Текст книги "Двенадцать сторон света"

Через день опять вернулся, прохожу с мольбертом мимо местных, а они все в одну кучку сбились и шушукаются. Когда я нарочно остановился возле них, на секунду притихли, а потом один шепелявый так напрямую и говорит: ггофнули тфоего клиента. Наглуфняк, такие дела. Не убежал от судьбы, – другой бороду гладит и добавляет. А портрет он насмерть зажал, не выронил, – это уже не помню кто, слева. И в нём две дырки, и в портрете. Хофефь на опознание сфездить? Где могг – покажем.

Не хочу, – шёпотом отвечаю. Ну, хоть сигареткой угости за такие новости? А я стоял ошарашенный и охлопывал себя по всем карманам, пока не вспомнил, что не курю. Вернулся домой и только тогда, за запертой дверью и с опущенными шторами, надорвал свёрток. А там две пачки баксов, и в скрутке – рубли.

Кажется, радость – деньги, вот они. А я такого страха тогда натерпелся! Если присяду, то на каждый собачий брёх вскакиваю. Не знал, что с ними делать вообще. Раз вытянул две бумажки по сто тысяч «деревянных», пошёл пожрать в бистро. Не в «Чайку», а в старое бистро, которое раньше было. В меню потыкал – принесли. То принесли или не то, не знаю. Мне бы в тот раз хоть свиных хрящей задали вместо арбуза, не отличил бы. Что ел?.. Что пил?.. Никакого вкуса не помню. Знал только, что дорого, и всё казалось, должны меня обязательно за этим занятием поймать. Руку на плечо положат и – ну-ка, пошли с нами, браток! Думал родителям часть незаметно подкинуть, да они сами такие же, честные и боязливые, – переполошил бы их только. Где брат, я точно не знал. Стал думать, как быть, – и надумал.

Звал собутыльников, а сам выкладывал находку на видное место, намекал им, чтоб забрали. А они – ни в какую, заложат свою норму за воротник, погрозятся друг дружке рыла начистить и не лезут никуда. Ничем не интересуются, как амёбы. Ну и суммы такой боятся – куда с ней тут денешься? Три раза пробовал, да только водку на них извёл.

Совсем было затосковал, зачах, как Кащей над златом, но тут, на счастье, объявился брат мой, экономист Серёжа. Я сразу понял, что дела у него не пошли. Вскользь упомянул в разговоре про злосчастный свёрток, но где лежит не уточнял, хотел утром ему предложить, чтобы забрал. Но только поутру братца уже след простыл. Вот кому ни на что намекать не пришлось – сразу ото всех шальных денег меня избавил. По новой раскрутил свой бизнес и долго сюда носа не казал. Доходили только слухи про его рестораны с доставкой еды по областному городу, сдачу недвижимости в субаренду и даже про собственную галерею живописи. Короче, в разных сферах пошли его дела. Не знаю – стыдно ему было или правда некогда. Но с этого-то свёртка его бизнес и пошёл в гору.

Зато когда это богатство пропало, не поверишь, какое я испытал облегчение! Такое, что до самой зимы дверь входную не запирал…

Постепенно вышла из меня вся та глупая уверенность в своём исключительном таланте, в том, что я непременно вознесусь и всё обязательно получится. Покрутил фильмы киномехаником, пока наш кинотеатр окончательно не прикрыли, покружился репетитором по детям очень средних способностей, пока однажды меня не пристроили сотрудником в музей. Жил я рядом с родителями, но вместо радости стал их вечной скорбью. Однажды они вместе накопили денег со своих пенсий и подарили мне дорогостоящую и, как им казалось, модную дублёнку. Это выглядело жестом отчаяния. Я, смущаясь, благодарил их за эту непомерно дорогую вещь, которая на мне выглядела как седло на корове. Вскоре я её изгваздал, а потом передарил корешу с недостаточно высокими устремлениями, как тот носатый пацан из перестроечного фильма.

Время от времени, когда всё надоедало, я выходил на мостки, закидывал удочку и ждал. Обычно клевала мелкота – радость соседским кошкам. Но однажды неторопливым силуэтом другой жизни поднялась из глубины и, покачивая широкими плавниками, проплыла мимо неизвестная мне огромная рыба.

Мы с братом дважды встречались. Оба раза на похоронах. Отец, а следом и мать умерли, так и не дождавшись от меня ничего путного.

– А как у тебя? Всё путём?

– Не жалуюсь. Гийом, я покажу тебе фото. Ты любишь фотографии?

– Честно? Не особо. Вредное изобретение. До них были только мы, художники. Шахматисты, знаешь ли, недолюбливают шашистов, а я вот – фотографов.

Ты нажала куда-то в свой смартфон и показала мне:

– Это двое моих детей.

Я уставился в экран, с трудом фокусируя взгляд.

– Очень красивые, особенно девочка. И пацан хороший. Она-то точно в тебя, а сынишка…

Ты убрала смартфон в сумку.

– В мужа. Он умер от онкологии. Боролся с ней сколько мог.

– Твой правильный богатый муж?

– Он никогда не был таким уж правильным. Да и богатым тоже.

Я долил в стопку последнюю водку из графина и сказал:

– Пусть ему будет спокойно, где бы он ни обретался сейчас. Ты знаешь, я в Бога не верю, но что-то там должно быть… Какая-то контора, место сбора.

– Это Бог однажды устанет верить в тебя, – отозвалась ты.

Я икнул:

– Ну и правильно – пусть не верит. В кого тут верить?.. Да откуда ты вообще взялась?..

– Один общий знакомый сказал, что видел человека, который доживает свою никчёмную жизнь. Сочиняет сальные стишки. Того, кто пытается уколоть других и только сильнее укалывается сам…

На меня накатило. Я не собирался выслушивать такое о себе.

– В наказанье за грехи проору свои стихи! – Тут оглянулись уже на меня. – И пускай. Прав он, этот знакомый! Только не убеждай, что я мог стать гением. Не трави душу! Счёт принеси! – крикнул я вдогонку официанту.

Встал и доковылял до уборной. И всё время чувствовал, что ты внимательно смотришь мне в спину.

Когда вернулся, ты выглядела уже другой.

– Слушай, не буду тебя убеждать, Гийом, – сказала ты совсем просто. – Разговор-то не об этом. Сделаю тебе одно предложение. Я хочу стать твоей вдовой. У нас ничего не будет, мне просто нравится твоя фамилия. Хочу проводить тебя в красивом гробу. Обещаю, я провожу тебя так, как никто больше не проводит.

– Ты что такое городишь? – я думал, что ослышался.

– Раз ты всё равно собрался на тот свет и от твоей жизни не будет никакого толка, поторопись, пока у меня есть на тебя немного времени.

– Такого мне никто не предлагал, – огорошенно пробормотал я.

– Знаю. Запиши мой номер.

И ты отчётливо продиктовала мне десять нужных цифр, а я вытащил из кармана пиджака ручку и стал оторопело выводить их на салфетке.

– Позвони и скажи, что решил.

На прощание ты наклонилась и поцеловала меня. Страстно, по-настоящему, как в последний раз. Когда я снова спросил свой счёт, оказалось, что ты его уже оплатила.

Не знаю, чего ты на самом деле хотела, но меня ты спасла. Посмотрел на себя – и как будто пузырь лопнул. Я прибирался в хате поздней ночью до первой робкой полоски света на востоке. Вычищал, перетаскивал и отдраивал, громыхая и спотыкаясь. Очень боялся, что если сейчас собьюсь, если только прилягу на диванчик, то это всё меня уже не отпустит. К утру комната была готова, осталось только уткнуться лбом в чистое прохладное стекло и смотреть, как солнце заливает степь. И не желать опохмелиться, а впитывать, умещать в душе всю эту красоту.

Я поснимал со стен мазню последних лет и сложил всё в сарае. Пришлось занять на холст и новые краски. Ещё через сутки отпросился с работы и три дня ездил к озеру. Выбрал самое тихое незамутнённое место и несколько раз заходил отмываться от себя прежнего. А затем очертя голову бросился в работу. Руки поначалу заметно тряслись. Особенно я боялся за мою правую – она подводила меня раз за разом. Как же было страшно, что никогда уже она не станет твёрдой и уверенной! Но она всё-таки стала.

Всем, кто спрашивал, я уверенно сочинял, что закодировался. Однако прежние кореша не сразу в это поверили и нарочно захаживали выпить у меня во дворе. Проверяли. Ну, а я им с огорода закусь вынесу, порадуюсь даже за них, а сам ни-ни. Пусть скажут, что я тряпка. Но нет – это раньше я был тряпкой.

Осенью у меня купили этюд и заказали большую картину. Предложили сделать выставку в области, а затем ещё одну. Недавно заезжал брат, как следует пригляделся и забрал несколько пейзажей в свою галерею. А вот эта картина, знаю, капнет в вечность…

Но как я хочу тебя услышать! И как ненавижу за то, что не могу ничего тебе сказать. Как так можно? Тварь! Что ты такое надиктовала вместо своего номера? Я нашёл, тут же выставил и потом не раз сбивал с комода твою старую фотографию. Думаешь, побоюсь сказать? Нет. Я хочу, чтобы мы были вместе хотя бы час. Неужели я что-то неправильно записал тогда? Но я же слышу каждую цифру твоим голосом, слышу, как ты мне её диктуешь. А вдруг всё равно что-то перепутал?.. Пробовал подбирать, и мне десятки раз сообщали, что я ошибся, ошибся, ошибся, и я должен был извиняться перед недовольными голосами из Ростова и Челябинска, из Питера и Салехарда, из Перми и Ангарска. Если бы только ты сказала, что терпеть не можешь мой козлетон, что будешь рада придушить меня своими руками! Как я буду благодарен даже за это! И ещё за то, что теперь не всё моё прошлое надо стереть или вынести на помойку. Сейчас я, насквозь трезвый, рыдаю, и мне совсем не стыдно за это.

Вот, снова пробую дозвониться до тебя. И снова убеждаюсь: «Абонент не зарегистрирован в сети».

Пока это всё. До свидания, дорогая моя Аня. Но если бы ты, живая и горячая, была рядом и вдруг проснулась среди ночи в этой комнате и зачем-то вгляделась бы в темноту, ты бы вряд ли когда-нибудь увидела то, что я вытворяю сейчас. Как, замахнувшись на беззащитную фотографию сжатым кулаком, медленно разжимаю его, отвожу в сторону, а потом, сдавленно всхлипнув, прикасаюсь губами к самому её краю, словно к целительной иконе.

Вплавь

Я труслив по натуре, хотя всегда совершал поступки, свойственные бесстрашным людям.

Игорь Алексеев

– Ты простудился?.. Здесь? – она качает головой с жалостливым недоумением. Палящее солнце слепит даже сквозь крону ближайшей туи.

Наклонившись над столом, Влад видит, как бронзовые тела в узких полосках ткани разморённо взбираются вверх по тропинке к пансионату. Он крепче сжимает зубы, чтобы те не пустились в пляс. Не знает, что ответить. И снова, пытаясь вдохнуть, протяжно сопит.

Недолгое шуршание в недрах дорожной сумки сменяется клёкотом крана и тонким перезвоном в общей кухне за стеной. Затем перед Владом возникает стакан, в тёплую воду ссыпается порошок, и он залпом выпивает дозу мутной жидкости.

Марина проводит рукой по его чуть выгоревшим жёстким волосам:

– Вот и хорошо. Теперь быстро пройдёт.

Влад рассеянно отвечает на её прикосновение. Поднимается. Идёт по комнате. Обратно.

На стене у окна – зеркало. Косой луч солнца тянется к отражённому лицу.

Они, бывает, встречаются взглядами. И, кажется, этот в зеркале умеет вообще всё. Не только плавать, но и водить космические корабли, укрощать зверей взглядом и не простужаться даже на Северном полюсе. А Влад – нет.

Яростный лай доносится снизу – с того места, где тропа заворачивает к двухэтажному крепышу-пансионату и пристройкам, будто выглядывающим из его подмышек. Слышно, как, наваливаясь всем весом, пёс Мормон кидается на сетку ограды. Затем, всегда величаво, хромает к своей конуре, припадая на обожжённую ещё в далёком щенячестве лапу. Все прибывшие в отпуск, соседи, зеваки из города и с пляжа – для него шпионы внешнего мира. Так он понимает службу.

Влад чувствует, что знобить перестало, и выходит на террасу.

Их сосед, животастый и самодовольный, как тюлень, колыхается на ступенях лестницы.

– О-о! – заметив Влада.

– Добрый вечер.

– А вы не плаваете?

– Я – нет.

– И зря, – палец, как потревоженный поплавок, – вода – м-м-м… но главное – глубоко не заплываю, – ухмыляется, крякает и, дождавшись спутницу, скрывается за углом.

– Прошло? Или приляжешь? – подходит Марина. – Я порубаю чего-нибудь на ужин…

Кажется, Влад готов кивнуть, но какая-то догадка не позволяет ему утомлённо согласиться.

– Пойдём к пляжу. А то как не на юге.

– На берегу посидишь?..

– Ага. Догоняй!

То ли они проносятся слишком быстро, то ли Мормона чересчур отвлекла миска с костями, но вслед за хрустом, в тишине, им вдогонку раздаётся лай – долгий и раздражённый.

На пляже почти никого. Последние купальщики складывают влажные полотенца и стягиваются в сторону города и шеренги кафе. Усилившийся ветер с моря полощет флаг на мачте.

Влад привычно надувает подушку, пока комок резины не обретает задуманную форму.

Влад не умеет плавать. Раньше он входил в воду и окунался по плечи. Мог нырнуть с места. Почти для каждого здесь плыть – это просто и весело. Он пробовал, пытался снова и снова, но что-то всегда тянуло его к берегу. Сейчас, сейчас, только глотнуть воздуха и опереться о дно.

– Мы все чего-то не умеем. И что? Где твоё чувство юмора?..

– Знаешь, в жизни бывает, что шуткой не отделаешься. Никак.

Оранжевая лысина буйка качается вдалеке поверх зеленоватой ряби.

Оставив подушку на берегу, он входит в прибой. По колено. Вспененная вода отступает, готовая свалить его при малейшем движении. Качнувшись, Влад бросается вперёд. Делает несколько гребков вдоль берега. Здесь неглубоко. Привстав на цыпочки, он мог бы дотянуться до скользкого галечного дна. Поворачивает в море.

Марина замирает, потом вбегает в воду.

– Совсем мозгов лишился? Совсем, да?..

Она толкает подушку ему под руку. Скользкий бугор воздуха. Последняя опора страха.

Ветер. Волны накатывают сильнее. Пару вечерних купальщиков относит в сторону. Мужчина понемногу выправляет курс. Он упрямо нацеливается на оранжевый буй, второй от волнореза.

Вперёд и вправо. Вправо и вперёд.

…Когда волной нас выносит кверху, каждый готов надуться от важности собственной заслуги. А затем сваливает вниз, и тут мы уверяем каждого встречного, как нам не повезло…

– Поворачивай. Хватит! Завтра… – доносится до него как будто издалека.

…Иначе никакого завтра не будет. Вперёд и вправо. Сколько нужно. До конца.

Флаг на далёком твёрдом берегу спущен. Дверь в будку спасателей заперта.

– Ты обо мне подумал?

Вперёд. Теперь чуть левее.

Влад сжимает зубы:

– Плыви назад.

Они добираются. Буй, притопленный их руками, скрывается под водой, а затем снова выпрыгивает вверх.

Он ощущает, чего именно так сильно боялся. Вода здесь, под твоим телом, – тёмная и бесконечно глубокая. Марианская впадина и дно Бермудов отзываются эхом на зов. На это дно никогда не обопрёшься. Над ним можно только лететь, двигать себя своей волей, правя курс руками и ногами.

В страхе не осталось смысла.

Влад оплывает буй победной выверенной дугой.

– Рулим обратно, – он толкает буй кулаком, как боксёр грушу.

Плывут к берегу. Влад гребёт всё уверенней.

Марина вскрикивает от шлёпнувшей в щёку медузы. «Госп… и-ис…» – вырывается сквозь солёную муть. У неё сводит ногу. Заметив это, Влад перекидывает подушку ей.

Они доплывают и становятся ногами на камни дна. Несколько раз пытаются выбраться, их сносит обратно. Наконец Владу удаётся зацепиться, они выползают и вытягиваются в изнеможении. Небо. На несколько минут оно как будто склоняется над ними.

Марина замечает ободранное колено Влада. Он прижимает её к себе и поочерёдно целует ей глаза.

Влад первым поднимается по тропинке к пансионату, Мормон привычно бросается к сетке, но, открыв было пасть, смотрит на него и внезапно осекается. Они проходят внутрь в полной тишине.

Они сидят вдвоём на пластиковых креслах, сдвинутых подлокотниками друг к другу, с западной стороны террасы. Возле каждого на полу дымится кофе.

Она молчит, только по временам заметно вздрагивает. Он приносит плед и укрывает её.

Привалившись к спинкам кресел, они подносят к губам чашки кофе и смотрят, как солнечный шар опаляет тёмные глубины на самом краю.

И ни о чём не думают.

Караим

– Шторм. До утра парома не будет.

Эти слова означали – Борису надо смириться, что он застрял здесь без малого на сутки. Влезть в автобус, вернуться на нём в Керчь, а там – выйти, чтобы слоняться по городу.

На раскалённых улицах – духота. Гроза, стремительная и желанная, бродила где-то за горизонтом.

«Ну какой ещё шторм в такую погоду?..» В любой нормальной, привычной к материковым порядкам голове такое укладывается с трудом. Определив направление, он скоро вышел к набережной. Море било о берега под безоблачным небом. Брызги долетали плевками, холодными и освежающими.

Поодаль белые яхты и пёстрые катера сбились у причала, как куры на невидимом насесте. А совсем рядом огромный, будто всплывшее морское чудовище, нагруженный корабль медленно и грандиозно менял курс, готовясь пришвартоваться. Несколько минут, заворожённый зрелищем, как в детстве, Борис не мог оторвать от корабля взгляда.

Наконец кипящие волны были побеждены – исполин, покачиваясь, на самом малом ходу двинулся прямо.

* * *

– …если, оказавшись здесь, идти не торопясь и оглядывать дома, читать вывески, вдыхать причудливую смесь запахов города и моря и сворачивать с новых на старые улицы, то город начнёт вам приоткрываться, – на тесном перекрёстке Борис догнал экскурсию и ненадолго задержался среди группы людей, внимавших приятному поставленному голосу. – И тогда под маской промзоны, стратегического порта и транспортного узла различается сначала недавняя история, отчаянная и героическая. Вы, конечно, уже слышали об Аджимушкайских каменоломнях, о стасемидесятидневной их обороне. О бессмертных героях Эльтигенского десанта. В честь тех и других названы улицы нашего города. До этого – времена чужих властвований, когда город и окрестности были одними из самых дальних окраин Крымского ханства и его покровительницы Блистательной Оттоманской Порты[2]2
  Блистательная (Высокая) Порта – резиденция турецкого султана либо местопребывание турецкого правительства, а также наименование самой турецкой монархии.


[Закрыть]. Мы проезжали мимо Босфорского переулка. Еще раньше был период запустения и упадка – он не слишком хорошо отражён, да и незачем. А перед ним, до всего этого, – далекая эпоха расцвета столицы могучего царства[3]3
  Оратор неточен, Пантикапей (одно из названий Керчи в древности) был столицей Боспорского Царства, поглощённого Понтийским при Митридате VI Евпаторе – царе, активно противостоявшем римскому государству.


[Закрыть], бросившего вызов величайшей империи древности. Если бы война тогда завершилась по-другому, то и Центр мира, то самое место, куда ведут все дороги, могло быть не где-то в Риме, а прямо ЗДЕСЬ – в Пантикапее! – Обладатель приятного голоса приподнялся на какую-то невидимую из-за спин ступеньку и оказался пухлым гидом с заметной залысиной. Он сделал паузу и пристально оглядел своих подопечных, как будто решая, стоит ли ещё взвинтить пафос своей речи или же рассказать подходящий случаю анекдот.

Борис отразил долгий подозрительный взгляд соседки в пятнистой панамке, цепко прижавшей сумочку к животу, и заставил себя двинуться дальше.

– А там – знаменитая лестница без малого в полтысячи ступеней, – продолжал за спиной гид. – Мы на неё ещё поднимемся! – В ответ донёсся восторженный и горестный гул.

* * *

Борис остановился под навесом с вывеской «ВИНО НА РОЗЛИВ». Сразу отвернулся от фруктов и бутербродов – в животе и так уже урчало от голода, – а взял только стакан каберне. «Денег-то в обрез. Ночевать придётся сидя на переправе. Или на скамейке под платаном. Или… Или?..»

Огляделся. Через дорогу – старинный дом среди большого сада. Красная черепица над белой стеной. Такие крыши ему здесь не встречались.

– Кто там живёт? – спросил он парнишку-продавца. Тот выглянул из-под навеса и наморщил лоб, припоминая.

– Самуил, – ответил наконец. – Да, точно. Караим. Так его зовут.

Борис кивнул, опрокинул в себя последний глоток и двинулся в сторону дома. Даже не спросил, что за странная фамилия – Караим?

* * *

Тёмный Угол выгнал старика Самуила на крыльцо.

Самуил прошептал молитву, глядя на заросший переплетёнными кустами юг, и сразу отправился к выходу, держа в поле зрения стену, чтобы опереться, если устанет. Теперь вот сидел на скамейке по колено в тени – так, что ступни пекло солнце, – и никак не решался вернуться.

Фасад его дома выходит на одну улицу, сад – на другую. А Самуил – самый старый на них обеих. И как же долго у него никак не получается умереть. Это последняя его забота. В ящике стола, под лампой, лежит особая тетрадка с потрёпанными углами, где записано, кого звать на похороны. Раз в полгода он сверяется и уточняет: все ли приглашённые живы сами, в уме ли они и точно ли в силах приехать? Порой приходится вычёркивать и думать дальше.

Жаль, что уже нет Симы. Хорошо, что есть Майя, её сестра. Она обо всём позаботится и ничего не упустит. Зря только он ей ТАК сказал в тот раз. Но это, понятно, стариковское. И она, кажется, отошла от обиды. Но всё равно – зря…

* * *

Борис подошёл к ограде. И за каким лешим его сюда потянуло? Дом как дом, каменный, крепкий. Сад за ним – видно, что хороший, хотя и малость запущенный. Но пугало в шляпе вон выставили от птиц, чтоб не так клевали.

Ладно, постоит, посмотрит и решит, куда двинуть дальше, – ничего страшного в этом нет.

Всё вокруг было тихо и неподвижно. Подняв голову, Борис заметил, что прямо над ним нависла отяжелевшая ветка груши. Руки потянулись сами и сдёрнули два спелых плода. Почему не попробовать обмануть ими голод?..

Вдруг ему показалось, что пугало в шляпе пошевелилось и взмахнуло рукавом. А потом с глухим стоном опрокинулось назад, на горку насыпанного щебня. Борис тоже невольно вскрикнул. Из дома никто не вышел. Тогда он поддел щеколду калитки и вбежал внутрь.

Шляпа отлетела в сторону. На щебне лежал старик и пристально смотрел на него.

– А спросить язык отсох? – глухо выговорил он, не отводя взгляда. – Не пацан уже.

Глупо. Ни на чем подобном Боря не попадался лет с одиннадцати.

– Вам помочь?

– Руку дай.

Опершись на молодую крепкую руку, старик снова сел на скамейку.

– Шляпу.

Борис наклонился и, стряхнув с неё пыль, подал ему. Старик водрузил шляпу на голову, чуть поправил.

– Спасибо.

Борис пожал плечами:

– Не за что.

– Ну что? Ешь.

Тут Борис заметил, что обе груши по-прежнему сжаты в другой его руке.

– Неудобно, – тихо ответил он.

– А рвать чужое – удобно? – И, помолчав, старик решил: – Дай мне одну, а второй угощайся.

Откусив и старательно прожевав кусок сочной мякоти, хозяин сада представился:

– Я – Самуил.

– А меня Борис.

Старик улыбнулся краем губ:

– Присаживайся, Тебя-Борис, есть место.

* * *

Они сидели в доме за столом. Самуил показал гостю, где что искать, и тот сам выставил на стол и холодное мясо, и разогретые на плите фаршированные перцы, и козий сыр, и фрукты из сада, и округлую бутыль с крепкой многолетней настойкой.

– Будем знакомы! – решился на тост Борис.

Оба выпили до дна.

– А ты откуда сам? – выдохнув, спросил Самуил.

– Родился в Крыму. Но мы рано переехали, так что я почти ничего не помню.

– И так бывает, – согласился хозяин.

– Вы ешьте тоже, Самуил. Чего еще положить?

– Доем – тогда и добавишь. Мне бы твой аппетит. И лет на двадцать пять поменьше.

– А вы скиньте мне из своих?

– Сам наживёшь и не заметишь.

Борис налил ещё – «под перцы».

– Я давно живу, – с усилием заговорил старик, – и с детства знаю, что у нас почётная фамилия. Моего деда помнят в Японии. До сих пор. В своём последнем бою он один убил восемнадцать самураев. Сначала у него был наган, потом только сабля. Вон те ножны, – он кивнул на дальнюю стену, – от неё. На лезвии остались зазубрины от всех ударов. Вокруг него одного лежал взвод мёртвых солдат с командиром. Говорят, у всех, кто упал на спину, были удивлённые молодые лица. Почести к его телу приходил воздать сам их генерал. Саблю они вернули, но сперва выковали точно такую же и выставили в своём музее славы. Написали, что это – оружие великого воина[4]4
  В основе реальный исторический факт героической гибели поручика караимского происхождения М. Ф. Тапсашара при обороне Порт-Артура в 1904 году.


[Закрыть]… Здесь? – он произнёс немой вопрос, который ожидал увидеть в Бориных глазах. – Нет, никто про него не знает.

Старик замолчал и тяжело вздохнул.

– А ваша почётная фамилия – Караим?

– Нет, бойдакъ[5]5
  Бойдакъ (bojdach) – парень (караим.).


[Закрыть]. Караимы – это народ; его называли святым народом. И особая вера, которую предки считали самой верной. Мы не евреи, не татары, не литвины и не турки. Доводилось уживаться с ними со всеми. Мы одни чеканили монеты для хана всего Крыма; наших сородичей брал телохранителями Великий князь Литвы. Но отстаивать себя всегда выпадало самим.

– Я понял, – кивнул Борис.

– Ты мало что в этом понял, но слушай дальше. Я ушёл работать ещё совсем юнцом. Был чересчур худым, но очень настырным. И быстро научился прикрывать глаза своему страху. Потом пришла война, и я решил, что ни к чему от неё прятаться. До деда мне далеко, но своё дело я знал. Бывало, каждую ночь ходил за «языком», жаль, что донести их живыми не всегда удавалось. За одного, которого посчитали особенно ценным, представили к ордену и сразу выдали трофей – его «вальтер». Два раза меня крепко задевало, но вернулся обратно с руками, с ногами и со всем, что нужно мужчине. Как раз тогда решили заново строить город. Вот этот дом уцелел – отделался несколькими шрамами, как и я, – Самуил приподнял руку и провёл пальцами вдоль стены, как бы проверяя. – А мы стали строить – назло войне. В это время мне встретилась моя женщина, та самая, в чьи глаза не страшно смотреться до самой старости. И она что-то такое разглядела во мне. Мужчин в поре было тогда немного, но к ней уже сватались: и наши, и русские. Нам тогда казалось, что мы ждали очень долго, а сами обвенчались по старому обычаю уже через месяц.

– Знаешь, – отпив воды из кружки, продолжил Самуил, – я не рвался в начальники, однако меня ценили. Звали в другие города. Я уезжал на месяцы. Возвращался. Бывало, я вдруг дико ревновал её там, в сотнях километров. Я звонил самым близким и доверенным, с каждого требовал присмотреть за ней и сразу сообщить мне, но никто так и не узнал про неё ничего плохого. А к моим приездам у нас рождались дочери. Пять дочерей. По их повадкам я вновь убеждался, что все они – мои. Старшей уже нет. Так бывает редко, но её я любил и баловал больше всех. Мы дали ей нежное имя, произносишь – и будто цветок распускается.

– А как её звали?

– Айтолу. Это значит «полная Луна». Она родилась в полнолуние.

– Можно влюбиться в одно только имя.

– В неё было за что влюбиться. Святая правда. И говорю так не потому, что я отец. После неё сильно ждал сына – достойного правнука моему деду. А вместо него – новая дочь. Я очень переживал. Ждал и молился, подолгу и горячо, – и сын очень поздно, но должен был у нас появиться.

Я понял сразу, что в этот благословенный раз будет ОН. Мне казалось, что это видно уже по её животу. Другие сомневались, но у них-то не рождалось столько дочерей. Жена рассказывала счастливым шепотом, что он бил изнутри нечасто, но сильно и требовательно. По-мужски. Я купил ему колыбель и повесил в отдельной, его комнате. Он точно должен был вырасти красавцем и настоящим батыром – только сначала родиться, задышать и заговорить.

Я всё и всюду успевал. Мне казалось, что кто-то скинул с меня лет двадцать и я теперь могу взлететь без крыльев – на одной своей будущей радости.

И вот в один из дней на последнем месяце ожидания я вернулся из сада перед самой жарой и заглянул с порога в его комнату. Айтолу стояла там – не знаю, что на неё вдруг нашло, – и качала колыбель со своей старой куклой, и напевала ей. Что-то шептала от себя и снова напевала. Она стояла спиной и меня не видела. А об этом есть дурная примета. Глупое суеверие. По нему выходит, что младенцу не выжить. Я вспомнил об этом и едва не задохнулся. Язык не слушался, и я ничего не мог ей сказать.

Она учуяла взгляд. И мой взгляд был такой, что она – совсем уже не маленькая девочка – прижала к себе ту проклятую куклу, выскочила отсюда и не появлялась в доме до самой ночи.

Роды были долгими. Ребёнок оказался слишком большим. Пять с половиной килограммов, как сказала потом сестра. Нужно было решаться, помочь ему и сделать то, что они называют «кесарево». Но молодой врач так ничего и не сделал. Только успокаивал её и ждал. Рассчитывал, что сойдёт и так. У роженицы ведь были дети, и все как-то выбирались сами. А потом мой сын задохнулся…

Сказав это, Самуил сам задышал отрывисто, приподнялся было со стула и снова сел.

– В комнату… там, возле головы… справа, белая пачка…

Борис стремительно затопал по кухне и коридору и вернулся с таблетками.

Старик дошёл бы туда и сам, если бы не Тёмный Угол. Хорошо, что есть тот, кто о нём ещё не знает.

* * *

– …как похоронил? Его принесли в деревянном гробике. Я сам копал могилу. Единственный раз после войны. Могильщики были не в обиде на меня. Яму длиной в неполный метр рыть дольше и труднее всего. Я закончил поздно вечером. А потом, на что-то надеясь, просидел на кладбище всю ночь и вернулся утром.

Жена быстро встала на ноги, но очень стыдилась себя в следующие дни. А у меня не получалось жить со всем этим. Я продал по хорошей цене вещи, заведомо ненужные моим женщинам: мотоцикл, мотор для лодки, парадные пиджаки. Потом снял все сбережения с книжки, добавил к ним деньги от этих продаж, завернул в пакет и положил дома, за известным только мне и жене кирпичом.

А на следующий вечер я пошёл к врачу в гости. Принёс с собой жареного барана и лучшего вина.

– Сегодня у нас будет Курбан[6]6
  Курбан у караимов означает последний, а не первый (как у многих тюркских народов) день траура.


[Закрыть], – сказал я, – последний день траура.

У него нашлось что-то вроде большого подноса, и мы сели вместе возле его дома. Врач знал свою вину. Сначала бормотал что-то невнятное, а потом перестал. Сидел, опустив голову.

– Ешь.

Помню, как судорожно он жевал, испуганно выглядывая из-за куска в своей руке. Казалось, от него даже пахло каким-то особым, предсмертным потом.

– И пей.

Его глаза выпучились. Было видно, как входит в него каждый глоток, готовый отрыгнуться. Добра от меня он точно не ждал. Но повиновался.

– А теперь будь мужчиной. И помолись, если есть кому молиться.

Доктор ошалело мотнул головой. Как я понял, это значило, что молиться он не станет.

Не торопясь, привычным движением я просунул руку за пазуху. Рукоять была тёплой – согрелась на груди. Этот трофейный ствол смазан как следует и надёжно заряжен. Осечек с ним не бывало – это я помнил и тогда, через четверть века после моих ночных вылазок.

Я смотрел на него в упор, дожидаясь, чтобы поднял взгляд, когда с крыльца сошел маленький сын доктора. У сына были огромные светлые глаза. Он был совсем крохой и пролепетал мне что-то радостное и доверчивое. Наверно, поздоровался, но разобрать у меня не получилось.

Я вынул руку и поднялся. А доктор всё сидел со своей опущенной головой.

– Береги его, как он сегодня сберёг тебя, – сказал я на прощание. И тогда, услышав это, он весь задрожал.

Позже я видел доктора всего раз – на вокзале. Он суетился, подавая чемоданы в вагон. Поезд отходил через несколько минут. Я сделал шаг из-под навеса и остановился на свету, пристально глядя. И люди, даже те, кто очень спешил, молча обходили меня. Тогда я разглядел, что на виске у доктора выступила седина. Он всё копался во внутренних карманах, а потом сразу полез по ступенькам в вагон. Так и не поднял голову. И глаз не показал. Может даже, я ошибся и в тот раз это был вовсе не доктор.