Текст книги "Возврати его в преисподнюю. Сказка"

11

Строевой смотр, устроенный Еремеем Горынычем для нового владельца усадьбы, вполне удался.

На задах барского дома, на площадке, выложенной булыжником, на стыках которого пробивалась чахлая травка, замерла, расположившись не по ранжиру вся имеющаяся в наличии, как заверил домоправитель, дворня.

Глеб Сергеевич приоделся по торжественному случаю своего представления личному составу имения в светлые брюки, летнюю рубашку в синюю клеточку и новые, оранжевой кожи, не ношеные почти сандалеты. На голову он водрузил соломенную шляпу, валявшуюся в его квартире в кладовке с незапамятных времён, с давней поездки к морю, в Адлер, и вот, наконец, пригодившуюся.

Дымокуров прошёлся не торопясь и заложив руки за спину, вдоль шеренги.

Левофланговой в ней, вопреки уставам строевой службы, предписывающим построение по росту, а не по возрасту, оказалась давешняя бабка из ночной сцены с огромной бочкой.

Старушка при ближайшем рассмотрении оказалась маленькой, сгорбленной, высушенной временем. Согбённая возрастным сколиозом почти пополам, она опиралась на толстенную, отполированную временем, кривую и сучковатую клюку. Бабка была обряжена по вечной старушечьей моде, в выцветшую до изнанки, неопределённо серого оттенка, шерстяную кофту, мешковато сидевшую на ней длинную, колоколом, застиранную до белизны юбку, из-под которой выглядывали… – Дымокуров сперва не поверил своим глазам, – босые ноги с кривыми грязными пальцами и длинными, не стриженными давно, жёлтого цвета, ногтями.

Наряд старушки довершал ситцевый платочек, покрывавший седые космы, которые всё равно выбивались из-под него, торчали на висках пучками в разные стороны.

Сразу за бабкой в строю челяди возвышались два молодца, которым Глеб Сергеевич макушкой едва доставал до середины богатырской груди.

Вид у парней был простецкий, придурковатый даже. Оба не сводили с нового владельца усадьбы василькового цвета глаз, что называется, «ели глазами начальство» так сосредоточенно, что забыли закрыть раззявленные в восторженном удивлении рты.

Одеты они были без затей – в белые нательные рубахи с жёлтыми, как на солдатских кальсонах прежних времён, пуговицами, бесформенные хлопчатобумажные штаны, заправленные в огромного размера, стоптанные вкривь и вкось кирзовые сапоги, давно не чищенные, и от того приобретшие бурый цвет.

Завершали шеренгу знакомые уже Дымокурову персонажи – угрюмый, заросший чёрной бородой по самые брови мужик, так и не переодевшийся по случаю представления, и остававшийся всё в том же камуфляже и броднях, и повариха. Она же кухарка, и, похоже, «прислуга за всё» в барских покоях, Мария, в накрахмаленном белом переднике.

Слегка растерявшись, и оглянувшись беспомощно на маячившего за его спиной, словно взводного старшину, Еремея Горыныча, Глеб Сергеевич выдал, тем не менее, что-то приличествующее ситуации, молодецко-бодрое:

– Здравствуйте, товарищи!

И не удивился бы, услышав в ответ дружное, что-то вроде: «здрав… жел… тов… командир!»…

Но шеренга молчала.

Парни конфузливо потупили взор, диковатого вида мужик, наоборот, возвёл очи к небу, демонстрируя независимым видом, что плевать он хотел на нового владельца-наследника. Повариха улыбалась вопрошающе, словно интересовалась ненавязчиво, «чего изволите»? И только старуха, бочком, по сорочьи, выпорхнув на шаг из строя, глянула угольно-чёрными, с антрацитным блеском, совсем не старческими глазами.

– Ой, вижу, касатик, много вопросов твой разум терзают, а впереди ждёт тебя дорога в казённый дом. Только недолго ты в том казённом доме-то будешь…

Дымокуров недовольно поморщился.

– Мне шестьдесят один год, бабуля. И всяким гадалкам-ворожеям я сроду не верил. А в казённом доме я уже был. Тридцать годков отработал в нём. Вот, на пенсию вышел… – и, напустив на себя строгий вид командира, принимающего строевой смотр, обернулся к Еремею Горынычу. – Почему босая? Обувки нет?

Тот хмыкнул загадочно. А бабка затараторила:

– Это, сынок, чтобы, значит, силу от земли нашей матушки черпать. Босиком-то оно лучше действует.

– А зимой как же? – полюбопытствовал Глеб Сергеевич, вспомнив одного сумасшедшего, Порфирия Иванова, кажется, популярного в своё время в народе. Тоже в одних трусах и босиком зимой по улицам бегал. И здесь – то же?!

– Нет, зимой в валенках, – объяснила старушка. – Валенки, они ведь натуральный продукт, из чистой овечьей шерсти. Так что флюиды от земли без помех пропускают.

Дымокуров понимающе покивал головой. И не без тайного умысла продолжил допрос.

– А здесь, в имении, чем занимаетесь?

– А что Еремей Горыныч велит, то и делаю, – словоохотливо разъяснила бабка. – Я у них вроде фершала. Хворобу любую лечу. Травку целебную в бору собираю. Опять же – огород, скажем, прополоть, во дворе подмести…

– А пенсия-то у вас есть? – с фальшивым участием уточнил Дымокуров.

– Пенсии нет, – с сожалением покачала головой бабка. – У меня трудового стажа – тыща лет, да бумаг, справок о том не имеется…

Глеб Сергеевич опять покивал сочувственно, размышляя про себя, что придётся, судя по всему, бабку в богадельню сдавать, на полный государственный пенсион.

А старушка махнула рукой беззаботно.

– Да я о том не волнуюсь. Проживу. Мы ж здесь все сродственники!

– Родственники? – опять обернулся за пояснениями к домоправителю Дымокуров.

Тот замялся слегка.

– Собственно говоря, так и есть… Баба Ягода, – кивнул он на старушку, и Глеб Сергеевич подивился непривычному имени. – Баба Ягода старшая сестра Василисы Митрофановны…

– Родная! – не без гордости уточнила та. И сообщила, лучась морщинистой улыбкой. – А ты, Глебушка, стал быть, племяш мой.

– Выходит, что так, – подтвердил Еремей Горыныч. – А это сыновья бабы Ягоды. Тоже, племянники э-э… бывшей владелицы… Семён и Соломон.

Парни вытянули руки по швам, развернули широченные плечи, выпятили на дружном вдохе гренадёрские груди.

– Орлы! Мастера на все руки, и бойцы отменные! – не без гордости представил их домоправитель.

– Я их «двое из сумы» зову, – встряла бабка. – Я их в лесу, значится, зимой родила. За дровами ходила. Ну, а как родила, снегом отёрла, да и в суму положила, чтобы они оба-двое у меня не замёрзли. Потом, в избе-то, ржаным тестом обмазала, да в печи запекла. Вон, какие они у меня вымахали! Здоровенные бугаи… Ума, правда, не великого, но уж какие есть, обратно не лезть…

Сыновья при этих словах матери потупились, залились на щеках румянцем.

Глеб Сергеевич похвалил снисходительно.

– Парни – загляденье. Семён и Соломон, значит?

Бабка, шмыгнув носом, поправила платочек на голове.

– Да, видел бы их отец, супруг мой покойный, Кощеюшка, вот бы порадовался!

Дымокуров хмыкнул про себя, отметив странное имя бабкиного супруга. Но как только не зовут близкие друг друга в семейном кругу! Зая, Солнышко, Пузатик… А этот, видать, худой был, раз Кощеюшкой прозвали. Чего ж удивляться, что давно помер?

– Я-то им сперва другие, родовые имена дала, – вещала между тем разговорчивая старушка. – Но, то имена секретные, чужим знать их не положено, чтоб, значит, не сглазили. А так-то, на людях, «Двое из сумы» их звала. Они ж обличием-то одинаковые, будто в зеркало друг на дружку смотрятся. А как в армию их забрили, начали там шагистике обучать. По команде, налево – направо вертаться. А они не понимали того. Ну, старшой-то, и сунул им за голенища одного сапога пук сена, другого – соломы. Так и командовал: «Се-ено! Ать-два! Соло-о-ма! Ать-два!»

Еремей Горыныч цыкнул на старушку:

– А ну, Ягода Митрофановна, кончай разговорчики!

Та заполошно замахала руками:

– Да я ж чо? Я ж поясняю. Да и давно это было, ишшо когда Наполеон войной на нас шёл!

Дымокуров едва сдержал потаённую улыбку. Совсем бабка сбрендила. Парням от силы лет по тридцать… Нет, придётся с ней что-то решать…

– А что ж не женатые-то? – уже по-свойски полюбопытствовал он.

– Молодые ишшо… – насупилась бабка. – Да и невест в округе нет подходящих. Нам же не абы, какие вертихвостки нужны, а женщины сурьёзные, работящие. И што б наших кровей, нашей породы желательно. А где таких таперича искать? На тыщи вёрст вокруг – ни единой души. Вот, тя еле нашли…

Домоправитель, подхватив ненавязчиво нового владельца усадьбы под локоток, повёл дальше вдоль строя, прервав решительно этот становившийся всё более бессмысленным диалог с выжившей из ума старухой.

– А это Яков, – представил он угрюмого мужика в броднях. – Лесовик! Можно сказать, наш главный добытчик и кормилец. День и ночь в бору промышляет. Зверя, птицу к столу. Лосятинку, кабанятинку. Рыбку знатную в местной речке Боровке ловит. Опять же – грибы, ягоды, смотря что по сезону, пудами таскает.

На что Дымокуров заметил не без ехидства.

– А ещё цветной металл с электроподстанций… – и, на правах нового хозяина, твёрдо глядя в глаза мужику, опознал безошибочно. – Это ж вас давеча полицейские с медным ломом в бауле в поезде прихватили?

Мужик с независимым видом, не удостоив Дымокурова ответом, изучал заинтересованно белесоватые, не сулящие дождя облака в небесах.

Зато Еремей Горыныч, сразу смекнув, о чём речь, напустился на мужика.

– Опять? И зачем тебе, интересно, тот металл понадобился? В скупку сдать?

– Да не-е… – осклабился лесовик, сверкнув на редкость белыми, молодыми зубами. – Лесопилку обесточил. Они там столько кругляка наваляли… Хороший лес, здоровый, под топор пускают…

Домоправитель покачал головой сокрушённо.

– Ну сколько раз говорить можно – не те времена нонче, не такими методами с незаконными вырубками бороться нужно. У тебя ж егеря знакомые – шепнул бы. Акт составили…

– Да купили они всех, – в отчаянье махнул Яков рукой. – И егерей, и полицию. Так обложили со всех концов, что хоть опять за топоры да вилы мужикам браться…

Еремей Горыныч предупредил настоятельно.

– Гляди, Яков! Упекут сызнова тебя туда, куда Макар телят не гонял. Аль прошлый урок впрок не пошёл?

– Пущай споймают сперва! – вскинулся мужик. – Я от энкаведе по тайге из лагерей бегал, а от этих-то, нонешних ментов – раз плюнуть!

Домоправитель повернулся к Дымокурову, развёл руками беспомощно.

– Ну что тут поделаешь? Такой своенравный! С ним только Василиса Митрофановна и управлялась. Так-то он мужик хороший, в работе безотказный. И лес любит, жизни без него не представляет…

Глеб Сергеевич, тоже сожалея будто бы, сочувственно покивал головой. А сам подумал, что с такой дворней, сумасшедшей, дебиловатой да вороватой, проблем точно не оберёшься!

А между тем дошёл черёд и до поварихи – дородной женщине, чей возраст можно было определить и в тридцать, и в сорок лет. Она прямо-таки лучилась улыбкой, и лунообразное лицо её со здоровым румянцем на пухлых щёчках будто свидетельствовало о доброкачественности и полезности для организма приготовляемой ею пищи.

– С Марией нашей искусницей вы уж точно знакомы, – остановился домоправитель возле поварихи, облаченной в белый передничек и такой же первозданной чистоты, хрустящий от крахмала колпак. – Не баба, а скатерть-самобранка. Любые яства, даже заморские, вмиг приготовит. Были бы продукты. Я уж и не знаю, где она все эти шашлыки да пловы, люля-кебабы разные подсмотрела, у кого научилась? Всю жизнь в имении прожила…

– Может, по книгам кулинарным? – высказал предположение Дымокуров. – Или в Интернете – сейчас там каких рецептов только нет!

Повариха ещё больше зарделась смущённо, а Еремей Горыныч пояснил снисходительно.

– Она у нас читать не умеет…

– Как так? – искренне на этот раз удивился Глеб Сергеевич.

– Да так, – пожал плечами домоправитель. – Как-то не задалось с самого детства. Её за букварь, азбуку, а она – за рукоделие… Она ещё и шьёт, и кроит прекрасно. И уборку в дому делает – лучше всякого пылесоса. После неё ни пылинки, ни соринки не остаётся…

– Вы мне только скажите, из чего блюдо состоит. Из каких… э-э… ингредиентов. А я мигом соображу, как его приготовить. – Потупясь, объяснила Мария.

Старушка опять встряла:

– На выданье девка! И не рожала ишшо. И воспитания правильного. Хранительница, как это говорят? – домашнего очага! Не то, что вертихвостки нынешние. Ни сварить, ни убраться. Только ногти холить… Маникюр да педикюр… Тьфу, прости меня господи!

Еремей Горыныч опять окоротил бабку взглядом.

«Эту, пожалуй, оставлю…» – решил про себя Дымокуров по поводу будущего Марии, а вслух, окончательно войдя в роль барина, поощрил всех присутствующих кивком снисходительно:

– Благодарю за службу!

А вся шеренга вдруг в ответ грянула – не стройно, но разом:

– Рады стараться, ваше благородие!

Глеб Сергеевич едва не прослезился растроганно:

– Ну вы, братцы, даёте… вот уж услужили, уважили…

Когда дворня разошлась по своим не слишком ясно представляемым Дымокуровым домашним делам, он, обозревая просторный двор, как бы невзначай поинтересовался у домоправителя:

– Я вот, Еремей Горыныч, понял так, что вы здесь все вроде бы родственники… Баба Ягода родная сестра Василисы Митрофановны, Семён и Соломон, выходит, племянники. Яков с Марией… – Глеб Сергеевич выжидательно уставился на домоправителя.

– Брат и сестра. Они… э-э… Василисе Митрофановне тоже вроде племянников приходились.

– А вы? – прямо спросил Дымокуров.

Еремей Горыныч замялся.

– Я… я брат Василисы Митрофановны. Сводный. У нас отцы разные были. А Яков с Марией – мои, значится, сын и дочь.

Только теперь отставной чиновник сообразил, что во внешности всех обитателей имения была одна, сходная черта. Все они имели немного странное, удлинённое строение черепа. Фамильная, судя по всему особенность. Делавшая их отдалённо похожих на древнеегипетскую принцессу Нефертити, кокой её изображают в профиль на барельефах. И у Глеба Сергеевича голова была той же формы, с выдающимся затылком, только, пожалуй, чуть менее выраженной. За эту «головку тыковкой» он немало натерпелся от сверстников в босоногом детстве. Как-то, в зрелых уже летах, он узнал, что у медиков такое строение черепа называется «долихоцефалией». Ничего особенного, никакой патологии. Вариант, так сказать, нормы.

– А супруга ваша? Тоже здесь проживает? – полюбопытствовал у Еремея Горыныча Дымокуров.

– Померла. – Коротко сообщил домоправитель.

– Поня-а-тно… – протянул Глеб Сергеевич.

Хотя абсолютно непонятным для него оставалось главное. Почему при таком обилии близких родственников под боком тётка отписала всё имущество ему, племяннику Дымокурову, которого и видела-то раз в жизни много-много лет назад…

Однако об этом отставной чиновник решил пока у Еремея Горыныча не спрашивать.

12

Сразу же после встречи с Барановской Люций Гемулович вылетел на трескучем вертолёте в Колобродово. Прибыв на место, встал на постой в ведомственной гостинице нефтяников, которую те успели обустроить на опушке бора, перепланировав и проведя евроремонт в помещении закрытой по причине оптимизации сельского здравоохранения местной участковой больнички.

Не откладывая дела в долгий ящик, Люций Гемулович сразу же решил тщательно изучить сложившуюся здесь диспозицию противоборствующих сторон.

Конечно, он мог бы отправить сюда, на «полевые работы», кого-нибудь из младших клерков, – неудавшихся журналистов, жадных до денег политтехнологов, социологов, и прочую «пехоту», подвизавшуюся в пиар-службе нефтяной корпорации.

Однако здесь, в Заповедном Бору, он должен был действовать сам, ибо не мог позволить себе передоверить, кому бы то ни было важнейшее в своей жизни дело.

Оседлав чёрный, похожий на катафалк, джип, предоставленный любезно всё теми же томившимися на подступах к реликтовому лесу нефтяниками, Люций Гемулович, скрывшись за тонированными стёклами на заднем сидении, приказал водителю сперва объехать село, а потом и опушку бора, свернув на дорогу, ведущую к воротам имения.

Скомандовал водителю постоять там, обозревая старинную усадьбу. Никто не вышел к автомобилю, не полюбопытствовал насчёт цели визита.

Люций Гемулович смотрел на помещичий дом пристально сквозь тёмные очки, словно на вражескую цитадель в бинокль, прикидывая, как сподручнее будет штурмовать её короткое время спустя.

И если бы кто-то смог заглянуть под непроницаемые внешне зеркальные стёкла, то отшатнулся в ужасе, поразившись тому, сколько ненависти и злобы, какое адово пламя полыхает в этих красных, не выносящих солнца, колодезной глубины, глазах.

Осмотрел Люций Гемулович и технику нефтедобытчиков, расположившихся до поры в чистом поле – разобранные пока, покоящиеся на автомобильных платформах стальные каркасы вышек, бурильные установки, поблескивающие масляно трубы для скважин, жилые вагончики, передвижные дизель-электростанции и даже полевые кухни, над котлами которых курился вкусный, ароматный парок гречневой каши с говяжьей тушёнкой.

Вернувшись в Колобродово, уже подробнее, пристальнее вгляделся в дышащий на ладан, с облупившейся штукатуркой, сельский клуб, церковь в строительных лесах, установленных, судя по почерневшим от времени доскам сходней, много лет назад, и хмыкнул удовлетворённо.

Наведался Люций Гемулович к главе сельского поселения – неопрятного, толстого мужика с жуликовато бегающими глазами и отчётливым запахом перегара изо рта, который тот безуспешно пытался перебить мятной жевательной резинкой. С главой накануне плотно поработали представители нефтяной компании, купив совсем не дорого его лояльность и сделав своим безусловным сторонником.

Глава услужливо вручил Люцию Гемуловичу стопку заготовленных загодя справок о состоянии экономики и социальной сферы села, составе населения. Попутно передал список ЛОМов – так сокращённо называют социологии лидеров общественного мнения, авторитетных граждан, – учителей, работников культуры, руководителей действующих на данной территории предприятий, заслуженных пенсионеров, активистов партий и движений, а так же священнослужителей, к чьим словам, суждениям прислушиваются односельчане. Списки были старые, ещё с прошлой избирательной компании в Государственную Думу, в ходе которой ЛОМы вовсю использовались органами местного самоуправления в агитации за «партию власти». Однако, как заверил глава, вполне актуальные.

Прощаясь, столичный гость прихватил со стола сельского главы свежий номер областной газеты «Вестник Южного Урала».

Вернувшись в номер гостиницы – весьма скромный, аскетичный даже, можно сказать, с деревянной койкой, прикроватной тумбочкой и письменным столом у единственного окна с видом на бор, Люций Гемулович первым делом обратился к газете.

Здесь, как и ожидалось, на третьей, щедро проплаченной накануне пиар-службой нефтяников странице, размещалась статья, занявшая всю полосу, и подписанная главным редактором издания Анатолием Цепопесовым.

Называлась она броско и вызывающе: «Зачем он нужен, этот Бор?»

В ней автор кратко напомнил о страстях, разгоревшихся в общественности Южно-Уральской области вокруг начинающейся добычи нефти в Заповедном Бору.

Журналист с подробностями, вышибающими слезу читателя, описал удручающее состояние, в котором сегодня пребывает этот уникальный лесной массив.

«На каждом шагу, забредшему в бор туристу, встречаются поваленные стволы огромных сосен, прелая хвоя, гниющий валежник хрустит под ногой. Сырость, лишайники, плесень. Чувствуется, что здесь, в дебрях реликтового леса, редко ступала нога человека. Сумрак, буреломы, дикость и запустение», – так описывает Цепопесов свои впечатления от посещения Заповедного Бора.

«А между тем, – продолжает журналист, – реликтовый лесной массив достоин другой, лучшей участи. С приходом сюда нефтяников в благоустройство бора будут вложены значительные финансовые средства. Появятся рекреационные зоны для комфортного отдыха горожан. Сквозь непролазную чащу, где сейчас обитает лишь непуганое зверьё, проложат асфальтовые дороги и даже специальные бетонированные тропки для пеших и велотуристов. Там, где хоронятся нынче в чаще лоси, кабаны и медведи, появятся кемпинги, гостиницы, кафе и рестораны, теннисные корты, волейбольные площадки, развлекательные аттракционы для отдыхающих. На заросших пока диким тальником, где сейчас плещутся только бобры, но облагороженных в перспективе, берегах речки Боровки будут обустроены пляжи. Здесь любой сможет позагорать на песочке, провести культурно досуг с друзьями или семьёй, выпить, поесть шашлычка. Чистенький, прозрачный по-европейски лес, безопасный и комфортный для горожан – вот какой Заповедный Бор нам нужен!» – с пафосом заключил журналист.

Люций Гемулович с удовлетворением отложил газету. Пальцами, по-прежнему затянутыми в лайковые перчатки, ловко пробежал по клавиатуре. На дисплее айфона последней модели высветился номер главного редактора «Вестника Южного Урала».

Услышав ответ, похвалил сдержанно.

– Молодец, Анатолий. Ловко это у тебя получилось. Особенно про рекреационную зону. Заповедный Бор действительно должен стать любимым местом отдыха южноуральцев. А не пребывать в нынешней первозданной дикости и запустении… Да, спонсорская помощь вашей газете перечислена уже в полном объёме, как договаривались. А ты, Анатолий, в банковскую карту, что я тебе в прошлый раз вручил, загляни. Будешь приятно удивлён суммой, которая к твоему счёту добавилась. Продолжай в том же духе. Уверен, руководство областью по достоинству оценит твою активную гражданскую позицию в этом вопросе. Жду новых публикаций…

Отложив мобильник, Люций Гемулович подошёл к окну, снял зеркальные очки, и уставил свои пугающие глаза на зеленеющий в сотне метров от гостиницы лесной массив.

Смотрел пристально, оценивающе. Словно, выставив дальномер за бруствер окопа, вражеские позиции изучал.

Тот, кого в миру звали Люцием Гемуловичем, прожил долгую жизнь. Немыслимо, невозможно, невообразимо длинную, в сравнении с теми, с кем на нынешнем, очень коротким отрезке бесконечного бытия свела его на мгновенье судьба. А потому и людей, встречавшихся на его вечном пути, он либо не замечал вовсе, отмахиваясь от них, как от безвредной мошки, что висит порой летними вечерами туманным облачком у лица, не кусая, а лишь досаждая слегка, либо прихлопывал, походя, не задумываясь, если эти микроскопические создания пытались нанести ему комариный укус.

Каких-либо нравственных ограничений для себя в общении с людьми он не ощущал вовсе, да и самого понятия «нравственности» для него не существовало. Ибо выдумали и внедрили в сознание людей тысячелетия назад такие представления, как «нравственность», «совесть», «любовь» как раз эмиссары тех сил, что противостояли сейчас Люцию Гемуловичу в Заповедном Бору.

Впрочем, некоторые ограничения в деятельности так называемого Люция Гемуловича в нынешней реальности всё же существовали. И хотя во многом пределы дозволенного для себя он устанавливал сам, совсем уж не считаться с тем, что называла «приличием» окружая его людская мошкара, тоже не мог.

Потому что, чего уж там греха таить, ему, несмотря на всё их ничтожество, нравилось иметь дело с людьми. Нравилось манипулировать ими, ввергать в соблазн, заставлять проявлять слабость, худшие качества человеческой натуры, а потом наказывать жестоко, наблюдая, как они мучаются в отчаянье, в непонимании и безверии.

И без таких, пустячных, в общем-то, развлечений, его вечная, по сути, жизнь, совсем не имела бы смысла.

Отсюда проистекало и его стремление подолгу оставаться среди людей, мимикрировать, сходить за «своего», легко просчитывая правила игры на властном небосклоне, вживаться в среду элит, шагать безудержно по карьерной лестнице до таких головокружительных высот, пределы которых он сам себе устанавливал.

Одним из таких пределов была насущная необходимость всё время оставаться в тени. Как в буквальном смысле, поскольку он физически не переносил солнечного света, так и в переносном – он просто не мог позволить себе стать настолько публичной фигурой, чтобы привлечь пристальное внимание широкой общественности, включая соответствующие структуры, от спецслужб до любителей покопаться в чужом грязном белье журналистов. Ковырнув поглубже, в прошлом Люция Гемуловича они могли бы наткнуться на такое…

И в этом смысле его нынешняя, малоприметная для стороннего глаза, но очень влиятельная должность в нефтяной компании с государственным участием, как никакая другая идеально соответствовала целям и устремлениям того, кого окружающие знали, как Люция Гемуловича.

Никто, – ни в руководстве компании, да что там, бери выше – на всём белом свете, не знал, чего на самом деле добивается этот странный человек в чёрных, непроницаемых для живительных солнечных лучей, одеждах. К чему стремиться, в чём заключается конечный результат его неустанной многовековой деятельности.

Никто, кроме неких божиих созданий, обитавших в глуши Заповедного Бора. Жалкой горстки представителей не слишком многочисленного, но влиявшего некогда самым решительным образом на судьбы всего рода человеческого, народа.

Народа, о существовании которого на протяжении всей своей многотысячелетней истории человечество только догадывалось. Воспринимая его лишь как персонажей многочисленных сказок, мифов, легенд и преданий.

И потому, как полагал Люций Гемулович, Заповедный Бор, а, главное, живущий в нём неприметный народ, должны быть безжалостно уничтожены.