Текст книги "Фантасофия… Академик мира сего… 2000—02 годы"

***

Гречиху уже убрали. Колхозный трактор вдалеке бороздил поле под зябь, а перед нами за узкой лесополосой проселка тянулись ровные ряды свежевспаханной, ароматной земли, облитой янтарем щедрого солнца.

По этой пахоте шел к нам Мезенцев с палкой в руке, пугая копошившихся в грядах грачей, в посконной рубахе навыпуск, в холщовых штанах и босой, с лукошком на сгибе левой руки. Борода, отважно топорщась навстречу миру, делала его сходство с кем-то, хорошо мне памятным, почти неотразимым…

– Ой, грибы! – наивно обрадовалась Даша и по-детски, вприпрыжку, побежала навстречу академику. Она, в белых кроссовках, в обтягивающих её, как гитару, джинсах, в белой майке с надписью AC/DC, ласковым шелком обнимающей её пышные груди, казалась рядом с почвенным Мезенцевым посланцем иной цивилизации.

– Грибы, грибочки! – смеялась Даша, изучая содержимое лукошка Мезенцева. Мы проходили в посадке полдня и нашли только пару мухоморов, которые Лана со смехом бросила в свою котомку. А этот почвовед умудрился набрать полну мошну боровичков и подосиновиков. «Надеюсь, что и полную мошонку клещей тоже!» – мстительно подумалось мне.

Лана, еще не совсем выпутавшаяся из бинтов, ходила с палочкой, разрабатывала отключившуюся из-за меня ногу. Теперь она опиралась на мою руку, задумчиво и лучисто глядя на Мезенцева, возле которого приплясывала Даша.

На Лане были черные кожаные брюки и водолазка цвета «хаки», облегавшая её второй кожей, послушно повторяя весь рельеф спины и накачанного пресса, лишь кое-где отражая полосы повязки через ключицу и грудь. Лана походила на змею – гибко извивающуюся во второй коже, атлетически играющую телом, о котором всегда заботилась не косметикой, а спортзалом. Небольшой шрам на скуле лишь подчеркивал её изящное совершенство зверя, напряженно готового к броску на добычу.

– Пойдем! – благосклонно предложил Мезенцев Даше. – Я тебе покажу, где такое богатство растет…

Вдвоем (Мезенцев галантно взял Дашу под руку) они направились к ближайшему березнячку. Даша забыла обо всем, увлеченная загадкой грибных мест, даже не помахала нам с Ланой рукой.

– Эх, Мезенцев, Мезенцев… – мстительно сузила глаза Лана.

– Он битая карта! – сказал я своей жертве, думая открыть ей глаза на бессилие академика осчастливить её.

– Я знаю, – отмахнулась Лана. Облизала язычком вмиг пересохшие губы и вдруг развернулась ко мне всем корпусом. Голубизна её глаз, воинственная сталь её зрачков, не мигая, изучали мой взгляд.

– Ты её действительно любишь? – вдруг спросила Лана почти севшим от волнения голосом.

– Кого? – опешил я.

– Дашу, – она злилась – то ли на меня, то ли на себя.

В ветвях над нами чирикали воробьи. Их суетливые перелеты (вектора – вспомнилось мне) мешали сосредоточиться. Пыльное марево плыло над проселком за уносящимся вдаль, уже подобным точке колхозным грузовиком. Я не понимал, к чему этот разговор, но Лана так требовательно и серьезно смотрела на меня, всем корпусом открытая для удара, что я не мог лгать.

– Нет, – покачал я головой. – Более того, не помышлял об этом… Я ведь совсем недавно похоронил невесту… Даже думать пока не хочу о женщинах…

– Тогда, пожалуйста, Кирилл… – в голосе Ланы я почувствовал облегчение. – Пожалуйста, не ходи с нами меня выгуливать… Ну чего ты к нам прилип?! Скучно?! Вон, с Мезенцевым гуляй, он тебе про сельское хозяйство расскажет…

Оторопь постепенно проходила. Я начал понимать, что к чему. Нет ничего удивительного, что девушка, избравшая себе мужскую профессию, мужскую одежду, мужской вид спорта… н-да… Зачем же я так плохо думал о ней, предполагая, что она любит старого дристуна?

– Я понимаю тебя, Лана… – сказал я, отечески накрыв ладонью её узкую и жаркую кисть. – Я потерял мою Марину… Я теперь всех понимаю… Я не стану больше стоять между вами…

– Спасибо… – Лана все ещё смотрела на меня, почему-то наполняя взгляд тоской. – Ты хороший человек, Кирилл… Но зачем ты тогда… на террасе… так плохо стрелял?

– Ты хочешь умереть? – удивился я снова.

– Да.

– А как же она?

– Ты ничего не понял, глупый… Она ничего не знает… Я вообще не знаю, как ей сказать, и нужно ли вообще говорить… Она такая невинная… и такая обычная, натуральная… Природа не посмеялась над ней, как надо мной… Она выйдет замуж и родит своему мужу хороших, крепких детей…

– Гм… м… – только и смог я издать глубокомысленно.

– Это хорошо, что ты подстрелил меня, Кирилл, – грустно усмехнулась Лана. – Очень хорошо… Она теперь так заботится обо мне… Сидит возле меня часами, кормит с ложечки… У нее очень развит материнский инстинкт… Наверное, она думает, что я её большая дочь…

– Тебе надо ей все сказать! – с упертостью дурака предложил я.

– Нет. Нельзя. Тогда она просто будет меня бояться… А сейчас мы вместе, она обнимает меня, когда я плачу, и даже целует… По матерински… Если бы ты знал, Кирилл, как меня в эти мгновения колотит изнутри! Я вся сжимаюсь, как шагреневая кожа, не могу пошевелиться… Мы с ней подруги… И если я только перейду черту… Я навсегда потеряю её…

Мы стояли, рука в руке, пристально глядя друг на друга, и со стороны могло показаться, что это свидание влюбленных на лоне природы. Так и было. Мы были влюбленными, теми, чьи жизни исковеркал слепой случай, и острая жалость к Лане, страдающей так же, как и я, заставляла меня искать рецепты её спасения.

Наш разговор, диалог страждущих глаз, прервало помпезное появление Мезенцева с огромным Белым Грибом в правой руке. Он держал его высоко как штандарт, а на левой руке у него висла Даша, по-ребячьи попискивая и хохоча. Лана нашла в себе силы улыбнуться им. Я наплевал на приличия и стоял хмуро. Во всем подозревая Мезенцевскую пакость, я думал: уж не он ли заплел столь экзотический венок чувств вокруг себя?

– Думал ли ты, Кирилл, – вострубил Мезенцев, – что человек – это всего лишь думающий гриб?

– Думающий тростник! – поправил я его, припомнив изучавшиеся в Университете труды Рене Декарта.

– Нет, Картезий ошибался! – провозгласил Мезенцов. – Не тростник, а именно гриб! Гриб!

– А в чем разница? – кисло поинтересовался я.

– Понимаешь, Спиноза называл человека думающим камнем, Картезий – думающим тростником, но камень и тростник – в пределах естества. Нет! Думающий гриб – потому что грибы такое же сверхъестественное чудо, как и люди! Не растение и не животное, не мясо и не стебель…

– Не Бог и не зверь, не раб и не господин судьбе! – смеясь, подхватила Даша.

Я понял, что это она уже о человеке…

***

С того момента, сам не знаю по какой причине (скорее всего назло Мезенцеву) я рьяно взялся помогать Лане. Правда, не знал, с чего же начать? Я вел с Дашей двусмысленные разговоры, доказывая, что мужчина отличается от женщины лишь неспособностью рожать. Мы рассуждали о красоте женского тела, о его совершенстве и нежности, а когда появлялся с кипой хвороста или мешком удобрений согбенный Петя Багман, я непременно высмеивал мужское естество.

Петя Багман стал для меня не просто объектом насмешек, а макетом уничтожения светлого образа моего пола. Наверное, за это он и невзлюбил меня – что ж, поделом.

Лана совершенно поправилась и уже бегала с Мезенцевым купаться в ледяную осеннюю реку Пахру, с фырчанием и дрожью погружаясь в её холодную, тяжкую, как ртуть, воду.

– Бедняжка! – сказала Даша, кутаясь на берегу в оренбургский платок. – Как она его любит! Но разве пробить такого чурбана?

– Ты про Лану? – спросил я, и в груди моей что-то замерло с прохладцей.

– Ну конечно! – улыбнулась Дашенька. – Она ведь такая хорошая… Только вот в личной жизни у неё не сложилось…

Ах, добрая Даша! Если бы ты знала НАСКОЛЬКО у твоей Ланы всё не сложилось в личной жизни!

Я постелил на берегу китайскую циновку с изображением дракона (такого же мерзкого, как сам Мезенцев!) и выставил на него из походного кейса бутылку «самой чистой в мире» «Смирновской» водки, добавил глиняный влажный кувшин грузинского «Киндзмараули» в оплетенной лозой корзинке; выставил блюдце с финским сервелатом и фрисландской бужениной, второе блюдце с каталонским хамоном и лозаннским сыром, желтым, как лимон, и пузырчатым, как пена…

– Даша, – попросил я тихо – но голос все же сорвался. – Ты уж будь с Ланочкой поласковей… Она так много пережила… А старый хрен никого, кроме себя не видит, он ей даже отпуска по ранению не дал!

– Точно! – с готовностью кивнула Даша. – Хрен моржовый…

Потом призадумалась и отрицательно покачала головой.

– Только вот, Кир, она не пойдет в отпуск. Даже если он отпустит. Ей с ним хорошо…

– А если не с ним? – подкатил я взволнованный вопросец.

– А с кем? – усмехнулась Даша. Потянулась, расправив руки над головой, хрустнула сладкими девичьими хрящиками. В этот момент я ощутил укол Ланиной тоски, почувствовал волну, в которой Лану колотит о берег уже столько времени…

– Со мной, что ли? – развеселилась Даша. – Или с Петей (она прыснула в ладошку) … С Петей Багманом?

«Нет, – подумал я Мезенцевским афоризмом. – Илью Муромца мы так не получим!»

В эту же секунду из воды показались Лана и Мезенцев. Лана в тонком купальнике, вся просвеченная, точеная, как из слоновой кости, заботливо и с любовью изготовленная создателем, как сосуд совершенства. Это особенно оттенял вислопузый тролль Мезенцев в семейных трусах до колена, расписанных по ситцу легкомысленными цветочками…

– Иди, окунись, Кирилл! – благостно призвал он меня, брызгая в мою сторону обеими ладонями. – Водичка-то – б-ррр! Хороша!

– Боюсь расщепиться по формуле экономического единства! – отказался я лениво. – Вон Дашу возьмите!

– Ещё чего! – поджала Даша пухлые губки. – Дура я, что ли?

– По-твоему, Лана дура? – парировал я.

– Нет. Лана закаленная. А я дурой буду, если полезу…

На берегу Даша накинула на Карцеву свой платок, заботливо обернула её почти нагое тело:

– Чтоб вон Кирилл не пялился… – пояснила со смехом.

– Не… Я не поял… – раскинул Мезенцев корявые руки. – Лане, значит, платок, а мне что?

– А вам чарочку с устатку… – тут же нашлась Даша и налила пузатую рюмку до краев «Смирновской».

Мезенцев молодцевато крякнул и выпил. Сморщился, как будто из него воздух выпустили, пощелкал в воздухе пальцами. Даша и Лана поднесли ему по кусочку хамона с двух сторон. Руки их на мгновение соприкоснулись… Лана отдернула пальцы первой…

«Сама боится…» – мысленно констатировал я.

– Нет, а где огурчики? Где помидорчики? – обвел придирчивым взглядом скудное, по его мнению, застолье академик. – Даша, что это за нищета философии?!

– Битва или смерть! – процитировал я Маркса по памяти. – Кровавая борьба или небытие; такова неумолимая постановка вопроса!

– Это еще что? – изумился Мезенцев.

– Отрывок из «Нищеты Философии», который Карл Маркс спер у Жорж Санд…

– Тоже нашел у кого! – хмыкнула Лана и передернула озябшими плечиками.

– Ой, вы все такие умные! – презрительно-восхищенно сложила ладошки на груди Даша. – Нет, я просто боюсь, я просто вся трепещу узнать, что вы скажете после второй рюмки!

Мезенцев не замедлил воспользоваться Дашиным страхом и трепетом, и заглотил вторую рюмку. Маслянистым взглядом разъезжающегося человека смерил домработницу и оценивающе присвистнул.

– Как хороша стала…

Даша вела свою политику – полагая, как и я, что тоже трудится в пользу Ланы Карцевой.

– Я-то что… – засмеялась она. – Смазливость одна… Вы на Ланочку посмотрите, Прокопий Порфирьевич, это же Милосский мрамор! Богиня Диана с луком…

– Репчатым… – рассердился Мезенцев. Он понял только одно – что его неловкие стариковские ухаживания отшивают.

Я внимательно смотрел на Лану. При словах Даши она вздрогнула, будто её камчой стегнули. По упругому телу атлета пробежала мышечная волна напряжения. Да, совсем у неё плохи дела…

Пришел Петя с его традиционно-извращенным вкусом и принес из холодильника на даче устриц. Первую дал Мезенцеву, вторую выжрал сам, мерзко втянув в себя слизня из раковины и тщательно прожевывая желеобразное тельце моллюска…

Третья устрица полагалась мне. Я брезгливо отклонил дар Пети, и он пошел отоваривать Лану с Дашей.

– Как у тебя с кандидатской-то, Петя? – поинтересовался благодушничающий академик. – Минимумы-то сдал?

– Господи, и этот туда же! – пронеслось в моей голове. Я попытался представить этого запущенного урода, вечно в земле и навозе, переодетым в хороший костюм, стоящим на кафедре. Зрелище как в цирке – обезьяна в одежках…

– Петя у нас защищается по философии ароматов… – поделился Мезенцев никому не нужной информацией. – Использует свой богатый опыт садовника…

Нескладно-шарнирный Багман скрипуче уселся на траву между мной и Дашей и бесцеремонно схватил с тарелки кусок сыра. Ел он с большим аппетитом, но тем самым отбивал аппетит у других, потому что сыпал крошками изо рта, смачно чавкал, пенно слюнявясь уголками жующих толстых губ. Даша инстинктивно отодвинулась от него ближе к Мезенцеву.

Мезенцев выпил ещё. Девушки разлили себе «Киндзмараули» и его густой, насыщенный дух гор и субтропиков смешался с прелью разнотравья и рыбно-чешуйчатым ветерком с реки.

– Есть атмосфера, ноосфера… – заговорил Багман о своем наболевшем. – А есть аромасфера! Это понятие я вывожу в своей диссертационной работе… Аромасфера связывает все воспринимающее в единое целое на сенсорной, чувственной основе. Зрение и слух – это воплощение рациональных представлений о мире: они определяют форму и размер, математику бытия. А аромат – сгусток эмоций! Аромат розы для вас приятен – потому что сопряжен с приятными эмоциями, чувственным восприятием наслаждения… А аромат говна для вас неприятен, поскольку…

– А для тебя, Петюнь? – зло вклинился я.

– Что для меня?

– Ну, запах-то говна? Приятен?!

Девушки засмеялись, Багман смутился, покраснел и стушевался.

– Ты напрасно его обидел! – поднял менторский палец Мезенцев. – Он глядит в точку… Ты и сам состоишь из своих чувств и эмоций, из «нравится – не нравится»…

– Да ну, глупости! – скуксился я (как раз выпил рюмаху). – При чем тут мои эмоции? Я – это моя память. Пока я помню себя – я это я. А как забуду – значит, помер, другой уже человек…

– Хорошо! – возбудился Мезенцев. – Тогда напомни-ка мне, будь добр, что ты делал в пять лет?

– Хм-м…

– Не помнишь? А в десять?

– Я… помню – с велосипеда звезданулся… Или это было в одиннадцать?

– Так что же, ты целый год с велосипеда падал?! – рассмеялся Мезенцев. – Не помнишь? Выходит, мальчишка Кирилл умер?

– Выходит… что так… – растерялся я.

– А кто же тогда сидит передо мной, раз Кирилл умер?

– М-м-м…

– Судя по мычанию, священный бык Будды?

– Прокопий Порфирьевич! – рассердился я на столь нечистоплотный прием спора. – Это ведь все софистика! Ну да, мы каждую секунду забываем, и каждую секунду умираем, но происходит перерождение нервных клеток, появляется новый человек… Да, жизнь и смерть – два рельса, по которым вагон личности катит в бесконечность…

– Так значит, личность – уже не память? Так? А что тогда?

– Нет, именно память! – упорствовал я. – Переменчивая, переливающаяся, но все же память! Больше-то нечему! Если я не помню, что я – это я, то какой же тогда это я?!

– Хорошо, – зашел Мезенцев с другой стороны. – Давай так. Предположим, у меня есть сверхмощный компьютер. Предположим, что я сканирую всю информацию из твоей головы – и даже со спинного мозга туда. Всю без остатка, слышишь?! Могу ли я после этого с чистой совестью погрузить тебя в гроб и закопать на три метра?!

Я молчал. Хотел сказать что-то обидное Мезенцеву – но не получалось, старый шарлатан обставил меня. Сохранение где-то полного объема моей памяти вовсе не даст мне уверенности лечь в гроб. Моя жизнь – это моя жизнь, а моя память – это всего лишь моя память, дело случая…

– Или ещё, – кидал тезисы вспотевший с водки Мезенцев. – Допустим, я клонировал человека. В голове у обоих близнецов абсолютно одно и то же. Можешь представить?

– Допустим, могу! – вяло отозвался я. – Получается, они считают себя одним и тем же человеком…

– Они-то считают. А ты? Если я убью одного близнеца – значит ли это, что тут же загнется второй? Получается, память у них одна, а личностей, своих «я» – две штуки… Неувязочка, товарищ Кирилл!

– Но что тогда жизнь? – вскричал я, потеряв остатки надежды прорваться самостоятельно сквозь тернии этих логических колючек.

Получается – то, что я помню – неважно? Если то же самое помнит другой, то он все равно другой? До сих пор суть жизни была понятна мне. Ампутация руки или ноги не ведет к потере личности, хотя мы и воспринимаем тело как часть своего «я». Нужно ампутировать память. А Мезенцев доказывает, что и ампутация памяти – ничто для «я»…

– Остается… – выдохнуло из меня вместе с водочным перегаром, и мурашки поползли по коже. – Если отнять все от «я», а «я» останется… То это ноль!!!

– Теперь ты понял наивность Картезия? – змеино осклабился Мезенцев. – Когито, эрго сум! Я мыслю, значит, я существую… А вот получается, что мы мыслим, но не существуем…

***

В тот вечер Лана простудилась. Я знал, что её закаленный спортивными истязаниями организм не поддался бы первому дыханию осени: болезнь вошла в крепость, где чувства разрушили стену. Бушевавший в Лане пожар, о котором никто кроме меня не знал, выжигал её изнутри…

Лану посадили перед камином, завернули в Мезенцевский теплый халат с песцовой оторочкой, ноги положили на скамеечку. Петя Багман зажег горелку посильнее (камин был газовым), а Даша с трогательной заботой поила Карцеву чаем с малиновым вареньем.

– Эх, малинка-то! – влез в банку со столовой ложкой непрошенный Мезенцев. – Все ведь свое, с участка, сам подвязывал…

Даша отшугнула его, чтоб не мешался, и академик покорно ретировался. Отошел в угол под лосиную голову (охотничий родительский трофей) и тихо, слабоумно бубнил там с Багманом об эмпирической базе исследований диссертационной работы…

– Кушай, Ланочка, кушай! – щебетала Даша, пухлым пальчиком утирая каплю малинового сиропа на губах Карцевой. – Поправляйся, куда мне тут одной, с этими уродами, без тебя?

Я отозвал Петю Багмана от Мезенцева (тот еще бормотал какое-то время по инерции, потом затух, как ротор) и посоветовал ему натаскать воды в баню.

– Лану-то прогревать надо! – делал я невинные глаза. – Ты сходи, воды понатаскай! Раскочегарь как следует…

– А то как же! – обрадовался Петя, слюня губа о губу с плотоядным блеском в глазах придурка. Он, видимо, решил, что прогревать сокровище тела Ланы доверят ему. Да, этот озабоченный не прочь был бы пройти по её стальной, но изящной спине веником в баньке.

– Нет, Пентюх! – покачал я головой ему вслед. – Такого дела я даже себе не доверю… Есть у Мезенцева признанная банщица, она дельце-то и сладит…

Академик меж тем, отчаявшись добиться от нас сочувствия своим помыслам, обернулся в другой угол, где висела старинная (века 17-го, Печорско-ижорской школы – на глазок определил я) икона Христа Спасителя, почти совсем черная от времени. Зная нравы Мезенцева, я не верил, что он где-то мог купить такой раритет. Скорее всего, украл, как и большую часть своего имущества.

Академик перекрестился. С его губ сорвалось полувнятное:

Двое в комнате: Я и Бог

Фотографией на стене.

Бог со мною, как с сыном строг

И как с правнуком строг вдвойне…

– Ну, теперь вам ещё в Союз писателей вступать! – посоветовал я Мезенцеву, намекая на его бесчисленные (в основном, незаслуженные) регалии.

Бородатый, расхристанный, в порванной на груди косоворотке, разве что только не в лаптях, а в мягких шлепанцах, он стоял передо мной. И когда я сказал ему про баню, закивал, тыкая бородой в грудь, затараторил:

– Испокон, испокон, в деревнях наших банею лекарили!

– Вы, Прокопий Порфирьевич, хоть штаны бы одели! – посоветовал я брезгливо. – А то вовсе как кондомный мужик!

– Кондовый! – важно поправил он и, доезжая, возмутился вдогонку: – О чем у вас, молодых, мысли-то?!

Звонко хлопнул себя по лбу и пошел помочь Пете Багману с водой и дровами.

Я вразвалочку приблизился к необъятному плюшевому креслу, в мякоти которого тонула Лана, и объяснил Даше суть дела.

– Ты уж, Дашенька, Лане-то помоги… Больной-то нельзя одной в бане, ещё угорит…

– Да какой разговор, Кир! – улыбнулась Даша (и по улыбке я отчетливо прочитал, что она ещё ребенок). – Для кого другого, а уж для лучшей подруги расстараюсь!

И она унесла банку с вареньем, в которой торчали чайная (Ланина) и столовая (Мезенцевская) ложки.

– Как он только половник взять не допер! – хмыкнул я вслед исчезающей в двустворчатых резных дверях Дашиной спине.

И тотчас сильная рука рванула меня книзу, так, что я чуть не упал. Я оказался ухом у пылающих губ Ланы. Дернулся, пытаясь вырваться, но у Ланы стальная хватка. Думаю, в армреслинге она меня бы перетянула…

– Ты чего это придумал?! – испуганно-заполошно зашептала она мне на ухо. – Совсем сдурел? Издеваешься, сволочь?! Я же там не выдержу, я и так уже… умираю я, Кирилл… Не могу я без неё… Иди, скажи, что сам меня парить будешь, я тебе дам даже, сколько захочешь, но Дашу не искушай, в дерьмо моё её не тяни…

– Спокойно, бодигард! – пощекотал я Карцеву свободной рукой. – Все будет путем, мой Ромео…

– Да как ты сме…

– Смею, Лана. Хватит вздыхать, и ментам бывшим свои истории рассказывать! Давай, действуй…

– Но это же может быть… Может быть конец! Конец всему! Я потеряю её! Навсегда! Больше не увижу!

– Ты и так её потеряешь. Будешь мудить…

– Мудить, извини, мне нечем… Это по вашей части, мужики…

Я посмотрел на её открытое, правильное лицо, коснулся пальцами взмокших на лбу белокурых прядей. В голубых озерах глаз стояли слезы, готовые скатиться по лицу. Но сквозь слезы она чуть заметно улыбалась.

– Так держать! – посоветовал я отважному капитану и стойкому оловянному солдатику. – Уже лучше. Такой ты мне больше нравишься, Ланек!

– Клала я на твои «нравишься», Кир!

– Клала бы, коли было что класть… Давай, не дрейфь, Данте вон к своей Алигьере в ад спускался…

– Данте и Алигьери – это одно имя, – улыбнулась она уже чуть пошире. Солнышко проглядывало сквозь заволокшие её жизнь тучи. – Эх ты, академик…

– Соискатель, – в свою очередь поправил я.

***

Когда Даша с Ланой ушли, и зала опустела, я сел на зачехленный венский стул и охватил голову руками. Как может человек потерять все в несколько дней?! У меня была работа, была цель. Потом у меня появилась любимая девушка – так ненадолго, что я даже фотографии её не заимел…

Мою любовь сожгла молния, моё будущее перечеркнули две пули. Странно, а мне казалось, что я стрелял в сторону от себя… Но, как на графике Мезенболы, за который мне ещё в школе влепили двойку, всякая прямая – это окружность, равная собственному диаметру, или окружность вселенной. И пули, выпущенные перед собой, по Мезенболе вернулись мне в спину…

Странно, но дело Ланы держало меня на земле. Сейчас все, наверное, закончится, девушки объяснятся, и каким бы ни был исход – мое существование отныне бессмысленно!

В полураскрытые створки дверей столовой залы из холла копотью летела плаксивая ругань; там, обняв одну из мраморных шишек, украшавших перила лестницы, еле держался на ногах поддатый сын Мезенцева Сергей, недавно приехавший на разборки…

– Ты же обещал, папа! – визжал Сергей. – Ты же слово давал…

– Ну, давал, давал… Я же не хожу во Внешнюю Сеть… Я же так, по дачному, по стариковски…

– Я в ЦК КПРФ поеду! Пусть тебя из партии исключат, раз тебе партийного взыскания мало! Ты же мне говорил? Говорил! Что будешь тут помидоры выращивать!

– А я… да! Помидорчики налились… Сам растил… да!

– Не лги мне! Ты же живешь во вранье, как в воздухе!

Они еще о чем-то спорили, причем голос Сергея взвивался все выше и выше к куполу оперных фальцетов, а бубнящее жужжание шмеля – бормотание Прокопия Порфирьевича, оставалось на одной ноте, удручающее однотонное, как гаммы.

Потом я услышал глухой удар – и грохот упавшего на пол мешка костей. Я почему то испугался, что Сергей мог убить старика, встал с «досадного» стула и вышел к лестничному пролету. Все разыгралось наоборот – это Прокопий Порфирьевич попотчевал апперкотом своего отпрыска.

Сергей на локтях приподнимался с пола. Из носа и по рассеченной губе текла кровь. Старик Мезенцев стоял обескураженный, словно сам в содеянное не верил.

– Ладно, – зловеще пообещал Сергей, потирая ушибленную при падении спину, кое-как вставая на ноги. Ненависть пламенела в его глазах и на глазах же охлаждалась, стекала свинцом в формочку, как будущая пуля. – Ладно. Мы с тобой в другом месте поговорим. Ладно.

Он быстро (но прихрамывая) пошел к лакированным дверям, где скалились с резьбы звероликие купидоны.

– Я… это… – промычал Прокопий Порфирьевич. Но поскольку замечание было довольно бессодержательным, Сергей пропустил его мимо ушей. Громко хлопнул дверью – как крышку гроба заколотил. Через полминуты я услышал звук заводимого мотора подержанной «альфы-ромео», на которой Сергей обычно сюда приезжал. Я не знал даже, личная это его машина или служебная…

Теперь я боялся уже не смерти Мезенцева. Я боялся собственной смерти. И не физической, а нравственной. С отъездом (видимо, навсегда) молодого самоуверенного чиновника здесь навсегда воцарится смерть, гнойное словоблудие Мезенцева-старшего, трупный яд его силлогизмов, лемм и короллариев, смрадный распад его мертвой души, канализационный поток Стикса, курящийся мезенцевскими миазмами, склизкое разложение его сущности.

Почему-то я верил в Сергея, как верили просветители XVIII века в здравый смысл. Волей судьбы придавленный к академику Мезенцеву я вынужден был беречь каждую крупицу, спасающую его от полного безумия. И я выбежал в вечерний прохладный лунный свет, чтобы остановить младшего Мезенцева, уговорить его остаться, хотя бы просто переночевать, чтобы сгладить неприятный инцидент, не разорвать и без того перетертую бечеву между отцом и сыном.

Я не преуспел. Я был ещё на крыльце – а Сергей уже брызнул землей из-под колес, рванул через распахнутые ворота со злой, явно неоправданной на проселке скоростью.

Мне и так было не по себе, и думаю, вы поймете мои чувства, когда я увидел, что «Пит», Петя Багман, опять взялся за старое и напряженно подглядывает в банное окошко.

– Этого еще не хватало! – в сердцах вскипел я и через заросли укропа напрямик подбежал к низменному негодяю. Схватил его, оторопевшего, за шкварник и отбросил шага на три в помидорную ботву. Ломая стебли и колышки, Пит Багман балансировал, стараясь не упасть, глядя в мою сторону с изумлением святой простоты. В узком, запотевшем стекле я на миг невольно увидел Лану и Дашу. Обнаженные красавицы мирно беседовали на полке, чуть соприкасаясь боками, Даша болтала ножкой, как школьница – такая мягкая, хрупкая, почти утонувшая в каштановом водопаде распущенных волос. Сжатая, как пружина, Лана казалась бронзовой амазонкой. Упругое атлетическое тело не знало ничего лишнего, как у спартанского юноши.

На мгновение завороженный, не в силах отвести взгляда, я даже понял извращенца Пита. Но поборол себя, уронил взгляд к нижним венцам сруба (он упал, внутренне ухнув, как чугунная гиря). Так, с опущенными глазами отошел к Питу, за пределы видимости. Там чуть приобнял извращенца за плечи, сказал уже мягко и отечески:

– Петя! Ну как тебе не стыдно?

Пит кокетливо приопустил ресницы, поглядывая сквозь их частокол, чуть порозовел, как ранний розовый бутон. И гнев мой окончательно улетучился, мне даже стало жаль бедного урода, так и не нашедшего своей половины. Ведь вся жизнь Пита – это банное окно, одна сотая от нормального обзора, одна сотая от биологического счастья человеческого индивида. Я это понял. И он понял, что я понял.

– Даша её веничком прошла! – зачем-то сообщил он мне результаты своего натурализма. – Так славно, обе разрумянились… А потом пару поддали… Теперь сидят, отдыхают… Томятся, наверное, без мужиков-то…

Пете хотелось бы, чтобы томились. Об этом просил его больной, подернутый слезой взгляд. Желание, жившее в Пете, было обречено увядать в саду, в навозных кучах, в потной брезентовой штормовке, в шарнирном теле из разных доноров состряпанном.

От Ланы я слышал, что Багманы у Мезенцевых – потомственные садовники. Здесь работал ещё отец Пети – ветеран Войны. Теперь он помер, и эстафета перешла Питу, хотя он, может быть, и не просил о такой чести. Мезенцев пожрал Багманов всем выводком, утопил их в своем мире абсолютной черноты, отнял радость – не потому, что так хотел, а потому, что не умеет иначе.

– Погоди, Пит! – ободрил я садовника. – Ещё не все пропало! Я ещё куплю тебе смокинг с искрой, белую рубашку и черную узкокрылую бабочку под воротник… Я прослежу, чтобы ты хорошо помылся и хорошо пах, дам тебе платочек, чтобы ты утирал губы… И мы поедем с тобой в город, снимать девочек, и тебе выберем самую кустодиевскую, не такую худенькую, как Даша, а самую что ни на есть палеолитическую Венеру!

– Да?! – спросил меня Багман с тенью надежды и страха.

– Всенепременно!

– Нет, Кир… – вдруг отшатнулся Пит, будто я его кипятком ошпарил. – Ты все врешь… – голос его дрожал, глаза стали влажнее. – Ты же теперь безработный клиент Мезенцева, ты всего лишь бесправный и безденежный член его свиты, как и я… Ты не сможешь купить мне смокинг… И в город я поеду только защищать диссертацию… И мне очень повезет, если кто-нибудь из толстожопых педиков Ученого Совета снизойдет к моим пусть смешным, но услугам…

– Что за чушь? – удивился я.

– Это не чушь, – важно поправил Пит. – Так сказал Мезенцев, а он никогда не ошибается.

– Он, наверное, сказал это фигурально… – совсем растерялся я. – Он ведь известный сквернослов…

– Наверное, фигурально… – Пит уже плакал, слезы текли по его землисто-серым щекам. – Он имел в виду всего лишь защиту кандидатской… Но я хочу надеяться… Понимаешь?! Я не хочу умереть, не ощутив ЭТОГО!!!

– Бедный, бедный Пит – покачал я сокрушенно головой. Уж не сам ли Господь послал мне тебя – мне, потерявшему Тебя, никогда не находившего?! Чтобы я знал, как много дал мне Господь, чтобы я понял, что шлёндры, мочалки моей молодости, случайные случки в общагах, одна ночь с Мариной – это много, это почти как Вселенная!!!

Ещё минуту назад я не хотел жить. Но ведь вот это существо, изломанное генетикой и Мезенцевым, все же живет! Так как же можно падать в колодец малодушия, когда перед тобой – устоявший над бездной?!

– Мезенцев – говно! – утешил я Пита. – Он должен мне много денег…

– Да?! – Пит снова воспрял, как поломанный стебель навстречу солнцу. – Это правда?

– Он мне проиграл. В карты. Вон там, наверху, есть ломберная комната – с чучелом большой рыбы, с астролябией и золотой колумбовой картой на стене…

– Я знаю, знаю… – перебил Багман. Действительно, о чем это я? Ведь он тут прожил всю жизнь. Всю жизнь…

– Так вот, Пит, там он и проиграл мне… Двести тысяч… рублей… – сочинял я на ходу.