Текст книги "Элементарная социология. Введение в историю дисциплины"

Так ли точно говорит Гоббс? Он так тоже говорит, именно так, как я сейчас сказал. Он говорит, однако, не только это, но удивительнейшим образом социология вытаскивает из Гоббса в какой-то момент, очень важный момент своего становления, именно это. Если бы мы занялись историей политической философии (я сейчас к этому вернусь), то обнаружили бы у Гоббса гораздо больше, именно в сегодняшнем понимании социологии там невероятно много тончайших наблюдений и глубоких рассуждений. Но здесь нам придется их вынести за скобки, я позже еще вернусь к сопоставлению Аристотеля и Гоббса, сначала мы пройдем все это кратко, а потом остановимся на важных деталях, но не на всем, что важно историкам философии. Пока что вернемся к тому, как выглядит история социологии с учетом предыстории при сокращенном и упрощенном понимании существа дела.

Итак, сначала у нас появляется Аристотель, который говорит, что человек – это животное общественное. Он рассматривает естественные способы человеческого общения, которое имеет три основные важнейшие формы: а именно: это семья, оно же домохозяйство, это соседство, и это город. Город, полис, государство, как его ни назови (причем «государство» – самый неудачный из возможных переводов, который сейчас широко критикуется, но сохраняется в публикациях), у Аристотеля так же естественен для жизни человека, как естественно для его семьи домохозяйство или жизнь с соседями в соседской общине. Конечно, при более глубоком чтении мы обнаруживаем, в частности, благодаря Ханне Арендт (хотя ее точка зрения тоже не бесспорна), что естественность семьи и естественность города – не одно и то же. Семья (и соседи) нужны для физического выживания; в городе человек решает высшие политические задачи. Но даже если так, вот эта трехступенчатая схема: семья – соседи – город – сохраняется на века. Город – это завершение, высшее. Он естественен, потому что, как говорит Аристотель, в завершении сказывается природа.

Потом на какое-то время история в этой части как бы прекращает течение. И хотя появляются новые интересные концепции, в частности, касающиеся естественного права, которые совсем не похожи на аристотелевскую, но этот основополагающий аристотелевский словарь остается с европейской мыслью на долгие века. Только в средневековой Европе к трехступенчатой схеме делается полноценное добавление. Данте пишет, что есть четвертая ступень, которую он называет монархией или империей. Разумеется, это не единственное понятие политической философии того времени. Речь идет именно об основополагающей схеме, которая идет из древности.

Потом происходит крах, гражданская война, конфессиональная распря, возникает то, что Гоббс называет «войной всех против всех», и делается попытка заново сконструировать социальное как то, что имеет основу в договоре. И появляются концепции общественного договора, в которых предполагается, что люди, вступающие в общение между собой, никогда бы не смогли его продолжить как мирное общение (как общение, естественным образом предполагающее, что рамкой для него является либо семья, либо соседская общность, либо город, государство). Ведь мирное оно (а общаются эти люди мирно) лишь постольку, поскольку над людьми есть признаваемый ими и ими, собственно говоря, созданный и наделенный властью огромный и страшный Левиафан – государство-Левиафан, государство как результат их собственного деяния. Это результат когда-то совершенного выбора, от которого теперь они, правда, не могут отказаться, но вовсе не нечто такое, что естественным образом принадлежит природе человека. Это нечто искусственное, как говорит Гоббс, созданное человеком так, как Бог создает природу.

И когда мы затем переходим к истории социологии, то видим, какую огромную роль в ней играет Гоббс, мы видим, что так или иначе отнестись к Гоббсу вынуждены самые разные социологи. Мы видим, что классик социологии Фердинанд Тённис – крупнейший специалист по Гоббсу. Мы видим, что в некоторых веберовских конструкциях распознается гоббсовская «война всех против всех» и государство, которое насильно подчиняет себе, но держится на признании законности этой силы. Мы видим, что формула «как возможно общество» (правда, она интерпретируется как «гоббсовский вопрос» впоследствии лишь Парсоном) встречается еще у одного классика социологии – у Георга Зиммеля. Мы видим, как классик социологии и ее основоположник Эмиль Дюркгейм среди своих многочисленных курсов читает также лекции по предшественникам социологии, и среди них он числит Монтескье, Руссо, и в этом же ряду называет Гоббса. О нем он тоже читает лекции, хотя эти лекции, насколько мне известно, не опубликованы[13]13
  Сейчас они опубликованы. См.: Hobbes a I'agregation – Un cours d'Emile Durkheim suivi par Marcel Mauss / Édition établie et présentée par Jean-François Bert. Paris: EHESS, 2011.


[Закрыть]. Мы видим дальше Парсонса с его гоббсовским вопросом-проблемой. Видим социологов более низкого ранга (низкого не по качеству мысли, но по той роли, которую они сыграли в истории социологии), таких как Хельмут Шельски и Карл Шмитт в Германии (Шмитта с известной натяжкой мы можем отнести не только к политическим мыслителям, но и к теоретическим социологам*). Наконец, мы видим в этом ряду Лумана, который Гоббса, правда, не упоминает, но зато один из ключевых текстов всей его теоретической конструкции называется «Как возможен социальный порядок?».

Таким образом, из комбинации нескольких резонов возник «гоббсов вопрос» в социологии: очень большая роль Гоббса в становлении политической философии Нового времени, проблематизация модерна, демонстрация возможностей схематического представления основных теоретических вопросов, ответ на вызовы времени, который был дан в роковые минуты истории… Все это касается, конечно, и Гоббса-философа, и было бы так, если бы социология в известном нам виде не возникла. Но в то же время есть и специфические резоны: роль Парсонса в становлении теоретической социологии, понимание Гоббса у Парсонса, довольно узкое и убогое, влияние Тённиса как исследователя Гоббса на становление классической теории. Как бы там ни было, социологию удобно понимать и разбираться в ее конструкциях именно в перспективе (или ретроспективе) вопроса «как возможно общество».

А теперь рассмотрим, что говорится у Гоббса, более подробно. Я рассказываю о том, как Гоббс понимает социальную жизнь. Причем слова «социальная жизнь» я всякий раз произношу с заминкой. Это связано с тем, что терминологический аппарат нашей науки абсолютно неадекватен для передачи того, что имеет в виду Гоббс. Слова, которые мы используем, что-то могут значить для нас, но они абсолютно неправильны, если мы пытаемся понять реальность той эпохи.

Здесь снова напрашивается упоминание Ханны Арендт, но это завело бы нас слишком далеко.

Например, слово «государство» мы, как правило, используем в значении некоторой политической системы, которая задает рамки порядка и рамки территориального устройства для существования множества других форм социальной жизни. Иногда мы их называем «обществом», пользуясь унаследованным, в частности, от Гегеля, словарем. Для того же Гоббса нет никакого различия между государством и обществом. Залезать в латинскую и английскую терминологию мы сейчас не будем.

Гоббс задается вопросом, откуда берется государство. Гоббс воюет с Аристотелем, потому что для Аристотеля человек – это животное общественное, следовательно, общество, общественность (если говорить терминологически точно, то κοινωνία πολιτική, то есть полисное политическое сообщество) – это то, что принадлежит самой природе человека.

Что значит для Аристотеля «принадлежать к природе человека»? Это не значит, что человек не может жить где-то еще, вне полиса. Он может жить вне полиса, во времена Аристотеля бывало так, что разрушаются города, люди остаются без крова или попадают в рабство, или одно политическое единство побеждает другое, и не совсем понятен статус тех, кто побежден (часть остается рабами, часть восстанавливает совместную жизнь в виде подчиненного города); в Афинах бывало так, что человека подвергают остракизму, и он живет изгнанником. Есть много других случаев, когда человек не живет в городском сообществе. Тем не менее, Аристотель говорит: «это принадлежит природе человека». Он всегда смотрит на каждую сущность в перспективе ступеней совершенства. Для того, чтобы сказать, чем является то-то и то-то, нужно не просто зафиксировать положение дел, но исследовать, каким было бы то, что мы сейчас наблюдаем при полном раскрытии его устройства. Мы смотрим, например, на розу зимой и говорим: «Это растение, у которого нет ни лепестков, ни цветков, ни плодов». И действительно, если вы посмотрите на розу зимой – так и есть. Но для того, чтобы узнать, что она собой представляет, нужно дождаться поры ее цветения и созревания плодов. Тогда мы видим, как роза прошла свой полный цикл, и теперь мы знаем, что она такое.

Так же и человек – если вы видите его в разных обстоятельствах необщественных, потерпевшим кораблекрушение, в рабстве, в изгнании, это не значит, что вы можете просто зафиксировать, что он может жить как угодно. Но по-настоящему мы узнаем, что он собою представляет, когда его качество разворачивается в полной мере, как говорит Аристотель: «в завершении сказывается природа». Это значит, что, если мы изучаем человека, например, как домохозяина (вот семья, это целое хозяйство для грека, ойкос, а не просто муж с женой), но это домохозяйство – еще не завершение человеческой природы. Одно ли хозяйство, третье, четвертое, входящие в соседскую общность – но этого недостаточно. Когда Аристотель готов признать его человеком в полной мере? Когда он в городе как гражданин раскрывает свою способность к определению характера той политической общности, в которой он находится. Становясь в полной мере гражданином, он раскрывается как человек.

А что для Гоббса? Гоббс делает вид, что это, вообще говоря, все ерунда. Когда Гоббс критикует Аристотеля, возникает впечатление, что он его не просто плохо читал, но нарочито плохо читал. Он выставляет против него нарочито слабые аргументы. Он говорит в книге «О гражданине»: вы идете на улицу, вы что, не запрете за собой дверь? Запрете. Отправляетесь в путешествие – вы отправитесь без охраны? Ни в коем случае. Как же можно говорить, что человек существо общественное? Это абсолютно не работает. Или возьмем другое положение дел. Для Аристотеля все граждане города в той или иной мере друзья. Тем, что сплачивает людей, что позволяет им держаться в политическом сообществе, является в том числе и дружба. Видов дружбы может быть много, люди становятся друзьями по разным причинам. Но высший вид дружбы – это дружба между самыми лучшими людьми, которые поклоняются одним богам, исполнены добродетелями, – в этой дружбе раскрывается природа дружбы. Вот, говорит Гоббс, это правильно, а остальное забудем. Настоящая дружба именно такова, дружба в высшем смысле. Людей много, дружбы, исходя из критерия добродетели, достойны все – они все примерно одинаковы, выбирать сложно, а дружить со всеми тоже нельзя. Для чего тогда нужно понятие дружбы? Оно не работает ни тотально, ни избирательно. Итак, то, что человек животное общественное, не работает. То, что люди спаяны в обществе узами дружбы, тоже не работает. Тогда как можно доверять Аристотелю в этом важнейшем деле? За этими рассуждениями стоит собственное представление, там стоит большая полемика против современного Гоббсу аристотелизма. Школьная философия в то время еще рассматривает Аристотеля как высший авторитет, потому что, говоря совсем грубо, Фома Аквинский доказал, что Аристотеля можно хорошо употребить на благо христианской церкви. И для Фомы Аквинского дело обстоит следующим образом. Вот существует мир, он управляется разными законами (вечным, божественным, естественным), и каждый из этих законов вечный и неизменный, но они немного по-разному развернуты в сторону разных аспектов бытия. Когда возникают человеческие сообщества, они подчинены этим законам. Законы, еще раз подчеркиваю, это мировые законы. Человек может придумывать разные законы, но это лишь приспособление существовавших от века божественных и известных законов к тем или иным местам и в разное время. Что существуют естественные законы, иначе говоря, законы природы – было известно с глубокой древности. И с самой глубокой древности, до Аристотеля и Платона, было известно это различение: есть такие законы, которые диктует сама природа, а есть такие законы, которые зависят от договоренности людей между собой. Установить, какой закон естественный, а какой является результатом сугубо человеческой конвенции, всегда важно.

Почему? Представьте, вы живете в каком-то обществе, в какой-то социальной среде и вынуждены подчиняться установленным законам. Но по каким-то причинам вас эти законы не устраивают. И вы говорите: «С ними надо что-то делать, их надо менять». На что слышите возражение: «Этот закон является естественным законом, то есть установленным самой природой». Изменять этот закон невозможно, потому что такова, извините за тавтологию, природа природы, то есть природа человека. Человек – часть природы или мира, а мир управляется законами (это либо законы, установленные Создателем, либо законы независимого от Бога мира)… Так или иначе мы приходим к тому, что есть законы, с которыми невозможно спорить, потому что это – законы естественные. Проблема состоит в том, чтобы различить естественные законы и конвенциональные. И кто будет решать, что здесь можно менять, а что менять нельзя?

Точка зрения, что большинство законов стран и народов, с которыми мы имеем дело в истории, – это законы, производные от вечных и естественных, была очень сильной на протяжении многих веков. А объявление тех или иных законов не вечными, а конвенциональными, всегда наталкивалось на ожесточенное сопротивление.

Теперь, сделав это довольно длинное отступление, которое, увы, лишь в самой малой мере отражает сложные позиции и ходы мысли средневековых авторов, мы возвращаемся к Гоббсу и его полемике с Аристотелем. Гоббс отказывается слушаться Аристотеля, он отказывается от уважения к схоластической университетской философии в любом ее виде. И он говорит о том, что необходимо заново рассмотреть вопрос, как устроена совместная жизнь людей. Почему они живут вместе? Почему они слушаются закона? Почему необходимо слушаться закона? И что нужно понять людям, чтобы их дальнейшая совместная жизнь была как можно более мирной, приятной и устраивающей каждого из них?

Делаем следующий шаг. Для того, чтобы понять, как устроена совместная жизнь людей и почему они слушаются законов и властителей, Гоббс делает несколько важных допущений. Одно из них заключается в том, что весь мир состоит из тел и человек также является телом. «Разум есть некоторая телесная способность ориентации среди других тел. Человек – это естественное тело, – говорит Гоббс, – которое обладает способностью создавать искусственное тело». Это и есть государство, Левиафан, commonwealth. Здесь мы сразу наталкиваемся на очень тонкий, сложный вопрос. Что значит «человек создает искусственное тело»? Это значит – от природы человек не обществен. То есть в человеческую природу не заложено проживание в государстве, в политическом сообществе – он его только создает для некоторой цели.

Теперь посмотрите – мы попадаем неожиданно в самую сердцевину наиболее сложных рассуждений Гоббса. Итак, еще раз. Есть человек. Это тело, которое наделено разумом и иными способностями ориентации в окружающем мире. Все эти способности так или иначе сводятся к следующему: человек как тело испытывает воздействие других тел. Он запоминает, что за чем следует. Чтобы не запутаться в том, что с ним произошло и какой опыт он получил от воздействия внешнего мира, он изобретает имена для того, что ощутил. Человек начинает оперировать этими именами для того, чтобы договориться с другими людьми, чтобы понимать, что говорят они – он должен использовать те же имена, что и другие люди. Причем у них могут возникнуть непонимания из-за того, что они называют одну и ту же вещь разными именами, но стараются договориться. Человек может запутаться, но может и правильно решить те задачи, которые являются его жизненными задачами. Чем больше у него опыта, чем больше он испытал разных воздействий и обнаружил, что за чем следует, – тем больше у него рассудительности, то есть способности из предшествующего опыта выводить правильное поведение на будущее. И чем лучше он устроен, собственно, как человек, тем больше у него разума, потому что разум, а вовсе не рассудительность, отличает его от животных – а именно, способность не только запоминать последовательности, но и высказывать общие суждения об устройстве тех или иных вещей, будь то кораблестроение, геология, архитектура и тому подобные вещи, касающиеся не каждой отдельной операции, но некоторых общих принципов.

Пока человек рассуждает о некоторых общих принципах один, сам для себя, он, конечно, может обойтись без речи, но когда он вступает посредством речи во взаимодействие с другими людьми, они могут обнаружить несогласие. Отчего? Оттого, что они оперируют только знаками, и правильность этих знаков не может быть обнаружена непосредственно в опыте. Но когда речь идет об общих суждениях, проверка бывает иногда затруднена, а иногда вообще невозможна. Например: является ли устройство того или иного общества справедливым? Любое общее суждение уязвимо. Каким образом спор может быть разрешен в том случае, когда спорят два человека по поводу вещей, относящихся к прерогативе разума?

[Реплика из зала]: Спор может быть разрешен насилием.

Если насилием, то возникает вопрос: кто из них сильнее? Насилие в конкретном случае может привести к хорошему результату. Вот два человека спорят, например, о делах математических; один из них говорит: «я прав», берет большую дубину и бьет другого по голове, а тот падает. Теорема доказана и верна, противник повергнут. В чем состоит реально проблема? В том, что если вы хотите знать, верна ли доказанная теорема, у вас есть два способа: либо поверить на слово тому, у кого большая дубина, либо вступить с ним в драку и посмотреть, чья дубина больше. И этот процесс уже не будет иметь завершения. Он будет иметь предварительное завершение, так как у кого-то дубина окажется больше, но никакого принципиального завершения здесь быть не может – всегда найдется кто-то еще, с еще большей дубиной и сторонниками. Я нарочно привел такой дикий пример с математической теоремой. Ведь здесь, казалось бы, работает сама собой сила доказательства, а не сила физическая. Но Гоббс знал, что это не так. Само собой, без действий человека ничего не работает.

Запомним этот результат: здесь завершения спора быть не может, пока нет принуждающего авторитета. Теперь посмотрим на другую сторону дела. Люди могут спорить не только по поводу общих принципов. Человек может что-то делать для поддержания своей жизни. Например, яблоко. У человека уже есть яблоко, но это яблоко хочет другой человек. Почему он не может у него отнять? Ваш ответ – насилие. То есть все решится применением силы. Один яблоки собрал, другой попытался отнять. Сумел – стал владельцем яблок. Не сумел – собиратель так и остался владельцем. Это совершенно неудовлетворительная версия. Вот человек с яблоками. Он уже собрал, но у него еще не отняли? Он отстоял собранное? Он держит отнятое, пока у него самого не отняли? Ничего не понятно, каждый следующий момент меняет всю картину. Мало того, есть еще один важный аспект, который может выглядеть примерно следующим образом: в данный момент человеку не нужно яблоко. Но он понимает, что если даже будет прославлен по всему лесу как самый эффективный собиратель яблок, то сколько бы он ни насобирал, все у него отнимут. Поэтому он заботится не о том, как собрать, и даже не о том или не только о том, как отбиться. Он заботится о будущем, о гарантиях. То есть ему необходимы почет и уважение. Но не уважение к таланту собирателя, а уважение к способности отстоять собранное. Почет – это все. Как говорят античные герои у Гомера, которого с таким успехом переводил Гоббс, – я все готов перетерпеть, но не отсутствие уважения! В отличие от соотношения сил, которое может меняться и которое предвидеть нельзя, почет – это, говоря сегодняшним языком, социальное отношение. Он сравнительно устойчив.

Гоббс это хорошо понимал: уважение, почет, престиж – штука принципиально важная. Вы видите, что люди, как их описывает Гоббс, находятся в довольно напряженных отношениях друг к другу. Во-первых, они не могут договориться об общих принципах. Во-вторых, им, конечно, боязно, что каждый может другому что-нибудь скверное причинить. Поскольку они могут хотеть то, что есть у другого, они не только друг друга боятся, но и не доверяют друг другу. Они понимают, что единственная возможность выйти из этого тяжелого положения – это прибрести власть над другим человеком. Получается то, что Гоббс называет «bellum omnium contra omnes», «война всех против всех». Три причины войны – страх, недоверие и жажда власти.

Зачем была вся речь о естественных законах? Не только для того, чтобы показать по контрасту с рассуждениями Гоббса о взаимной недоверчивости людей представления философов более ранних. Дело в том, что Гоббс также говорит о естественном законе и праве. Что такое естественный закон? И для Гоббса, как и для его предшественников, – это закон сохранения человеком своей жизни в общении с другими людьми. Закон, который не придуман человеком только для себя одного, не придуман никаким человеческим сообществом, он является законом самой природы, не договорным, а в полном смысле этого слова естественным. Но о чем говорит этот закон, и как его можно постигнуть? Постигнуть его можно при помощи разума, потому что это знание, которое приобретается не на основании опыта. Разум позволяет разобраться человеку в том, что это за закон. В трактате «О гражданине» Гоббс называет это «правым, здравым разумом». «Правый разум» – это старое философское понятие, идущее с Античности, оно есть уже у греков, но в латинском трактате «О гражданине» используется латинский термин «recta ratio». В трактате «Левиафан» его уже нет. Так или иначе, разум есть то, что позволяет постигать естественный закон. Естественный закон – это закон сохранения тел, мира между людьми, и он говорит, что надо искать мира всеми доступными способами. Если же это не получается, надо использовать все средства для сохранения своей жизни во время войны. Поскольку теоретически каждый человек мог бы дойти до понимания этого закона, нужно было исходить из того, что люди способны жить в мире, они разумные существа.

Но почему они не живут в мире? Потому что они движимы не только разумом, но и страстями. Они не живут в мире, потому что нельзя полагаться на то, что путем разумных рассуждений другой человек придет к тому, к чему ты пришел тоже путем разумных рассуждений. Вот разум, вот способность делать разумное рассуждение, но нет никакой гарантии, что в результате разумных рассуждений мы придем к одному и тому же. Это очень важная вещь. Хотят одного и того же – хотят мира. Понимают, что естественный закон каждому диктует поведение, которое дает шанс выжить. Но, будучи движимы страстями, испытывая недоверие друг к другу, испытывая жажду власти (а понятие власти у него богатое и сложное, это не просто возможность господствовать над другим человеком, но более интересное и дифференцированное понятие), люди договориться не могут. Не просто договориться, но и надеяться, что они будут жить в мире.

Люди, по Гоббсу, способны заключить договор, но откуда берется обязательность договора для тех, кто его заключил? Вообще, вопрос о происхождении обязательства очень сложный, но нам достаточно зафиксировать, что само по себе знание о необходимости соблюдать договор не приводит к фактическому его соблюдению. Можно даже заострить этот тезис: знать о необходимости соблюдать договор, на деле его соблюдать и, кроме того, интерпретировать соблюдение и нарушение договора также, как другая сторона, – это все разные вещи. Неизвестно, будет ли соблюдать договор вторая сторона, и неизвестно, будет ли вторая сторона интерпретировать действие первой стороны так же, как сама первая сторона. Раз это неизвестно, то понятно, что война всех против всех не может прекратиться. Она может прекратиться только временно, но потом начнется снова. Но что значит – временно прекратиться? Это значит, что она не прекращалась. Гоббс понимает под войной не акт битвы, а все то время, пока сказывается воля к борьбе путем сражения. То есть он вовлекает в рассмотрение временной горизонт. Как погода – мы говорим, что плохая погода не только тогда, когда идет дождь, но и тогда, когда может пойти дождь. Так же и война – битвы нет, но она может в любой момент начаться. Значит, война и воинственное отношение людей не прекращались.

Это значит, что не может быть надежным вообще ни один договор. Но раз это так, непонятно, каким образом мог бы прекратиться спор по поводу общих принципов справедливости и права, и всего, что касается интерпретации тех или иных знаков, роль которых в общении между людьми чрезвычайно важна. Если не может быть нормального завершения спора, значит вообще поведение ни одного человека не является предсказуемым для другого, отчего недоверие нарастает. Но как тогда вести совместную жизнь? Гоббс, конечно, не сдается сразу. Он говорит: нет, помимо основного, естественного, закона есть еще бездна других, и эти законы определяют, как лучше людям вести себя по отношению друг к другу. Есть первый естественный закон, о котором я говорил, есть второй естественный закон, о котором я не говорил:

«В случае согласия на то других, человек должен согласиться отказаться от права на все вещи в той мере, в какой это необходимо в интересах мира и самозащиты, и довольствоваться такой степенью свободы по отношению к другим людям, которую он допустил бы у других по отношению к себе». И дальше начинается гениальное перечисление многообразных естественных законов. Здесь есть и справедливость, которая состоит в том, что люди должны выполнять заключенные ими соглашения; дальше сюда относится благодарность. Обратите внимание, что благодарность является естественным законом, потому что если ты неблагодарен к другим, то это не улучшает ваши отношения. Дальше – взаимная уступчивость, или любезность. Как бы мы сказали сейчас – толерантность, политес. Кто бы стал спорить, что это улучшает отношения между людьми? Вряд ли разгорится война и смертоубийства, если люди будут уступать и будут вежливы. Но даже если кто-то случайно задел дубиной другого, то есть шестой закон – прощать обиды. Восьмой – не проявлять ненависти к другим людям. Не быть чрезмерно горделивым – девятый, не быть надменным – десятый, одиннадцатый – беспристрастие, которое необходимо судьям. Все остальное имеет отношение к судебным процедурам.

Посмотрите, как много хороших штук он напридумывал. Сказывается большое знание жизни, способность к эмпирическим обобщениям, способность связать эти эмпирические обобщения с традиционной моральной философией того времени. Сказывается, кстати говоря, придворный опыт или знание о жизни при дворе. О роли придворного общества в развитии такта, способности обуздывать себя и прочем вы почитаете у Норберта Элиаса, одного из последних великих социологов XX века. Наконец, здесь играет роль и хорошее знакомство с риторикой. Но все же остается последний вопрос. Если все это будет соблюдаться – может быть, тогда можно обойтись всем этим и не будет войны всех против всех? Но тут он обрушивает на нас главное соображение – никуда мы от нее не денемся. Потому что нет главного условия – что станет в том случае, если эти предписания не будут соблюдаться? Что произойдет? Да ничего! Потому что мы до сих пор не допустили никоим образом существование государства. У нас это все происходит до появления государства. В каком смысле «до»? Это самый сложный вопрос. По неизвестным причинам государства пока еще нет. Государства нет, люди есть, желание справедливости есть, желание отстоять свои притязания на что-то есть, а кто может наказать тех, кто нарушает законы, естественные законы, до которых любой человек может дойти путем разумного рассуждения? Что делать с теми, кто не будет их слушать, – совершенно непонятно. То есть, понятно, их нужно наказывать, и наказывать будет государство, но откуда оно возьмется?

Откуда возьмется государство у людей, которые думают о самозащите? Откуда возьмется государство у людей, которые вежливы, благодарны? Оно должно как-то появиться. Если бы Гоббс стоял на позиции Аристотеля, ему не нужно было бы объяснять, откуда оно взялось. Он мог бы сказать, что оно принадлежит природе человека. Но он уже сказал, что государство не принадлежит природе человека. И вопрос о его появлении среди таких людей, каких он описал, оказывается серьезной проблемой. Конечно, мы знаем, как Гоббс решает эту проблему. Я просто нагнетаю ситуацию, драматизирую ее, делаю риторические паузы.

Гоббс решил ее через общественный договор. Но мы должны четко с вами понимать, что значит общественный договор для Гоббса. Дело в том, что само понятие общественного договора не является изобретением Гоббса. Как правило, в представлениях о договорах народ уже есть как сторона договора, а не его результат. Это продолжение старой точки зрения. Государство, любое политическое единство, как и народ, уже есть. Мы не можем себе представить, чтобы его не было. Его нет только в таких случаях, как гибель, разрушение, завоевание.

Гоббс же исходит из другого – есть люди во всей полноте их социальных характеристик (жадные, гордые, желающие уважения других людей, взыскующие справедливости, могущие быть судьями или свидетелями в каком-то деле, охочие до наград, вежливые или невежливые) – люди есть, но каждый по отдельности. Они обладают абсолютно всеми характеристиками жителя общества, члена государства, кроме одной – государства нет. И Гоббс отвечает на вопрос о том, как это государство появляется, как раз через понятие общественного договора. Это другое понятие общественного договора. Старый немецкий юрист, очень известный в свое время и оказавший влияние на множество юристов, Георг Еллинек говорил, что прежнее понятие общественного договора было бы правильнее называть государственным договором, а общественный договор появляется только у Гоббса. Сто лет назад некоторые важные результаты современной истории понятий еще не были известны, и Еллинек слишком свободно, быть может, обращается со словом «государство», но суть он улавливает правильно. Новое по сравнению с другими философами у Гоббса то, что народ появляется вместе с государством, и общества нет, пока нет договора. Люди собираются и между собой договариваются, заключают один общий договор, договор об основании государства. С современной историко-философской точки зрения здесь нужно высказываться более дифференцированно, но нам это не требуется.