Текст книги "Жизнь же…"

Жар-бомба

Когда хоронили Ванчика и, как это положено по обычаю, бросали в могилу землю, Славик оступился на краю ямы и, нелепо размахивая руками, ухнул на гроб с покойником. Люди сразу не сообразили, что делать, и продолжали закидывать гроб землёй, комья летели в Славика, а он лежал на лакированной крышке, глотая ртом кладбищенский воздух и получая вместо него суглинок вперемешку с сырым песком. Верочка Семёнова засмеялась, но какая-то старуха из родственников зашипела на Верочку по-змеиному, и та спрятала смех в кулак. Коля Малкин протянул руку. Славик приподнялся слегка, коленом упёрся в крышку, не решаясь попрать подошвой лежавшего в гробу однокурсника, принял Колину помощь, но, видно, потянул слишком резко. Малкин тоже угодил в яму.

Славик из-за этого происшествия поминать товарища не пошёл. Выпил пару стопок на кладбище и побрёл, ни с кем не простившись, вдоль надгробий и могильных оград.

Шёл и вспоминал разное. Вспомнил поездку в Павловск, было это на первом курсе. Староста, большеротый Кузя, сгоношил тогда всю их группу съездить отдохнуть на природе. Выбрали для поездки Павловск, благо недалеко от города. Время тогда было портвейное, водку почти не пили, пили среднеградусные напитки. Начали ещё в электричке, приехали почти никакие. Скатывались с крутого склона в парке на берегу Славянки, там, где в снежные зимы катаются саночники и лыжники, – говорили «сыграем в брёвнышко»: ложились параллельно подножию, и тот, кто докатывался до берега, отхлёбывал из бутылки как победитель.

С чего их понесло на аттракционы, этого он не помнил. Гуляли по осеннему парку, кидались пузатыми желудями друг в друга и в простодушных белок и как-то невзначай оказались на детской площадке с аттракционами. Там он и увидел её. Но не сразу, а получасом позже, когда уже поднимался в небо в деревянном коконе самолёта.

Карусель вращалась лениво, железная скоба безопасности, хранившая от поворотов судьбы, давила на пузырь живота и толкала выпитое наружу. К тому же солнце светило яро, а осень не дарила ни ветерка, такое выдалось в тот год бабье лето. В общем, он сто раз пожалел, пока сидел, закреплённый в кресле, и поднимался в высь поднебесную.

Мишка Лапа и Игорь Шина, они тоже поднимались по кругу, внезапно загоготали враз, тыча пальцем куда-то над головой. В верхней точке кругового движения, до неё им было ещё ползти, вниз лицом висела девчонка и заливалась счастливым смехом. То ли это было от радости, то ли так она спасалась от страха, но этот её перевёрнутый смех камертоном отзывался во всём – в деревьях, обступивших площадку, в качелях с веселящейся малышнёй, в глазах гуляющей публики, в алмазных гранях стаканов, дожидающихся отважных воздухоплавателей, отправившихся в полёт по кругу.

«Иду на помощь!» – крикнул ей Лапа; «Держись за воздух!» – поддержал его Шина, и оба, как заправские лётчики, схватились за невидимые штурвалы. Один Славик, удерживавший с трудом содержимое своего желудка, молча хмурился и хмуро молчал.

Эта идиотская карусель, узником которой он стал, с неудобным креслом для седока, жёстко закреплённым на раме (отчего участник аттракциона в высшей точке вращения колеса оказывался висящим вниз головой), была издёвкой над человеческим естеством. Должно быть, Славик казался со стороны зеленолицым пришельцем с Марса – какие уж тут, к чёрту, девчонки, если мозг переместился под сердце и мысли заняты единственно тем, как бы выжить и не исторгнуть выпитое.

Первый круг он ещё держался, а когда пошёл на второй, вдруг почувствовал: сейчас всё случится. И – о боги! – на втором круге что-то там в механизме щёлкнуло, и вращение карусели остановилось. И конечно же, в тот самый момент, когда он был на пике подъёма.

Парень, управлявший аттракционом, орал снизу, что всё нормально, потерпите, мол, пятнадцать минут, пока он что-то там на что-то там не заменит. Только Славик терпеть не мог. Он вдохнул в себя осеннюю патоку, но поршень, работающий внутри, вытолкнул её мигом обратно вместе с тем, что наполняло желудок.

Выхаживали его тем же портвейном, отыскавшемся в заначке у Шины. Совали ему в губы бутылку, а Славик не давался, отпихивал её слюнявое стеклянное горло, а потом он посмотрел на дорожку, отходящую от аллеи вбок, и увидел на дорожке её, ту девчонку, вернее, девушку, что висела над ними на карусели. Он хотел махнуть ей рукой, но зелёное бутылочное стекло замутило его взгляд на секунду, а когда секунда прошла, никого уже на дорожке не было. Тогда он выхватил у Лапы бутылку и, как пилот в затяжном пике, не отрываясь высосал половину.

Эта встреча вплавилась в его мозг, Славик ездил даже в Павловск, один, истязая себя глупой надеждой, что увидит её опять. Он сидел на скамейке у карусели, вглядывался в женские лица, вслушивался в женские голоса, сгребал подошвами листья в кучу, сходя с аллеи под древесную сень, потом сшибал свою непрочную пирамиду, словно чая в разноцветном мелькании увидеть призрак того странного существа, которое он себе придумал. Она ему представлялась ангелом, летучим рыжеволосым ангелом, потому что на карусели тогда, когда Славик сквозь поволоку муки хотел увидеть источник радости, солнце было ровно в том месте, где смеялось её лицо, и огненная солнечная корона не давала различить частности. А потом, уже на дорожке, отходящей в сторону от аллеи, он увидел, может быть, не её, а рождённый в сознании образ, не обязательно стыкующийся с реальностью.

Выйдя за кладбищенские ворота, Славик не поехал домой. До вечера ещё далеко, деньги в кармане были, пара выпитых стопок рождала смутное ожидание какой-то непредвиденной встречи, и предчувствие этой встречи пробуждало неоформленное желание совершить что-нибудь выдающееся – влезть на фонарный столб, чтобы крикнуть вселенной «Дура!», заскочить по дороге в рюмочную, благо на Васильевском острове ещё не все они были сброшены с капиталистического корабля современности, набить морду хаму, в конце концов, если таковой подвернётся.

Проходя мимо дома Ванчика, Ванчик жил на Малом, угол с Четырнадцатой, он потянулся к зарешёченному окну, темнеющему над цоколем из гранита, и настучал пальцами по стеклу простенький ритмический звукоряд. Тюлевая занавеска в окне вроде дёрнулась, но сразу же успокоилась. Что-то рыжее мелькнуло сквозь тюль и обожгло его лучом инженера Гарина. Луч прожёг оливиновый пояс памяти и снова вытащил наружу из подсознания золото осеннего Павловска, и того рыжеволосого ангела, и почему-то ощущение тошноты, словно Славик опять завис вниз головой на умершей карусели.

Он дошёл по Малому до Седьмой, свернул по ней к знакомой кафешке с тремя барными стульями вдоль стены и Киркоровым, поющим из телевизора. Принял стошку, закусил бутербродом. Вспомнил про покойного Ванчика, снова взял, на этот раз пятьдесят.

Справа вдруг прорезался голос.

– Слышь, приятель, – услышал Славик, – тебе бомба авиационная не нужна? Почти новая, ещё не взорвавшаяся.

Славик обернулся на голос.

– Возьми задёшево, такую нигде не купишь.

– Почему это? – спросил Славик.

Человек был вроде знакомый. Где-то Славик этого человека видел. Бровь разбитая, сам сухой, ржавое пятно на виске, рот кривой, когда улыбается.

– Она блокадная, в сарае её нашёл. Была прикопана, а я откопал.

– Сколько стоит? – поинтересовался Славик.

– А накатить? – сказал человек и облизнулся, глядя на Славиков ещё не початый пластик.

– Ты сначала покажи свой товар, – ответил ему Славик миролюбиво, хотя всё же наметил на всякий случай на лбу полузнакомого незнакомца место для лобовой атаки.

Сухой сильно перекосился нá сторону и, не сводя оголодавшего взгляда со Славиковой пластиковой посудины, вытащил из-за спины бомбу.

Бомба была красивая, хотя местами и битая. С ангельскими крылышками стабилизаторов, чуть подпорченных временем и стихией. Но пустая, охолощённая, так сказать. То есть лишь оболочка.

– А начинка? – спросил Славик сухого.

Тот упёрся размытым взглядом в задумчивое Славиково лицо и сказал размытым, как и взгляд, голосом:

– Начинка нынче дорого стоит. Тут стаканом не обойдешься. И вообще, – он посмотрел в потолок, – я её чеченцу продал.

– Слушай, друг, а мы не знакомы? Где-то я твою рожу видел. – Славик взял со стойки стакан и бесшумно чокнулся с бомбой.

– Всякий всякого где-то когда-то видел. Я ж по улицам хожу, не по облаку, и не лежу в могиле, как некоторые. – Человек, торгующий бомбой, поставил товар на стойку побитой макушкой вверх. Держалась бомба устойчиво. – Красавица! Смотри, какая фигура! Бери, покуда не передумал, тебе она нужнее, чем мне.

Ближе к ночи Славик проснулся и на ощупь побрёл на кухню пошукáть чего-нибудь в холодильнике. Челюсть ныла, он притронулся к ней и обжёгся о вылезшую щетину. Вроде брился с утра. Или нет? Точно брился, перед тем как идти на похороны. Ладно. Щетина – мелочи. Он провёл ладонями по лицу и обнаружил два источника боли. Бровь и челюсть. Это ещё откуда? Славик щёлкнул клавишей выключателя. На кухонном столе перед ним стояла ржаво-серая дура, нацеленная битой макушкой на трещину на осыпающемся потолке.

Славик вспомнил вчерашнее приключение. Правда, только его начало, как он всё-таки дал по темени этому настырному бомбоноше. Дальше что-то было ещё, но сначала первый пункт – холодильник.

Банка «Балтики» ему помогла, теперь можно было смотреться в зеркало. Славик с пивом поплёлся в ванную.

Он поставил пиво на полочку между собственной небритой физиономией и её зеркальным отображением; банка выросла межевым столбом на границе зазеркалья и призеркалья.

На лице увечий не обнаружилось. Чуть набрякла левая бровь, синяка, слава богу, не было, и внизу на левой скуле тонкой нитью протянулась царапина.

«Тебе она нужнее, чем мне», – вспомнилась вчерашняя фраза. Этот хмырь, которому Славик врезал, правда, врезал чуть погодя, уже когда они покинули заведение и пошли… куда же они пошли?.. выдал ему что-то такое, после чего не врезать было нельзя.

– Ты не помнишь? – спросил Славик у отражения.

Зазеркалье усмехнулось в ответ и кивнуло на банку «Балтики».

Славик выпил, что оставалось в банке, а пустышку швырнул под раковину.

Про карусель он ему сказал, этому засранцу с авиабомбой. И про рыжее чудо на карусели.

А тот заулюлюкал в ответ своим криворотым рылом, потом пристроил бомбу пониже пояса и начал дёргаться, как похотливый козёл. Вот тогда-то он уроду и врезал. И похоже, получил сдачи.

Освежённый «балтийской» свежестью, Славик воротился на кухню и щёлкнул пальцем по шершавому корпусу. Бомба вскрикнула голосом пустоты, заключённым в железную оболочку.

– Раз нужнее, значит, нужнее, – сказал Славик и подмигнул ей.

«Бэк ин Ю-эсэсэр…» В шкафу в прихожей в куртке запел мобильник. Славик посмотрел на часы, вращающие стрелками на стене, они показывали четверть двенадцатого, и резво поспешил к телефону.

Звонил Малкин, крепко навеселе.

– Куда ты делся, голова непутёвая? Мы тебе с четырёх звоним. Всё нормально? Живой? Ты дома? – Фоном Малкину был густой замес из караоке и застольного гомона.

У Славика зашевелилась перед глазами длинная процессия чернокожих. Негры с дудками, трубами, саксофонами лихо играют джаз, а люди, провожающие покойного, движутся вприпляску за катафалком по весёлой улице Нового Орлеана. Это он вспомнил вдруг старую американскую кинохронику, сильно удивившую его в своё время. Тогда ему показалось диким такое сочетание не сочетаемого – похороны и праздник с танцами. Сейчас, услышав музыку в телефоне, он уже нисколько не удивился, наоборот, слегка позавидовал, и почему-то подвернулось сравнение: «Бомба = Любовь», – правда, мало связанное с поминками.

Что такое любовь? Это смерть человека, которым ты был до свадьбы. Ты отрекаешься от себя ради простого факта: нужно жить для другого. Для другой. Иначе нельзя. Будешь жить для себя – надолго ничего не получится. Не протянешь. Сдохнешь на полпути. Будешь, как паразит нательный, питаться жизнью другого, пока когда-нибудь тебя не раздавит жестокий, но справедливый удар.

Славик был человек разведённый, и мысль, вошедшая ему в темечко, посещала его и раньше, ещё в те тёплые времена, когда в доме светило солнце и они с Еленой Ивановной строили своё счастливое будущее. Строительство через год застопорилось, не хватило строительных материалов, чтобы скрепить основу, и будущее построить не вышло.

– Поминки, чувствую, удались? – лукаво спросил он Малкина. – Вы там как, ребята, за упокой или уже за здравие?

– Мы уже не там, мы у Верочки. Славка, скажи, ну честно, круто мы с тобой сегодня в могилу, а?

Малкин засмеялся, как идиот, а Славик недовольно поморщился: думать о кладбище не хотелось.

– Я сегодня бомбу купил, – почему-то сказал он Малкину. Наверное, потому и сказал, чтобы скорее переменить тему.

– Бомбу? При чем тут бомба? Слушай, там одна девушка тобою очень сильно интересовалась. Хренов рассказал на поминках, как ты в Павловске блевал с карусели, так она тебя сразу вспомнила.

– Какая девушка? – удивился Славик.

– Ну такая… скорее, женщина. Рыженькая, симпатичная, в твоем вкусе.

Славика обожгло огнём. Он с телефоном прошёл на кухню и зачем-то потрогал бомбу, равнодушно стоявшую на столе. «Бомба = Любовь» – может, потому и потрогал?

– Ты там как? Почему молчишь? – ожил в трубке малкинский голос. – Слушай, Славка, а приезжай сюда. Бери тачку и приезжай немедленно. У нас тут виски три бутылки ещё не начаты. Завтра выходной, воскресенье. И Верочка по тебе скучает.

– А эта… рыженькая… ну которая спрашивала… Она с вами или уже ушла? – Голос Славика слегка заплетался.

– Ага, завёлся, узнаю старого ловеласа. «Медленно и печально», да? Молчу, молчу… – Малкин умолк, почуяв в трубке признаки раздражения. – Нет, не с нами, ушла давно. Ещё там, у Ванчика на квартире. Слушай, хватит время тянуть, бери тачку и дуй по-быстрому.

Славик медлил, не отключая трубку.

– А на поминках… Она была с кем-то или одна?

– Одна, одна, тебе-то какая разница? И вообще, она ничего особенного. – Малкин хохотнул и добавил: – Вспомнил, Хренов взял её телефончик. На всякий случай, вдруг пригодится. Приезжай, может, с тобой поделится.

Через час он был уже там. Рюкзак с бомбой бросил на вешалку, и он повис, обременённый поклажей, среди прочих висельников одёжных. Спроси Славика, зачем он взял бомбу, Славик не нашёлся бы, что ответить. Возможно, всё было наоборот, и не Славик взял с собой бомбу, а бомба взяла с собой Славика.

Квартира Верочки в Кокушкином переулке, куда переместились поминки, с Эвклидовой геометрией не дружила. Тупым углом она врезалась в Садовую, хотя, если смотреть с Садовой, угол дома был вполне правильный и подозрений в диссидентстве не вызывал. В Кокуш кин выходил эркер, и в его замусоренном обводе на куче ветоши возлежал Хренов и похрапывал на разные голоса. Безумствовало в телевизоре караоке, но присутствующие, должно быть, уже напелись и кто где рассредоточились по квартире. Кроме Верочки, хозяйки квартиры, Малкина и возлежащего Хренова, Славик обнаружил здесь Шину, которого не видел лет пять, и двух незнакомых бородачей, активно клеившихся к хозяйке. Верочка похохатывала в ответ и манерно хлопала их по очереди мягкими подушечками ладоней. Минуты три она висела на Славике, когда он появился в прихожей, и целовала его взасос на виду у всех присутствующих мужчин.

Снова все уселись за стол, кроме Хренова, тот был неподъёмен, только дрыгал неслушающимися ногами и что-то лопотал по-японски. Славик Хренова знал не очень. Тот был переводчиком-японистом и к их компании прибился недавно. Верочка рассказывала про Хренова, что, когда он устроился в их контору, а было это в аккурат под Восьмое марта, женское население офиса отправило его в магазин купить на собранные в складчину деньги торт и шампанское. Так Хренов по простоте душевной купил на все деньги водки и несколько банок шпрот. Женщины увидели, так и ахнули: мы же вас просили торт и шампанское. На что Хренов простодушно ответил: а я подумал, вы пошутили. Эта анекдотическая история сильно вознесла Хренова в глазах мужского населения космоса, в том числе и нашей компании, и с той поры все, кто её знал, специально посылали Хренова в магазин, говоря при этом громко, специально для женщин: «Хренов, ну как всегда – торт и шампанское».

– Любишь ни за что, ненавидишь за всё, – говорила Верочка бородачу слева. – Я об своего Германа… Германа моего помнишь? – это Верочка спросила у Славика. Тот кивнул, хотя знать не знал никакого Германа и ведать о нём не ведал. – Я об голову Германа гитару тогда разбила… – Она всплакнула на полсекунды, жалея то ли гитару, то ли неизвестного Германа, потом сказала захмелевшему Малкину: – Чего скучаем, наливай, лодочник.

Малкин плеснул всем виски.

В эркере шевельнулся Хренов. Славик со стаканом в руке осторожно обошёл стол и устроился на корточках возле Хренова. Тот повёл сливовидным носом, облизнулся и приоткрыл глаза.

– Это кто? – спросил он Славика по-японски.

Славик постучал по стеклу. Хренов сказал «Ага» и губами потянулся к стакану. Славик сдвинул в сторону руку, и снулый Хренов завалился вперёд.

– Хватит над товарищем измываться, – укорила Славика Верочка, тоже встала и подошла к ним. – Хренов, ты как, созрел? Ты ж меня любить обещал всю ночь, а сам нажрался, как дядя Вася хренов. – Она тоже опустилась на корточки. – Про любовь, настурции, про девушек в сиреневых шляпах кто сегодня плёл на поминках? Ладно, Хренов, так и быть, дрыхни. – Верочка подмигнула Славику и выудила из кармана у Хренова чёрную потёртую Nokia. – На, звони своей рыжекудрой бестии. Я же вижу, для чего ты сюда примчался. – Она нащёлкала нужный номер и сунула телефон Славику.

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», – ответила ему Nokia Хренова.

Славик пожал плечами, позвонил ещё пару раз, но номер рыжей не отвечал. Он забил его к себе в телефон и вместо имени записал: «Жар-птица». Потом вернул чужой телефон хозяину.

Все уже, похоже, устали и от выпитого только тупели, впрочем, продолжали шутить, особенно бородатые незнакомцы, Гавриил и Михаил («Как архангелы» – так они представились Славику), – наверное, чтобы угодить Верочке.

– Женщина – это миф, – говорил бородатый справа. – Предлагаю выпить за миф.

– За миф во всём мифе, – поддержал его бородатый слева.

Кто из них был Гавриил, а кто Михаил – это Славик позабыл сразу же, как только они друг другу представились и для знакомства пожали руки. Да какое ему, в сущности, дело – бритый бородатому не товарищ.

Малкин пить за миф отказался. Он сказал, уставившись на Верочку волооко:

– Если посмотреть на женщину выше пояса, то самое интересное у неё спереди. Если посмотреть ниже пояса – то интересное у неё с обеих сторон. А пить за миф я не буду. Я буду пить за живых людей.

– Ты меня ещё в разрезе представь, – рассмеялась на это Верочка не совсем натуральным смехом.

– Гы, в разрезе, а что, неплохо, – сказал бородатый справа и мутным глазом скользнул по Славику.

Славик сидел напротив, и ему вдруг сделалось худо от этого скользящего взгляда, как будто ему задели какой-то важный и чувствительный нерв. И пришла отчего-то мысль, уже слышанная где-то когда-то: люди – не хищники, люди – падальщики. Хищники убивают сами и питаются свежим мясом. Падальщики питаются падалью, мясом, уже подпорченным, уже несвежим, с запахом и гнильцой. Кладут его для верности в холодильник, чтобы окончательно не протухло, а потом достают и пользуются – вот тебе и венец природы.

И как-то это связалось с теми, что сидели сейчас напротив, лицами прижимаясь к Верочке и мороча её пьяную голову. Поэтому Славик встал, навис плечами над закусками и бутылками и резким движением рук схватил падальщиков за их жёсткие бороды. Затем дёрнул их на себя и, когда головы Гавриила и Михаила не по-архангельски замолотили глазами, повернул их лбами друг к другу и сдвинул вместе с весёлым стуком.

Вот тогда и зазвонил телефон. Далеко – в кармане у Хренова. Славик понял, это была Жар-птица, но удар, пришедшийся ему вскользь, разделил её и его на превратившиеся в вечность минуты.

В стену долбанула бутылка. Визг обалдевшей Верочки и японская матерщина Хренова соединились с хрустальным звоном летучего бутылочного стекла. Архангелы кружили над ним, дуя в трубы и сверкая мечами.

– Ну-ка, суки, отошли на три метра! – рявкнул Славик в их заросшие лица.

Трубы смолкли, мечи померкли. Ну ещё бы им не померкнуть, когда над ними, как над блокадным городом, зависла, устрашая и обездвиживая, смерть, зажатая в железную оболочку.

«Бомба = Любовь». Славику вдруг сделалось весело. Не выпуская из руки бомбу, он нащупал другой, свободной, тёплую лодочку телефона, достал его и нажал на вызов.

– Привет, Жар-птица, это я, помнишь? Может, встретимся… если хочешь?

В трубке сперва молчали. Потом раздался тихий смешок. Славик вслушивался памятью в Павловск, вспоминая тот давний смех, от которого смеялись деревья и кувыркались в воздухе воробьи.

– Не разочаруешься? – ответила трубка. – Сколько лет прошло с того Павловска?

Славик подсчитал: тридцать пять.

– Может, лучше сразу? Как бомба? – Голос в телефоне стал глух.

– Что «как бомба»? – не понял Славик и подумал: «Какая бомба?»

Потом взгляд его упёрся в неё, в этот адский факел без пламени, вознесённый над присмиревшим миром и выжидающий, как чеховское ружье, приказа режиссёра за сценой.

Он спросил:

– Откуда тебе известно?

– А ты вспомни, – сказала трубка. – Тебе она нужнее, чем мне.

И он вспомнил. Это был он. Тот парень, оравший под каруселью, что всё нормально, что потерпите, мол, пока он что-то там на что-то там не заменит. Славик ведь подошёл к нему, уже после, проблевавшись и освежившись: кривой рот, ржавчина на виске, какие-то невнятные объяснения. Да, конечно, это был он, тот сухой в кафе на Васильевском, связавший его, сегодняшнего, с осенью того далёкого года. Карусель, не прекращая движение, растянувшееся на годы вперёд, снова перевернула Славика поседевшей головой вниз.

«А любовь? – подумал вдруг Славик. – Я любил тебя, я ждал тебя, я нашёл тебя».

Голос в трубке сказал ему:

– Любовь – бомба. Она, как смерть. Раз взяла, уже не отпустит.