Текст книги "1937: Не верьте лжи о «сталинских репрессиях»!"

Молчание Кирова

Возникает большое искушение причислить к данной, весьма влиятельной группе С.М. Кирова, руководившего одной из важнейших парторганизаций – Ленинградской. Именно Кирова региональные бароны (Косиор, Варейкис, Шеболдаев, Эйхе и др.) пытались сделать лидером партии вместо Сталина на XVII съезде. Однако осторожный «Мироныч» от такого подарка отказался, сообщив об этом Сталину. Кто-то оценивает это как проявление лояльности вождю, кто-то склонен считать, что Киров сделал ставку на постепенное оттеснение Сталина от власти. Последнее предположение кажется надуманным. Киров не имел никаких политических амбиций общепартийного и всесоюзного масштабов. Партийная документация свидетельствует о том, что он очень редко посещал заседания Политбюро и высказывался лишь по вопросам, связанным с Ленинградом. Его волновали только нужды города – новые капиталовложения, ресурсы, утечка местных кадров в столицу, открытие новых торговых точек. Хрущев сообщает в своих воспоминаниях: «В принципе Киров был очень неразговорчивый человек. Сам я не имел с ним непосредственных контактов, но потом расспрашивал Микояна о Кирове… Микоян хорошо его знал. Он рассказывал мне: «Ну, как тебе ответить? На заседаниях он ни разу, ни по какому вопросу не выступал. Молчит, и все. Не знаю я даже, что это значит». Действительно очень странно. Все-таки Киров был важнейшей политической фигурой, хотя бы уже в силу того, что возглавлял «вторую столицу». Говорят, что в тихом омуте черти водятся, и, весьма возможно, это в полной мере относится к Кирову. Уж не представлял ли он собой законченного регионального сепаратиста, мечтавшего о полной самостоятельности Ленинграда, но очень тщательно свои вожделения скрывавшего (даже от самих регионалов)?

Логика подсказывает, что оппозиция никогда бы не предпочла Кирова Сталину, если бы видела в нем человека, полностью лояльного вождю. Какая-то кошка между Сталиным и Кировым пробежала.

Некоторые историки пытаются доказать, что обоих лидеров связывали не просто деловые отношения, но и дружба. Так, биограф Кирова А. Кирилина сообщает, что ленинградский босс стал жить у Сталина во время своих визитов в Москву. Ранее он жил у Орджоникидзе: «В последние годы он тоже заезжал к Серго, завтракал с ним, оставлял портфель, уходил в ЦК. Но после заседаний в ЦК Сталин уже не отпускал Кирова, и Киров заходил за портфелем уже только перед отъездом…»

На первый взгляд это сообщение свидетельствует о наипревосходнейших отношениях между двумя руководителями. Но на все такие вещи необходимо посмотреть хотя бы дважды. И на второй взгляд возникают уже некие «смутные сомнения». «Не отпускал» – это как-то подозрительно выглядит. Такое впечатление, что Сталин Кирова просто блокировал, не желая, чтобы тот особенно контактировал с другими боссами. Ну и про портфельчик тоже весьма интересно – все-таки Киров предпочитал оставлять его у Орджоникидзе. А почему? Ведь он мог понадобиться в деловых целях. Видать, Киров не считал нужным держать такую важную вещь, как деловой портфель, рядом со Сталиным.

Есть свидетельства, которые позволяют нам отнести Кирова к одним из самых ярых противников генсека. Очень любопытные данные сообщил француз Ж. ван Ейженорт, бывший секретарем и телохранителем Троцкого в 1932–1939 годах. Согласно ему Киров пытался наладить контакты с «демоном революции», когда последний проживал в Париже. «Мироныч» послал своего доверенного человека в столицу Франции, но там Троцкого не оказалось, и вместо него посланец общался со Львом Седовым. Сообщение Ейженорта кажется фантастическим, особенно в свете сказанного выше. И тем не менее полностью отмахнуться от него нельзя – слишком уж важный источник информации. Весьма возможно, что какие-то контакты с троцкистами Киров все же имел, хотя бы и через бывшие зиновьевские кадры. (Один из вождей левой оппозиции Г.Е. Зиновьев возглавлял Ленинградскую ПО до Кирова.)

К ним у Кирова было отношение достаточно трепетное, несмотря на то что в середине 20-х годов он был на переднем крае борьбы с левой оппозицией, имевшей наиболее сильные позиции именно в северной столице. Многие из участников зиновьевской оппозиции продолжали занимать значимые посты в партийно-государственном руководстве Ленинграда. Они, конечно, «покаялись», но в ряде случаев это покаяние было липовым. Можно со всем основанием утверждать, что бывшие зиновьевцы активно контачили со своими бывшими вождями и были весьма недовольны сталинским режимом. В Ленинграде они создали тайный оппозиционный кружок, который был разоблачен под названием «ленинградский центр». Считается, что чекисты полностью фальсифицировали дело этого центра, но это вряд ли. Кирова бывшие зиновьевцы не убивали, террором не промышляли, но оппозиционных воззрений все же придерживались. Показательно, что лидер кружка И. Котолыванов, активный участник левой оппозиции в 20-х годах и секретарь факультетского партбюро Ленинградского индустриального института, так и не признался в подготовке покушения на Кирова, зато сделал признание в создании тайной организации и взял на себя моральную ответственность за убийство Кирова. И это несмотря на весьма жесткое давление со стороны следствия. Историк А.В. Шубин, стоящий на антисталинских позициях, по этому поводу делает такое вот показательное заключение: «Как и большинство зиновьевцев, он не порвал связей с группой единомышленников, решивших действовать внутри партии. Заявление Котолыванова с просьбой о восстановлении в ВКП(б) редактировал сам Каменев» («Вожди и заговорщики»).

Кирова предупреждали о том, что нельзя доверять бывшим зиновьевцам. Однако же он действовал прямо противоположным образом. Почему? Весьма возможно, что «Мироныч» все же решил включиться в политическую игру – в самый последний момент. Есть ведь и еще одно свидетельство «оттуда». Деятель Французской компартии М. Боди, со слов кремлевского врача Л. Левина, рассказывал о «тайных мыслях» Кирова, которые сводились к тому, чтобы отказаться от колхозов, вернуться к НЭПу и дать свободу всем оппозиционным течениям, в том числе и троцкистам.

В любом случае Киров устраивал оппозицию своим сугубо региональным складом ума. В свое время она обожглась на Сталине, который хоть и был аппаратчиком, но оказался способен мыслить в общенациональных масштабах. А Киров был типичным вотчинником. Вот показательный случай – летом 1934 года Киров без разрешения Москвы использовал неприкосновенные продовольственные запасы Ленинградского военного округа. Великолепный образчик отношения к оборонным нуждам всей страны! Такими мерами Киров пытался завоевать дешевую популярность «питерского пролетариата».

Преследуя эту задачу, «Мироныч» не останавливался и перед жесткими репрессивными мерами. Так, он весьма лихо «решил» жилищную проблему в Ленинграде, которая там была весьма острой. Кирову советовали соорудить около города два кирпичных завода, и на базе выпускаемой ими продукции начать строительство упрощенных пятиэтажных домов (по сто квартир в каждом). Это должно было решить проблему, хотя и не сразу. Но Кирову ведь нужно было поддерживать свое реноме сверхэнергичного руководителя! И он принял решение выселить из Ленинграда семьи «непролетарского происхождения». В течение одного (!) дня из северной столицы выслали в более северные края десятки тысяч «бывших» (чиновников, священников, дворян и их потомков), музыкантов, врачей, инженеров, юристов, искусствоведов. Среди них было огромное количество детей, стариков, женщин. Многие из высланных погибли в дороге…

Ко всему прочему Киров устраивал регионалов тем, что сам не претендовал на весомую роль в «коллективном», олигархическом руководстве. Идеальный боярский «царь». Такой мог бы стать лидером только для того, чтобы передать власть регионалам. А власти у Кирова в 1934 году оказалось очень много, особенно если учесть его «тихое» и «скромное» поведение. Он был участником сразу трех руководящих партийных органов – Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК.

Впрочем, вряд ли можно утверждать на все сто, что именно Сталин приложил руку к убийству Кирова. Не меньше оснований для его убийства было у той же самой оппозиции. Взять хотя бы мотив мести, ведь Киров не только не поддержал их, но выдал тайные планы вождю. Такое не прощают.

Король тяжпрома

К вождям регионального масштаба примыкали и многие видные управленцы-хозяйственники союзного масштаба. Особенно здесь выделяется колоритная фигура наркома тяжелой промышленности Г.К. Орджоникидзе. Это уже был ведомственный магнат-хозяйственник, ревниво охраняющий свою вотчину – крупнейший и важнейший наркомат, где он считал себя полным хозяином. А за ним стояли руководители различных промышленных ведомств.

Орджоникидзе занимал активную политическую позицию. Его, как и Кирова, часто считают фигурой, совершенно лояльной по отношению к Сталину. Якобы лишь в конце своей жизни, но в начале массовых репрессий прекраснодушный Серго понял – каким тираном является его старый друг Коба. На самом же деле Орджоникидзе интриговал против Сталина начиная с 20-х годов. Так, еще при жизни Ленина, в 1923 году он принимал, вместе с Зиновьевым, М.В. Фрунзе и др., участие в неофициальном совещании близ Кисловодска. Там, собравшись в пещере, как заговорщики из романов, крупные коммунистические бонзы решили ослабить позиции Сталина в аппарате. Ими было принято решение о вводе в состав контролируемого Сталиным Оргбюро Троцкого, Зиновьева и Каменева.

Во время борьбы с объединенной левой оппозицией (Троцкий, Зиновьев, Каменев) Орджоникидзе был главным инициатором примирения с ней, которое чуть было не состоялось в октябре 1926 года. Тогда лидеры оппозиции, шокированные отсутствием широкой поддержки в партийных массах, дали, что называется, задний ход и сделали официальное заявление, в котором отказались от фракционной борьбы. Доброхоты во главе с Орджоникидзе немедленно простили «левых» и проявили трогательную заботу о возвращении «блудных сыновей» в объятия «отцов партии». Вот как об этом говорил сам Серго: «Нам приходилось с некоторыми товарищами по три дня возиться, чтобы уговорить остаться в партии… Таким порядком мы восстановили в партии почти 90 проц. всех исключенных».

И что же? Оппозиционеры вполне справедливо усмотрели в такой позиции признак слабости, обусловленной противоречиями в его руководящей группе. Они возобновили оппозиционную деятельность.

Не где-нибудь, а на квартире Орджоникидзе (где Киров хранил свой портфельчик) регионалы вынашивали планы смещения вождя. Там же часто собирались многие недоброжелатели Сталина, с которыми Серго вел дружбу. Одним из таких недоброжелателей был В. Ломинадзе, некогда занимавший пост первого секретаря Закавказского крайкома. В 1930 году он, вместе с председателем Совнаркома РСФСР С.И. Сырцовым, создал фракционную группу, состоявшую из леваков и «правых оппортунистов», объединенных ненавистью к Сталину. Группу довольно быстро разгромили, а ее участников вычистили из руководящих органов. Тем не менее Орджоникидзе не оставил в беде своего друга. Он добился, чтобы бывшего оппозиционера наградили орденом Ленина и назначили на ответственный пост секретаря Магнитогорского горкома. После убийства Кирова Ломинадзе застрелился. Его официально объявили врагом. Так вот уже после этого объявления Орджоникидзе выбил его вдове и сыну солиднейшее денежное вспомоществование со стороны государства. Вещь небывалая…

Еще при жизни Ломинадзе написал Орджоникидзе письмо, в котором содержались резкие выпады против Сталина. Хитроумный Серго пришел с этим письмом к вождю и, сообщив о самой его направленности, отказался дать прочесть текст и показать его членам Политбюро. Тем самым Орджоникидзе поставил Сталина в глупейшее положение. Он продемонстрировал свою лояльность, но лишил генсека любой возможности хоть как-то сослаться на текст письма и принять меры к его автору. Все это лишний раз характеризует Серго как опытного и прожженного интригана.

Орджоникидзе часто считают этаким прагматиком-технократом, пытающимся уберечь инженерно-технические кадры от сталинского террора. Действительно, он горячо выступал в защиту работников своего ведомства. Выступал потому, что считал его именно своим собственным, не подлежащим контролю какой-либо инстанции – партийной или правительственной. «Орджоникидзе, – утверждает историк О. Хлевнюк, – отстаивал свое «традиционное» право самостоятельно «казнить и миловать» своих людей» («Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы»).

Есть такая мудрая поговорка: «Не место красит человека, а человек место». В случае с Орджоникидзе все было как раз наоборот. Его красило именно «место», занимаемый пост. Сначала в ярко-красный цвет радикализма, потом в розовые, либеральные тона. В конце 20-х годов, занимая пост председателя Центральной контрольной комиссии ВКП(б), Серго был горячим поборником форсированной индустриализации, ратуя за безумные темпы промышленного роста. Тогда же он активно боролся против «вредителей» среди специалистов-хозяйственников. Того требовала контрольно-карательная должность. А вот должность наркомтяжпрома потребовала уже совершенно иных подходов. Орджоникидзе внезапно возлюбил специалистов и выступил за снижение темпов промышленного роста. По последнему вопросу он полемизировал с Молотовым, который, как председатель правительства, отстаивал точку зрения Госплана, хозяйственные интересы всего государства. Если Вячеслав Михайлович считал необходимым увеличивать капиталовложения в промышленность, добиваясь ее быстрого роста, то Орджоникидзе хотел, чтобы капиталовложений в его отрасль вкладывалось побольше, а темпы роста были поменьше. Побольше получать и поменьше работать – такова формула любого бюрократического вотчинника.

Один из ближайших соратников Орджоникидзе С.З. Гинзбург вспоминает, как на одном заседании Политбюро произошел весьма показательный спор между Серго и Сталиным. По своему обыкновению, нарком требовал увеличения капиталовложений. Сталин тогда сказал: «Ни одной копейки вам не добавим». Орджоникидзе настолько достал его своими претензиями, что Сталин даже пригрозил созвать специальный пленум ЦК для обсуждения данного вопроса. Обратим внимание на такой казус – «деспот» Сталин грозит «либералу» Серго созывом коллегиального органа. А что же тот? Смело принимает вызов? Нет, по воспоминанию Гинзбурга, Орджоникидзе предложил Госплану сократить и законсервировать ряд объектов – в связи с отказом увеличить капиталовложения. Тем самым этот хитрющий интриган попытался не только уменьшить масштабы своей работы, но и переложить возможную ответственность на Госплан. Однако Сталин раскусил Орджоникидзе и потребовал, чтобы тот сам наметил список объектов, подлежащих сокращению и консервации.

Не отставал от Орджоникидзе бывший (бывший ли?) активный троцкист Г.Л. Пятаков, занимавший должность заместителя наркома тяжелой промышленности. В 1935 году он выступил с предложением сократить отчетность наркомата по военной продукции. Обосновывалось это якобы соображениями государственной безопасности, ведь речь идет о вооружениях и связанной с ними секретности. Реализация этой инициативы привела бы к тому, что НКТП оказался фактически вне контроля Госплана и Наркомата финансов, которым указанная отчетность поступала. А от этих двух структур информация шла в Совнарком. Получается, что Пятаков (очевидно, с ведома и при поддержке Орджоникидзе) планировал «освободить» НКТП от правительственного контроля.

Орджоникидзе представлял группу «технократов». Они были не такими влиятельными, как регионалы, но все же представляли собой определенную силу. «Технократы» довольно часто сталкивались с регионалами – по поводу дележа ресурсов (дальше об этом еще будет сказано). Однако и регионалы, и «технократы» занимали единую, сепаратистскую, по сути, позицию в отношении Центра. Поэтому последних можно считать частью, хотя и специфической, группы «левых консерваторов».

Ни Киров, ни Орджоникидзе не дожили до решающих событий весны 1937 года, когда «Большой террор» развернулся во всю мощь. Тем не менее анализ их политических портретов крайне важен, ибо они дают яркие образы революционного бюрократа, восторжествовавшего в 20-е годы. Теперь самое время нарисовать политический портрет всей группы «левых консерваторов».

Певцы бюрократизма

Консерватизм их мышления определял сам статус бюрократа, получившего в результате революции огромную власть, несопоставимую с властью царских чиновников. Как уже было сказано, бюрократ, по сути своей, исполнитель, а исполнителю всегда присущ сильнейший консерватизм.

С другой стороны, все красные региональные (и ведомственные) князьки имели богатое революционное прошлое, они вступили в партию еще задолго до 1917 года. Опыт подпольной (или эмигрантской) работы и Гражданской войны оказал огромное влияние на их политический кругозор. А он, как понятно, был густо замешен на революционном нетерпении и революционном же насилии, национальном нигилизме и воинствующем атеизме.

«Левые консерваторы» не хотели каких-либо серьезных поворотов – ни в сторону троцкистской «перманентной революции», ни в направлении бухаринского углубления НЭПа, ни навстречу сталинскому национал-большевизму. Они хотели, чтобы развитие страны осталось где-то на уровне первой пятилетки.

Эта группировка оказывала всяческое противодействие конституционной реформе, затеянной Сталиным еще в 1934 году. Вождь желал законодательно закрепить отказ от левого, троцкистско-ленинского курса. Из мнимой диктатуры пролетариата, контролируемого мнимой диктатурой партии, он хотел сделать общенародное, национальное государство. Как известно, на выборах в Советы один голос от рабочего засчитывался за четыре голоса от крестьян, что было крайне унизительно и ставило большинство населения страны в положение людей третьего сорта. Сотни тысяч людей были вообще лишены избирательных прав. Речь идет о «бывших» – священниках, дворянах, предпринимателях, царских чиновниках, а также об их детях. Права избирать лишили и сосланных в ходе коллективизации крестьян. Само голосование происходило мало того что безальтернативно, но еще и открыто. Очевидно, что подобные политические технологии на сто процентов обеспечивали успех местной бюрократии. Сталин решил покончить со всем этим и наткнулся на яростное сопротивление «регионалов», не желавших терять власть и поступаться ленинскими принципами, реализация которых им власть и предоставила. Эта подковерная борьба блестяще проанализирована в монографии Ю.Н. Жукова «Иной Сталин».

На июньском пленуме ЦК 1936 года во время обсуждения проекта новой конституции никто из участников, кроме докладчика Сталина, не пожелал выступить по его поводу. Не было даже слов формального одобрения. Похоже на то, что большинство аппаратчиков объявило сталинским инициативам бойкот. Сталин, конечно, мог бы двинуть в бой лично преданных ему людей, но ему интересно было прощупать реакцию неподконтрольной аудитории.

Сталин хотел провести съезд Советов для принятия Конституции уже в сентябре. Но один из представителей «регионалов» – председатель Совнаркома Украины П. Любченко выступил с предложением перенести его на декабрь (по сути это означало затягивание и саботаж). И президиум ЦИК Советов, контролируемый теми же самыми «регионалами», поддержал именно Любченко.

После пленума о проекте конституции высказывались в основном деятели из сталинского окружения – Молотов, Калинин, А.Я. Вышинский. Региональные же руководители всесоюзное обсуждение просто проигнорировали. В своих статьях и выступлениях того периода они подчеркнуто демонстративно рассуждают о повседневных вопросах – организации домов пионеров, уборке свеклы и т. д.

На съезде Советов, принимавшем Конституцию, «регионалы» (Грядинский, Голодед, Рахманов, Косиор) в своих выступлениях основной упор делали на «борьбу с врагами». Примечательно, что тон подобным выступлениям задал упоминавшийся уже Любченко. Напротив, сталинисты – Молотов, Жданов и Вышинский о врагах практически не говорили, вновь и вновь обращая внимание аудитории на необходимость демократизации.

Оппозиция региональных лидеров конституционной реформе совершенно понятна. Эти люди привыкли во главу угла ставить именно административные методы решения всех проблем.

Показательно поведение «регионалов» во время коллективизации. Они своим бюрократическим рвением, помноженным на революционную нетерпимость, довели ошибочную политику Кремля до абсурда. Так, Варейкис, руководивший в то время Центрально-Черноземной областью, увеличил процент коллективизации в своем регионе с 5,9 на 1 октября 1929 года до 81,8 к 1 марта 1930 года. Сделал он это по собственной инициативе. Первоначальный план предусматривал завершение в регионе сплошной коллективизации к весне 1932 года. Но Варейкис на областном собрании партактива призвал осуществить ее к весне 1930 года. Руководители Елецкого и Курского округов пытались его образумить, но Варейкис заявил: «Люди, выступающие в данный момент против быстрых, высоких темпов, есть не осторожные люди, какими они себя выдают, а оппортунисты, самые настоящие оппортунисты».

Еще один красный князек – Бауман не многим отстал от Варейкиса – в указанный период он довел процент коллективизации в Московской области с 3,3 до 73.

Регионалы часто сами подталкивали Москву к усилению пагубной чрезвычайщины. Так, Шеболдаев, секретарь Нижне-Волжского крайкома, просил обеспечить высылку кулаков, предлагая для выполнения данной задачи «ускорить опубликование декретов и присылку работников». «Обстановка в деревне, – подчеркивал Шеболдаев, – требует форсирования этих мер».

Регионалы действовали гораздо более радикально, чем того от них требовал Сталин, часто забегая вперед центрального руководства. Еще за три дня до принятия постановления Политбюро ЦК «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств» персек Западно-Сибирского крайкома Эйхе заявил на партактиве в Новосибирске: «Первое, что нам придется провести, это экспроприация средств производства у кулачества, экспроприация живого и мертвого инвентаря, его хозяйственных и жилых построек». Причем он имел в виду повсеместное раскулачивание, хотя Политбюро считало, что надо ограничиться одними лишь районами сплошной коллективизации. Эйхе хотел быть первым во всем, и часто ему это удавалось. Голод в Западной Сибири начался на год раньше, чем в других регионах страны…

Князьки демонстрировали открытое неповиновение Центру тогда, когда тот пытался поправить ситуацию. Особенно яркий пример – политика раскулачивания, проводившаяся в Средне-Волжском крае тамошним партийным боссом Хатаевичем. Очевидно, тоскуя по временам Гражданской войны, тот создал в крае «боевой штаб» по раскулачиванию. Было принято решение за пять дней арестовать 5 тысяч человек и 15 тысяч семей собрать для выселения. Для проведения операции предлагалось привлечь армейские части и (внимание!) раздать коммунистам края оружие. Последнее было уже шагом к гражданской войне.

Закидоны Хатаевича не на шутку встревожили Кремль, и Сталин вместе с Молотовым и Кагановичем послали ему 31 января 1930 года телеграмму, в которой определили: «Ваша торопливость в вопросе о кулаке ничего общего с политикой партии не имеет». От Хатаевича потребовали прекратить аресты. И что же? Хатаевич испугался, поспешил выполнить распоряжение «свирепого диктатора»? Ничуть не бывало. На следующий день в Москву пришел ответ: «Арест кулацко-белогвардейского актива приостановить не можем, ибо он почти закончен». Как это так почти закончен, когда последним сроком арестов «боевой штаб» назначил 3 февраля? Допустим даже, что Хатаевич и его банда выполнили свои карательные планы досрочно – с них станется. Но ведь могли же они выпустить хотя бы часть арестованных с тем, чтобы услужить Кремлю? Могли, но не хотели, что великолепно опровергает мнение, согласно которому региональные лидеры зажимали гайки, боясь Сталина и желая ему услужить. И уже 5 февраля Хатаевич написал Сталину и Молотову о своем антикулацком «геройстве»: «Я полагаю, что с проведением этой меры мы никакой поспешности не проявили». Он же имел наглость «наехать» на Сталина, когда тот покритиковал местные организации за «перегибы». В апреле Хатаевич написал Сталину письмо, в котором изволил попенять вождю: «Приходится выслушивать много жалоб, что зря нас всех объявили головотяпами. И действительно, надо бы дать указание нашей центральной прессе, чтобы при критике допущенных искривлений и перегибов в колхозном строительстве шельмовали и крыли не только низовых работников».

При всем при том Хатаевич откровенно лгал Сталину, утверждая, что арест раскулаченных им проводился лишь в районах сплошной коллективизации. На самом же деле «кулаков» арестовывали везде. Что ж, Хатаевичу было не привыкать врать. Именно он дезинформировал высшее руководство в декабре 1929 года, когда сообщал о 35 %-ной коллективизации в своем крае (в реальности коллективизировано было всего 20 %).

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что дезинформацией занимались тогда (и не только тогда) многие другие «старые большевики». Так, председатель Колхозцентра Г.Н. Каминский докладывал 15 декабря 1929 года о том, что в Центрально-Черноземной области Льговский округ коллективизирован полностью, а Тамбовский – на 60 %. Настоящие же цифры были таковы – 60 % и 9,9 % соответственно. На основании липовых данных Каминский предложил совершенно нереальные темпы коллективизации. Он планировал осуществить сплошную коллективизацию за 3–4 года, причем в зерновых районах сроки были предложены такие – от восьми месяцев до полутора лет. Получается, такие люди, как Каминский, несут не меньшую, чем Сталин (а то и большую), ответственность за многочисленные жертвы коллективизации.

А ведь в июне 1937 года на пленуме ЦК Каминский резко критиковал сталинское руководство за репрессивную политику. Уж чья бы корова мычала… Надо сказать, что такое часто встречалось с критиками сталинского «деспотизма». При тщательном рассмотрении они, как правило, оказываются ответственны за ужасы коллективизации. Так, Сырцов и Ломинадзе, создавшие в 1930 году антисталинскую право-левацкую группу, в 1929 году категорически возражали против приема кулаков в колхоз. (Причем Сырцов был секретарем Западно-Сибирского крайкома зимой 1927–1928 годов, когда там были впервые опробованы чрезвычайные меры. И опробованы они были на совесть!) А саму идеологическую кампанию по раскулачиванию начала газета «Красная Звезда», редактируемая М.Н. Рютиным, главой подпольного «Союза марксистов-ленинцев», выступающего против Сталина.

Регионалы подталкивали Центр на различные авантюры и штурмовщину не только в ходе коллективизации. Они пытались максимально ускорить и процесс индустриализации с тем, чтобы выбить для своих областей побольше ресурсов. Например, Варейкис всячески пытался ускорить строительство Липецкого металлургического комбината. И ВСНХ, и Госплан считали, что нужно время для подготовки к такому важному строительству. Но Варейкису ждать не хотелось, и он требовал форсировать строительство. И плевать ему было на то, что Центрально-Черноземный округ представлял собой зону, выделяющуюся на фоне многих других своим экономическим неблагополучием (то есть надо было действовать осторожнее и гибче, исходя из наличия слабой базы для индустриализации). Покрыть отставание одним прыжком – вот был стиль работы таких руководителей.

Региональные князьки ставили интересы своих территорий выше интересов страны в целом. Так, целых три года, в 1926–1929 годах, шли острые споры между украинскими и сибирско-уральскими руководителями по поводу того, где строить стратегически важные металлургические комбинаты. Лишь после долгих и ожесточенных баталий выбор был сделан в пользу Урала и Западной Сибири, где и приступили к строительству знаменитых комбинатов – Магнитогорского и Кузнецкого.

В 1934 году самарское руководство взяло да и завернуло составы с хлебом, направленные в Среднюю Азию. Экспроприированный хлеб пошел на нужды самарцев. Это дало К. Икрамову, первому секретарю ЦК Компартии Узбекистана, повод потребовать от Сталина снабжать республику продовольствием так, как будто бы это был промышленный регион.

Во время беседы по этому поводу Сталин принялся было задавать наводящие вопросы, обычные для делового разговора начальства с подчиненным, но Икрамов резко оборвал его.

Князьки стремились грести все под себя, требуя новых и новых вливаний, не считаясь с реальностью. На XVII съезде во время доклада Орджоникидзе (тоже активного любителя «аппаратной гребли») между ним и Эйхе состоялся очень краткий, но показательный «обмен мнениями». Орджоникидзе хвалился успехами в области производства электроэнергии, когда его прервал владыка Западно-Сибирского края:

«Эйхе: Для Западной Сибири мало.

Орджоникидзе: Западной Сибири мало? Западная Сибирь в 1930 году имела, товарищ Эйхе, нуль, теперь имеет 71,5 тысячи квт установленной мощности.

Эйхе: Это мало.

Орджоникидзе: Я не говорю, что это сто тысяч, но имели вы нуль, получили 71,5 тыс. (Смех)».

Едва ли не самым действенным административным методом региональные лидеры считали репрессии. Ю.Н. Жуков обращает внимание на то, что именно они больше всех и громче всех призывали к ним и на декабрьском (1936 года), и на февральско-мартовском (1937 года) пленумах.

Один из активных заговорщиков 1934 года, секретарь Западно-Сибирского крайкома Эйхе инициировал образование в своем регионе первой карательной тройки в составе партсекретаря, начальника управления НКВД и прокурора. К слову сказать, этот деятель был, пожалуй, самым ярким представителем старой региональной элиты, уповающей на административные меры и репрессии. Не кто иной, как Эйхе, стал инициатором проведения в 1936 году образцово-показательного процесса по делу «кузбасских» вредителей, якобы виновных в участившихся на шахтах авариях. Конечно, на вредителей сваливать всегда легче, чем исправлять бюрократический стиль руководства! А еще раньше, осенью 1934 года, во время хлебозаготовок, Эйхе выпросил у Политбюро право на внесудебное вынесение смертных приговоров. С легкой руки будущей «жертвы репрессий» людей расстреливали с сентября по ноябрь.

Постоянным обращением к теме врага «левые консерваторы» подчеркивали, что реформы несвоевременны потому, что в стране существует огромное количество врагов. Именно эта группа была крайне заинтересована в начале репрессий, которые бы похоронили политико-экономические преобразования, затеянные группой Сталина. Она желала инициировать вакханалию кровавых преследований с тем, чтобы потом свалить их на Сталина, бывшего во главе партии и страны.