Текст книги "Прости, мое красно солнышко (сборник)"

Александр Файн
Прости, мое красно солнышко

Мальчики с Колымы

Памяти мамы посвящается

 
Я помню тот Ванинский порт
И вид пароходов угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы.
 
 
Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной Планетой…
Cойдешь по неволе туда,
Обратно дороги уж нету…
 

Из песни

Газеты надрывались от успехов Перестройки…

Год назад сын повысил меня в должности до деда, а жена, взяв клятвенное обещание дослужиться до прадеда, записала в бассейн. Теперь по субботам я проплывал свой километр. Благоверная загодя набивала холодильник малокалорийным провиантом и с утра пятницы уезжала на выходные к внуку. На ручку холодильника она вешала картонку со страшным словом «холестерин», а на кухонном столе оставляла инструкцию, в какой последовательности нужно утолять голод. Последние пять лет моя половина была помешана на раздельном питании. Домашний рацион состоял из сплошных табу. Когда супруга уезжала на бабушкино дежурство, с чувством собственного достоинства я нарушал инструкцию.

Жена служила экспертом по русской живописи девятнадцатого века при Третьяковке, и режим у нее был свободный.

В студенческую пору я играл в баскетбол за факультет. Наш капитан и комсорг Влад раньше остальных членов команды получил диплом и по распределению сразу оказался на номенклатурной должности во вновь созданном сверхзакрытом ведомстве. С уходом Влада команда распалась. Но через несколько лет Влад снова всех собрал под свои знамена.

Так плотным строем мы поднимались по карьерной лестнице за лидером, и скоро все выбились в начальники. Не было только центрового Стаса, который среди нас выделялся не только ростом. Когда в пятьдесят шестом по стране проходили митинги в поддержку ввода советских танков в братскую Венгрию, Стас открыто не поддержал линию партии. Такие студенты были не нужны стране социализма.

Вскоре Влад предложил периодически устраивать застолье всей командой. Если мы собирались дома или на даче, я брал гитару.

Задули ветры шестидесятых. Страна просыпалась от большевистского «нельзя». Слава богу, пришло другое время. И лишь особо ретивые в вагонах с решетками поехали в места, не столь отдаленные. Среди них были литераторы Юлий Даниэль и Андрей Синявский. На московских кухнях уже не шепотом рассказывали анекдот, как бы все происходило при Сталине: «Вызывает Иосиф Виссарионович Берию. «Слушай, Лаврентий, там Синявский не о футболе тоже разговаривает». – «Нет, товарищ Сталин, это другой Синявский[1]1
  В а д и м С и н я в с к и й – первый футбольный радиокомментатор. Его голос знала вся страна.


[Закрыть]». – «Лаврентий, зачем нам два Синявских?» В Политехническом призывно звучали голоса поэтов нового времени. Но скоро большевистское начальство поняло, что голоса эти слишком звонкие.

В Манеже Хрущев «учил» ремеслу и партийности художественную интеллигенцию. Летом шестьдесят восьмого забурлила Чехословакия. Кто-то из наших на очередном выпивоне поднял рюмку за новое время. Тогда наш капитан жестко осадил ретивого: «У нас одно время – делом заниматься, а политика – не наша епархия». Все поняли и усвоили.

А вчера Влад задумчиво поболтал фужер с армянским коньяком «Арарат» и, оглядев своих вассалов, сказал:

– Из-за отсутствия музыкального слуха, кроме, конечно, нашего доморощенного барда, – он кивнул в мою сторону, – филармония не ждет нас на концертах. Но классическую литературу чиновники должны знать… Советский граф и по совместительству писатель Алексей Толстой написал умную сказку «Золотой ключик». Там есть пророческие слова: «Солнце еще не взошло, а в стране дураков уже кипела работа». Выпьем за Перестройку. Дай нам бог найти золотой ключик от сейфа, где есть инструкция, как и что надо перестраивать.

Мы опять поняли: точно, другое время пришло.

Наутро сильно мутило. Надо было решить, как лечиться – бассейном или традиционно. Мои тяжелые раздумья прервал звонок в дверь.

На площадке, опираясь на палку, стоял худой мужчина с серым лицом в оспинах в видавшем виды плаще, рядом потертый фибровый чемодан с металлическими уголками.

– Хохлов Николай?

– Он самый. Чем обязан?

– Коля, брат. Я Сергей… Пустишь? – Я посторонился, гость вошел, прислонил палку к стене и вопросительно посмотрел на меня: – На кухню?

Он деловито разместил чемодан на стуле и вынул длинный предмет в мешковине. Я напряженно смотрел на эти манипуляции. Мало ли проходимцев еще ходит по земле московской.

Последний раз я видел Сергея сорок лет назад, они с отцом поднимались по трапу на борт «Советской Колымы». В первую годовщину Победы теплоход открывал навигацию из бухты Нагаево. Хлопья мокрого снега залепляли глаза.

Мы стояли с мамой Ниной на пирсе, она держала руки у меня на плечах и шептала: «Деточка, деточка». С последним гудком «Советской Колымы», донесшимся из снежной пелены, наши пути с Сергеем разошлись.

Тогда нам было по девять лет, и я еще не знал, что он мне вовсе не брат, а отец – не отец.

С мамой Ниной мы вернулись в ее маленькую комнату. Весь вечер она перебирала вещи и вздыхала: «Деточка, деточка». Так и обращалась она ко мне, пока летом пятьдесят третьего страна не узнала, что Берия – агент империализма.

Спустя месяц мама Нина села рядом со мной на диван и сказала: «Теперь ты взрослый и должен знать правду». Она говорила, не глядя на меня, а когда смолкла, разрыдалась. Я обнял ее: «Все понятно, мама!»

Нина Хохлова закончила филологический факультет Московского университета в 1932 году и работала преподавателем русского языка и литературы в школе рабочей молодежи в подмосковном городе Орехово-Зуеве. В Москве она познакомилась с начальником смены Метростроя Александром Халиным.

Саша был на десять лет старше и влюбился в черноокую Ниночку до беспамятства. Он даже стал писать ей наивные стихи. Саша – широкоплечий огромный шатен с мощными волосатыми руками был не похож на еврея. Его отец держал кузницу под Пинском, мальчик рано стал подручным.

Девятнадцатилетним юношей он вступил в Красную армию, прошел Гражданскую войну, закончил институт и стал инженером-тоннельщиком. Саша мог держать свою Ниночку на одной руке. Они собирались пожениться, когда Саша получит комнату. В 1937 году его арестовали по обвинению в подготовке взрыва в московском метро.

В пятьдесят четвертом на выпускном вечере мне вручили аттестат зрелости, вместе с мамой Ниной я прошел школьный курс за восемь лет.

Повертев аттестат в руках, она сказала, что поступать будем в Московский инженерно-физический институт, куда берут только с приличной анкетой. И потому нужно переделать документы, а в Москве фамилию, с которой я ходил по колымской земле, забыть навсегда. Целый год мы готовились к вступительным экзаменам.

Летом пятьдесят пятого в полузакрытом институте, размещавшемся на улице Кирова, в самом центре Москвы, появился студент Николай Хохлов. В институте готовили кадры для атомной промышленности.

Я жил в общежитии и аккуратно писал обстоятельные письма маме Нине. Магадан, бухта Нагаево, школа, красавица Милочка Рахно и ее длинная черная коса снились все реже и реже… Здесь была другая жизнь.

Мама Нина лишь однажды приехала в столицу, ко мне на свадьбу. Привезла колымские сувениры и альбом с фотографиями, а предложение стать московской бабушкой отвергла: «Cлишком много знаю, таким нельзя на материк».

Когда мама Нина узнала, что моя жена искусствовед и говорит по-французски, она обрадовалась: «Кольке надо культуры поднабраться. Он же технарь – Массне от Мопассана не отличит».

Накануне своего отъезда предложила мне прогуляться. Мы шли по вечерней Москве, накрапывал дождь. Мама Нина оперлась на мою руку:

– Похоже, с женой ты не промахнулся… Маму помнишь?

– У меня их целых две.

Много чего поведала мне мама Нина. Уже на лестнице она сказала:

– Колыма – это особая планета. Пока хожу – помогать оставшимся в живых надо! А про Надю, подругу мою дорогую, что жизнь тебе дала, только Стендаль написать бы мог. Такое испытать не всем дано… Пусть у тебя все будет по-настоящему, только без беды… За это уже заплачено…

Она писала мне длинные красивые письма, иногда звонила и просила оказать услугу какому-нибудь колымчанину.

В семьдесят седьмом колымская земля приняла ее, на похоронах был весь город. На поминках ко мне подошла худющая женщина в парике.

– Говорила Нине, хоть пару лет пожила бы в Крыму… Всем не поможешь. – Она закашлялась, сплюнула в платок и махнула рукой. Потом вынула из сумки конверт и протянула мне: – Прочтешь, когда один будешь.

Это было последнее письмо мамы Нины.

Дорогой сынуля, ты читаешь эти строки, значит, приехал проводить меня.

Жизнь дает Бог и забирает Бог. Уходя, каждый нормальный человек надеется, что не принес людям беды. У каждого есть минуты, которые он унесет в вечность с собой, они неинтересны другим. Но есть минуты, когда он поступил или вынужден был в силу обстоятельств поступить так, что потом по прошествии времени люди или он сам оценят как слабость. Такая минута была и у меня! Мне стыдно за нее, и всю колымскую жизнь, как могла, я пыталась искупить свой грех.

Когда Сашу, жениха моего, взяли, у меня рухнуло все. Свет стал не мил. Мы любили друг друга. Я подала заявление, чтобы уехать по «северному контракту» в Магадан и встретить Сашу после освобождения. Это ты знаешь! А дальше…

Я уже собирала вещи, как вдруг меня вызвали. Сначала решила, что для оформления каких-то дополнительных бумажек. В кабинете меня встретил высокий приятный мужчина. Он сказал, что им известны мотивы моего отъезда и они будут мне помогать, если я соглашусь сотрудничать. В противном случае, хоть брак и не был оформлен, я могу поехать вслед за Сашей в товарном вагоне с решеткой.

Я не знала, что делать, и подписала бумагу. Содержание ее толком не понимала – слова и буквы плыли перед глазами. Вадим, так он назвался, назначил мне встречу для инструктажа в квартире на Малой Бронной. Когда я пришла туда, сразу поняла, ЧТО, кроме инструкций, будет… Я предала Сашу. Как в тумане, приходила туда несколько раз.

Перед самым отъездом Вадим дал мне письмо в управление кадров Дальстроя, в котором было предписано оказать мне содействие в скорейшем оформлении на работу. В Магадане начальник управления кадров сказал, что меня направляют в магаданский загс. Я сразу всё поняла. Так началась моя вторая жизнь. Но поверь, сынок, я не принесла людям беды, ведь сообщала то, что знали и без меня.

Как иначе я могла поступить, кто бы встретил моего Сашу, думала я. И скорее всего, ты бы не стал тем, кем гордилась я.

Прости и пойми. Пусть беда не придет в твой дом и не посетит твою семью злое время. Сашу я не дождалась, а Вадима однажды встретила в Магадане. Пути Господни неисповедимы.

Да не судимы будете. Ибо человек не знает своего времени. Время, быть может, простило меня. Я не простила…

Твоя мамуля.

Было ясно – бассейн отменяется, и есть повод обратиться к традиционному лечению. Я достал стаканы, запотевший штоф со «столичной», квашеную капусту и закуску, что попалась на глаза.

Гость не обращал внимания на мою суету. Он аккуратно выпростал из мешковины рулон пожелтевшей клеенки. Сдвинув всё находившееся на столе уверенным жестом, он развернул рулон. Только теперь я увидел, что кисти и запястья его рук были сплошь покрыты татуировкой.

С клеенки улыбались два малыша. Двойной портрет был выполнен маслом и бесспорно профессиональной рукой: об этом можно было судить по ракурсу лиц и уравновешенной цветовой гамме. Красочный слой был покрыт мелкой сеткой трещин. В некоторых местах краска отслоилась, но глаза малышей были удивительно живыми.

Я про себя возгордился своей экспертизой: вот что значит много лет делить ложе с искусствоведом. Портрет показался знакомым, в семейном альбоме было что-то похожее.

– Это ты, а это я, – ткнул дважды пальцем Сергей.

– А почему у меня глаза голубые?

– Расскажу, это длинная история.

Я принес альбом. Сомнений быть не могло – это Сергей!

– Ну что, за встречу! – Я поднял штоф.

– Нельзя, совсем нельзя, но ради такого дела… – Сергей пил медленно, лицо его постепенно багровело. – Прости меня, Коля! – Он поставил стакан на стол, руки его дрожали.

– Это ты меня прости, я не знал… Мама Нина говорила, что ты вместе с отцом на Курилах… во время урагана…

– Нет, отец один на Курилах был…

– Ну? – Я налил снова.

– Давай! – махнул рукой Сергей. – Когда второй раз с зоны вернулся, адрес тети Нины разыскал и написал ей.

– Ты сидел? За что?

– Это долгая песня… Столько лет думал о нашей встрече, лучше – по порядку… – Сергей говорил медленно. – Как по трапу поднялись, вниз посмотрел, в толпе никого не различить – снег валил… Отец сказал, что ты позже с тетей Ниной приедешь, как устроимся. Куда, зачем плывем? Какая такая Находка?.. Пять суток смотрел на спасательные шлюпки с надписью «Советская Колыма». – Сергей взглянул на меня и улыбнулся. – Мертвая зыбь – хуже качки, кишки выворачивает. Помню, кто-то крикнул: «Косатки, косатки!» Все к борту кинулись. Мужик рядом сказал: «Гуртом идут. Животина, а знает – одному по жизни не пройти». Потом объявили, что пролив Лаперуза забит льдами и пойдем между островами Хонсю и Хоккайдо. Когда Курилы проходили, отец положил мне руку на плечо: «Смотри, сын, в Тихий океан выходим. Тебе только девять, а ты самый большой океан, Японию увидишь». Туалеты прямо над морем были, такие деревянные будки, зайдешь, в дырку смотришь, а там серо-зеленый бурун. Причалили в Находке. Тогда никакого порта не было, просто длинный настил от берега в Японское море уходил. Два дня жили в палатке. А потом на «студебекере» через сопки во Владик, двести семьдесят километров – сутки добирались. Опасный перевал взяли. Как спустились, водитель вышел из кабины и на землю лег. Отец тогда сказал: «Страшно не страшно, мужик слюни пускать не должен»… Мы у дяди Жени, брата отца, во Владике жили. Отец сразу подался на Курилы, мы даже толком не попрощались. Через полгода его не стало. Я уже потом узнал, что никакого урагана не было. Отца поставили председателем какой-то комиссии, они чего-то отнимали у япошек, там рыбацкие поселки ихние были. Косоглазые и кокнули его вместе с катером. Только одно письмо прислал, здесь оно, – Сергей кивнул на чемодан. – Дядька с контузией после войны вернулся, по ночам припадки были. А женился на молодухе-официантке. Но видать, и по мужской части у него не всё в ажуре было – без детей жили. В общем, припутал я ее с хахалем. Конечно, молчал, но она цепляться ко мне стала. Я и попросил дядьку устроить меня в мореходку, он в порту продбазой рулил. После мореходки мотористом на буксире два года ходил, прилично зарабатывал. – Сергей пьянел на глазах, речь его менялась. – Дядька посулил меня на загранку оформить. В портовом ресторане с матросней отмечали это дело. Кто-то за столом вякнул, что, мол, если так каждый день, то х… с ней, с советской властью, пусть будет. Стуканул на меня один бодрячок по завидке. А дядька в Хабаровске в больнице. По малолетке я хорохориться стал, мне и впаяли красненькую. Когда вышел – денег нет, работы нет. Чифирь гонял по полдня. К дядьке не пошел – стыдно было! С одной шмарой портовой в Находке жил. Где чего подкалымить – за всё брался, она и предложила в дело войти. – Сергей отхлебнул из стакана. – Ладная микстура! – Он помолчал и сощурился. – Ну и спекся – уже по уголовке. Второй раз вышел, кроме наколок, ничего, ни кола ни двора. Хоть в бичи оформляйся… Почему блатные на зоне в силе – они всегда кагалом, а остальные в клоунах ходят. Я гордыню в очко – и к дядьке. Он уже лежачий был. От него всё и узнал, он клеенку эту и купюр дал. Во Владике тогда бывших зэков не прописывали – закрытый город был. Грузчиком на судоремонтный в Находке взяли… Видать, беда за мной ходила, трубу уронили – инвалидом стал. А там все болячки лагерные поднялись. Сам понимаешь, зона не санаторий, от хавки ливер по ночам ворочается! В общем, адрес тети Нины смог достать и написал… Не жаловался, не просил, а так, проинформировал… – Сергей усмехнулся. – Письмо как Волю ждал, а там… ну короче, чтоб я к тебе не вязался, ты, мол, человек государственный и недоступный…

– Прости, Сергей, я не знал об этом.

– Теперь знаешь. Да мне и сейчас ничего не нужно. Сложилось как сложилось… У каждого своя дорога… Я при своих… Судьбу не просишь, она сама догонит… – У Сергея передернулось гримасой лицо.

– Прости, Сережа.

– Чего ты всё прости да прости. Не затем пришел! А ты при чем? Просто хотелось на тебя посмотреть… Ведь я один, совсем один… Может, на этой земле не свидимся.

Вечером в субботу Сергей попросил меня отвезти его к большому серому дому на набережной, рядом с кинотеатром «Ударник». Поручение одного довоенного командира исполнить.

Пока Сергея не было, я вышел из машины. На стене сплошь мемориальные доски. Сатрапы и жертвы, обличители и молчуны – теперь все рядом.

Через минут двадцать Сергей вернулся.

– Всему свое время… Раньше не мог. Простите меня, Владимир Иванович. – Глаза его блестели.

На обратном пути мы молчали.

Воскресенье провели вместе. Жена задержалась у внука. Это было так кстати.

А в понедельник я отвез Сергея на Каширку, в Онкологический центр. Через месяц его не стало.

Много раз я перечитывал письмо, которое мне дал Сергей:

Дорогой сын, сна нет. Шумит океан. Здесь такие огромные волны. Порой кажется, что они перехлестнут остров. Думаю и думаю, почему сейчас не могу тебе всё рассказать. Поверь, сынок, я честен перед тобой. Время должно пройти, ты вырастешь, узнаешь и поймешь. Сейчас я не могу тебя взять к себе, здесь нет школы. Учись, сынок, без этого нельзя. При первой возможности приеду. Если со мной что случится, тебе всё расскажет дядя Женя. Помни, сын, земля на мужиках держится. Целую, папа.

Каждую ночь теперь мне снился один и тот же сон. Мы стоим у дверей ресторана. Он открылся, когда в Магадане стали появляться офицеры-фронтовики. Сильные, красивые, они выходят из дверей, а мы глазеем, у кого наград больше. Капитан, у него орденов и медалей в четыре ряда, протягивает мне оранжевый мячик и улыбается. Мы бежим по полю, где пленные японцы в желто-зеленых шинелях ходят, у каждого за поясом полотенце. Сережка бьет по мячику, а он разваливается. Японский офицер стеком поднимает остатки и, улыбаясь, говорит: «Это же апельсин, а не мяч».

Я просыпаюсь, иду на кухню, беру с холодильника общую тетрадь и достаю штоф.

Наскакивая друг на друга, замелькали черно-белые и цветные кадры собственных воспоминаний вперемежку с услышанным от Сергея и рассказами мамы Нины.

Перед войной мы с мамой и братом Сергеем жили в Москве, на Арбате, напротив знаменитого фотоателье Наппельбаума.

Наша мама, Надежда Мироновна Михалева, работала в наркомате металлургии. Отец, Владимир Андреевич Михалев, часто приезжал к нам, он был главным инженером Запорожстали.

Все считали, что мы с Сергеем двойняшки: брат был похож на отца, я – на мать. Мама была очень красивой и умной женщиной.

У отца была на заводе подруга, у которой родился их сын Сергей. В тридцать восьмом ее арестовали, и отец привез Сергея в Москву.

Даже мама Нина не знала, о чем говорили тогда супруги. Может, люди тогда добрее были. Так случилось, что мы оба родились в феврале тридцать седьмого.

Мы занимали отдельную двухкомнатную квартиру, при кухне была темная комната, в которой спала домработница Глаша. Такие квартиры выделялись руководящим и особо ценным работникам наркомата на время их работы в ведомстве.

До тридцать шестого года моя мама училась в консерватории. У нее было неплохое контральто. Но однажды ее преподаватель по вокалу сказал, что петь она будет, но Большой театр ее не ждет. Амбициозная студентка перестала ходить в консерваторию. Ее надежды на большую сцену рухнули, а петь в кинотеатрах перед сеансами она не хотела.

Случайная встреча с Владимиром Михалевым, который вернулся из Германии, помогла ей прийти в себя. Через полгода Михалев сделал предложение, и она переехала в его квартиру. По протекции мужа Надежду принимают в архив наркомата металлургии, где он занимал приличный пост.

Однажды отец привел домой Курта Зайфеля, с которым учился в Германии. Курт работал в наркомате по контракту и приехал в Москву по рекомендации Михалева. Зайфель был из музыкальной семьи, его отец пел в Берлинской опере.

Когда отца направили в Запорожье, Зайфель стал чаще появляться у нас в доме и несколько раз приглашал маму в Большой театр.

Понятно, чем это могло грозить. Беду от семьи отвел сотрудник госбезопасности Николай Берзарин, ставший после прихода Берии в центральный аппарат НКВД одним из доверенных лиц всесильного наркома.

Не первый год мать встречалась с Берзариным, теперь уже комиссаром безопасности. По воскресеньям она спешила к утренней службе в Елоховский кафедральный собор. Она выходила из дома, заворачивала в переулок, где ее ждала черная «эмка» с занавешенными стеклами. А после службы – к Никитским воротам на оперативную квартиру.

Заждался комиссар. Он в штатском, без галстука, на столе шампанское и ее любимые белые розы – сто одна штука.

– Вот еще сто и один день, как солнце вошло в мою жизнь!

– Да уж, если бы не вошло, по другому календарю пришлось небось мне дни считать, – улыбается Надежда.

– А зачем духи от всяких Куртов брать? Ты не в сапожной мастерской работаешь и Михалев твой не набойки прибивает. Любовь моя, спой что-нибудь из «Кармен».

Надя садится за пианино. Берзарин становится у нее за спиной и кладет руки ей на плечи.

– Пойми, мне очень тяжело. Кто я? У одного жена не жена, у другого наложница воскресная. Сколько мне еще обманывать Михалева: то цистит, то месячные по две недели?

– Не сердись, солнце мое. – Берзарин обнимает Надю. Она приникает к нему. – Ты ведь знаешь, кто я. Время нужно. Только будь осторожна: ни с кем, нигде, даже дома не обсуждай политику партии. Ты не представляешь, сколько врагов кругом.

– А откуда эти враги взялись в таком количестве?

– Надюша, любовь моя, не занимайся этим. Верь мне. – Берзарин расстегивает ей блузку.

Потом она лежит с закрытыми глазами. «Счастье, почему же оно так запретно? Бог накажет меня, я чувствую… Боже, помоги, спаси меня… в пропасть проваливаюсь».

– Хочу тебе сказать одну вещь, но она должна умереть здесь. Михалева включат в список. – Надежда вздрогнула и открыла глаза. – Спокойно. Я помогу оформить северный контракт по линии Дальстроя. Сейчас главное – с глаз долой, а Колыма – это наша епархия. Срочно выедешь к нему. Предупредишь, чтоб молчал. Посоветовали, мол, другого пути нет. Всё, иначе ни его, ни тебя… да и…

– Чушь какая! Какой Михалев враг? Что происходит?

– А кто учился в Германии, кто посоветовал пригласить Курта Зайфеля в наркомат? Лучше обними меня и не задавай вопросов.

В июле тридцать девятого в техническом отделе Главного управления Дальстрой Владимир Андреевич Михалев приступил к обязанностям старшего инженера-инспектора по оборудованию приисков, разбросанных вдоль всей колымской трассы. На Колыме ее величают «Трасса».

Только год оставался до начала войны.

Надя больше не виделась с Берзариным. Майским утром шофер отвез ее к Елоховскому собору и сообщил, что комиссара нет в Москве и ей придется самой добираться.

Спасая от преследования мужа своей возлюбленной, Берзарин понимал, на какой риск он идет. Ведь если Надежда останется с ним, то непременно найдутся желающие сообщить кому следует об его отношениях с женой врага народа. И вся история с отправкой Михалева на Колыму откроется. Есть только один путь – порвать под каким-либо предлогом отношения с Надей, не препятствовать, а способствовать ее отъезду к мужу на Колыму… Артистическая натура, она слишком наивна и эмоциональна, чтобы понять действительное положение дел. И не надо ничего ей объяснять, надо просто исчезнуть… В жизни бывают ситуации, когда необходимы жертвы…

Прошли уже сто один день и еще сто один день, вестей от Берзарина не было, зато от Михалева шел поток писем и телеграмм, он ждал жену с детьми.

Надя посылает мужу короткую телеграмму: «ВСТРЕЧАЙ СЕНТЯБРЕ». Перед отъездом она отводит детей в знаменитое фотоателье Наппельбаума на Арбате. Целую неделю Надя и домработница распределяли вещи, что взять с собой, а что послать малой скоростью. Глаша должна была отправить багаж и сдать квартиру сотруднику хозяйственного управления наркомата. Надя щедро расплатилась с Глашей, оставила деньги на хлопоты и пообещала дать телеграмму до востребования, когда они приедут в Магадан. Ведь они теперь как родные. На вокзале женщины прощались со слезами. У каждой теперь другая жизнь. Глаша расцеловала детей и перекрестила их.

Они останавливаются во Владивостоке у Евгения Михалева, младшего брата отца. Директор портового ресторана – влиятельный человек, и, хотя навигация заканчивается, он устраивает их на грузовой пароход «Самарканд». Второй помощник капитана уступил женщине с двумя детьми свою каюту, там два места. Ребята спят вместе. Тесно, зато не так страшно, когда бочонок с медом с шумом перекатывается по каюте.

Кок приносил борщ. Он шутил: «Чем больше флотского борща съешь, тем меньше баллов морских за бортом. Охотское море любит сильных, так что есть надо хорошо!»

Бухта Нагаево встретила их мокрым снегом. Радостный отец подхватывает на руки сыновей:

– Вы, мои архаровцы!

Они живут в самом центре Магадана на улице Сталина, рядом с красавицей-школой. Напротив Дом культуры с фигурами рабочего, пограничника, колхозницы, охотника на крыше и особняк Коржева за высоким зеленым забором. Когда открываются ворота, выезжает черный «паккард» с никелированными клаксонами. Кто на Колыме не знает этот кабриолет? И не дай бог не уступить ему дорогу на Трассе. А она начинается сразу за зеленой почтой, перед мостом через Магаданку. А там огромное поле, ирисы в начале июня и голавли в ледяной воде. Ребята постарше их острогами бьют.

В предвоенные годы и до конца сороковых на Колыме был только один Хозяин – начальник Дальстроя комиссар госбезопасности Коржев. На колымских приисках работали сотни тысяч репрессированных. Во время войны добываемое на Колыме золото играло важную роль в закупках вооружений. В кругу самых приближенных Коржев любил подчеркнуть, что над ним только Лаврентий Павлович и Сам.

Надя – постоянный читатель в городской библиотеке, которая размещается на первом этаже Дома культуры. Обычно ребята ждут маму у входа. Сегодня она вышла вместе с незнакомой женщиной.

– Вот мои бандиты.

– Хорошие бандиты! Пойдемте ко мне чай пить. У меня пирог с жимолостью.

Тетя Нина живет недалеко, на Портовой улице. На втором этаже деревянного дома у нее маленькая комната. Из окна видна бухта Нагаево. Как хорошо у тети Нины, всегда что-нибудь вкусненького даст.

Во дворе старшие ребята играют в футбол тряпочным мячом. Иногда Кольку и Сережку ставят на ворота для блезира – толку мало. Эдик старше братьев на пять лет, он живет с отцом и овчаркой Дингой на третьем этаже в соседнем подъезде, а напротив квартира самого Цареградского. Все знают, что это он нашел золото на Колыме. К нему домой приезжает сам Коржев. Динга дрессированная, сколько кошек она переловила. Сережа каждый раз плачет, когда видит трепыхающуюся в пасти Динги окровавленную тушку.

Отец Эдика Петр Адамович Крайний, высокий, хмурый человек, иногда сидит на лавке у подъезда, покуривает «Беломор» и хвалит Дингу, когда та кладет к его ногам кошачье месиво. В доме знают, что Крайний-старший был начальником лагеря под Нижним Сеймчаном и не справился с волнениями зэков. Его отстранили от должности и понизили в звании. В Магадан он приехал с сыном и Дингой с Трассы. О своей матери Эдик никогда не говорил. Теперь Петр Адамович работает в погранотряде, который располагается недалеко от дома. Там за колючей проволокой стоят зеленые бараки, а у самой проволоки небольшая лужайка и длинный сарай. На лужайке можно играть в лапту.

Вечером Эдик ждет отца у подъезда. В доме знают, что Эдик должен доложить в подробностях о происшествиях в доме и своих прегрешениях. Если Крайний-старший определяет вину отпрыска, Крайний-младший обязан взять две специальные простыни из сурового полотна, намочить их, отжать, затем вынуть из брезентовой полевой сумки бельевую веревку и всё это в тазу принести в комнату. Эдик достает вафельное полотенце, раздевается догола и становится на колени перед кроватью. Рядом сидит Динга, она знает свою службу.

Петр Адамович долго моет руки, потом бреется опасной бритвой, аккуратно освежает лицо тройным одеколоном и входит в комнату. Он не спеша привязывает вафельным полотенцем Эдика за шею к спинке кровати и обертывает сына мокрыми простынями. Количество ударов назначается по шкале от десяти до двадцати пяти. Если Крайний-младший вскрикивает слишком громко, он получает штрафные. Урок педагогики с прологом и эпилогом занимает около получаса. После ученик должен положить всё на свои места до следующего урока.

У Эдика недержание мочи. Он спит в конверте из клеенок без трусиков. Динга натренирована на запах мочи. Когда собачий нос начинает дергаться, она стаскивает с подопечного одеяло. Он должен ликвидировать последствия.

Яша Френкель из соседнего подъезда всегда гуляет с Эдиком. Однажды Яша шепотом сообщил Сереже, что они с Эдиком запираются в старом сарае у погранотряда и Яша долго целует Эдикову пипку, которая становится твердой, а если Яша не будет этого делать или расскажет родителям, то Динга задушит его любимого кота Ваську. Сережа умел хранить тайну, даже брату не сказал. Как-то Эдик вынес во двор настоящий отцовский браунинг, завернутый в полотенце. Крайний-старший уехал на Трассу. Ребята собрались вокруг большой бочки, которая стояла во дворе, а на крышке ее лежало вороненое богатство. Эдик даже показал, что пистолет заряжен. Никто не заметил, как Сережка побежал за мамой. Она быстро подошла и взяла оружие. Вечером она зашла к Цареградскому и, передав ему браунинг, попросила предотвратить серьезную воспитательную работу с Эдиком, которая ожидала мальчика. Цареградский выполнил ее просьбу. Никаких последствий для обоих Крайних это не имело.

Иногда Эдик приходил в дом Михалевых, и Надежда поила всех троих чаем с вареньем, намазанным на толстые хлебные ломти.

В один редкий теплый день ребята с Дингой направились в бухту, где рыбаки с полуторки разгружали рыбу. Когда они подошли ближе, оцепенели. Огромное черное тело билось в судорогах на камнях. Динга поджала хвост и терлась о ноги хозяина.

– Акула, – прошептал Эдик.

– Живучая, падла, – сказал высокий мужчина в телогрейке.

Он ударил кувалдой по голове чудовища. Акула еще сильнее задергалась, а спустя пару минут затихла. Всю дорогу, пока шли обратно, Сережа хныкал: «Ей же больно было. Она плакала, я сам слезы видел».

Потом оба Крайних и Динга исчезли. Вечером, когда пили чай, тетя Нина сказала, что на Трассе отец Эдика замешкался и не сразу съехал на обочину, уступая дорогу черному «паккарду».