Текст книги "Правда о 1937 годе. Кто развязал «большой террор»?"

Немного теории

Постараемся разобраться со спецификой сталинского отношения к революции. Революцию, как и любое явление в природе и обществе, надо рассматривать с точки зрения диалектики, науки о развитии. Все в мире противоречиво, двойственно. Как и всякая другая вещь, революция несет в себе свою же собственную противоположность, которая по мере развития процесса активно на него влияет, усиливается и в конечном счете приводит к созданию некоего гибрида. Возникает контр-революция (именно так – через дефис), характеризующаяся причудливым сочетанием «старого» и «нового». Причем соотношение этих начал может быть самым разным. Порой происходит так, что революция уже как бы начинает работать против самой себя, используя некие новые социальные и политические технологии, родившиеся на начальном этапе процесса. Наиболее известные примеры – канцлерство Оливера Кромвеля, империя Наполеона Бонапарта, диктатура Иосифа Сталина. Во всех трех случаях имело место наращивание контрреволюционных процессов по мере развития самой революции.

Революция становилась все более консервативной и национальной, сбрасывая с себя различные нигилистические пласты и стремясь оставить лишь то «новое», что способствует укреплению страны и нации. В общем, подобная эволюция неудивительна. Революция только тогда и побеждает, когда правящая элита становится совершенно неспособной к управлению государством, то есть объективно (вне зависимости от своего желания) превращается в антинациональную силу. Поэтому любая революция объективно национальна в том смысле, что она устраняет препятствие на пути нации, дает ей саму возможность идти вперед. Другое дело, что направление своего пути революция выбирает неправильно и лишь потом вносит необходимые коррективы. Можно даже сказать так – любая революция обречена начаться именно как антинациональный по преимуществу процесс. Почему? Это вопрос особый.

Вся соль его в том, что любой, даже самый выродившийся и самый антисоциальный режим (строй, порядок) является не грязевым наростом на теле национального организма, как думают революционеры, а его, организма, неотъемлемой частью. Нельзя сменить строй и не разрушить общество. В начале каждой революции происходит переплавка всего и вся, в ходе которой смерть рождает новую жизнь. Это и есть тот «ужас революции», который пугает консерваторов, но без которого невозможна жизнь нации.

Так вот, на первоначальном, хаотическом периоде революции патриоты, думающие о созидании, усилении страны, ее возглавить не могут. Патриот, «убивающий» свою нацию, пусть даже и с благой целью, – нонсенс. Он, конечно, может и должен диалектически сочетать разрушение и созидание, но доминировать все равно будет позитив. Поэтому руководить революцией на разрушительном этапе отрицания могут только нигилисты. Они сразу задают революции «неверное», «антинациональное» направление, которое потом приходится менять новой когорте революционеров.

Это происходит тогда, когда революция начинает превращаться в контрреволюцию, подавляя свое нигилистическое начало, не отказываясь при этом от самой реставрации прежних форм. Тогда и только тогда на арену могут выходить настоящие патриоты, консерваторы новаторского склада, консервативные революционеры. У них появляется шанс стать революционерами по отношению к самой революции, оседлать ее и направить в нужное русло.

Итак, патриот и созидатель не может (вернее, не сможет) вписаться в первый этап революции. Но тогда впору задаться вопросом: как же ему быть в данном случае? Не правильнее ли сохранять жесткую оппозицию к ней?

Действительно, у многих патриотов практически всегда возникает желание занять место в рядах реакции, контрреволюции, которая апеллирует к позитиву, обличая нигилизм революционеров – во многом совершенно оправданно. Но, как это ни парадоксально, на первый взгляд, в данном случае патриот объективно, вне зависимости от своего желания занимает антипатриотические позиции. Ведь революция уничтожает то, что уже сгнило окончательно и бесповоротно, открывая дорогу для дальнейшего развития. Препятствовать этому и бессмысленно, и вредоносно. Можно легко оказаться на содержании у геополитических противников своей страны, обеспокоенных возможностью ее прорыва к новым рубежам. (Такой прорыв происходит неизбежно. Например, английская и российская революции при всех вредных нигилистических последствиях провели промышленную модернизацию своих стран.) Они работают как с революционерами, пытаясь максимально использовать нигилистические моменты самой революции, так и с реакционерами. Последних геополитический противник пытается задействовать так, чтобы они воспрепятствовали любому развитию революции – в том числе и такому, которое ведет к ее перерастанию в позитивную контрреволюцию.

Подобным образом Англия поддерживала французских роялистов, а Антанта – российских белогвардейцев. Подобным же образом гитлеровцы использовали русских фашистов и монархистов красновского образца. И очень часто реакционеры оказываются в одной упряжке с теми революционерами, которые стремятся вести революцию по нигилистическому пути. Здесь можно вспомнить о французских якобинцах, которые боролись против контрреволюционера Наполеона в союзе с теми же самыми роялистами на денежки той же самой Англии. Менее характерный, но все же показательный пример – антисталинизм русских крайне правых эмигрантов, который объективно смыкался с антисталинизмом троцкистов и прочих «пламенных революционеров». И в том, и в другом случае имело место сотрудничество с геополитическим противником. Ультраправые работали на Германию, ультралевые – на США и западные демократии.

По всему выходит, что националист не может связывать свою судьбу ни с революцией, ни с контрреволюцией. Уже на самом первом этапе развития революционного процесса он должен думать о том, как ему действовать в тех условиях, когда указанный процесс перейдет в свою позитивную, контрреволюционную фазу. Задача патриота – изнутри подтолкнуть революционную власть в нужном направлении. Именно такую задачу в 20–30-е годы поставили перед патриотами страны эмигранты-младороссы (Союз «Молодая Россия», позже преобразованный в Младоросскую партию).

По мнению младороссов, большинство эмигрантов ничего не поняли в Октябрьской революции и в последующих за ней событиях. Согласно им Октябрь, несмотря на свою субъективно антирусскую направленность, объективно привел не только к торжеству материализма и интернационализма, но еще и породил новый тип человека героической ориентации, разительно отличающегося от большинства типажей старой России, неспособных обрести всю полноту мужества и самопожертвования. Они были уверены, что «новый человек» органически склонен к патриотизму и на самом деле не соответствует тому типу, который стремятся выработать комиссары-интернационалисты.

От взора младороссов не укрылись процессы, происходившие в СССР в 20–30-е годы и способствующие национальному перерождению советизма. Одним из основных постулатов младороссов была «вера в Россию», то есть вера в способность русской нации переварить большевизм и преодолеть его изнутри, используя все положительное, возникшее за годы советской власти: героический стиль, мощную индустрию, научно-технические кадры, активную социальную политику, плановую экономику и т. д.

Перерождение советизма связывалось ими с активностью «новых людей» – молодых и решительных выходцев из социальных низов – летчиков, полярников, военнослужащих, инженеров, стремившихся превратиться в особую аристократию. Младороссы надеялись, что, окрепнув и осознав свою историческую миссию, «новые люди» сумеют покончить с материализмом, интернационализмом и эгалитаризмом соввласти, совершив победоносную национальную революцию – естественно, без вмешательства иностранцев.

Младороссы хотели всемерно способствовать этому процессу. Они объявили себя «второй советской партией», призванной заменить первую, старую. Сами они были чрезвычайно далеки от исторического пессимизма, разговоров о «гибели России», бесконечного плача о жертвах и лишениях. Младороссы уверяли, что «всякая внутренняя смута в конечном счете всего только эпизод».

Стратегия младороссов заключалась в том, чтобы не просто бороться с «неправильной» революцией (по их убеждению, любая революция имеет корни в действительной потребности общества), но доводить ее до результата, прямо противоположного тому, которого желают ее руководители. Поэтому они желали не только преодолеть большевизм, но и развить некоторые его моменты до национал-патриотизма.

Исходя из всего этого, можно сделать вывод о положении Сталина в революционном движении. Сталин осознавал необходимость самой революции, хотя и понимал, что на первых порах она освободит много разрушительной энергии. Отсюда и его призывы к мирному развитию революционного процесса, апелляция к общенародным (а не классовым) интересам, отказ от участия в вооруженном восстании. Потерпев неудачу, Сталин тем не менее не сдался. И когда ему представилась возможность стать первым лицом в стране, он попытался изменить ход революционного процесса, увести революцию от разрушения к созиданию.

Конечно, изживание нигилизма произошло бы и без Сталина. Это – объективный процесс. Но субъективный, личностный фактор тоже значит многое. Контрреволюция может происходить по-разному. Не исключен и вариант национальной катастрофы. Так, Наполеон Бонапарт многое сделал для изживания нигилистических последствий Великой французской революции, не отказавшись в то же время от ее действительно необходимых завоеваний. Он укрепил государство и мораль, сделав Францию сильнейшей державой. Но его авантюризм во внешней политике привел страну к страшнейшему военному поражению и длительному национальному унижению. Державы-победительницы вообще хотели покончить с существованием французской государственности. И лишь твердая позиция нашего императора Александра I воспрепятствовала этому.

Не будь Сталина, его дело сделал бы кто-нибудь другой. Но весь вопрос в том, как бы он его сделал. Авантюристов наполеоновского склада тогда хватало.

Однако победил Сталин. И присущее ему сочетание решительности и осторожности сделало Россию сверхдержавой, чьим научно-техническим и промышленным потенциалом мы пользуемся до сих пор.

Глава 2
Загадки «тирана»

Неожиданный либерализм

Как видно, Сталин вовсе не был поклонником революционного радикализма ни во внешней, ни во внутренней политике. Но как же все-таки быть с репрессиями? Может быть, радикальный консерватор Сталин все же был склонен к жестокости и это обстоятельство вызвало противоречивость его внутренней политики? Сомнительно. Но попробуем порассуждать и на эту тему. Посмотрим, имел ли Иосиф Виссарионович склонность к проведению репрессивной политики. Ведь, что ни говори о сталинском консерватизме и сталинской осторожности, а сам факт массовых репрессий 1937–1938 года налицо. И его надо объяснить.

Прежде всего давайте обратим внимание на то, что сам Сталин вовсе не был каким-то любителем репрессий. Он, конечно, прибегал к ним, но лишь тогда, когда считал их неизбежными. По возможности же старался избегать их или смягчать.

Вот несколько крайне показательных примеров. Сам Троцкий в письме к сыну Льву Седову (от 19 ноября 1937 года) признавался, что Сталин, в отличие от него и других красных вождей, был противником штурма мятежного Кронштадта. Он был убежден, что мятежники капитулируют сами.

Пример второй. В 1928 году был организован процесс по так называемому Шахтинскому делу. На нем судили специалистов-инженеров, которых обвиняли во вредительстве. В Политбюро столкнулись два подхода к судьбе обвиняемых. «Гуманист» и «либерал» Н.И. Бухарин – вместе со своими правыми единомышленниками – А.И. Рыковым и М.П. Томским – выступали за смертную казнь. А «кровавый тиран» Сталин был категорически против.

Сталин был и против казни самого Бухарина. На февральско-мартовском пленуме ЦК (1937 год) бывшего «любимца партии» вместе с Рыковым обвинили в контрреволюционной деятельности. Для решения их дальнейшей судьбы пленум создал специальную комиссию. Во время ее работы были выдвинуты три предложения. Нарком Н.И. Ежов предложил предать Бухарина и Рыкова суду с последующим расстрелом. Первый секретарь Куйбышевского обкома П.П. Постышев предложил предать их суду без расстрела. Предложение же Сталина сводилось к тому, чтобы ограничиться всего лишь высылкой. И это предложение задокументировано, оно содержится в протоколе заседания комиссии, датированном 27 февраля 1937 года.

Безусловно, Сталин был заинтересован в отстранении Бухарина и Рыкова от политической деятельности (исключении из ЦК и партии), но крови он не жаждал. Однако более радикальные члены ЦК Сталина не поддержали. Характерно, что среди них оказались такие «безвинные» жертвы репрессий, как упомянутый уже Постышев, С.В. Косиор (первый секретарь ЦК Компартии Украины), И.Э. Якир (командующий Киевским военным округом). В то же время либеральное предложение поддержали «кровавые сталинские палачи» – Молотов и Ворошилов. И все равно Сталин добился передачи дела обвиняемых на дознание в НКВД, не желая предрешать решения суда.

Еще раньше, в 1936 году, на декабрьском пленуме ЦК он призвал обвинителей Бухарина и Рыкова не торопиться с выводами и внимательно исследовать дело. Любопытно, что в качестве обвинителей опять-таки выступали «безвинно пострадавшие» – Косиор, первый секретарь Западно-Сибирского крайкома Р.И. Эйхе, первый секретарь Донецкого обкома С.А. Саркисов. Также любопытно, что еще в августе – сентябре Косиор был в числе защитников Бухарина, против которого дали показания на первом московском процессе. Позже мы остановимся на этой метаморфозе, которая объясняется сменой политической обстановки.

Сталин отнюдь не был жесток ко всем бывшим участникам оппозиций. Он ничего не предпринял в отношении бывших активных троцкистов – А.А. Андреева и Н.С. Хрущева. Последний вообще держал свое троцкистское прошлое в тайне и рассказал о нем Сталину только в 1937 году в кулуарах московской партийной конференции. Сталин, по собственному рассказу Хрущева, не бросил ему и слова упрека. Он даже порекомендовал Никите Сергеевичу не сообщать об этом никому, чтобы не портить нервы. Но присутствовавший при разговоре Молотов все же убедил Сталина порекомендовать Хрущеву рассказать о своем троцкистском прошлом участникам конференции.

Теперь самое время вспомнить о том, что Сталин так и не тронул самого главного своего оппонента в области внешней политики – М.М. Литвинова. Он также сохранил жизнь и свободу Г.И. Петровскому, который участвовал во многих антисталинских интригах и отзывался о Сталине с нескрываемой неприязнью. Характерно, что именно Петровский был одним из инициаторов попытки смещения Сталина на XVIII съезде, когда ряд делегатов предложили поставить во главе ВКП(б) С.М. Кирова. Тем не менее Петровский репрессиям не подвергся и даже пережил самого Сталина на несколько лет.

О многом говорит история с А.А. Сольцем, который некогда был одним из руководителей Центральной контрольной комиссии ВКП(б). Осенью 1937 года Сольц, будучи уже помощником прокурора СССР по судебно-бытовому сектору, выступил на партактиве Свердловского района Москвы с острой критикой Прокурора СССР А.Я. Вышинского и репрессивной политики. Сольц потребовал создания особой комиссии для расследования деятельности Вышинского. Собрание было шокировано этим выпадом, раздались даже призывы расправиться с «волком в овечьей шкуре». Но ничего страшного не произошло. Сольца не репрессировали, а только освободили от занимаемой должности – несколько месяцев спустя, в феврале 1938 года, с учетом возраста и в связи с болезнью. Неугомонный старик с этим не смирился и настойчиво требовал встречи со Сталиным, как будто у того не было более важных дел. Пришлось полечить его два месяца в психиатрической клинике. В годы войны Сольц был заботливо эвакуирован в Ташкент, где и умер своей смертью за несколько дней до Победы.

После войны Сталин отказался репрессировать маршала Г.К. Жукова, к которому испытывал огромную неприязнь и который часто и резко спорил с вождем. И это несмотря на то, что госбезопасность сигнализировала Сталину об «измене» маршала. Есть объяснение, согласно которому Сталин побоялся тронуть «народного любимца». Но это полная чушь. Во-первых, авторитет Сталина перевесил бы авторитет десятка Жуковых. Во-вторых, авторитет Жукова был не таким уж и огромным – в отличие от Рокоссовского или Конева. Солдаты его недолюбливали из-за пренебрежения к их жизням во время войны. И, в-третьих, Сталин вполне бы мог организовать Жукову нечто вроде автомобильной катастрофы. И все-таки он его не тронул, ограничившись перемещением с поста замминистра на пост командующего Одесским военным округом.

Показательно, что в выступлениях Сталина никогда не было того пафоса осуждения врагов, который присущ многим ораторам 30-х годов. Более того, иногда он выражает сожаление о том, что такие-то и такие-то оказались в лагере противника. Это заметил Ю. Мухин в интересной, хотя и очень спорной работе «Убийство Сталина и Берия». Он цитирует любопытный отрывок из сталинского выступления на заседании Военного совета от 2 июня 1937 года. В нем вождь обещает простить всех тех, кто оступился. Не удержусь от частичного воспроизведения этого отрывка: «Я думаю, что среди наших людей, как по линии командной, так и по линии политической, есть еще такие товарищи, которые случайно задеты. Рассказали ему что-нибудь, хотели вовлечь, пугали. Шантажом брали. Хорошо внедрить такую практику, чтобы, если такие люди придут и сами расскажут обо всем, – простить их… Кой-кто есть из выжидающих, вот рассказать этим выжидающим, что дело проваливается. Таким людям нужно помочь с тем, чтобы их прощать… Простить надо, даем слово простить, честное слово даем».

Сталину претило воспевание репрессий, карательных методов, которое стало нормой для многих представителей политической и творческой элиты. По свидетельству адмирала И.С. Исакова, во время посещения Беломорско-Балтийского канала Сталин не хотел выступать, всячески отнекивался. Все-таки один раз он выступил, испортив настроение многим «энтузиастам». Сталин резко раскритиковал (за излишний пафос) предыдущие выступления, в которых воспевалась стройка и сопутствующая ей «перековка» заключенных.

Плюрализм вождя

Репрессии часто выводят из «сталинской нетерпимости». В сознании очень многих прочно утвердился образ Сталина-деспота, требующего от всех, и в первую очередь от своего политического окружения, строжайшего единомыслия и беспрекословного подчинения. Надо сказать, что этот образ бесконечно далек от действительности. Безусловно, революционная эпоха с присущими ей радикализмом и нигилизмом сказалась на характере Сталина. В определенные моменты ему были присущи и нетерпимость, и грубость, и капризность. Но он никогда не препятствовал тем, кто отстаивал собственную точку зрения.

Сохранились свидетельства очевидцев, согласно которым Сталин вполне допускал дискуссии по самым разным вопросам. Вот что говорят люди, работавшие с вождем. И.А. Бенедиктов, бывший наркомом, а затем и министром сельского хозяйства, вспоминает: «Мы, хозяйственные руководители, знали твердо: за то, что возразили «самому», наказания не будет, разве лишь его мелкое недовольство, быстро забываемое, а если окажешься прав, то выше станет твой авторитет в его глазах. А вот если не скажешь правду, промолчишь ради личного спокойствия, а потом все это выяснится, тут уж доверие Сталина наверняка потеряешь, и безвозвратно».

Сталинский нарком вооружения В.Ф. Устинов отмечает, что «при всей своей властности, суровости, я бы даже сказал, жесткости, он живо откликался на проявление разумной инициативы, самостоятельности, ценил независимость суждений».

А Н.К. Байбаков писал о вожде следующее: «Заметив чье-нибудь дарование, присматривался к нему – каков сам человек, если трус – не годится, если дерзновенный – нужен… Я лично убедился во многих случаях, что, наоборот, Сталин уважал смелых и прямых людей, тех, кто мог говорить с ним обо всем, что лежит на душе, честно и прямо. Сталин таких людей слушал, верил им как натура цельная и прямая».

Порой споры Сталина с лицами из своего окружения носили достаточно жесткий характер. Вот что вспоминает Жуков: «Участвуя много раз при обсуждении ряда вопросов у Сталина в присутствии его ближайшего окружения, я имел возможность видеть споры и препирательства, видеть упорство, проявляемое в некоторых вопросах, в особенности Молотовым; порой дело доходило до того, что Сталин повышал голос и даже выходил из себя, а Молотов, улыбаясь, вставал из-за стола и оставался при своей точке зрения». Хрущев великолепно дополняет Жукова, говоря о Молотове так:»Он производил на меня в те времена впечатление человека независимого, самостоятельно рассуждающего, имел свои суждения по тому или иному вопросу, высказывался и говорил Сталину все, что думает».

Может быть, Жуков и Хрущев имеют в виду чисто технические вопросы, не затрагивающие сферу большой политики (по таким вопросам разногласия неизбежны в любом случае)? Вопросы типа: сколько подкинуть «на бедность» какому-нибудь заводу? Нет, дискуссии касались важнейших вещей. Так, в 1936 году Молотов серьезно и долго спорил со Сталиным по вопросу об основном принципе социализма, который предстояло закрепить в новой, третьей Советской конституции. Вождь предлагал объявить таким принципом свое положение «от каждого – по способностям, каждому – по труду». Молотов же считал, что в условиях социализма, т. е. только первой фазы коммунизма, государство не может получать от человека по его способностям, это станет возможным лишь при переходе ко второй фазе, собственно коммунизму.

Указанное разногласие, безусловно, имело важнейший характер. Сталин, по сути, пытался внедрить ту мысль, согласно которой при социализме общество может достичь наивысшего уровня развития, и ему вовсе не обязательно уповать на коммунистическую утопию (ниже будет приведена аргументация в пользу того, что «вождь всех народов» не был ни марксистом, ни вообще коммунистом). Конечно, напрямую он этого не говорил, но создавал некий базис для будущих идеологических новаций. То была излюбленная сталинская «игра» – создавать некое компромиссное положение и использовать его как ступеньку для создания еще одного положения, более смелого, но все равно компромиссного. Постепенно продвигаясь вверх по этим ступенькам, вождь оставлял далеко внизу первоначальный посыл, делая его незаметным.

Свое, отличное от сталинского, видение перспектив социалистического развития не боялся высказывать А.А. Жданов. Его почему-то считают одним из наиболее последовательных сторонников «жесткой линии», ссылаясь на травлю Зощенко и Ахматовой. Особенно из-за этого Жданова не любит наша либеральная интеллигенция.

Между тем все не так просто. Жданов и его выдвиженцы в Ленинградской парторганизации как раз и покровительствовали Зощенко и Ахматовой. Именно Ленинградский горком ВКП(б), контролируемый людьми Жданова, в мае 1946 года утвердил Зощенко членом редколлегии журнала «Звезда». А ведь незадолго до этого писатель подвергся жесткой критике в журнале «Большевик». Но уже в сентябре на узком заседании членов Политбюро Жданову самому пришлось выслушать много критических отзывов в адрес положения, сложившегося в Ленинграде. Досталось и литераторам, в частности Зощенко и Ахматовой. Понимая, что крутых мер не избежать, Жданов подготовил и озвучил свой знаменитый доклад, в котором обрушился на Зощенко и Ахматову. Их исключили из Союза писателей. Однако, что показательно, именно Ленинградский горком вернул указанным литераторам их продовольственные карточки, отнятые после исключения из Союза.

Интеллигенции вообще грех сердиться на Андрея Александровича. Не кто иной, как он настоял на издании журнала «Вопросы философии», сломив сопротивление Сталина, который поначалу был противником этого мероприятия. Первый же номер журнала встретил нарекания Политбюро. «Вопросы философии» хотели уже закрывать, когда Жданов приободрил редакцию, сказав: «Не бойтесь, мы вас в обиду не дадим и крепко поддержим». И он таки настоял на продолжении издания.

Жданов был ревностным покровителем Издательства иностранной литературы, которое возникло по его инициативе. Назначением издательства было ознакомление советских читателей с новейшими трудами зарубежных ученых. Только в 1947 году оно выпустило мощную серию книг, принадлежавших перу западных биологов – Э. Шредингера, М. Флоркэна, Дж. Нидхэма.

Доктор философских наук Г.С. Батыгин, отрицательно относящийся и к Жданову, и к сталинизму, тем не менее признает: «Вне сомнения, Жданов покровительствовал философскому интеллектуализму и его личную образованность вряд ли стоит недооценивать…»

Но это все по большей части лирика. А вот политика. Факты свидетельствуют: Жданов считал необходимым провести широкомасштабные политические реформы. В 1946 году, на мартовском пленуме ЦК, ему было поручено возглавить работу идеологической комиссии по выработке проекта новой программы партии. И уже осенью будущего года проект был готов. Он предусматривал осуществление целого комплекса мер, призванных радикально преобразовать жизнь в стране. Так, предполагалось включить в управление СССР всех его граждан (само управление предлагалось постепенно свести к регулированию хозяйственной жизни). Все они должны были по очереди выполнять государственные функции (одновременно не прекращая трудиться в собственной профессиональной сфере). По мысли разработчиков проекта, любая государственная должность в СССР могла быть только выборной, причем следовало провести всенародное голосование по всем важнейшим вопросам политики, экономики, культуры и быта. Гражданам и общественным организациям планировалось предоставление права делать непосредственно запрос в Верховной Совет.

Совершенно очевидно, что Сталин, убежденный сторонник укрепления государства, не мог согласиться с таким весьма либеральным проектом. Наверное, поэтому в 1948 году так и не состоялся XIX съезд, подготовка к которому шла и который был должен принять новую программу. Но, что в высшей степени характерно, Жданов имел возможность представить вниманию Сталина и всего высшего руководства собственную программу преобразований, резко противоречащую устоявшимся взглядам и подходам. Причем даже после ее отклонения он не только не был репрессирован, но и полностью сохранил расположение вождя.

Иногда и все раболепное сталинское окружение занимало позицию, совершенно отличающуюся от позиции вождя, и последний был вынужден уступать. Приведу яркий пример. Историк Б. Старков на основании архивных документов (материалы общего отдела и секретариата ЦК, речь М.И. Калинина на партактиве НКВД) сделал поразительное открытие. Оказывается, Сталин хотел поставить на место потерявшего доверие Ежова Г.М. Маленкова, которого очень активно продвигал по служебной лестнице. Но большинство членов Политбюро предпочло кандидатуру Л.П. Берии.

Конечно, далеко не все и далеко не всегда имели полную возможность выражать свою позицию открыто. Но было бы совершенно неверным считать, что неугодные мнения обязательно карались и для тех, кто их высказывал, неизбежно заканчивались расстрелом или лагерем.

Рассмотрим некоторые любопытные примеры. В апреле 1943 года в Институт экономики Академии наук СССР была представлена рукопись докторской диссертации Н.И. Сазонова «Введение в основы экономической политики». В ней он объявил ошибочной всю предвоенную политику в области экономики. Для исправления ситуации Сазонов предлагал: привлечь иностранный капитал в виде концессий; перевести 80% советских предприятий на акционерную основу с распродажей преимущественно за границей; отменить монополию на внешнюю торговлю. Естественно, диссертацию задвинули и раскритиковали, но самого автора не репрессировали.

В том же самом ИЭ АН СССР летом 1945 года была предложена к рассмотрению рукопись докторской диссертации С.И. Мерзенева, бывшего, кстати говоря, секретарем парткома указанной организации в 1943–1944 годах. Она носила название «Заработная плата при социализме». В ней предлагалось пересмотреть многие основы марксизма. Партбюро исследование отвергло, порекомендовав Мерзеневу пересмотреть не марксизм, а собственные воззрения. Он обиделся и написал письмо Маленкову, в котором доказывал необходимость «пересмотра учения Маркса о форме социалистического хозяйства». По мнению экономиста, и Маркс, и Энгельс ошибались, считая, что при социализме и коммунизме будет господствовать натуральное хозяйство. Маленков аргументы Мерзенева не принял, и тот вынужден был расстаться с институтом. Тем не менее до репрессий дело не дошло. И даже не это главное. Обращает на себя внимание то, что Сазонов и Мерзенев не побоялись представить свои смелые (мягко говоря) выводы на суд научной и партийной общественности. Значит, они не ждали сколько-нибудь серьезных преследований и даже надеялись отстоять собственную точку зрения. А это, в свою очередь, означает наличие в обществе определенной свободы.

Кстати, об экономистах. При Сталине, в 1951 году, среди них провели широкую дискуссию, в ходе которой высказывались самые разные, порой довольно неожиданные мнения. Вкратце укажу на некоторые из них. Заведующий кафедрой Московского финансового института А.Ф. Яковлев отметил плачевное состояние отечественной экономической мысли. Причину он видел в том, что ученые ждут, пока за них все сделает Сталин, и боятся обвинений в «антиленинизме».

Профессор Института международных отношений Я.Ф. Миколенко сделал вывод о том, что экономические законы социализма носят, подобно законам капитализма, стихийный характер. Близко к нему по воззрениям стоял директор Института экономики АН Латвийской ССР Н.А. Ковалевский, уверявший, что при коммунизме на первых порах будут сохраняться и деньги, и стоимость.

Противоположной позиции придерживались сотрудники ИЭ АН СССР И.А. Анчишкин и Н.С. Маслова. Они выдвинули положение, согласно которому экономические законы социализма определяются и формируются социалистическим государством, проводимой им политикой. А научный сотрудник ИЭ АН СССР Д.О. Черномордик вообще отрицал действие закона стоимости при социализме.

Начальник управления Министерства финансов СССР В.И. Переслегин предложил провести широкомасштабную экономическую реформу, заключающуюся в переводе на хозрасчет всех хозяйственных структур – от завода до главков и министерств.