Книга: Кривое горе. Память о непогребенных - Александр Эткинд

Эткинд нащупывает здесь много интересных вещей; проблем с ним у меня две - во-первых, стремление абсолютизировать влияние сталинских репрессий на культуру страны (несомненно, масштабное - но он видит их след буквально все всем), во-вторых, эээ, идеологизированность. То есть, конечно, странно было бы ожидать от Эткинда оправдания репрессий, например, но он ставит необходимость осудить, покаяться и оплакать как-то немного впереди лошади. К примеру, он пишет о том, что в России пока не сложилось столь же цельной культуры памяти, как в Германии. При этом он отмечает, что немецкому обществу для этого понадобилось выработать консенсус в плане отношения к нацистскому прошлому, чего в России до сих пор не произошло; что осмысление прошлого в Германии и СССР проходило в разных условиях (хотя бы потому, что нацистский режим рухнул после 1945-го, а советский продержался еще десятилетия после Сталина); что репрессивная политика в СССР во многом отличалась от нацисткой и т.д., - и практически прямым текстом пишет, что российское общество до этого еще не дозрело, что процессы осмысления и освоения лагерного опыта по-прежнему активно продолжаются. Другой бы этим и ограничился (и правильно сделал бы), но Эткинду обязательно надо припечатать это все комментарием на тему того, как надо и как жаль, что у нас не все как надо. Это раздражает (не говоря уж про тотальное эхомосквы в предисловии и заключении). И, м.б., это дело привычки, но я жду от академических работ хотя бы относительной безоценочности - и меня как-то коробят регулярно попадающиеся по тексту великий писатель Солженицын и бездарные "Идущие вместе" (хотя, конечно, "Идущие вместе" и вправду бездарны, а Солженицын и правда как минимум важный писатель).

Эткинд рассматривает ГУЛАГ как этакую "первичную травму" советской и постсоветской культуры, многократно про-живаемую и пере-живаемую, но остающуюся неназванной. Именно в экстремальном лагерном опыте, по его мнению, коренится интерес к телесности, смертности, "альтернативным формам витальности" (это он цитирует статью Юрчака про некрореалистов) и другим, не обязательно физиологическим пограничным состояниям, свойственный многим советским (и позднее российским) "неофициальным" авторам - от тех же некрореалистов или, положим, Мамлеева (которые сами, может быть, и не сидели, но "унаследовали" поколенческую травму) до Бахтина (который-таки сидел). Наблюдение интересное (тем более что в тексте оно подробно развивается и подкрепляется обширными цитатами), но спорное в своей претензии на универсальность и "единственность". К примеру, все эти мотивы в известной мере присутствуют у Платонова (которому Мамлеев совершенно откровенно наследует), но Платонов с реальностью лагерей до 1938 года (арест сына) не соприкасался. Для него подобным "переживанием катастрофы" стало, по-видимому, столкновение с последствиями коллективизации во второй половине 20-х гг. (тоже чудовищный и экстремальный опыт, но другой); но что еще важнее, у Платонова этот круг мотивов начинает оформляться - пусть и с меньшей отчетливостью - еще в раннем творчестве, и тут полезно было бы обратиться к другой сфере интересов Эткинда - секты типа хлыстов и скопцов, отечественная "метафизика пола" и "русский космизм" а-ля Николай Федоров.

Впрочем, идея о системообразующей роли сталинского террора в отечественной культуре все равно заслуживает внимания, потому что именно в этом ключе репрессии рассматриваются довольно редко. Чаще роль такой "универсальной травмы", до сих пор не изжитой русским народом, приписывается ВОВ - вероятно, не в последнюю очередь потому, что такое прочтение в известном смысле легитимизируется официальным нарративом (не допускающим, конечно, самого слова (понятия) "травма" - ВОВ всегда осмысленна и в конечном счете победоносна - но всячески подчеркивающим беспрецендентный масштаб потерь и мужество советских солдат в невыносимых условиях, перед лицом могущественного и абсурдно жестокого врага). Здесь интересно подумать, как официальные акты оплакивания и поминовения погибших в ВОВ могли "канализировать" горе, связанное с (неназываемым) опытом репрессий, дать ему "выход" в допустимой форме.

Все это навело меня на мысль сравнении "лагерных" нарративов с "военными". Эткинд (как и многие другие) противопоставляет Солженицына Шаламову: для Шаламова, как известно, из лагерного опыта в принципе невозможно вынести ничего хорошего, он абсолютно отрицателен, каким-либо образом "осмыслять" его или строить на его основе какую-то "мораль" - заблуждение, скорее всего опасное. "Анти-интерпретационному" подходу Шаламова Эткинд уделяет довольно много внимания. Среди трактовок Второй мировой тоже можно выделить две основные - одна рассматривает его как чудовищный, мучительный, но осмысленый (искупительный) бой за правое дело, другая - как катастрофу, требующую пересмотра всей прежней реальности. Поскольку первый подход культивируется в "патриотической" литературе (второй был бы в ней невозможен), можно было бы подумать, что ему будет соответствовать "оправдание" ГУЛАГа. Но в картине мира у "оправдывающих" ГУЛАГ как бы отсутствует: он не является проблемой, болевой точкой. С другой стороны, в условно "либеральном" нарративе о лагерях акцент часто делается на героизм, "превозмогание", безупречные нравственные качества "жертв" (условных Мандельштама или Гинзбург) против кровожадности "палачей" и невыносимой уродливости лагерного быта (в действительности, конечно, все было сложнее и далеко не так благостно). То есть в каком-то смысле он воспроизводит мифологемы, свойственные и советскому нарративу о ВОВ. "Анти-интерпретационный" подход Шаламова, в таком случае, будет ближе соответствовать "катастрофической" трактовке ВОВ. Такой подход можно было бы назвать "экзистенциалистским" (как говорит о творчестве Шаламова Эткинд) и, возможно, он - самый правильный, но в отношении ГУЛАГа он очень underrepresented и обнаруживается прежде всего в текстах самих бывших зэков; а вот остальные, подхватив, начинают старательно накручивать интерпретации. (+ насколько соответствуют ему призывы самого Эткинда к выработке "правильной" мемориальной политики?)

Еще в тему недовольства мемориальной культурой: пришла в голову мысль о сопоставлении тренда на "советскость" со свастиками у панков 70-х, но про это я еще буду думать.

В начале книги Эткинд подчеркивает, что исследования, касающиеся памяти, сейчас востребованы и он, используя методы психоанализа Фрейда, русских формалистов и Беньямина, проведет анализ этого феномена, касающегося памяти о репрессированных. Но, читая книгу, становится понятным, что вся эта методология расползается как растревоженный муравейник. А все из–за того, что ставя вопрос о памяти и трауре, Эткинд совершенно игнорирует два фундаментальных понятия — смерти и погребальных ритуалов. Почему в книге, исследующей память и траур, нет вразумительного анализа советских ритуалов смерти и памяти? Как можно писать, что горе и траур по репрессированным — криво, если нет даже намека на то, как автор понимает не кривое, обычное понимание траура, горя и смерти в Cоветском Союзе? Получается так, что горе кривое, но почему оно криво — неясно.

Начиная читать эту книгу, я в первую очередь ожидал увидеть анализ того, как функционирует память об умерших, и как эта память подкрепляется или наоборот разрушается системой государственного регулирования памяти, а также в целом отношения к смерти. Эткинд же написал все задом наперед и, не раскрыв главного, ушел в политическую демагогию. По мнению автора, Россия не смогла сформулировать целостное представление о том, что власть в Cоветском Союзе была преступна. Дальнейшую власть узурпировали те же преступные люди из КГБ, что повлияло на неправильное, не западное представление о роли политического траура. Таким образом, становится понятным, что книга отсылает читателя к пониманию не того, как функционирует горе, а к тому, что современная политическая Россия — это подражатель преступного Советского Союза, т.е. сама преступна. В итоге, книга превращается в политически ангажированный фарс, на дискурсивном уровне повторяющий ошибки памяти, описанные в самой же книге. Получается практически по Витгенштейну, когда два человека говорят про яблоко, но каждый из них понимает яблоко по-своему. Между тем, основной вопрос о том, как функционирует траур, горе и понимание смерти остается незатронутым. А ведь, не зная нормы, не удастся узнать и отклонения от нее.