Текст книги "Введение в когитологию. Учебное пособие"

Кроме того, положение усугубляется тем очевидным фактом, что наша отправная точка исследования неверна. Уверены ли мы в том, что знаем, что является целым и где оно находится? То, что мы выдаем за целое или называем целым, – это результат дискретной деятельности нашего сознания. В действительности мы имеем дело не с целым, а с частью. Анализ проводится в направлении не от целого к части, а от части к ее частям. Означает ли это, что в современных аналитических исследованиях нет целого? И будет ли оно выявлено в синтетических исследованиях, построенных на результатах анализа, т. е. на псевдочастях? Оставим вопросы открытыми.

В лингвистике принято считать целым текст, хотя бы в композиционном плане. Здесь нужно заметить, однако, что такие компоненты целостности как архитектоническая завершенность и стабильность («готовость»), а также рекуррентность, в тексте отсутствуют. Нет единого текста, структурированного и семантизированного единообразно. Есть разные тексты. Традиционно текст расчленяется на части – предложения, состоящие в свою очередь из словосочетаний (синтагм), которые конституируются словами. Далее слова распадаются на морфемы, а морфемы – на фонемы. Такое формальное членение подкрепляется семантической дифференциацией: фонема имеет интралингвистическое значение, выполняет дистинктивную, «смыслоразличительную» функцию; морфема имеет внутризнаковое значение, которое определяется у нее на фоне целого слова. Такие единицы языка, как: слова, синтагмы, предложения и текст, причисляются к значимым единицам, выполняющим знаковую, так называемую «экстралингвистическую функцию».

Механистическое понимание целого и части в лингвистике основывается главным образом на языковой материи, лингвистической архитектонике. Почему текст считается целым? Потому что он включает в себя множество объединенных слов? Однако если считать результатом синтеза целое, как было показано выше, то текст следует рассматривать как аналитическое построение. Текст частичен и аналитичен, но нецелостен. Целым по отношению к тексту следует считать его главную тему, возможно, название. Тема раскрывается в тексте. Это анализ. При таком подходе самой синтетической значимой единицей является слово. Но и такое рассуждение будет односторонним. Текст как речевое произведение создается как с помощью анализа, так и с помощью синтеза. В нем эти процессы взаимопереходящи.

Какое целое следует искать в языке? Все указанные выше «части» языка рассматриваются как относительно целые, т. е. целостность каждой языковой единицы определяется по ее отношению к единицам нижнего уровня. Такое релятивистское понимание целого строится на структуралистской стратификации языка – делении его на языковые уровни. Одной из центральных единиц языка считается, например, слово. Спрашивается, в чем проявляется целостность слова, если оно на самом деле представляет собой двуединство, т. е. отношение формы и содержания?

Наконец, в чем суть целостности? В нерасчлененности, синкретизме или в составности, аналитизме? Если принять второе положение, то проблема анализа и синтеза окажется надуманной проблемой, потому что анализ и синтез в таком случае действительно одно и то же. Если принять положение о синкретизме как характерном признаке целостности, возникнет необходимость пересмотреть целесообразность антагонистического противопоставления формы и содержания в языке и, конечно же, в метаязыке лингвистического исследования. Здесь необходимо сделать небольшой экскурс в методологическую проблему.

Для собственно лингвистического исследования всегда был характерным аналитический прием, в соответствии с которым языковой объект уподоблялся языковому инструментарию. Основным инструментом современного лингвистического описания является, главным образом, слово. На парадоксальность такого положения указывалось не раз. Слово выступает в двух функциях:

(1) в функции операционной единицы, или инструмента анализа;

(2) в функции целевого объекта анализа.

Выражаясь коротко – слово анализируется посредством слова. Или: составная метаязыковая единица используется для разложения на составляющие аналогичной составной единицы. Что можно ожидать от такого анализа, если сам инструментарий до сих пор не определен и не уточнен должным образом и если к тому же анализ превращается в процедуру уподобления?

В связи с решением проблемы языкового знака (добавим – как средства и как объекта анализа!) отмечается тенденция стирания границ между «значением» и «употреблением», или между «языковой семантикой» и «отражательной семантикой» [30, 564–565]. Данная тенденция привела, с одной стороны, к семантическому обезличиванию языковых форм, а, с другой стороны, к расширению семантического пространства языковых единиц. «Семантика» языковой единицы расширяется до речевого смысла или выражаемого мыслительного содержания. Вследствие этого она дистанцируется, отрывается от языковой формы, т. е. рассматривается не как принадлежность языковой формы, а как объект ее репрезентативной функции. Иными словами, семантика не определяется как неотъемлемая часть, «атрибут» языковой формы, а толкуется как «модус», или один из способов существования языковой формы, т. е. как отчужденное от языковой оболочки качество.

Ни унилатеральная (односторонняя), ни билатеральная (двусторонняя) модели языковой единицы не отвечают в полной мере требованиям комплексного, синтетического описания по следующим причинам:

1) фонетическая и семантическая стороны языкового знака, независимо от того какой концепции придерживается исследователь, стали изучаться автономно, раздельно друг от друга, хотя связь этих сторон теоретически никогда не отрицалась ни в ономасиологии (науке наименования), ни в семасиологии (науке о значении и обозначении);

2) унилатеральный подход обезличил словесную форму, доведя ее до акустической оболочки обозначаемого понятия. Под языковым знаком стали понимать форму слова. Нивелировались различия между значением слова и обозначаемым понятием;

3) билатеральная концепция языкового знака, провозгласив единство формы и содержания, не смогла однозначно решить проблему соотношения языкового значения и мыслительного понятия. Менее противоречиво данная проблема была представлена в свое время в работах немецких ученых В. Лоренца и Г. Вотьяка, которые пришли к заключению, что значение выводится из мыслительного понятия, а переход понятия в значение является неполным: только те понятийные элементы откладываются в значении слова, которые обеспечивают процесс понимания в коммуникативном акте [60, 47]. Кроме того, понятийные элементы, получившие статус языкового значения, прочно связаны со звуковой формой слова. Последняя и обеспечивает ассоциацию данных семантических признаков, подтверждая тем самым их «оязыковленность». Когда нормальный человек слышит слово «вода», он ассоциирует такие признаки, как «жидкость», «бесцветная», «без вкуса», «используется для питья, мытья, стирки и т. п.». Признаки эти не относятся к научному энциклопедическому знанию, как, например, химическая формула воды «два элемента водорода и один элемент кислорода». Данный комплексный признак не закреплен за формой слова «вода». Он представляет собой внешнее знание, которое может обозначаться с помощью слова «вода», но не входит в его семантическое содержание.

Аналогичное толкование лексического значения как «наивного понятия» предлагал Ю.Д. Апресян [3, 57–59]. Наиболее последовательные сторонники билатеральной концепции языкового знака справедливо отмечают, что значение не существует без знака, а знак обладает значением, что «не форма знака должна соотноситься с объектом, а знак в целом, включая и его значение» [24, 9]. Считается, что в такой интерпретации исключается возможность отождествления языкового значения и мыслительного понятия. Остается, однако, открытым вопрос о способе связи, о характере интеграции билатерального языкового знака и обозначаемого с его помощью мыслительного понятия.

Проблема соотношения формы и языкового значения при всей своей очевидности не получила удовлетворительного решения ни в одном из подходов. Значения в силу их экстралингвистического понимания продолжают рассматриваться вне жесткой привязки к языковой форме. Так, например, в соответствии с установками «лингвистической комбинаторики», в которой наиболее последовательно воплотилась унилатеральная концепция языкового знака, «варианты одного и того же значения могут соотноситься с различными фономорфологическими комплексами, а одни и те же фономорфологические комплексы могут соотноситься с различными значениями» [32, 43]. Хотя, как было уже отмечено выше, значение слова нельзя рассматривать в разрыве от звуковой оболочки слова (акустемного образа). Значение не свободно. Оно прочно привязано к определенной форме слова. Разные слова могут иметь аналогичные значения, но никогда не имеют одного и того же значения.

Описание состояния методологической базы в лингвистике высвечивает многие вопросы, требующие иного решения с учетом закономерностей аналитических и синтетических тенденций в языке.

♦ Что входит в план выражения слова? (только «форма» или «форма и содержание»?). До сих пор незыблемым считается структуралистское положение о том, что форма слова представляет «план выражения», а значение слова – «план содержания». Куда же тогда отнести обозначаемое содержание мыслительного понятия? Разве основная функция слова заключается в том, чтобы выражать собственное значение?

♦ Как структурировано семантическое содержание в форме слова и вокруг нее? Можно считать очевидным фактом, что форма слова семантизирована грамматическими и номинационными признаками, ср. старик – ед. ч., муж. р., «старый». Однако как эти «формальные» признаки взаимодействуют, с одной стороны, с признаками лексического значения, с другой, – с признаками обозначаемого понятия? Остается до сих пор неясным, как структурировано лексическое значение. Часто его представляют как набор «семантических компонентов», образно выражаясь – мешок, наполненный смысловыми шариками. Аналитизм отдалил понятие лексического значения от понятия словообразовательной структуры. Считается, например, что в слове учитель, суффикс – тель (а точнее совокупность двух суффиксов – т и – ель) придает целостному слову значение «активного деятеля». На основании терминологического развода мы не в состоянии сказать определенно, входит ли вышеназванный признак в объем лексического значения.

♦ Какую природу имеет семантика слова – интралингвистическую (собственно языковую) или экстралингвистическую (внеязыковую)? Аналитический подход не может объяснить единство этих понятий, а приводит к их смешению.

♦ Что обозначает и выражает языковая единица? Обозначать – это процесс наделения знаком, это соотнесение какого-то мыслительного объекта с семантической частью языковой единицы. К сожалению, понятие обозначения толкуется в лингвистике крайне небрежно. Процесс обозначения обычно отождествляется с результатом обозначения, т. е. с тем, что выражено.

Все эти методологические вопросы связаны с понятиями целого и части в языке-объекте и языке как средстве лингвистического описания.

Конечно, было бы полезно определиться в вопросах, что является синтетическим целым и аналитической частью. По-видимому, лингвистическое целое следует искать не наверху иерархической лестницы, построенной по меркам рационального мышления, а в языковом сознании, в его морфотемной природе, т. е. в формально-семантическом единстве (ср. морфа – форма; тема – семантическая основа). Морфотемная модель исследования предполагает синтез, конгруентность, корпоративность формальной и значимой сторон, а не их независимость и разделение по принципу «формальная оболочка – языковое содержание»; «материя языка – языковая семантика»; «акустема – значение» и т. п. В морфотеме, которой мы придали статус операционной единицы, конституенты «морфа» и «тема» равноценны, между ними нет детерминативной зависимости в том смысле, что одна из них определяет другую или наоборот. Это в какой-то степени форма и значение одновременно. Это взаимопроникновение, взаимопереход и взаимообъединение. Морфотема в терминологическом плане предполагает частичное тождество формы и содержания их врастание друг в друга. Как формально-семантическое единство морфотему можно рассматривать в качестве инструментального аналога языковой единицы, который используется для аналитического и синтетического описания последней; об этом будет рассказано в следующих разделах.

Наиболее яркое проявление формально-семантического синтеза и даже синкретизма в языке наблюдается, например, у слов с мотивационным, номинационно-семантическим признаком, ср. ра-ботода-т-ель, мучи-т-ель. Корневая морфема мотивированного слова является формой и одновременно одним из семантических признаков, который явно совыражается с ее помощью.

Даже в звуковом составе слова на уровне взаимодействующих, сливающихся фонем мы наблюдаем синтез акустемы фонемного порядка с определенным значением. Акустемно-фонемным значением здесь можно считать качество звука. Данное качество или подтверждается (= актуализируется) или изменяется в составе разных слов, ср. фонему /л/ в различных позициях:

(1) лето (нейтральное, стабильное звучание, среднее по мягкости/твердости);

(2) лиса (смягчение, или палатализация);

(3) ласка (огрубление, или веляризация).

В примере (1) /л/ сохраняет исходное («собственное») качество благодаря плавному переходу последующего звука /е/ в /э/; здесь осуществляется процесс скрытой дифтонгизации звука /е/

(= еэ).

В примере (2) звук /л/ смягчается благодаря последующему звуку верхнего ряда /и/.

В примере (3) звук /л/ огрубляется благодаря последующему звуку заднего ряда /а/.

Фонетические примеры убедительно доказывают, что синтетическое отношение формы и значения двусторонне, причинно-следственно – изменение формы влечет за собой изменение значения, а изменение значения часто сопровождается изменением формы при кажущейся ее неизменности. Неизменяемой остается лишь консервативная графика, которая и создает впечатление стабильности звука.

Аналогичные процессы протекают на уровне предложений, в которых слова подтверждают свое стереотипное семантическое качество (собственное значение) или изменяют его, ср.:

(1) Он следует за мной (= «идет следом»);

(2) Поезд следует до станции… (= «едет до…»);

(3) Из сказанного следует… (= «вытекает вывод»).

Самая низкая степень синкретизма между формой и семантикой наблюдается в примере (1), хотя в этимологическом аспекте их слияние было более прочным, ср. следовать за кем-либо = «идти след в след за кем-либо».

В примерах (2) и (3) собственное значение глагола-предиката следует становится формой слова – его мотивационным признаком, который пока еще проявляется, дает о себе знать, ср. (2) следует до… = «идет, едет вслед за предыдущим поездом»); (3) следует из… = «является следствием, потому что заключает предшествующую речь; вывод начинается сразу (следом) за сказанным».

Изменения первичных словарных значений у слов происходит в контексте благодаря синтетическому единству отдельных словарных единиц, например, слово плюс предлог, ср. следует за; следует до; из…следует. Единение синтетического порядка у словарных единиц в речевом контексте не следует путать с их неконгруентными синтагматическими отношениями аналитического порядка, например, с субстантивно-наречными, атрибутивно-глагольными.

Явление синкретизма охватывает не только форму и значение отдельной языковой единицы, придавая ей целостность, или целокупность. Оно распространяется в виде синтеза, как более слабой стадии слияния, также на формы и значения нескольких языковых единиц, вступающих друг с другом в синтагматические отношения. Прежде всего, это возникновение сложных словообразовательных конструкций как нормативного, так и окказионального порядка, ср.: первобытный, водонагреватель; листопадный, кабычегоневышлисты. Здесь наблюдается формальное и семантическое стяжение компонентного состава сложных слов.

Субъектно-предикатные и предикатно-объектные (субстантивно-глагольные) отношения в языке могут обнаруживать глубинную семантическую связь друг с другом, несмотря на их аналитическое представление в синтаксической структуре, ср.:

(а) Птицы летают низко;

(б) Петя вскопал грядку лопатой.

В предложении (а) сочетание птицы летают построено на потенциально-актуальном тождестве, которое синтезирует семантические структуры именного субъекта и глагольного предиката; этим тождеством является общий признак «передвижение по воздуху с помощью крыльев», в первом случае как одна из самых частотных возможностей, во втором – как реализация.

В примере (б) в сочетании вскопал грядку лопатой наблюдается двойной семантический синтез глагола предиката вскопал с именными объектами, а именно с прямым – грядку и с косвенным инструментальным – лопатой. Глагол-предикат предполагает наличие своих актуальных объектов на синтаксической поверхности благодаря тому, что эти признаки уже содержатся потенциально в его семантической структуре.

Аналитические конструкции могут быть свернуты в речи до уровня одной единицы (случай поверхностного синтаксического и одновременно глубинного семантико-синтаксического синтетизма), ср. Когда пришли на место, обнаружилось, что..; Говорят, что он проиграл… где глаголы-предикаты пришли и говорят имплицитно включают в свои семантические структуры соответствующие субъекты, ср. мы, люди.

Самыми синтетическими наименованиями в языке являются числительные, ср. два, три, четыре. Их обозначаемое абстрактно и практически неотделимо от означающего. При ближайшем рассмотрении семиотического отношения числительных обнаруживаем одну важную закономерность: числительные соотносятся с родом, а не с видом; иначе говоря, они выступают в функции знаков класса предметов, т. е. синтезируют все предполагаемые предметы в одну субстанциальную категорию; они не могут «расчленять» предметный мир на виды, подвиды и т. п. (рис. 6).

Рис. 6

Нельзя с помощью числительного два обозначить два неоднородных предмета как совокупность, например, два – «квадрат» и «треугольник». Поэтому уравнение 2 = 1 + 1 или арифметическое действие 1 + 1 = 2 не является для лингвиста правильным в случае «неоднородного» семиотического отношения «имен числительных», ср. «один» (квадрат) + «один» треугольник # (не равно) «два» (квадрата и треугольника), потому что «два» (квадрата и треугольника) будет четыре предмета – два однородных предмета, относящихся к одному классу, и два однородных предмета, относящихся к другому классу. Примеры доказывают, что вектор синтеза направлен на род, тогда как вектор анализа указывает на вид.

Возвращаясь к проблеме методологии, следует отметить, что превалирование аналитического подхода над синтетическим объясняется объективным положением дел: сознание и язык дискретны, потому что сама действительность предметно дискретна; дискретен и мыслящий субъект – он часть мироздания; действительность аналитична, поэтому аналитичны сознание и язык; отсюда аналитичны по характеру и методы анализа. Однако относительное синтетическое целое всегда предшествует анализу. Необходимо стремиться к тому, чтобы всякий анализ завершался синтезом. При этом следует отметить, что в языкознании «наанализировано» намного больше, чем «просинтезировано».

Естественно, что анализ анализу рознь, как и синтез синтезу. К примеру, демонтаж автомобиля, т. е. разложение его на части, это не то же самое, что обработка растущего дерева, предполагающая его разделение на части. Автомобиль – это совокупность частей, сложенных по заранее готовой и знакомой схеме. Из частей автомобиля механик может снова собрать автомобиль. В данном примере синтетическое целое превращается в аналитические части и потом снова собирается в то же самое синтетическое целое. При этом предполагается, что это синтезированное целое возвращает себе первоначальное предназначение – способность выполнять функцию транспортного средства. В отличие от автомобиля, дерево делится на части не по схеме, которая полностью соответствовала бы природе дерева. В случае с «анализом дерева» присутствует такая совокупность действий по разделению целого на части, которая полностью подчинена целям и задачам активного субъекта (лесоруба, деревообработчика), ср. дерево сначала пилят у основания (комля), потом валят, срубают ветки, шкурят (снимают кору) и др. Наши обыденные представления о «дереве» как предмете обычно укладываются в его составные части, такие как «комель», «ствол», «верхушка», «ветки», «листья» или «хвоя». Если мы попробуем по аналогии с автомобилем собрать разделенное на части дерево в нечто целое, это будет уже не дерево, а всего лишь его подобие – мертвое, нефункционирующее. Почему? Потому, что разделяли мы его на части не по природной, а по конвенциональной схеме, которая не позволит нам вернуть его в первоначальное состояние (возродить к жизни). Как известно, наиболее далеко в изучении живой природы продвинулась физиологическая наука. На основании ее достижений медицина уже способна заменить некоторые органы человеческого тела, в частности сердце, сохраняя жизнь человеку. Однако, такую тонкую «материю» как «душу» человека медицина не в состоянии трансплантировать. Расчленять «невидимое» и собирать его воедино человек пока не научился.

Аналогичным образом лингвистика научилась расчленять видимую часть слова на звуки, фонемы, номинационные признаки, словообразовательные элементы. Невидимую же, «подводную» часть слова, а именно его значение, лингвисты расчленяют гипотетически, почти наугад, пользуясь языковой интуицией или так называемыми эмпирическими методами. Единственной верификацией таких методов является повторяемость семантических признаков слова в ряде контекстов, в которых это слово реализуется, ср. идти по коридору; идти по улице (где идти = «шагать»). Реккурентность семантического признака не свидетельствует, однако, о том, что данный признак является имманентным признаком слова, т. е. присущ ему постоянно, ср. идти по следу (= «преследовать»), идти по курсу (= «ориентироваться»), а также, идти своим путем (= «прокладывать свою дорогу в жизни»), идти против воли родителей (= «делать что-то вопреки воли родителей»), идти на пользу (= «быть полезным»).

На вопрос, как могут в одном слове, под одной и той же фонетической крышей уживаться несколько значений, порой не имеющих явной родственной связи друг с другом, лингвистика находит окольный ответ – это явление многозначности, или полисемии. Единство слова в плане значения, говоря образно, лопнуло по швам. Утверждение того, что перед нами «одно и то же слово», мотивировано тем, что данная языковая многозначная единица имеет единую звуковую оболочку. Правда, это единство растворяется во множестве грамматических форм, ср. идти, шли, шел и их вариантов, ср. войти, пойти, зайти. Однако никому не приходит в голову вести речь об одном и том же слове в случае, если словесные формы не имеют ничего общего в звучании, но обладают одинаковыми или тождественными значениями, ср. шагать, ходить, ступать, течь (ср. кровь идет). Разлад в понимание единства словесной формы и единства слова вносят также явления супплетивизма в языке, ср. я – меня; хорошо – лучше, много – больше. Лингвистика утверждает, что это парные формы одного и того же слова, образованные от разных основ. Логика таких рассуждений вызовет улыбку, если мы попытаемся примерить ее к предметной действительности, заявив, например, что два стула, имеющие разную конфигурацию, это один и тот же предмет.

Еще большие сомнения вызывают лингвистические обороты, давно ставшие шаблонными, ср. значения слова, содержание слова. Во-первых, значение и содержание – это термины, отражающие разные концептуальные подходы, которые трудно уровнять или примирить. Во-вторых, подспудно подразумевается, что значение или содержание – это какие-то идеальные состояния слова, находящиеся внутри него. Если принять эту точку зрения, значит, согласиться с тем, что мы имеем дело не с лингвистической метафорой, как и во многих других случаях (ср. язык обозначает, язык выражает), а с действительным положением дел – есть слова, внутри которых локализованы значения или содержательные признаки. Соответственно есть язык, который обозначает и выражает. А что тогда делает мыслящий и говорящий субъект, который пользуется языком как средством общения? Может быть, все-таки обозначает и выражает субъект с помощью языка, а не сам язык? На каких основаниях действия субъекта приписываются инструменту? Понимать лингвистические обороты в буквальном, а не в метафорическом смысле, – это все равно, что руководствоваться прямым толкованием переносных значений слов, ср. сердце радуется (= *улыбается, смеется, скачет от восторга); сыпать соль на раны (= * взять солонку или пачку соли и щепотками посыпать открытые раны на теле). Любой нормальный человек скажет по этому поводу – это или шутка, или полная деградация умственных способностей человека. Никто не говорит, правда, о девальвации лингвистических высказываний.

Членение целого на структурные части во многих случаях осуществляется не в соответствии, а вопреки природе предмета, «на ощупь», «методом проб и ошибок», без учета его закономерного, объективного функционирования «для себя», и, возможно, «для другого объекта», а не «для субъекта». Нарушается принцип объективного детерминизма – согласованности предмета с окружающим миром без конфликта, без разрушительного антагонизма.

Таким образом, любое исследование можно сделать наиболее доказательным только в том случае, если анализировать и синтезировать объект по единой схеме или единой модели. Такое единство будет практически ценным и целесообразным как в случае с «автомобилем», т. е. с артефактом. Выход анализа и синтеза на единую модель станет теоретически ценным достижением только тогда, когда это не будет направлено против природы объекта познания, т. е., когда анализ и синтез будут ориентированы на «живое», динамическое состояние исследуемого объекта.

Исходя из сказанного, можно сделать вывод, что в лингвистической методологии речь должна быть первичным объектом исследования, а язык – вторичным.

В связи с вышеизложенным возникает вопрос: можно ли, проводя динамический анализ, вычленить часть из целого как такового лишь на основании функциональной и конфигурационной автономии этой части, т. е. на базе тех главных признаков, которые отличают эту часть от других частей? – Вычленение части из целого по автономной конфигурации и функции – это безусловное (необусловленное) вычленение. Такой анализ, конечно, является ограниченным (рис. 7).

Рис. 7

Здесь стороны четырехугольника символизируют не только конфигурацию его как предмета, но и стороны его «отсечения» от других частей целого. Здесь четырехугольник представляет часть какого-то предмета без показа своих детерминирующих и детерминируемых связей с другими частями целого.

Часть соотносится с целым только посредством других составных частей целого, а также посредством своих собственных частей (рис. 8).

2 2 Рис. 8

Здесь (а) соотносится (R) с (b) посредством одной из своих частей (сторон) – 1а2, точно так же (b) соотносится с (а) посредством 1b2.

Полную формулу соотношения как тождества можно записать следующим образом: aRb = (1a2) R (1b2).

Следует сказать, что (а) как часть (1а2) обусловлена (>) реляцией к (b), или (1b2), ср. a > (1a2) R (1b2).

Отсюда: a < aRb; b < bRa, где (а) как относительно целое подразумевает, или обусловливает (<), свое отношение (R) к (b), т. е. предполагает всю реляцию, включая себя (aRb). Аналогичную интерпретацию имеет (b).

Следует уточнить, что часть целого вступает в отношение с другими частями целого или посредством одной своей (задействованной) части, или посредством некоторых своих частей, или посредством всех своих частей. Конечно, понятие «весь» здесь должно восприниматься как относительное. Само отношение (R) может быть охарактеризовано в общих чертах как каузальное, или причинно-следственное.

Итак, целью анализа вообще является не автономная, а динамическая, обусловленная часть. Целью синтеза вообще является «живое», функционирующее целое, части которого вычленены не конвенционально, а в соответствии с объективным согласием – детерминированности и каузируемости со стороны собственных, внутренних микрочастей и чужих, внешних макрочастей.

Осуществление анализа и синтеза по единой схеме или модели является полезной тавтологией. Анализ по конвенциональной схеме статичен и непродуктивен в плане познания. Синтез, базирующийся на частях, полученных в ходе динамического анализа, может осуществляться разными комбинаторными путями, т. е. проводиться по разным схемам или моделям. В этом и заключается его потенциальная познавательная ценность.