Текст книги "Вселенная Марка Сенпека. Роман"

Глубоко выдохнув, Ильза Матвеевна назначила ему крайний срок до конца недели и закончила звонок.

Марк выругался, поймал взгляд водилы в зеркале, плюнул в открытое окно. Со стекол исчезло солнце, наступил вечер, включились фонари, стали ярче неоновые всплески и голограммы. Прохожие врубили новый городской камуфляж, чтобы не затеряться в серости толпы, стать заметнее.

Квартира Приятеля пустовала, зияя черными окнами, и Марк назвал таксисту новый адрес, попутно рассматривая нацарапанное над стеклом на дверце такси слово «убийца».

***

Марк долго звонит в домофон Виктора Корока. Над сталью двери мигает маяком в ночи трубка галогенной лампы, переливаясь разными цветами каждые несколько секунд. Когда Корок нажал кнопку коммутатора у себя дома, впуская позднего гостя, компьютерный голос из спрятанного где-то в косяке динамика приветливо пригласил зайти.

Только оказавшись в подъезде, Сенпек задумался, не слишком ли поздно приехал, наверное, Виктор сейчас храпит, уткнувшись в подушку или плечо любовницы, которую обаял знанием множества фактов из жизни знаменитостей, особенно тех, о ком написал книгу. Голос Корока бодр и не ко времени весел. На пороге он встретил Марка широкой улыбкой, обнажившей белоснежные зубы. Он в домашнем халате, усеянном символами различных мировых валют, его волосы топорщатся, блестящие от геля или чего-то еще, что придумали недавно, взамен запрещенного чесночного соуса. Он засмеялся, обнимая Сенпека, не позволяя сказать и слова, обдав запахом коньяка и свежих фруктов, а потом, увидев бутылку виски в его руках, крепче обнял Марка, прохрипев, что «знаешь, чем порадовать дядюшку Витю».

Пятидесятилетний биограф провел его внутрь квартиры и втолкнул в гостиную, усадив на мягкую подушку с синтетическим наполнителем, лежавшую на полу. Гостиная заполнена множеством писателей и художников. Несколько музыкантов, едва знакомых Марку, лежали на ковре, похрапывая в ореоле пустых бутылок водки. Кивнув и поприветствовав всех, он заметил Нирвану Иванну, Корина Нолоу и Елисея Фельцер-Конева, автора любовных романов о «нравственных девушках», любителя молодых поклонниц и зубного порошка. Втроем они устроились на полу вокруг журнального столика, как у первобытного костра предков, подложив подушки, и Корин Нолоу протянул Марку бокал коньяка. На столике кривыми башенками навалены тарелки с закусками и запретные книги, видимо спасенные из закрывающихся книжных магазинов или тех древних лавочек, устроивших распродажу, оставив путеводители и энциклопедии. Среди буйствовавшего веселья их сумрачное трио устроило поминки по ИИИ, по Художке и по своему будущему.

Марка окружили беспокойными разговорами, а Корок завальсировал из комнаты в комнату, лишая его возможности остаться тет-а-тет. Все говорят громко, словно не слушая ответов, но тема монологов или бесед одна ― запрет сочинять. Марк не испытывает ни малейшего желания участвовать в дискуссии, его голова полнится мыслями о Марине и необходимости вернуть аванс. Покопавшись в ворохе книг и сваленных подушках, он откапывает на две трети полную бутылку текилы и долго смотрит на этикетку с удавом в сомбреро отсутствующим взглядом, раздумывая, куда приведет его следующий глоток. Ему начинает казаться, что уши зачесались тем почти непреходящим Зудом. И он вдруг понял, что с радостью попробовал бы годжолоин. Он отложил бутылку и отправился в путешествие по квартире в поисках Виктора.

Корок был из тех писателей биографий, которые вначале пытались сочинять Большие Романы. Работая штатным журналистом газеты «Обзор», он искал истории и персонажей среди своих коллег и рабочих выездов. Сюжеты ему попадались обычные, которые он мог наблюдать и в своей повседневности: разборки с поножовщиной двоих выпивших соседей, спасение провалившегося под лед человека, кража серебряных ложек у пенсионерки, неисправности дронов, которые стали учащаться.

И вот очередной звонок шеф-реда направил его в соседний двор, на восьмой этаж, где под старой деревянной дверью стояли двое полицейских в окружении любопытных взглядов соседей разбушевавшегося наркомана. Наркоманом называли соседа все столпившиеся любители скандалов. Виктор заочно знал этого человека, ставшего жертвой насмешек и неприязни, после смерти родителей. От Виктора требовалось только вкратце рассказать о случившемся. Но он вместе с полицейскими зашел в квартиру Глеба и увидел вполне приличного человека, живущего не в самых лучших условиях. Виктор выпустил статью об одиноком Глебе, который на самом деле страдал раздвоением личности, а после смерти родителей его вторая злая сторона чаще брала верх. История так понравилась читателям, что кое-кто из соседей Глеба прислал жалостливое письмо, пропитанное слезами и сожалением. Вскоре Корок написал серию статей-биографий простых людей, живущих и выживающих в его районе. А через полгода к нему обратилось видное издательство с предложением написать биографию Мури Мари ― популярной некогда поп-певицы, раскрыв, кто скрывается под этим псевдонимом.

Квартира Виктора больше «трешки» Марка. Спальня показалась Сенпеку слишком знакомой, тут те же шкаф и мягкое удобное кресло под торшером в виде склонившейся птичьей головы, которые были в детской Марка. Но вот кровати кинг-сайз с шелковой простыней и наволочками у него не было. Полки зияют пустыми провалами. Почему-то именно сейчас в нос Сенпека ударил аромат туалетной воды «Вао-Касс 3000» с апельсином и корицей и чего-то еще. Любимые духи матери.

Обыскав квартиру, Марк нашел биографа на кухне, развалившимся в надутом кресле. На коленке Виктора качается пухлогубая блондинка, которая фальцетом капризно доказывает, чем женщины лучше мужчин. И эти ее слишком пухлые губы в обрамлении загорелых щек и высветленных волос казались намеренно созданным клише. Платье в обтяжку делало ее почти голой, особенно учитывая выдающиеся формы, мясистые, как она говорила наедине с подругами, смотревшими завистливо и притворно улыбаясь, а она говорила еще, что, мол, куда, по-вашему, смотрят мужики (?), и сама же отвечала, слегка подпрыгивая, как подпрыгивала сейчас от своего же смеха. И Корок, этот сладкоречивый биограф, скосил свои глаза шпиона в ее декольте, и его взгляд подпрыгивал вместе с ней, жадно рассматривая как раз то, что, по мнению блондинки, и привлекает мужчин. Его глаза еще хранили отпечаток ее бюста, когда Виктор услышал шепот над ушной раковиной. Марк только что протиснулся в густое желе чавкающих и пьющих гостей, позабывших о приличиях и топчущих ковер, похожий на ковер ИИИ, тот танцпольный ковер, на котором они с Мариной танцевали, кажется, целовались, а сейчас кто-то погладил его по спине, но Марк не заметил, не успел разглядеть, этот кто-то явно спрятался, но потом сквозь гвалт музыки ему прямо в ухо прокричал: «УБИЙЦА!», и растворился в сигаретном дыму. Рядом образовалась смачная фигура девушки в черном балахоне, и она пьяно улыбнулась, кажется, тут все только улыбаются и выпивают, пьют с горя или от настоящего веселья, а потом пшикаются гипноспреем, и когда толпа поредела и обнажила пухлое кресло, Марк склонился и зашептал Виктору в ухо. Они зашли в ванную комнату, совмещенную с туалетом, предварительно вежливо выгнав оттуда любителей зубного порошка и хлюпающих поцелуев. На ванной занавеске поблескивают капли воды, будто кто-то только что принял душ, а может, планировал самоубийство, как ИИИ, и его размазанный образ на секундное мгновение появился в запотевшем зеркале над раковиной. И почему зеркала в ванной вешают только над умывальником (?), можно и над ванной, и в душевой кабине.

– Друг мой, помоги. Нужны деньги, требуют вернуть аванс. Сам понимаешь, времена какие.

Виктор присел на край ванны, подложив, согнутую в локте руку, под укутанный черной бородой подбородок. Его фирменная поза, в которой он встречает каждого читателя на тыльной стороне обложки своих книг. Даже очки в толстой оправе привычно сдвинул на край носа, глаза прищурил думами, словно, пристально всматриваясь в Сенпека, он выведает какие-то семейные тайны. Или слова его обманчивы, и Марк скоро сдастся и расскажет истинную причину жажды денег. Скандальная правда. Быть может это малознакомая беременная от него девица, которой он предложил сделать аборт, или смертельная болезнь, что-то грязное или ужасное. Так и не дождавшись, Виктор картинно вздыхает, потом трет глаза под очками и снова вздыхает. Его лицо выражает то отеческое беспокойство, которое Марк ни разу не видел на лице Папаши Сенпека.

– Хорошо, Марчик, ― говорит он.

На минуту появилась тишина, и трагикомично подтекает водопроводный кран, а еще шумно дышит Марк, как будто после долгого забега, и с жаром благодарит Виктора, который давным-давно действительно заменил ему отца на первых шагах в литературе.

***

Вернувшись домой изрядно подвыпившим, Марк закурил на балконе и подумал, что тут он больше ничем другим и не занимается, ну, может еще смотрит на город и что над ним, и внутри, и на эти пестрые огни, пиксели рекламы. Он слушает городской заунывный голос, собачий вой, человеческие крики, и выдыхает сигаретный дым со вкусом базилика или мяты, или клубничного ликера, или обычного вкуса старых папирос. А вокруг выставлены коробки и коробки его прошлого, ящики остатков жизни. То, что он хочет сжечь, то, чего он не помнит.

Почти сразу его мысли вернулись к долгу, к тому, сколько джуттсов он теперь должен Виктору. И хотя старый друг не был таким требовательным, как издатели, ему все равно где-то нужно найти деньги. И на что-то жить.

В дверь громко и требовательно постучали, а потом дважды нажали на звонок, и это в три ночи! На пороге улыбается Мухоловский, кивая козырьком снятой служебной кепки. За ним нетерпеливо переминаются нога на ногу несколько солдат, любопытно поглядывающих на Марка, готовые к прыжку хищники. Их камуфляжная форма сменилась пестрой и блестящей, схожей с униформой инспектора КВ, и этот их образ казался несуразным и даже вульгарным в мире почившего воображения.

– Добрый вечер, господин Сенпек, ― прошептал Мухоловский притворным уважением. ― Здравствуете-живете? Как самочувствие? Что делаете? Надеюсь, ничего противозаконного?

Утром виделись, хотел ответить Марк, при этом у него едва не подкосились ноги.

С каждым словом кавэшник продвигался внутрь квартиры, подзывая пальцем солдат. Марк по-прежнему молчал.

– Проверка, господин Сенпек. И решили, как раз, кстати, совершить Изъятие. Вынос запрещенной литературы, пока что добровольно, по Закону, ― он кивнул, и солдаты, отпихнув Марка, разбрелись по комнатам, вытаскивая с полок и шкафов одежду и вещи, доставая книги, которые скидывали в мешки. Мешки тащили на улицу. Один из солдат покашливал, его глаза налились краснотой и, словно, безумием.

Не прошло и минуты, как квартира превратилась в барахолку, затопив пол массой всего нажитого Сенпеком. Все книжные шкафы и полки опустошены, откупорены с громким хлопком цинизма и ненависти. Он заметил старые фотоальбомы, тетради с лекциями по литературе. Всё скрылось в мешках. И даже первый сборник Марка, подаренный тем странным продавцом, тоже улетел в кучу. Невольно на глазах Сенпека проступили слезы. Он почувствовал жар в груди, и лицо тоже «загорелось».

– Не волнуйся, мы все изучим и разрешенное вернем.

Заметил ли Мухоловский, что перестал играть роль добродушного человека, обязанного исполнять Закон, и начал обращаться к Марку фамильярно-знакомо, словно к другу?

Звук захлопнувшейся двери, после ухода Мухоловского, плавно перешел в звон гулкой тишины. Оставшись наедине со страхом, окунувшись в сердцевину хаоса, оставленного после Изъятия, Сенпек снова вспомнил самоубийство ИИИ. Чувство лишения, ощущение, что его ограбили, залило Марку лицо. При этом он молчаливо стоял и смотрел на воров. Перед глазами предстала перевернутая квартира, вывернутый наизнанку балкон. Разворошенный письменный стол, несколько шкафов, куда когда-то были спрятаны разные ненужные вещи, тот хлам, который часто отражает суть хаоса внутри головы. Медленно пройдя в ванную, он дрожащими руками ощупал блокнот, радуясь нерасторопности проверщиков.

Почувствовав слабость, которая сменила страх, Марк вернулся в спальню и упал на кровать. Все тело завибрировало мелкой дрожью, а глаза как будто засветились ярким голубым излучением.

Глава 4 «Фальшивое лицо». Часть 2

Меня будит громкий сигнал клаксона проехавшей ржавой машины, и кто-то стучится в окно автомобиля. Патрульный щурит глаз, велит убираться в свою нору, здесь ОБН, стоянка запрещена. Я протираю глаза спросонья, стучу удостоверением в стекло прямо перед носом патрульного, и тот извинительно поднимает руки.

Зеваю, и несвежее дыхание заполняет салон. Когда выбираюсь, кряхтя и кашляя, из автомобиля, мои колени хрустят, напоминая о ранней старости и загубленном здоровье в Полях. В Отдел захожу за несколько секунд до начала работы, и едва успеваю умыться в служебном душе, как мне звонит Роана. Прополоскав рот, перехватываю у кого-то со стола чашку с остывшим кофе, пару сигарет и вновь оказываюсь на улице.

Внедорожник послушно рычит по Клоповнику, а я размышляю о том, что в Отделе я не заметил Малуновца. Его не было в кабинете, и он с прошлого дня не требовал от меня отчета. Въехав в Поля, Роана снижает скорость. Начинается снег, Норутин подкручивает печку внедорожника. Мы проезжаем ржавые склады, лачуги, в которых когда-то проживали рабочие с Полей. Кривые, одноэтажные, но с высокими потолками, вмещающими кровати в три яруса. Я помню, как впихивали нового рабочего в промежуток между нижней кроватью и дощатым полом: остальные места были заняты.

Ближе к границе Полей и зарослям леса, счетчик радиации на приборной доске внедорожника начинает потрескивать. Роана прибавляет скорость. По бокам машины застучали ветки склонившихся деревьев. Дворники на лобовом стекле усиленно смахивают снегопад. Впервые за утро Норутин ломает тишину своим отчего-то ставшим хрипловатым голосом.

– Девчонка умерла вчера от передозировки, ― быстро проговаривает она, словно пытается отмахнуться от мухи.

В полумраке салона я замечаю мешки недосыпа под ее глазами. Вчера ночью меня посетил призрак дочери, а Роана караулила, оказавшуюся беспризорной девочку в больнице. Уверен, к Норутин приходили ее призраки.

За изгибом дороги появляется крыша заброшенной многоэтажки. Сохранившиеся стекла залеплены снегом, некоторые окна заколочены досками и забиты тряпьем. Горизонт искривляется старыми домами, оставленными после побега спасающимися от радиации жителями пригорода и поселков. Заехав на холм, мы видим расстеленную недалеко деревню, с пустующими развалившимися домиками. Возле высотки бродят укутанные в лохмотья приверженцы Храма.

Роана останавливает внедорожник поодаль от входа, глушит двигатель и долго смотрит на дверь в Храм, из которого шаг в шаг выходят несколько мужчин. Мы показываем удостоверения и громко требуем встречи с Единоутробными. Мужчины переглядываются, кто-то возле дверей окликает их и кивает, чтобы пропустили. Стена из лохматых послушников расступается и сопровождает нас по снежной широкой колее в Храм.

Внутри высотки зябко, из ртов вырывается пар, а толпящиеся на первом этаже приверженцы радиации смотрят на нас с Роаной, словно на вернувшихся с того света грешников. Возможно, многие из них не видели город: рожденные в поселке при Храме, они отвергают жизнь вне радиации. Мы проходим в узком коридоре из подозрительных и недовольных взглядов храмников и направляемся вверх по лестнице. Я сбиваюсь со счета на двадцатом этаже и просто пытаюсь не отставать от Роаны и наших стражников.

На последнем этаже возле массивных дверей стоят двое рослых громил, осмотревших нас тем взглядом, который обещает мучительную смерть. Вновь я чувствую себя увереннее от тяжести лазервера в кобуре. Между стражниками происходит передача информации через очередные кивки и подмигивания, и один из храмников громко стучит в дверь. Через несколько секунд дверь медленно открывается, и на пороге появляется небольшого роста послушник с впалыми щеками. Я успеваю заметить его черные глаза без белков и полное отсутствие волос и бровей. Осмотрев наши удостоверения, он прикрывает дверь, слышится неразборчивая приглушенная речь, и вскоре нас пропускают в некогда богатый огромный пентхаус.

За панорамными окнами виднеются Поля и городской горизонт. Квартира просторная, без перегородок, обставлена несколькими диванами, большим книжным шкафом со старыми фолиантами, письменными столами возле окон, там же дверца на широкий балкон. За угол уходит длинный коридор, скрывающий двери в личные покои Единоутробных. Никому не известны их имена, и никто не обращается к ним по отдельности. Их личности сплетены, связаны той легендой, которая покрыла умы приверженцев радиации, заставив поклоняться им.

Нас останавливают недалеко от дверей, по обе стороны выстраиваются охранники, скрестив в ожидании приказов руки. Единоутробные сидят на длинном диване, развернутом спинкой к входу. Я вижу затылки брата и сестры, которых почитают храмники и называют Единоутробными. Из-за полностью безволосых голов сложно понять, кто из них кто.

В комнате слишком душно, спертый воздух, кажется, не выходил из покоев несколько лет. Я смотрю на Роану, а она смотрит на Единоутробных. Кто-то из них кивает тощему привратнику, и тот кивает нам. Норутин показывает фотографию Антона Морина.

– Вам знаком этот человек? ― говорит она своим фирменным голосом детектива и быстро оказывается перед Единоутробными. Охрана реагирует поздно, а тощий мутант только успевает вскрикнуть. Я достаю лазервер, направляю по очереди на каждого стражника и двигаюсь ближе к Роане.

Единоутробные сидят неподвижно. У мужчины острые черты лица, глаза посажены глубоко. Оказавшись ближе, я замечаю, что у него отсутствуют ресницы. Его сестра полулежит, привалившись к спинке дивана, и ее глаза, покрытые бельмом, слепо смотрят куда-то вдаль за окна, словно могут различить дневной свет и кружащийся снег.

В комнату вваливается снежный ком храмников, призванный шумом и зовом охраны. Они стискивают оружия, пыхтят, явно намереваясь при первой возможности выстрелить в нас. Свободной рукой я достаю удостоверение и громко напоминаю, что проводится спецоперация, всем успокоиться и оставаться на местах. Единоутробный брат кивает черноглазому привратнику, а тот передает кивок по цепочке обращённых на него взглядов, и храмники убирают руки от оружия и отходят к дверям.

Роана повторяет вопрос громче, с нажимом, который она дополняет пристальным взглядом. Сестра молчит и смотрит невидящим взглядом перед собой. Коснувшись мимолетно взглядом фотографии, брат слегка мотает головой и отвечает, что впервые видит изображение Антона Морина. Норутин задает еще вопросы, о поставках наркотика, о Директоре, но Единоутробные молчат, шумно выдыхая после слов Роаны. Вскоре оба закрывают глаза, словно остались вдвоем, и их не тревожат земные проблемы. Они начинают синхронно издавать горловые вибрирующие звуки, будто заевшая пластинка.

Привратник монотонно просит нас покинуть Храм:

– Единоутробные не скажут больше слов. Теперь они молятся за нас и за всех оставшихся, восхваляя радиацию ― спасительницу мира. Уходите.

– Завтра я привезу ордер на обыск и команду, которая разнесет здесь все, вывернув наизнанку, ― угрожает Роана бесстрастным голосом.

– Мы не признаем Город. Мы живем отдельно. Уходите.

На улице возле входа в Храм нас встречают укутанные в тряпье храмники. Я замечаю их изуродованные губы и носы, заплывшие бельмом глаза. Ребенок, стоящий возле сгорбившейся женщины, держит ее за руку, на которой несколько лишних пальцев. Охрана сопровождает нас взглядом до внедорожника, а я удивляюсь спокойствию Роаны.

В машине Норутин звонит кому-то из начальников, быстро пересказывает полученную информацию, спрашивает разрешения на аресты и обыск Храма. Но, не успев договорить, недолго слушает громкий ответ. Отключив телефон, она отрицательно мотает головой, и я даже не спрашиваю о причинах отказа, у нас все доказательства на руках, но, по мнению руководства Роаны мы «зашли в ложное русло расследования».

Норутин давит на педаль газа, и мы уезжаем так быстро, словно убегаем от преследования. Мотор внедорожника ревет, вторя нашему гневу. Я подумываю набрать Малуновца и отчитаться по форме раболепства, но проехав пару холмов, Роана притормаживает машину и сворачивает на проселочную дорогу, едва видимую в поднявшейся снежной буре. Ранним вечером тучи скрыли клочки солнца, оставив нас в потемках густого леса. Счетчик радиации мирно потрескивает в тишине выключенного двигателя. Норутин говорит то, что я и так понял, когда она свернула с дороги.

Сидим несколько часов, ждем темноты. Роана иногда включает двигатель и печку, чтобы мы согрелись. Я чувствую подступающий легкий Зуд, который вскоре начнет пожирать мои уши. Новой дозы у меня нет, снова предстоит надеть фальшивое лицо, посетить другой магазин фейерверков или поймать мелкого торгаша.

Роана молчаливо смотрит куда-то между деревьями, а у меня на языке вертится вопрос о ее призраках. Сегодня ночью или завтра утром я вновь увижу свою дочь, едва только радужная мазь окажется на моей коже. Мои давно немытые кучерявые патлы свисают из-под шляпы на уши, закрывая от любопытных взглядов, спасают от разоблачения. И я думаю, как быстро я погибну от передозировки, и когда меня поймают на употреблении. Новый тест в следующем месяце, я буду искать кого-то, кто согласится продать свою мочу, чтобы я укромно перелил ее в служебном туалете в пластиковый стаканчик с моей фамилией на крышке. Надеюсь, отец не откажется помочь мне в этот раз.

Когда я собираюсь с силами спросить Роану, кого она видит в ночных кошмарах, громко звонит мой телефон. И я почти уверен, что трезвонит Малуновец, но на экране высвечивается незнакомый номер. Узнаю голос Дорана, и едва удерживаюсь, чтобы не выдать Роане всю ярость за этот глупый поступок. Звонки я запретил с первого дня его работы на меня. И откуда у него мой номер? Он что-то тараторит, в трубке слышны выстрелы, звук разбитого стекла, крики, я смог различить только слово «Роза», затем хрип и прерывание звонка.

Роана смотрит на меня, ожидая объяснений, и я почти уверен, что ей были слышны шум и выстрелы из динамика. Я бормочу что-то насчет доносчиков и, опустив немного стекло, закуриваю с безмятежным видом. Но внутри меня горит злость, и я слишком сильно втягиваю дым, приканчивая сигарету в несколько затяжек.

Вскоре мы идем через лес к Храму. Возле поселка прячемся за деревьями, высматривая окна домов и пустующие улочки. Снег ложится на мое черное пальто россыпью пепла. Несколько складов, замеченных нами днем, притаились за спинами домов. Крадемся тенями, часто оглядываемся. Почти все окна черны, храмники, помолившись радиации, улеглись мирно сопеть в нагретые за день кровати, обложились грелками с кипяченой водой, приткнулись друг к другу в обнимку.

Вой ледяного ветра заглушает наши шаги, а метель укрывает во мгле. Возле складов всего два охранника. Кружат вокруг очередями прыжков, подмигивая при встрече. Когда один скрывается за поворотом, я прыгаю на другого и усыпляю его удушающим захватом. Забираю пистолет, а тело прячу в кустах. Роана встречает на следующем повороте оставшегося охранника и применяет такой же прием. Ключей от замка не оказалось ни у одного из стражников. Не теряя времени, я стреляю в замок, надеясь, что буря скроет звук выстрела, и двери склада распахиваются на ветру, словно халат Алой в первую нашу встречу.

В глубине склада свет от моего фонарика натыкается на несколько плотно стоящих клеток, сваренных наспех, кажется, инструментами в дрожавших от холода руках. Внутри клеток пара десятков человек, по виду, жителей Клоповника. Они дрожат от холода, из ртов выходит густой пар, тонкие в заплатках куртки явно не защищают от мороза. Узники обнимают нескольких детей, пытаясь согреть остатками тепла своих тел. Они жмурятся от тусклого света из окон, протягивают пальцы через прутья клеток и хрипят, умоляя спасти.

С Норутин мы синхронно вызываем подмогу в смартбраслетах. Я пытаюсь найти что-нибудь, чем сорвать висячие замки на клетках, но остальная часть склада пуста. Когда пытаюсь отстрелить замок, сзади раздается очередь выстрелов, несколько клоповщиков кричат, сначала от страха, потом от боли, когда пули разрывают им куртки и плоть. Мужчина в кофте с капюшоном закрывает собой детей.

Пригнувшись, я делаю кувырок, а потом, присев на колено, стреляю в сторону дверей склада. Я не вижу Роану, но тут из темноты противоположного угла склада мелькают вспышки и выпущенные снаряды лазервера. Двое храмников падают в снег, не успев нас увидеть. Я быстро подбегаю к дверям, осторожно выглядываю на улицу и вижу еще нескольких охранников. Выстреливаю в их сторону, не прицеливаясь, только чтобы отпугнуть. Снаряд рассекает снежную бурю, и россыпь искр разлетается на ветру. Набегавшие ныряют в сугробы, слышатся пистолетные выстрелы, а металлическое тело склада отвечает звонкой дробью от попавших пуль. Прикрываясь дверью, я отстреливаюсь и замечаю, что Норутин повторяет за мной, а храмники с прострелянными головами и грудью падают в снег.

Несколько минут спустя, когда перестрелка стихает, мы продвигаемся вперед, обходим дома, в окнах которых появились лица любопытных зевак. Некоторые храмники выбежали на улицу. Я вновь показываю удостоверение законника и во все горло кричу, чтобы все вернулись по домам, проводится обээновская операция. Многие разворачиваются и убегают, при этом молясь радиации, но некоторые остаются и громко возмущаются, потрясают кулаками, обернутыми дырявыми перчатками или варежками. От нас требуют покинуть поселок, они не часть города, не часть страны, а я тараторю и тараторю приказ, совершенно позабыв, что где-то еще остались охранники, вооруженные пистолетами. Норутин дергает меня за рукав, кивает в сторону высотки, и мы, расталкивая поселенцев, продвигаемся к Единоутробным.

В башне темно и тихо. Шагаем по старым продавленным ступеням, поручни скрипят ржавчиной, шатаются под тяжестью наших тел. Вновь выстрелы, в промежуток между лестницами Роана выпускает несколько искрящихся снарядов. Затем слышен крик, и мимо пролетает упавший охранник. Когда он глухо падает на пол, я громко требую, чтобы все бросили оружие и сдавались. Через несколько секунд раздаются еще выстрелы, храмники кричат, что мы осквернители радиации, и стреляют, стреляют. Направляю лазервер вверх и стараюсь смотреть во все стороны сразу, ожидая, что из заброшенных квартир выбегут охранники. Роана поочередно проверяет двери.

Где-то на середине высотки я слышу нарастающий гул, усиливающийся с каждой минутой. Вскоре окна подъезда озаряются ярким светом прожекторов. Два обээновских вертолета кружат над поселком. Группы спецназа спускаются на радиационную землю. Откуда-то возникают еще охранники, начинается перестрелка. Я кричу в смартбраслет, чтобы отряд отправили в высотку нам на помощь. Мы пробегаем несколько этажей, попутно застрелив троих храмников. Добравшись на верхний этаж и оставив на лестнице пятерых убитых, я и Роана вваливаемся в пентхаус Единоутробных.

В разбитое панорамное окно задувает метель, снег оседает в комнате, превращая квартиру в часть чащобы. Я приникаю к спинке дивана. Сразу за мной заходит Норутин и прячется за шкаф. Слышу в дальнем конце пентхауса приглушенные рыдания и шуршание по осколкам разбитых окон. Роана громко приказывает выходить с поднятыми руками, будто читает по учебнику. В ответ раздается рев, переходящий в крик, но быстро стихает. Я делаю знак, и мы продвигаемся вглубь.

Возле стены одной из спален Единоутробный брат держит на коленях свою сестру. У той закатились глаза, грудь и живот покрыты ранениями от лазервера, словно кухонная терка. Брат безоружен. Я достаю наручники и приказываю ему протянуть руки. В этот момент за окном появляется обээновский вертолет и из него вырывается огненный торнадо энергопушки, который делает из пентхауса решето.

Я кричу в смартбраслет:

– Отбой! Отбой! Не стрелять!

В последний момент Роана отталкивает меня, и вместе мы перекатываемся через открытую дверь в ванну, чугунное тело которой защищает нас от расстрела. Там мы лежим в позе зародыша, обнимая друг друга, пока рой снарядов не стихает.

Покрытые побелкой и кусками стен, мы выбираемся из укрытия, и я снова кричу, чтобы прекратили огонь: в пентхаусе ОБН. Кричу, переполненный адреналином и злостью, едва понимая бесполезность своих криков. Единоутробный брат лежит возле сестры, утыканный попавшими в него снарядами не меньше, чем вся квартира. Из его рта стекает тонкая струя крови.

Когда мы с Роаной выходим из башни, я набрасываюсь на первого попавшегося бойца спецвойск и трясу его, требуя ответить, кто отдал приказ. Он недовольно брыкается, пытается вырваться и бурчит, что операцией руководит Малуновец.

Вокруг нас столпились люди ОБН и храмники. Некоторые любители радиации громко возмущаются, требуя, чтобы «еретики проваливали отсюда!», ему вторят, и обээновцы начинают арестовывать всех недовольных. Женщины и дети остаются в стороне. Я вижу рыдающую храмницу, стискивающую своего младенца, будто опасаясь, что мы его отберем. При виде ребенка, покрытого струпьями, мне становится жутко противно от происходящего. Я приказываю бойцам аккуратнее производить аресты, и пытаюсь найти Малуновца. Но почти сразу замечаю взлетающий вертолет и капитана внутри, смотрящего на меня сверху вниз и почему-то решившего даже не поговорить со мной после получившейся бойни.

Прикрывая лицо от ветра, усилившегося от работающих лопастей вертолета, я пытаюсь высмотреть в хаосе смешавшихся храмников и обээновцев Роану. Начавшийся вновь снегопад слепит мне глаза, лезет в рот. Недалеко я вижу, как напарница заходит в склад.

Норутин стоит возле клетки и смотрит на лежащие там тела погибших. Мужчина в кофте изрешечен выстрелами, как и Единоутробные. Кажется, весь поселок и Храм теперь представляют сито, сквозь которое льется кровь. В дальнем конце склада роятся законники, вытаскивают найденные запасы годжолоина. В соседних складах обнаружена лаборатория, которую описывают, фотографируют, протоколируют. Крупный улов, но наше расследование по-прежнему в тупике.

Мы постояли в молчании, и прошла вечность, прежде чем Роана направилась к выходу, увлекая меня за собой. Залезая во внедорожник, я еще видел лицо маленькой девочки с круглой красной дырой во лбу.

– Спасибо, ― говорю я тихим голосом Норутин. Благодарю за спасение.