаял на них, ночью безжалостно нарушал их сон. Одним словом, уверенный в поддержке своей хозяйки, он сделал их жизнь просто невыносимой.

И когда на дворе стояла жара и Броканта открывала окно для того, чтобы ее зверинец мог подышать свежим воздухом, Бабилас тотчас же начинал жалостно лаять и дрожать всем телом, словно бы стоял двадцатипятиградусный мороз. А когда окно было закрыто и на улице шел дождь, снег и стояли холода, Бабилас, напротив, жаловался на жару, горящая печь очень его раздражала: он поднимал лапу и, как только мог, пытался загасить огонь. Видя это, Броканта понимала, что в комнате было слишком жарко. Опасаясь, что у ее любимчика вдруг приключится перегревание мозга, она гасила печь и открывала окно. И ей наплевать было на то, что все остальные собаки дрожали от холода, словно они были в Москве.

Короче говоря, этот проклятый Бабилас стал тираном в доме! Пользы от него никому никакой не было, каждому он был неприятен, все его не любили. И однако же – пусть это объяснит тот, кто сможет – несмотря на то, что в нем были объединены все пороки, а возможно, именно поэтому, Броканта его просто обожала!

И хотя весна 1827 года была ничуть не теплее весны 1857 года, Бабилас, то ли по злобе своей, то ли потому, что действительно не переносил тепло, а может быть, и по какой другой причине, раз по двадцать на день заставлял хозяйку открывать окно. И однажды, высунув в окно нос – а комната Броканты, как мы помним, находилась на первом этаже, – Бабилас увидел вдалеке какую-то молодую собачку с черными глазами, светло-желтой шерстью, белыми, как жемчуг, зубами и розовыми, как коралл, губами. Известно, что есть два вида коралов: красный и розовый. И розовый коралл много ценнее красного.

Элегантность походки этого молодого животного, чьи клыки напоминали цветок лилии, огонь, горевший в глазах, тонкая талия, маленькая лапка, – все очарование ее особы заставили Бабиласа задрожать. И он вскрикнул на своем собачьем языке:

– О, какое очаровательное животное!

И по этому крику – подобно тому, как по восклицанию стоящего у окна курильщика «О, какая очаровательная женщина!» все находящиеся в клубе мужчины: и те, что играют в вист, и те, что читают газеты, и те, что пьют кофе, и те, что едят мороженое, и те, что принимают кое-что покрепче, – все подскакивают к окну, – так и по этому собачьему восклицанию все собаки, которые сидели на полу, стояли или лежали в своих конурках, облизывая лапы, устремились было к окну для того, чтобы посмотреть, чем же это так восхищается Бабилас. Но тот обернулся, ощерился, рявкнул на остальных, и все собаки, включая бульдога и ньюфаундленда, который в один момент перекусил бы Бабиласа, мигом вернулись к своим прежним занятиям.

Довольный этой покорностью собачей братии, хотя причина ее, по правде говоря, состояла в том, что инстинкт подсказывал им, что Броканта находилась в соседней комнате, – Бабилас снова перевел свой взгляд на улицу.

Собачка, вынужденная нести на себе этот пылкий взгляд, скромно потупилась и прошла мимо окна, даже не повернув головы.

– Порядочная и красивая! – вскричал на своем собачьем языке уже влюбившийся пуделек.

«Скромная и красивая!» – воскликнул Гамлет, увидев Офелию. Это доказывает, что в одной и той же ситуации вид красоты производит одинаковое впечатление как на человека, так и на животное, как на принца, так и на собаку.

И Бабилас так резко высунулся из окна, что в какой-то момент у его товарищей затеплилась надежда на то, что он в порыве восторга сделает лишнее движение, что голова его перевесит зад и что, подчиняясь законам всемирного тяготения, он разобьет себе голову о мостовую.

Но ничего этого не произошло: Бабилас проследил взглядом за очаровательной собачкой до угла улицы Вьей-Эстрапад, где она и исчезла, словно тень, даже не сказав ему, когда придет еще.

– Как же она красива! – пролаял Бабилас, сердце которого было охвачено прекрасным чувством зарождающейся страсти, цветущей любви.

И начиная с того самого времени вместо того, чтобы страдать от ужасного одиночества, к которому приговорили его оскорбленные собратья, Бабилас поздравил себя с тем, что они тем самым оставили его в покое и дали возможность часами находиться в сладостном сне.

Словно возвращающийся в свою бочку Диоген, он презрительно взглянул на других собак. И если мы, даже будучи писателем и понимая все языки, включая и собачий, не приводим здесь того, что он сказал, то только потому, что опасаемся, что нас неправильно поймут и что высказывание Бабиласа будет расценено, как горькая сатира на наше человеческое общество.

Мы не станем больше анализировать те чувства, которые владели сердцем нашего героя с того момента, когда его словно током ударило и до самого вечера. Скажем только о том, как прошла ночь.

Эта ночь явилась для Бабиласа ночью бесконечных пыток и сладостного наслаждения. Над головой бедного пуделя плясали фантастическую сарабанду все те чертенята, которые ткут разноцветное полотно снов и видений. Он увидел, словно в стекле волшебной лампы, всю свою прошлую жизнь, начиная с молодых лет, когда он жил со слепцом, тени всех тех собак, которых он любил, всех тех четырехногих Елен и Стратониций, к которым пылал необузданной страстью. Он столько раз переворачивался на своем набитом конским волосом матрасе – у других собак матрасы были набиты всего лишь соломой, – что внезапно разбуженная Броканта, подумав, что он боится сырости или страдает эпилепсией, принялась успокаивать его самыми нежными словами.

К счастью, в четыре часа утра начало светать. Если бы это случилось зимой, когда темные ночи так длинны, Бабилас, вероятно, умер бы от истощения до восхода солнца!