Текст книги "Введение в когитологию. Учебное пособие"

Однако динамическое отношение речи к мысли не следует понимать упрощенно как извлечение соответствующей мысли из концептуального сознания. Не нужно забывать, что концептуальное сознание само находится в движении. Очевидно, что речевое мышление – это креативный процесс. Семантические признаки речевого выражения сами по себе не являются структурно и контенсионально предельными, самодостаточными. От этой иллюзии следует отказаться раз и навсегда.

1.5. Единицы языка и единицы анализа

В методологическом аспекте чрезвычайно важно различать единицы онтологического и операционного уровня. Известный советский лингвист В.М. Солнцев отмечал в этой связи: «Уровни языка в онтологическом смысле следует отличать от «уровня анализа» языка – фаз, или этапов, рассмотрения языка. В лингвистической практике онтологический уровень языка и «уровень анализа» (операционный) нередко смешиваются, хотя между ними нет прямого соответствия» [30, 539].

Как уже отмечалось выше, традиционно в лингвистике единицы естественного языка выступают в роли объекта анализа и в роли операционных единиц лингвистического исследования одновременно. Говоря проще, слова анализируются с помощью слов. Слова естественного языка обычно представляются в моделях языковых знаков. Об опасности подмены в процессе анализа языкового объекта метаязыковым объектом мы уже говорили. Целесообразно более подробно осветить здесь операционные возможности знаковых моделей языка.

Проблема знака и знакового значения в лингвистике имеет давнюю историю. Еще в 1660 году в «Грамматике общей и рациональной» («Грамматике Пор-Рояль») было дано оригинальное толкование понятия словесного знака, актуальность которого сохраняется по сей день, ср.: «Слова можно определить как членораздельные звуки, которые используются людьми как знаки для обозначения мыслей. Поэтому трудно постичь различные виды значений, заключенных в словах, не постигнув, прежде всего того, что происходит в наших мыслях, ибо слова и были созданы лишь для передачи и постижения мыслей» [5, 90]. Из определения вытекает, что слово это знак мысли, а не знак предмета действительности. Мысль, как представляется, – это не зеркальное отражение предмета, поскольку носителем ее является человек, с присущим ему субъективно-объективным видением мира. Отсюда следует, что в словесном значении присутствуют два начала – субъективное и объективное.

Авторы «Грамматики» говорят в этой связи соответственно о «смутных» и «ясных» значениях слова. Так, например, имена существительные имеют «ясное» значение и «смутное» (= коннотативное) значение, ср. краснота (красный цвет – ясное значение; «предмет», который обладает этим цветом, – смутное значение, поскольку на самом деле не является предметом; слово в целом обозначает качество какого-то предмета, а не предмет) [ср. там же, 94–95]. Сами по себе знаки языка имеют звуковую (голосовую) и графическую природу. Однако знаки языка мы ассоциируем не только по их внешней природе проявления, но и по их отношению к обозначаемым мыслям. Таким образом, языковые знаки мы рассматриваем с двух сторон: «Первая – то, чем они являются по своей природе, а именно как звуки и буквы. Вторая – их значение, т. е. способ, каким люди используют их для означения своих мыслей» [там же, 71].

Еще более поразительную по точности характеристику знака дают мыслители Пор-Рояля А. Арно и П. Николь в книге, посвященной логике и искусству мышления, ср.: «Знак заключает в себе, таким образом, две идеи: идею вещи представляющей и идею вещи представляемой, и сущность его состоит в том, чтобы вызывать вторую посредством первой» [6, 46]. При этом авторы неоднократно оговаривают разницу между знаком и тем, что этот знак обозначает, ср. «Всякий знак предполагает различие между представляющей вещью и той, которая ею представлена» [6, 47].

Прошло более ста лет, и немецкий философ Г.В.Ф. Гегель предложил несколько иное толкование данной проблемы, ср. «Знак – это вещь, обладающая значением, которое не является, однако, ее собственной сущностью и к которому эта вещь относится, следовательно, как чужая. Но, кроме того, она обладает также и своим собственным значением, которое не связано с природой самого предмета, обозначенного этой вещью» ([14, 20]; подчеркнуто мной – А.Ф.).

Таким образом, обозначаемая с помощью знака сущность не является собственностью знака, хотя закреплена за ним. Можно предположить, что это есть обозначаемое мыслительное понятие как отражение в сознании субъекта «вещи представляемой». Сразу отвергнем идею о том, что это может быть лексическое или так называемое номинативное значение знака, не будем смешивать семантическую категорию с мыслительной, хотя традиция подталкивает нас к этому. Не может же знак обозначать собственную сущность! Далее остается лишь разобраться, что считать собственным значением знака.

У некоторых лингвистов не вызывает сомнения, что к собственным значениям знака следует отнести грамматические значения формы знака, например: род, число, а также значения его словообразовательных и номинационных формантов, с чем можно частично согласиться. Однако здесь не все так просто, как кажется на первый взгляд. Если эти грамматические значения лишь формально соотносятся с обозначаемым понятием (ср. окунь – муж. р.: муж. пол) или не соотносятся вовсе (ср. стол – муж. р. # муж. пол), то вполне вероятно они могут считаться собственными знаковыми значениями, которые помогают знаку выполнять его классификационные, каталогизирующие функции. Но если грамматические значения формы знака семантизированы обозначаемым понятием, ср. мальчик – муж. р. ← муж. пол, + маль ← «маленький» +  -чик ← «маленький» + ед. ч. ← «единственный»), то в таком случае следует признать наличие в знаковом отношении семантико-понятийного тождества.

Возникает вопрос, что же Г.В.Ф. Гегель относил к собственному значению знака? Только формальные, классификационные признаки? Значение, которым знак «обладает», лишено статуса «собственной сущности» знака. Философ невольно указывает на то, что здесь скрыто противоречие, которое для него (нелингвиста) осталось неразрешимым. Противоречие имеется, и не одно.

Во-первых, значение – это языковая категория. Оно должно включаться в знак и участвовать вместе с формой в обозначении чего-то лежащего вне языка. Обозначать означает семантизировать выражаемый объект, наполнять его языковым содержанием, придавать ему соответствующее значение. Обозначить понятие означает аппроксимировать понятие, соотнести понятие со значением, т. е. приблизить значение к понятию или наложить значение на понятие. Другой немецкий философ, М. Хайдеггер, справедливо замечает, что «все знаки возникают из указания» [53, 266]. Знак указывает на что-то аналогичное, имеющееся в нем самом и в обозначаемом понятии.

Во-вторых, как уже было отмечено выше, гегелевское значение – это «вещь чужая», которую знак призван обозначать. Напрашивается вывод, что понятие о вещи есть прерогатива концептуального, а не языкового сознания. В акте обозначения слово придает значение понятию, т. е. накладывает на него свой семантический потенциал. Часто, к сожалению, для многих носителей языка семиотический акт на этом и исчерпывается. Все, что есть в обозначающем знаке, говорящий автоматически приписывает обозначаемому понятию, а в конечном итоге отождествляет языковую семантику с мыслительным понятием, не задумываясь над тем, что какая-то часть семантической инструментальности затемняет обозначаемое понятие и даже подменяет его, а другая его часть просто не участвует в обозначении.

Слепая вера в истинность знакового значения, приписываемого какому-то предмету, приводит к искаженному пониманию действительности. В этой связи уместно также привести слова древнегреческого философа Секста Эмпирика: «Нелепо результат, происходящий от соединения двух, прилагать не к двум, а приписывать только одному из двух» [46, 286].

Семантико-понятийное отношение может быть не только тождественным, оно со стороны языка может оказаться комплементивным, селективным, жестким детерминативным (искажающим, размывающим, вуалирующим).

Со стороны понятия данное отношение актуализируется не менее активно – всем известны примеры концептуализации (понятийного уподобления, содержательного выхолащивания семантики слов и перехода последних в служебные слова), а также уже упомянутые выше процессы семантизации структурных формантов языкового знака. Учитывать нужно двунаправленность данного отношения. Зачастую, когда «слово не способно объяснить внешний предмет, … сам внешний предмет становится объясняющим для слова» [46, 77].

Итак, у слова как вербального (= языкового и речевого) знака можно выделить две ипостаси – семантическую (значимую) и понятийную (мыслительную). Первая ипостась имманентна. Вторая – относительна. Однако данная дихотомия не исчерпывает сути словесного знака. Учитывая мощную ассоциативную природу слова как языкового знака, целесообразно было бы говорить не о дихотомии, а о политомии семантико-понятийного отношения. Значение языковой единицы можно было бы представить в таком случае в виде сгустка, совокупности нескольких частей понятийно-ориентированных признаков, группирующихся вокруг единого семантического ядра; признаковых частей, выполняющих представительскую функцию, роль понятийных дейксисов, мыслительных векторов (рис. 4).

Рис. 4

Здесь П1, П2, П3, П4 – соотносимые в ассоциативном плане потенциальные мыслительные понятия;

СЯ – семантическое ядро значения языкового знака;

1, 2, 3, 4 – круги со стрелками, символизирующие признаковое представительство мыслительных понятий в семантической структуре языковой единицы.

Иногда признаковое представительство обозначаемого понятия получает в формальной структуре слова номинационное выражение в виде корневой морфемы, мотивационного признака или «внутренней формы» (по В. Гумбольдту). Это своего рода «сопредставление», или «созначение», ср. Leser – читатель; Wegerich – подорожник. Такое посредническое звено облегчает связь слова с мыслительным понятием.

Обобщая проблему знаковости в лингвистике, можно свести известные нам подходы к толкованию природы вербального знака к четырем типам.

1. Унилатеральный подход. Форма языковой единицы рассматривается как языковой знак. Форма-знак соотносится с понятием, которое приравнивается к языковому содержанию

или к значению. Здесь языковая категория отождествляется с мыслительной категорией. Словесная форма выступает как пустая оболочка, предназначенная для материализации значения-понятия.

2. Билатеральный подход. В соответствии с ним языковая единица толкуется как двусторонний языковой знак, состоящий из формы и неразрывно связанным с ней языковым значением. Значение языковой единицы не приравнивается к понятию. Только те понятийные элементы мыслительного содержания образуют основу или ядро языкового значения, которые традиционно ассоциируются с языковой формой и обеспечивают понимание в коммуникативном акте.

3. Триалатеральный, или тернарный подход, в соответствии с которым языковой знак представляет собой триединство – связь формы, акустемы и значения. Форма представляет собой звуковую материю слова. Акустема – это идеальное представление звуковой формы в языковом сознании. Значение представляет собой совокупность номинационных, грамматических и лексических признаков слова.

4. Кварталатеральный подход, в отличие от предыдущего, характеризует языковую единицу как четырехсторонний речевой (а не языковой!) знак. Это совокупность звуковой формы, акустемы, значения и части обозначаемого понятия. В соответствии с данным подходом речевой знак не просто актуализирует на уровне контекста одно из своих значений, а в результате взаимодействия языкового значения и обозначаемого понятия включает в свою структуру речемыслительное, интегративное качество. Это результат взаимодействия главного значения слова и мыслительного понятия.

Нельзя, однако, ограничивать форму языковой единицы лишь одним звуковым качеством. Ее следует толковать шире, а именно: как единство произносимого звука, движения органов речи, графического изображения. В соответствии с этим на второй ступени – на уровне идеализации, необходимо различать: акустему, кинему, графему.

Кроме того, необходимо выделить два основных типа значимых признаков вербального знака. К ним относятся семантические признаки самой формы слова, или интралингвистические семантические признаки, синтезированные с акустемой слова.

Это – (1) грамматические признаки (граммемы), номинационные признаки (номемы), словообразовательные признаки (архитектонические семы). Кроме того, к словоформе «привязано» так называемое экстралингвистическое содержание как стереотипное представление какого-то предмета действительности. Оно также представляет собой совокупность семантических признаков, ассоциируемых более или менее явно благодаря акустемной оболочке слова.

Это – (2) лексические, или контенсиональные (содержательные) признаки, ср.:

Малиновка – (1) ед. ч.; жен. р.; им. п.; «обитающая в малиннике», одушевл.;

(2) «птица с красной грудкой, вьющая свое гнездо в зарослях малинника, поющая с восходом солнца (на заре)» /поэтому имеющая еще одно название – зарянка/.

Будильник – (1) ед. ч.; муж. р.; им. п.; «будит спящего», неодушевл.; инструментальный предмет;

(2) «разновидность часов, с определенным механизмом для заводки, со звонком, имеющий определенную форму и т. п.».

Возвращаясь к проблеме соотношения единиц языка и единиц анализа, мы должны предварительно заметить, что если в семиотическом отношении обозначающий знак перетягивает на себя часть обозначаемого мыслительного содержания, то в случае заявленного отношения между инструментальным знаком и анализируемым языковым объектом происходит аналогичный процесс. Подвергаемая анализу вербальная единица перетягивает на себя инструментальную семантику. Это процедурное явление можно назвать комплементацией.

В предыдущем изложении мы эксплуатировали формулу, демонстрирующую принцип дополнительности, в соответствии с которым слово переходит из статуса языка в статус речи. Используем ту же формулу для объяснения характера соотношения единиц анализа (операционных, инструментальных единиц – слов, терминов) с вербальными единицами как объектов анализа. Попутно заметим, что совокупный термин «вербальный» мы используем в отношении «языковых» и «речевых» единиц, когда нет необходимости их дифференцировать.

Ср.:

A ⊃ a, b = A ⊃ a, c/… +d,

где A ⊃ a, b единица анализа, операционная единица (А), включающая в свой арсенал набор признаков (a, b);

A ⊃ a, c/… – вербальная единица (А) как объект анализа, обладающая набором признаков (a, c/…), из которых только один признак (а) тождественен заданному в операционной единице признаку (а); другие же явные и имплицитные признаки (c/…) не соответствуют признакам, заданным в средстве анализа (a, b), они не согласуются с ними, т. е. не охвачены методом анализа или этим методом игнорируются.

Неохваченность методом анализа – довольно частотный случай в практике лингвистического анализа. Данное процедурное явление прямо противоположно комплементации. Инструментальный признак не приписывается, а просто не высвечивает в исследуемом объекте другие имеющиеся в нем признаки. Например, инструментальное понятие «лексическое содержание слова» не предполагает в анализируемом слове «структуру». Понятие «семема» проецирует на слово не только смысловые признаки – «семы», но и предполагает их организованное единство (чаще в этом случае говорят об иерархической семемной организации). Однако понятие «семемы», в отличие от понятия «словесное значение», не предполагает неразрывную связь семемы с формой слова. Иными словами, семема лингвистически мыслится как семантическая база какого-то словесного значения. Синонимическое употребление данных терминов чревато искажением действительного положения дел. Смутное представление о потенциальном заряде того или иного термина, к сожалению, имеет место в лингвистических рассуждениях. Многие лингвистические дискуссии часто ведутся не по сути исследуемого явления, а по причине непонимания или перепонимания «смутных» терминов.

Последний компонент в приведенной формуле, +d, символизирует комплементивный признак, семантизирующий дополнительно анализируемую единицу со стороны операционной единицы. Заметим, что в методологическом плане наше языковедческое отношение к процедуре присвоения никак нельзя назвать положительным.

Итак, терминологический знак как инструмент анализа языкового явления объективно содержит в себе два отрицательных момента – недостаточность и избыточность. Недостаточность приводит к неполноте, односторонности анализа. Избыточность обусловливает искаженное, инструментально привносимое представление языкового объекта.

1.6. Аналитические и синтетические тенденции в лингвистических исследованиях

Но даже ге́незис узнав

Таинственного мирозданья

И вещества живой состав,

Живой не создадите ткани.

Во всем подслушать жизнь стремясь,

Спешат явленья обездушить,

Забыв, что если в них нарушить

Одушевляющую связь,

То больше нечего и слушать.

И.В. Гёте. Фауст (пер. с немецкого Б. Пастернака)

Уже в античной философии понятие анализа неразрывно связано с отношением целого к своим частям. Путь познания целого лежит через часть – здесь и начинается анализ. Путь от имени вещи к определению этого имени – это также анализ, ср.: «Изучение через части, составляющие определение, надо знать заранее, и они должны быть доступны» [4, 92].

Отношение части и целого, согласно Аристотелю, имеет двунаправленный характер – целое предполагает части, часть предполагает целое. Соотношение частей и целого – это родо-видовые отношения, ср.: «то, что входит в определение, разъясняющее каждую вещь, также есть части целого; поэтому род называется и частью вида, хотя в другом смысле, вид – часть рода» [4, 174]. Движение от частей к целому – это не что иное, как синтез. В определении части есть указание на целое. Часть определяется через целое.

Г.В. Лейбниц относит анализ к особому искусству, с помощью которого можно выйти на новые идеи. Автор считает простым то, что должно синтезироваться в сложное, ср.: «Часто приходят к прекрасным истинам путем синтеза, идя от простого к сложному» [29, 376]. Если экстраполировать это положение на отношение определяемого и определяющего, то первое будет сложным, а второе – простым. Г.В. Лейбниц видел в анализе средство каталогизации простых мыслительных понятий. Творческой становится процедура комбинаторики, с помощью которой можно совершенствовать процесс познания мира.

Э.Б. де Кондильяк выступает против синтеза в понимании его как сцепления идей. Он отдает предпочтение анализу. Он рассматривает анализ как подлинный путь к открытиям. Однако анализ для автора – это не только расчленение, но и сочетание. Он практически отождествляет синтез и анализ, ср.: «Цель синтеза – как расчленение, так и соединение, а цель анализа – как соединение, так и расчленение» [25, 252].

Кондильяк указывает также на бесполезность дефиниций, в которых «хотят объяснить свойства вещей при помощи рода и видового отличия». По мнению автора, дефиниции нельзя применить в отношении простых идей. Кроме того, дефиниции не пригодны для того, чтобы «давать точное понятие о не очень сложных вещах» [25, 139]. Это своего рода протест против аристотелевских родо-видовых оснований определения. Расчленение идеи на несколько идей – это путь от синтеза к анализу. Его и проповедует автор, ср.: «Анализ – единственный ключ к открытиям, но, могут спросить, что является ключом к анализу? Связывание идей» [там же, 292].

Предпочитая анализ, Кондильяк объявляет синтез ненадежным, неясным методом. С этим трудно согласиться. Если, например, взять какое-нибудь слово и его дефиницию, то мы увидим, что отдельное слово представляет собой результат синтеза, а его дефиниция есть не что иное, как анализ. Данное положение легко продемонстрировать с помощью цифр. Если рассматривать цифру 5 как синтез, или сумму, то она может быть разложима (= «проанализирована») различным образом, ср. 2 + 3 или 4 + 1, или 1 + 1 + 3 и т. д. О чем это говорит? Хотя бы о том, что одно и то же понятие может иметь множество дефиниций. Одна и та же вещь или идея может быть разделена на множество различных частей или признаков, комбинирующихся различным способом.

Вероятно, наше заблуждение состоит не в делении целого на части, т. е. не в переходе от синтеза к анализу, а в способе соединения частей для получения (первоначального) целого, или в переходе от анализа к синтезу. Это особенно заметно, когда мы имеем дело не с частями одного порядка или единой категории (например, с элементами цифрового ряда), а с разнородными, разнокатегориальными частями, которые еще не выделены нашим сознанием в отдельные признаки и понятия, т. е. не являются фиксированными. В качестве примера можно представить себе круг, внутреннее пространство которого поделено на разные части, не соответствующие известным нам геометрическим фигурам типа треугольника, трапеции, четырехугольника (рис. 5).

Рис. 5

Мы можем разобрать по частям данный круг. Однако потом сложить такие «аналитические» части в целый круг значительно труднее, чем составить, например, четырехугольник из известных правильных геометрических фигур. Отсюда вытекает еще один интересный вывод – чтобы приступить к процедуре синтеза, часто необходимо знать, что и как должно быть синтезировано. В противном случае мы передоверяемся случайности и создаем новый «нерассудочный» объект, что в истории науки уже не раз имело место.

Ф.В. Шеллинг, рассматривая проблему целого и части в искусстве, обосновывает понятия синтеза и группировки. Автор связывает синтез с понятием целого. Группироваться в целое могут независимые части. При этом «целое при созерцании частей так же предшествует им, как оно должно им предшествовать и при их созидании» [там же, 234]. Если рассматривать художественное полотно как целое, а изображенные на нем фрагменты как части, то, по-видимому, чтобы понять отдельные фрагменты, их нужно соотнести с целым образом картины. При создании картины образ целого должен регулировать и регламентировать написание фрагментов. Художник синтезирует предмет с пространством. Эту процедуру Шеллинг считает самой трудной целью группировки.

В плане исследуемой проблемы интересны мысли философа о языке и речи. Язык для Ф.В. Шеллинга – это разрозненные части, а речь – это синтез частей, т. е. целое. Автор называет язык «высшим символом хаоса» в противовес речи, которую он рассматривает как единство, как «символ тождества всех вещей» [55, 187]. В чем тогда смысл речи как целого? Наверное, не в простом объединении слов-частей, а в их единстве, при котором каждая слово-часть пронизана целым – указывает на него, предполагает его присутствие.

Э. Гуссерль связывает понятие синтеза с понятием тождества. Мыслящий субъект намеренно синтезирует, отождествляя. Он соотносит в единое целое аналогичные величины – объекты, подверженные осмыслению, и предварительные мыслительные образы данных объектов. Поэтому «вся жизнь сознания образует синтетическое единство» [18, 375]. «В каждой актуальности», согласно философу, «имплицитно содержатся ее потенциальности» [18, 376]. Эти потенциальности не пустые, они наполнены содержанием и интенционально отмечены в сознании субъекта. На языке лингвистики это означает, что слово, актуализированное в речи, хотя и сужено, конкретизировано в своем значении, ассоциирует все же некоторые свои нереализованные семантические возможности. Называя человека ослом, мы не свободны от образа животного в целом, хотя подразумеваем в человеке, которого называем этим именем, только два актуальных семантических признака – «глупость» и «упрямство».

Э. Гуссерль выдвинул идею интенционального анализа. Это не обычный, традиционный анализ. Его целью является «раскрытие потенциальностей, имплицитно содержащихся в актуальных переживаниях» [18, 379]. Можно добавить, что такого рода сопереживания образуют мощный ассоциативный фон слова и пищу для мысли.

Если задать вопрос: «Для чего нужен анализ?», мы, вероятно, получим на него следующий комплексный ответ: 'Для понимания, пояснения, уточнения какого-то исходного синтетического понятия, символизированного с помощью естественного или искусственного языка'. С этим не согласен философ Б. Рассел, ср.: «При переходе от нечеткого к точному с помощью анализа и рефлексии, о которых я говорю, вы всегда подвержены определенному риску ошибиться» [44, 5]. Если мы можем ошибиться в использовании точных понятий, что же тогда ждать от оперирования неточными понятиями и терминами?

Больше всего нечеткого, расплывчатого, до конца неопределенного, недостаточно ясного мы находим в естественном языке. Автор подмечает, что люди, говорящие на одном и том же языке, используя одно и то же слово, подразумевают под его значением не одно и тоже. Если бы было наоборот, и люди понимали под одним и тем же словом одно и то же, «это сделало бы невозможным всякое общение, а язык самой безнадежной и бесполезной вещью, которую можно себе представить, так как придание значения вашим словам должно зависеть от природы объектов, с которыми вы знакомы… Люди были бы не в состоянии разговаривать друг с другом, если бы не приписывали своим словам совершенно различные значения» [44, 21]. Таким образом, неточность языка позволяет его носителям выражать с его помощью свои оригинальные мысли!

Вспомним лишний раз о том, что слово всего лишь намек, указание на обозначаемое понятие. Оно обеспечивает говорящему в коммуникативном акте если не полную, то очень большую свободу для выражения мыслей о внешнем мире и о самом себе.

Согласно Б. Расселу, «анализ не совпадает с определением» [44, 21]. По мнению автора, определения лишь предваряют анализ, который «нужно начинать с комплексности факта» [там же, 22]. В принципе речь идет о том, какой путь исследования предпочтителен – от частного к общему, как в определении; или от общего к частному, как в анализе.

Проблема «анализа и синтеза» как речемыслительных операций не должна смешиваться, однако, с проблемой «анализа и синтеза» как метода исследования. В методологическом плане усиливающаяся тенденция аналитических, а не синтетических подходов в науке, в частности в лингвистике, приводит к искусственным междисциплинарным и межуровневым барьерам на пути описания языковых единиц как комплексных языковых и речевых знаков. В лингвистике комплексному анализу препятствует деление языковых исследований на лексикологию, морфологию, синтаксис, текстологию.

Примечательно в этой связи следующее высказывание У.Р. Эшби: «Я подчеркиваю, что вот уже более сотни лет наука развивалась главным образом за счет анализа – расчленения сложного целого на простые части: синтезом же, как таковым, практически пренебрегали… Поэтому сегодня физиолог знает больше об отдельной нервной клетке в мозге, чем о совокупной деятельности массы клеток мозга в целом». «Не все системы могут быть расчленены на простые части» [57, 126–127].

В последнее время антиномия «анализ-синтез» как в отношении отдельных объектов, так и в плане отдельных дисциплин стала рассматриваться иначе. «Стало ясно, что, расчленяя целое на составные части, мы часто упускаем специфику целого» [52, 11]. Однако мировоззрение, которое рассматривает «целое» как отправную точку исследования, а исходными законами считает законы, управляющие поведением целого, еще не стало превалирующим. На недостатки аналитического подхода к описанию языка указывал еще В. Гумбольдт, ср.: «Речь содержит бесконечно много такого, что при расчленении ее на элементы улетучивается без следа. Как правило, слово получает свой полный смысл только внутри сочетания, в котором оно выступает» [17, 168]. «В языке нет ничего единичного, каждый отдельный его элемент проявляет себя лишь как часть целого» [17, 313–314].

Если представить исследуемый объект в виде недоступного для проникновения вовнутрь «черного ящика», то функциональные связи внутри этого «черного ящика» предлагается устанавливать синтетическим путем «на основании выводов из результатов наблюдений проведенных извне» [57, 135]. Значение слова следует искать, таким образом, не в самом слове, а в его контекстуальном окружении.

В этой связи следует заметить, что, например, в лингвистике превалирует метафизический взгляд на проблему семантики речевого знака, согласно которому актуальное значение слова объясняется лишь языковой системной природой слова, наличием в нем определенного семантического потенциала. Такое понимание семантики актуализированного слова согласуется с основным постулатом метафизики Аристотеля, в соответствии с которым «философы пытались объяснить падение камня «природой» камня, а подъем дыма – «природой» дыма» [43, 84]. Значение слова объясняется, по-прежнему, «природой» слова. Попытка искать значение слова в его использовании привела лишь к смешению или слиянию понятий «значение» и «функция». Появились гибридные термины типа «функциональная семантика», «семантическая функция» [30, 441; 165].

Для «аналитизма» как глобального метода исследования языка характерным является также «принцип дополнительности», способствующий тому, что целому языковому объекту приписываются качества, вычлененные у какой-то части данного языкового объекта. При этом качество языкового объекта заменяется качеством исследовательского концептуального инструментария, т. е. различными «лингвистическими мифологемами». С помощью мифологем выявляются, как правило, не языковые понятийные категории, а совокупность экстралингвистических явлений, выражаемых с помощью языка.

Тенденции гносеологического аналитизма прочно закрепились в лингвистической науке. Лингвисты продолжают активно исследовать языковые объекты поливерсивным способом, двигаясь от точки к отрезку, от центра к полукругу. Они разделяют, расщепляют, классифицируют, типизируют; раскладывают относительно целое на части. Но всегда ли можно с помощью полученных частей объяснить суть целого? Подводить целое под структуру стало привычным делом. Статическая структура отождествляется с сущностью целого. На самом деле с помощью анализа расчленяется живое, динамическое, функционирующее целое. В результате создается часть как мертвый продукт анализа.

Призыв к синтезу в методологическом смысле с учетом сложившихся гносеологических условий звучит как ничем не подкрепленная декларация – это призыв идти в никуда. Этот путь не приведет к тому целому, которое расчленялось. Если все же и приведет, то это будет бесплодным возвращением на круги своя, т. е. к начальной, отправной точке анализа – с чего начали, тем и закончили. Склеивать то, что наработано теоретическим анализом, – это бессмысленная процедура. Вот почему мы до сих пор не можем ответить на вопрос о том, как функционирует язык в целом, т. е. как работает языковое сознание.