Текст книги "Фантасофия… Академик мира сего… 2000—02 годы"

Телохранитель Лана застыла в гончей стойке, глядя немигающими глазами на живую легенду, живого чёрта, Князя мира сего на их с Мезенцевым террасе. Стройная, высокая, мускулисто-подтянутая блондинка с короткой стрижкой воина и тонким носиком, нежным подбородком тургеневской девушки понравилась Осиновскому, он невольно залюбовался на фемину – берсеркера.

Летом Лана носила камуфляжную майку и тонкие штаны от спортивного костюма. Её маленькая грудь, обтянутая воинственной материей, отлично смотрелась на фоне играющих бицепсов и чуткой, живой, даже нежной шейки. Осиновский не слушал геополитическое брюзжание старого академика, заведшего в присутствии великого магистра тьмы глобалистскую шарманку:

– …Вот возьмем Мурманский полуостров! Воткнем в центр телевизор, станем равномерно наматывать черный хлеб… Что же мы с вами Муромца что ли получим, Илью Муромца что ли получим?

Сути высказывания Осиновский не понял, но с готовностью поддакнул:

– Да-да… Столь экзотическим способом нам с вами Ильи Муромца никак не получить…

Лана, наконец, справилась с изумлением и пошла искать домработницу Дашу и крыжовенное варенье. Осиновский любовался её рельефной, твердой, как железо, спиной и длинными стройными ногами фотомодели. И снова прослушал начало реплики великого эрудита и корифея всех наук Мезенцева. Теперь тот перешел к экономике.

– …Алмаз, безусловно, будет легче расщепляться по формуле экономического единства, чем жемчуг дешевый… Вот, например, в магазине он может – алмаз-то! – расщепиться на экономистов, на продавцов, на бухгалтера, на культуру торговли…

Осиновский был очень занятым человеком. Будучи в экономике первым среди равных, он в другой раз охотно поболтал бы с Мезенцевым о культуре торговли, но сейчас его вело важное и неотступное дело.

– Прокопий Порфирьевич! – сказал Осиновский, переходя к насущному. – Я знаю вас, как патриота своей страны. Безусловно, её судьба вам не безразлична… Я приехал спросить вас сразу и без обиняков, как ученого, посвятившего жизнь исследованиям времени: кто победит на этих президентских выборах? Не будет ли свернут рыночный курс на культуру торговли, о которой вы так вовремя повели разговор?

Осиновский умолк, продавляя стул краешком жопы, напряженный, углом развернутый к академику, бегающий глазами и пальцами на коленках. Бриллиантовая булавка в галстуке ядовито поблескивала дьявольским глазом. Нервная еврейская прожилка над виском билась раненой птицей. Ветер шелестел в листве старого, полузапущенного сада. Пришли Даша и Лана, вдвоем накрывали на стол, косились на олигарха, более привычного на экране, чем в жизни.

– На вашем месте… – тихо и задумчиво сказал Мезенцев. – Да, на вашем месте, Борис Соломонович, я подумал бы прежде всего о собственной судьбе…

– Что… вы имеете в виду?! – нервно сглотнул олигарх.

– Может быть, вам интересно узнать день вашей смерти? – мило улыбнулся Мезенцев сквозь бороду.

Осиновский промолчал. Он видел прорицателей и магов пачками, все они искали поддержки его могущественной Семьи и все на поверку оказывались прощелыгами. Но Мезенцева олигарх боялся. Мезенцев ученый, академик, он изучает будущее по энергетическим векторам.

– Молнию можно предсказать, если видишь скопление электричества, – сказал Мезенцев. – Молнию можно рассчитать, если точно видишь тенденцию скопления…

Осиновский специально приехал сюда. Может быть, желая больше проверить Мезенцева, чем узнать результаты выборов. Результаты выборов он знает и без академика. Вчера ночью, встав из под капельницы в госпитале Вишневского (выводили из запоя) Осиновский записал в своем блокноте заветную цифру победы в I туре: 53,26 процента за его, Осиновского, избранника…

Осиновский силен и умен, настойчив и тверд. И все-таки будущее пугает его своим черным зевом, своей неоплодотворенной пустотой. Осиновский – сперматозоид, даже – сперматозавр, оплодотворяющий это будущее, делающий его великим. И все же…

– Я не хочу знать своей смерти… – улыбнулся, наконец, олигарх. Осторожность взяла верх. Осиновский мог бы посмеяться над этим всезнайкой-академиком, спросить с привычной наглой ухмылочкой хозяина жизни: «Ну, давай! Выкладывай!». Но осторожность – превыше всего.

– Я не хочу знать. Мы все умрем, я вовсе не хочу жить вечно, но и знать тоже не хочу… Я задал вам более простой и близкий вопрос…

– Вы уверены, что более близкий? – гадко осклабилась борода.

Осиновского продрало морозом по коже. Это все – фокусы мима – утешил он себя. Поганец ведет себя как и все проходимцы-экстрасенсы… Мерзавец, пытается напугать. Не получится…

– И все-таки вернемся к нашим баранам…

– То есть к вашему барану? Думаю, тут вам волноваться не следует, выборы пройдут без сюрпризов и эксцессов, ваш получит сколько запланировано…

– Кем? Сколько? – изобразил удивление Осиновский.

– Сами знаете. 53 процента. И ещё… 26 десятых…

Осиновский почувствовал легкий укол в сердечную мышцу. Про эту цифру пока не знал никто. Он держал её в тайне. Он сам придумал её и никому о ней не говорил… Блокнот он носил во внутреннем кармане своего пиджака…

– А… смерть… – вопреки себе выдохнул он на волне изумления.

– Я не могу вам сказать, Борис Соломонович… – издевался Мезенцев. – Вы же примете меры, предотвратите её – и получится искривление энергопотоков времени…

– Понимаю, – кивнул Осиновский желтушным подбородком. – Миллион.

– Чего? – отхлебнул чай академик.

– Долларов. В случае предотвращения.

– Это несколько меняет дело, – согласился Прокопий Порфирьевич. – Но все же, согласитесь, довольно трудно…

– Два миллиона. Сразу по факту.

– Завтра в Большом кремлевском дворце будет банкет, – скучающим тоном сообщил Мезенцев.

«Это он еще мог как-то узнать… – подумалось олигарху, – по обычным каналам…»

– Так вот, Борис Соломонович! Вас там отравят. Насмерть. Яд положат в вашу порцию фазана по-персидски.

– И что мне делать?

– Не есть фазана, – рассмеялся Мезенцев. – Теперь слушайте меня внимательно: чтобы выжить, вы должны сказаться уже отравленным и лечь в больницу. Не высовывайтесь оттуда не меньше недели. Распространите слух, что вы при смерти. Иначе до вас доберутся другими способами, вы меня поняли?

– Понял, – кивнул и икнул от напряжения магнат.

– И упаси вас бог, Борис Соломонович, что-то сделать не так…

Несложно понять мои чувства, когда я послушал этот разговор. Мезенцев – исчадие ада – понял я сразу и бесповоротно. Он убил мою Марину из-за этих вонючих смещений, прикрылся судьбой и Богом, определившим ей умереть – а теперь за пару миллиона долларов перевернул судьбу целой страны и даже не вспотел…

Не дожидаясь отъезда Осиновского (этот сатана меня нисколько не интересовал), я сбежал с дачи к себе на работу. Там взял у дежурного табельный «макаров», сдал карточку-заместитель и поехал обратно.

Вечером я уже стрелял в Мезенцева.

– Получай, сука! – прокричал я и выстрелил.

Лана быстрой тенью метнулась заслонить шефа, достигла своего в прыжке и приняла обе мои пули со смещенным центром в себя. Она падала, уже раненая, молодая и красивая, полная жизни – и это отрезвило меня, лишило того черного энтузиазма, который я испытывал вначале. Я убил совершенно напрасно совершенно невиновного человека!

Пока я стоял с дымившимся стволом в руке, остолбенело и тупо глядя на дело рук своих, Мезенцев (академик медицины!) скинул пиджак, закатал рукава и взялся остановить кровотечение. Пока Даша, прибежавшая на выстрел, очумело застыла в углу террасы, зажав рот двумя ладонями и икая от страха, Мезенцев наложил импровизированные повязки и перенес Лану на плетеный диванчик. Под голову (точнее, под шею) он подложил ей свой скатанный валиком пиджак.

– Чего стоишь, дура! – рявкнул на Дашу. – Иди, звони в неотложку, пусть едут…

Так я стал убийцей. Точнее, чуть было не стал – отдадим должное лечебной хватке медицинского генерала Прокопия Порфирьевича.

Когда приехала «скорая помощь» (часа через четыре), пришлось составлять протокол об огнестрельных ранениях и вызывать дознавателя областного УГРО.

Я его знал. Это был мой бывший высоколобый краснодипломный однокурсник Фархат Файзрахманов, человек, как и я, не нашедший себя в науке и жизни, уныло тянущий лямку мусорщика рода человеческого. Мне повезло, что он меня помнил. Он многое сделал для меня в тот момент (сука Мезенцев самоустранился – я не я и лошадь не моя!), но отмазать целиком не смог: я стрелял в 23-летнюю девушку, как говорится, «спортсменку, комсомолку», стрелял из табельного милицейского пистолета…

В первичном протоколе, который затем лег в основу всего следствия, Фархат предложил версию о случайном самостреле пистолета при моем баловстве и понтерстве. Так я тянул на «неумышленное убийство» (впоследствии «неумышленные тяжкие повреждения») при отягчающих обстоятельствах. Во-первых – я взял под карточку-заместитель свой «ствол» во внеслужебное время, для озорства, во-вторых – неосторожно обращался с оружием, что для сотрудника МВД совершенно недопустимо.

Кандидатская была мне больше не нужна. Милицейская карьера закончилась. На целый месяц я был заперт в «комнату приятного запаха» (КПЗ), где сидел совершенно убитый произошедшим – смертью Марины, собственной дуростью, мучаясь мыслью – выживет ли несчастная Лана?

Вычищенный из органов я предстал перед судом. На суде Мезенцев и заплаканная Даша подтвердили версию Фархата: дескать, выпили, валял дурака, со смехом нажал на курок, думая, что оружие не заряжено…

– Но почему в гражданку Карцеву попали две пули? – недоумевал судья. – Как это вообще возможно при непроизвольной стрельбе?

Дело клонилось в дурную сторону. Но Лана Карцева дала в больнице письменные показания в мою пользу, и мне влепили два года условно…

***

При выходе из следственного изолятора меня подобрал Мезенцев на джипе и отвез к себе на дачу. Там я некоторое время вообще был в полном ступоре, вяло ел, ничего не отвечал. Если бы не добрая Даша, уже знавшая, до чего может довести Мезенцев, я бы, наверное, покончил с собой. Но она ходила за мной, как за маленьким, кормила с ложечки, жалела, рассказывала долгие истории о своей жизни, отчасти развлекавшие, отчасти загружавшие меня.

И однажды я смог общаться, почувствовал в себе силу возражать Мезенцеву, который обрел привычку рассуждать при мне вслух.

– Люди увлеклись побочными свойствами Архея! – пожаловался Мезенцев сам себе. – Господи, какая чушь… Для них Архей – это только приемник волн предстоящих событий. Зачем им знать предстоящие события? Дураки, их счастье, что они не знают…

– Прокопий Порфирьевич! – возразил я решительно. – Вы преступник.

– Это почему же? – сверкнул он на меня очками.

– Вы делаете на Архее бабки, как последняя фарца! А ведь Архей мог бы избавить людей от страха перед будущим! Ваша методика могла бы сделать жизнь совсем иной: без преступлений, без несчастных случаев, без жертв наводнений, вулканов, землетрясений…

– Ну-ну! – окрысился Мезенцев. – Продолжай! Без времени, без пространства, без цвета, вкуса, запаха, без надежды и удачи…

– Зачем вы утрируете?! – искренне обиделся я.

– Я не утрирую. Это правда. Ты хоть подумал – почему от Архея до человека способность воспринимать волны грядущего живыми существами постепенно утрачивалась? А может быть – это защитное качество матушки-природы? У камня, Кирилл, нет никакой тайны будущего. Камень будет лежать, пока его не тронут. Камень полетит ровно настолько, насколько толкнут. Зная силу и массу, ты рассчитаешь полет камня за тысячу лет до броска – какая тут тайна будущего? Камень абсолютно предсказуем!

Мезенцев помолчал, потом закурил. Руки его дрожали. В последнее время он производил впечатление совершенно больного человека, развинченного и угасающего. Ноша его явно была ему не по плечу…

– И вдруг человек превращается в камень, Кирилл! Вдруг выясняется, что есть датчик, способный из тенденций заранее вывести любой поступок человека! Человека, его поведение, можно рассчитать как часы после заведения маятника… Причинно-следственная тюрьма, тюрьма энергетических векторов, все будущее по закону взаимодействия уже имеющихся векторов, потому что новым неоткуда взяться…

– Факт остается фактом! – сказал я ему, не желая вдаваться в его схоластику. – Вы убили Марину и вы спасли ублюдка, умерщвляющего нашу Россию.

– Я его не спасал, – тихо, но твердо сказал Мезенцев.

– А как же…

– В фазане действительно будет яд. Но Осиновский – живучий. Он бы все равно выжил. Он провалялся бы в больнице неделю, как я ему и велел, а потом бы вышел. Я… в сущности, я просто украл у него два миллиона долларов… Его люди проверят фазанью порцию и подтвердят мою правоту… И он оплатит мой комфорт – это единственное, Кирил, что у меня осталось…

– Хорошо… – смягчился я. – Ладно. Допустим. Пусть. Но зачем вы тогда спасали Марину?! Зачем вы так надругались над её жизнью и моими чувствами?! Зачем, если знали, что ей суждено умереть?!

– Ты не поймешь… – отмахнулся Мезенцев.

– А вы все-таки попытайтесь объяснить…

– Это моя ошибка, мальчик. Моя жалость. Не к ней – я глубоко презираю людей, ими движут вектора – и ничего больше. Люди – оловянные солдатики… Но я пожалел… попробуй понять… Она была распята, распята… Я пожалел Бога, потому что передо мной снова предстали пытки Христа…

Настала мне пора раскрыть рот. Мезенцев мог вломить мне поленом из камина по лбу – и все же мои глаза не вылезли бы так далеко из орбит. Ну, товарищ академик! Ну… Чего-чего, но такого я не ожидал…

– Какого… Христа… – выдохнул я кое-как.

– Заткнись, сопляк! – развизжался Мезенцев. – Пусть твой вонючий рот не оскверняет этого имени!

Походив вдоль и поперек по комнате, как тигр в клетке, Мезенцев немного успокоился. Достал из резного бара бутылку коньяка, отпил из горла, щедро проливая пойло на рубашку и галстук. Потом протянул мне.

– Прими…

Я, сам не свой, отхлебнул немного и отставил бутылку на секретер. Мезенцев жалеет Бога! Да, дальше, как говорится, некуда…

– Вектора летели наперекосяк… – начал Мезенцев. – От Архея они сталкивались, расходились, снова совмещались… И пришла пора им всем по законам взаимодействия векторов сойтись в одной точке… Так выглядит первый год нашей эры в моем мире. На самом-то деле ты же знаешь, что векторов нет и энергии нет…

Тут Мезенцев заплакал. Крупные градины слез текли по его заросшему лицу, путались в бороде.

– И тогда пришел Бог! – сказал Мезенцев. – Я не знаю, как это сказать… Он не пришел, потому что пространства нет… Он… Никто не видел Бога таким, каким довелось видеть его мне… Примитивные дураки видят в нем царя царей, грозную и страшную силу, канючат у него всех благ – а он Одинок, и Страдает, и Мучается. Нет ничего кроме него, ничего – представляешь? Ты не можешь себе этого представить! Если я замурую тебя в бетон и вставлю тебе в рот соломинку, чтобы ты не подох – и так будет вечно… Это лишь отчасти приблизит тебя к страданиям нашего Бога! Я понял суть распятия: ужасная языческая казнь была аллегорией мучений Творца, так сказать, земным отражением его скорби…

– Я не знаю… – пробормотал я. – Не понимаю, во-первых, для чего нам, двум образованным людям, вдаваться в эту религиозную ортодоксию… Но раз уж вы начали – по-моему, в религии распятие как раз дарует надежду всем верующим…

– Какую надежду?! – истерически взвизгнул Мезенцев, и я понял что он психически не вполне здоров. – На что?! На жизнь вечную?.. Ты хоть думал, как это ужасно – идти, идти, идти… в никуда?! Вечно и однообразно скитаться по звездным лабиринтам, даже если жареные голуби залетят тебе в пасть? Или смерть? Ничто, небытие – одна мысль о вечном мраке повергает думающего в ужас! Вечный свет и вечный мрак – они стоят друг друга!!!

– Воссоединение с Богом? – спросил я, уже подыгрывая безумцу.

– Бог замурован в бетон! – огрызнулся академик. – И это только приблизительная аллегория его страданий, потому что бетон – все-таки сущее, а у Бога нет ничего кроме него самого… Знаешь, Кирилл, я иногда восходил к нему… то есть мне так казалось… И это навсегда ввергло меня в отчаянье… В сущности, он настолько любит людей, что устроил для них все наилучшим образом: он развернул для них иллюзию пространства, раскатал несуществующую реку времени, расставил лубочные декорации природы… Человек живет в прекрасном мире иллюзий, и я понял, что сама радость – иллюзорная настойка… Для пущего нашего счастья Бог даровал нам неведение, недоказуемость вечного света или мрака – и, живя в догадках, мы умеем быть счастливыми…

– Почему же вас не устроило такое счастье, товарищ Мезенцев? – поиздевался я над крокодильими слезами академика. Он был отвратителен в минуту своей слабости, ещё более гадкий неопрятный бородатый мерзавец, чем даже в минуты сладострастного триумфа своих больных фантазий.

– Я учёный… – всхлипнул Мезенцев и утер рукавом дорогого пиджака свои пустые, прозрачные глаза. – Я уже не могу остановиться – просто негде… Я, как бульдозер, вгрызался в природу… Когда я был молод, она казалась мне необоримым трехмерным монолитом. НО!!! Лубочные декорации попадали… Частицы рассыпались в ничто, энергия уравнялась с нолем, а пространство, та, казавшаяся каждому незыблемой пустота, свернулась в вонючую точку… Я самый несчастный из людей, Кирилл, потому что посягнул на хлеб Бога, причастился святых тайн, вкусил плоть его и кровь… Я думал разделить с ним царствие небесное – а разделил с ним распятие…

– А заодно и богатство с Осиновским, – съязвил я.

Мезенцев, видимо, обиделся (правда глаза колет!) и замкнулся. Утер остатки слез, чопорно поджал губы и сухо, неожиданно для его предыдущего состояния, заметил:

– Впрочем, это все гипотеза… В мире нет ничего сверхьестественного. Более того, я даже доказал, что его не может быть.

– Интересно, как это?

– По причине отсутствия естества как такового…

– Я вас отказываюсь понимать, Прокопий Порфирьевич! – обиделся я на такие повороты. – Вы вообще с головой не дружите! Вы же сами доказывали, что в отсутствии Бога мир невозможен, его отсутствие предполагает отсутствие мира. Если вы после этого материалист, то нас попросту нет…

– Именно так… – важно кивнул бородатый псих.

– Как?! – не выдержал я, взрываясь. – Как?! Вот мы с вами тут разговариваем, вы бороду почесываете, я на стуле сижу – и всего этого нет?!

– Нет и все, – отмахнулся Мезенцев. – Это же не более чем твои ощущения… Точно так же ты ощущаешь переломленную палку наполовину в воде – а палка-то прямая… Если ощущаешь – то это кажется, а когда кажется – креститься надо!

***

Так я стал жить в доме у Мезенцева, потому что потерял все, и нигде во внешнем мире приюта мне не было. Я привожу свою причину – но причина, руководившая академиком, мне доныне неясна. Зачем он держал меня при себе и кормил? Его заинтересованность темой моей кандидатской навряд ли может быть принята в расчет. Хотя о кандидатских и докторских этот маньяк мог говорить часами, пережевывая одно и то же в жуткий кашеобразный маразм.

Завтракали мы обычно в большой гостиной с камином и длинным столом красного дерева персон на двадцать. Большая часть стульев была зачехлена, и только три открывали свой венский шелк для посетителей: центральный (когда-то это было место главы большой семьи – думал я) стул поскрипывал под Мезенцевым, стул слева отводился мне, а стул справа стоял теперь пустой; раньше на нем сидела Лана.

Буквально через пару завтраков я заметил, что Мезенцев не любит и боится животных. Это было тем более странно, что как медик он просто обязан был иметь с ними дело.

В то утро Даша подала нам вареные яйца «всмятку» в фарфоровых подставках-рюмочках и микроскопические серебряные ложечки для выедания оных. К завтраку полагалась белоснежная салфетка, столовое серебро и полный набор пряностей в фигурной дискретнице. На салфетках Мезенцев обычно писал охватывавшие его формулы и оттого частенько вообще не утирал губ.

Столовая академика располагалась на первом этаже, и через стрельчатое окно (прямо как в замке), забранное фигурной чугунной решеткой, Мезенцев следил за работой садовника, подстригавшего кусты роз. Хмыкал, поджимал губы, чем-то недовольный, но все же при мне садовника он в открытую ни разу не ругал.

– …Объект и субъект диссертационного исследования! – возвращался он к равномерному брюзжанию. – Это, Кирилл, очень методологически спорный вопрос! Ведь субъект исследования – это частное воспринимающее, то есть сам исследователь! Как же можно ставить раздел «субъект диссертации», что же, о самом себе писать?! Довольно схоластично также деление на объект и предмет диссертационного исследования…

Подавая ему гренки с жареным сыром, Даша глянула на меня вызывающе и игриво. Я еще не оправился от того удара молнии и потому ответил кислой улыбкой тоски. В момент наших перемаргиваний Мезенцев что-то узрел в пространстве перед собой и весь напрягся, словно обручами сдавленный.

– Моль! Моль, я говорю тебе, проклятых!!! – заорал вдруг Мезенцев на домработницу. Его кривой, корявый палец уперся в некую точку. Когда ошеломление первого момента прошло, и я взглянул в указанном направлении, то, действительно, увидел серую бабочку моли, приведшую Мезенцева в такой неописуемый ужас. Даша хлопнула ладонями – и мерзкое насекомое превратилось в склизкое пятнышко на её руке.

«Жаль, – подумал я, – что с Мезенцевым нельзя вот так же…»

Когда суматоха улеглась, мы вернулись к разговору, но, слава богу, перевели его в более живое русло.

– А почему «проклятых», а не проклятая, Прокопий Порфирьевич? – поинтересовался я, проглатывая бутербродик-канапе с сыром на шпажке.

– А! – отмахнулся он. – Проклинать вообще-то нехорошо… Так я, чтоб в неопределенной форме…

– Так вы все-таки верующий? – снова попытался я узнать правду. Мезенцев скользил в руках (точнее в голове) как угорь, и правило исключенного третьего на его шизофреническое мышление не распространялось. Он мог полдня доказывать вам отсутствие Бога, чтобы потом доказать его наличие…

– Теоретически Бытие Абсолюта трудно оспорить! – сказал Мезенцев, прожевав. Он задумчиво почесывал бороду, словно готовился к мозговому штурму. – Но на практике… Обыденный здравый смысл как-то отрицает Образ и Подобие в человеке. Ну, например: гены для будущего человека несут все сперматозоиды. А в человека преобразуется один. Получается – бессмысленная лотерея?

– Отчасти да, но…

– Далее. Если ребенок абортирован – была ли в нем живая душа?

– Гм… н-да…

– Слабоумный, безумец – неужели им вечно быть такими? Человек, впавший в старческий маразм – будет ли он в вечности таким, как в молодости или как в старости?

– Ну, если предположить устранение раздражителей…

– А это, дорогой Кирилл, главный вопрос: связь мышления и химических процессов мозга очевидна. Любой может посредством химии временно или постоянно ухудшить свой интеллект, привести его к распаду или к неоправданной эйфории…

– Но, Прокопий Порфирьевич… – встрял я робко, несколько ошарашенный его аргументами. – Если мысль – химическая реакция…

– То мы лишь забродившая яма с дерьмом! – подтвердил он мои невысказанные, но худшие опасения. – То есть, давая менее научное определение, нас попросту нет. Мы, так сказать, предмет отсутствия в качестве субъекта. На одних планетах лежат мертвые камни, на других гуляют пылевые бури – ворошат песок, тоже, видимо, считая себя умными и деятельными… А наш шарик обтянуло этой пукающей квашней – биосферой, в которой нет отдельных звеньев – сиречь нас…

– Но ведь вы же боитесь энергетических смещений! – припомнил я. – Значит, все-таки верите в некий план Бога, который нельзя нарушать!

– Бог, Бог… – пробормотал Мезенцев. – Где Бог, а где мы?! Мало ли камней он создал? Ты думаешь, ему есть хоть малейшее дело до двуногих соединений углерода – людей? До их дел, до их вонючей справедливости или праведности? Попы говорят, что человек от природы Бог. Гельвеций считал, что человек от природы добр. Более прагматичный Джон Локк считал, что человек от природы чист… или пуст – это же синонимы! А я тебе скажу такое определение, доказательство которого в нем самом: Человек от природы зверь! Ну, сам, Кирилл, подумай – кем человек может быть от природы, как не зверем?!

***

Вечером академик Мезенцев повелел садовнику Пете Багману истопить баньку и долго сидел на террасе с полотенцем через загривок. Я, признаться, коллективной бани не люблю: есть что-то извращенное в голом однополом мытье. И приглашения Мезенцева я ожидал с ужасом.

Но Мезенцев меня не приглашал, он решил проблему ещё оригинальнее и мылся в бане с Дашей. То, что её роскошную фигурку обтягивал купальник-бикини, ничего, на мой взгляд, не меняло. Я подумал, что, когда Лана была здоровой, в этой бане кипели нешуточные оргии. Впрочем, откуда мне знать? Жизнь сложнее правил – сказал однажды мой старший друг, известный поэт Александр Павлович Яковлев…

Временами кажется, что все понимаешь – а понимаешь только схоластику правил. Тот, вроде бы, подлец – а покопаться… А другой выглядит святым (как Мезенцев), но в душе чёрт…

Нет, не то чтобы я ревновал к Даше (хотя её лукавые взгляды искоса в мои трудные дни, не скрою, льстили), но Мезенцев становился для меня все более отвратительной сластолюбивой фигурой.

Садовник Петя Багман, молодой, нескладный извращенец (казалось, будто его собрали из разных тел: ноги от коротышки, руки от гориллы, торс от дистрофика, голова от лысоватого доцента; зная Мезенцева, я бы не удивился, узнав, что это в самом деле так!) решился подглядывать в маленькое окошечко царской бани, роскошной, из белой, вековой, корабельной сосны, с леопардовыми пятнами на декоративной обшивке. То, что он там видел, его не радовало.

– Ничего уже не может… – сокрушенно покачал головой Багман.

– В каком смысле? – поинтересовался я.

– Ну, в каком… Им бы там… сам понимаешь… а они моются…

Я курил на крыльце с каменными химерами, стерегущими покой дома, и мстительно, желая нанести вред мезенцевскому имуществу, бычковал им в углубление глаз окурки. Мезенцев мылся долго, вышел красный и распаренный, с одурелыми глазами, в махровом долгополом халате, с полотенцем на голове. В бороде его играли бриллиантами капли.

– Пойдешь? – кивнул он на баню и на Дашу.

– Вот ещё! – не дала мне ответить девчонка. – Он же молодой, там ещё приставать начнет!

– Я тоже могу! – взъерепенился Мезенцев.

– Да ладно уж, Прокопий Порфирьевич! – тонко усмехнулась Евина дочь. – Кому другому заливайте…

В томной поволоке её хитрющих глаз, в подрагивающих от сокрытого смеха губах, в плавной насмешливой походке – повсюду скользила ирония.

– Нет, могу, могу! – рассердился Мезенцев. – Что ты, Даша, меня перед людьми-то позоришь?! Я просто честь твою девичью храню!

– Ос-споди… – выдохнула Даша с глубочайшим разочарованием в голосе. – Хранитель вы мой, Прокопий Порфирьевич…

– Нет, давай на спор! – бесился академик. – Я тебе докажу!

– Лане своей доказывайте! – отмахнулась Даша. – Вот уж кто на вас не надышится…

И, покрыв нас волнами аромата ландышей, в мокром купальнике впорхнула в дом. Мезенцев жестом попросил у меня сигарету, хотя курил я не его ароматный «Салем», а зловонного «Петра». Он казался расстроенным.

– Молодежь очень распущенная стала! – пожаловался он мне, как будто не сам только что таскал девицу в баню – в его-то годы! – Нет, ты подумай, Кирилл – девушка в её годы рассуждает об отношениях мужчин и женщин как о технологическом процессе…

– Она очень порядочная девушка! – высказал я свое мнение. – И с большим чувством достоинства…

– Ты думаешь? – оживился Мезенцев.

– А как же? Рядом с ней – будем честны, Прокопий Порфирьевич, – увядающий академик, только что огребший два миллиона долларов, дряхлая развалина со сластолюбивым прошлым… Будущее… им патент… овано на все сто… Да будь на её месте хабалка – в два счета бы вас окрутила, купальничек бы скинула, потерлась обо все места – и живи королевой. А она ходит в челяди…

– Но-но! – высунулась между витых прутьев стрельчатого окна Даша. – Я не челядь, а помощник по домашнему хозяйству!

Я густо покраснел – ведь никак не думал, что она услышит. А чертовка засмеялась и исчезла в глубине залы.

– Подслушивать неприлично!!! – заорал ей вслед академик. Думаю, он тоже не хотел Дашиного восприятия «дряхлой развалины со сластолюбивым прошлым»…

Извращенец Петя Багман принес Мезенцеву три самые крупные розы с кустов. Я со страхом подумал, что этот доцент с телом имбецила решил воспользоваться моими рекомендациями о купальничке…

– Посмотрите, Прокопий Порфирьевич, какая красота! – сказал Петя, вручая цветы.

Мезенцев похлопал ладонью по прохладному мрамору рядом с собой. Вислая задница Багмана тут же плюхнулась на указанное место…

– Наука убивает эстетику! – вздохнул Прокопий Порфирьевич. – Да, в некотором смысле наука делает человека бесполым кротом… Вот ты, счастливый человек Петя, что ты сейчас видишь?

– Прекрасную многозвездную ночь… – зажмурился от удовольствия драный кот-Багман.

– А ты, Кирилл?

– Аналогично! – хмыкнул я, не желая погружаться в очередные стариковские глупости.

– А я её не вижу… – покачал головой Мезенцев, наподобие китайского болванчика. – Я вижу только гомоцентричные потоки энергии и апексы векторов! Небо для меня черно и днем и ночью. Я воспринимаю мир одноцветным, как если бы только щупал его, но не видел…

– Из всех чувств для нас важнейшим является осязание… – переврал я ленинскую цитату.

– Вначале Бог сотворил человека по своему образу и подобию! – изрек вдруг сентенцию Петя Багман. Хоть у него и крепилась на ключицах дистрофана голова кафедрального лектора, но такого я от него не ожидал и даже вздрогнул…

– Маленькие, замкнутые в себе пузырьки самосознания… – разглагольствовал Петя дальше. В брезентовой робе, весь перемазанный землей, обсыпанный цветочной пыльцой, он воплощал собой некоторым образом тезис Ильича о кухарке, руководящей государством. – Потом Бог дал им зрение и слух, обоняние и осязание – чтобы они могли подсоединять к себе окружающий мир. Ведь, когда мы смотрим на звезды, мы увеличиваем свое «я» на всю видимую Вселенную…

– Бог подарил нам иллюзии, – кивнул Мезенцев, словно они разложили на двоих одну партитуру. – И назвал их радостями бытия… Наука отнимает у человека иллюзии, то есть отнимает счастье! Человек стремится к проклятию Бога – не иметь иллюзий вне себя, а стало быть – ослепнуть, оглохнуть… Кирилл, ты думал, что такое восприятие на ощупь?

– Делать мне больше нечего, Прокопий Порфирьевич…

– А ведь это цифровое восприятие: по объему, по весу, по плоскости поверхности… Без иллюзий, без эмоций… Строго по научному. И потому осязание для нас – самый верный способ узнать. Помнишь библейского Фому? Он не верил глазам, он не верил ушам, слыша голос Христа – он считал себя обязанным вложить персты в раны Учителя… Горе тому, чьи глаза превратятся в щупы! Посмотри, каким обезличенным и стандартным стал мир, построенный по канонам науки! Где пестрое веселье средневековья, где разница в культурах? Города нашей планеты – близнецы, и люди – близнецы…