Текст книги "Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)"

Потом спросил у Самохина:

– Знаешь, где санчасть? Отведи этих двоих туда… – А потом, достав из-за уха припрятанную сигарету, прикурил и, выпустив облегченно дым в потолок, добавил неожиданно: – Все-таки есть там, в Москве, светлые головы! Кто-то под шумок, пока суд да дело, все это зверье из российских колоний по родным республикам распинывает. А это, между прочим, означает, что Союзу нашему, братскому и нерушимому, скоро конец!

Больше ничего чрезвычайного в этот день не случилось. Двух транзитных воров в законе отделили от этапа, заперли в глухие боксы, после чего голодовка сошла на нет, и к ужину зэки уже весело гремели алюминиевыми чашками, передавая их, дымящиеся горячим варевом, через форточки-кормушки, металась хозобслуга, волоча тяжелые солдатские термосы по продолам, и в изоляторе наступила привычная мирная суета.

После прохладного полумрака режимных корпусов на дворе Самохину показалось особенно жарко и солнечно. Майор так и не смог привыкнуть к сезонному переводу стрелок часов, и световой день теперь задрался так, что уходить со службы казалось совестно – до настоящего вечера оставалась еще прорва времени.

На выходе, у КПП, Самохин столкнулся в Рубцовым.

– Нет, все-таки есть прямая выгода в том, чтобы оставаться в младших чинах, – удовлетворенно заявил тот, пропуская Самохина вперед и захлопывая за собой дверь КПП. – Оттопал свое – и домой, а тут хоть трава не расти!

– Точно! – поддакнул Самохин и не удержался, заметил язвительно: – А вот я, товарищ майор, когда в замах начальника колонии ходил, домой только после отбоя в жилзоне собирался. А здесь, я смотрю, лафа. Шесть часов – и все режимники, опера за ворота…

– Подожди радоваться, – возразил Рубцов, – в прошлом году после побега месяц отсюда не вылезали. Половина сотрудников в розыске, половина на продолах.

От ворот изолятора свернули на ухабистую, заросшую пыльной травой улочку, по которой Самохин любил ходить, избегая шумных проспектов. По сторонам ее тянулись ветхие двухэтажные домики с мутными окнами, щербатыми, проржавевшими насквозь коваными оградками, палисадниками и вековыми, давно переросшими дома ввысь тополями. В ряду скособоченных особнячков выделялся новизной построенный уже в нынешнюю пору из белого силикатного кирпича приземистый, как блиндаж, магазинчик. Из его дверей выползала и змеилась по улице длинная очередь.

Водку дают, – завистливо причмокнул Рубцов, – а у меня талоны дома лежат, все не отоварю никак.

– С собой надо талоны носить, – назидательно укорил Самохин, давно перепоручивший подобные заботы жене.

– Да хоть бы и с собой – некогда мне по очередям выстаивать! – И напомнил мстительно: – В отличие от младших чинов я с работы возвращаюсь, когда все магазины закрыты.

– А сегодня? – примирительно поинтересовался Самохин.

– Сегодня Сергеев ответственный дежурный. Неудобно при нем шустрить. Еще решит, что я начальника подстраховываю…

Изнутри магазинчика, протиснувшись сквозь очередь, выбрался мужичок в драной майке, открывавшей густо разрисованные татуировками грудь и плечи. Улыбаясь счастливо, он держал перед собой, как ребенка, обеими руками бутылку водки и уже скользнул было мимо майоров, но Рубцов скомандовал вдруг властно:

– А ну, стоять!

Мужик замер удивленно, глянул испуганно.

– Ко мне!

Счастливый обладатель водки подошел, погасив улыбку и прижимая бутылку к груди.

– Дай-ка, – потянулся к ней Рубцов. Мужик попятился, помотал головой.

– Кому говорю? Дай сюда-а! – Рубцов схватил бутылку, вырвал, легко оттолкнул раскрытой ладонью трепыхнувшегося протестующе мужика: – Не дергайся, ты… Стоять! Ух… «пшенишна-я», – со вкусом прочел на этиетке майор. Цокнул языком, покосился грозно на мужика: – Почем брал?

– Д-дык, командир, по коммерческой… по четвертной, – с дрожью в голосе ответил тот.

Рубцов пошарил во внутреннем кармане кителя, достал деньги, протянул мужику:

– На, двадцать пять рублей, и пошел вон!

– Дык… эта… – Мужик взял деньги, почесал в затылке. – Ты ж не в зоне, командир, чтоб командовать-то…

– Чего-о? – шагнул к нему Рубцов.

Мужик отступил на шаг, поежился, а потом в отчаянии махнул рукой, развернулся круто и опять нырнул в глубину очереди.

Встретив скептический взгляд Самохина, Рубцов сунул бутылку в карман галифе, сказал, ухмыляясь:

– Я здесь неподалеку живу. Всю шушеру местную наперечет знаю. И этого ханыгу. Он же, гнида, всю жизнь не работает, то сидит, то ворует. Вот и пусть лишний раз в очереди вместо меня постоит. Тем более, что водку он по червонцу берет, они тут с продавцами все повязаны. Так что еще и заработал на мне. Разве не справедливо я поступил?

– Справедливо, справедливо, – успокоил его Самохин.

– А раз так, то предлагаю этот трофей оприходовать. Вон моя скворечня, – кивнул Рубцов на неказистый флигелек поодаль, – зайдем?

– Спасибо, но не могу, – смутился, как всегда бывало, если приходилось отказываться от душевного предложения выпить, Самохин. – Здоровье не позволяет…

– Ну, как хочешь, – сухо попрощался Рубцов и зашагал к ветхому домику с рухнувшим и застрявшим в привядших кустах сирени забором.

Самохин отправился на ближайшую остановку, втиснулся в переполненный троллейбус и забился в угол на задней площадке салона.

Троллейбус плавно катил по улицам оживленного в этот предвечерний час города, и по тенистым тротуарам плыл поток пешеходов, озабоченных своими неведомыми Самохину делами. Пожилая полная женщина, пристроившаяся с тяжелыми сумками на сиденье рядом с майором, говорила попутчице, такой же по-домашнему толстой и рассудительной:

– На даче все посадили… Огурчики, помидорчики… Перец болгарский, баклажаны еще… Лук, редиску едим уже… Картошка в этом году хорошо пошла… Все свое. Жить-то, Господи, можно, лишь бы войны не было…

Самохин вслушивался краем уха в ее умиротворенное бормотание, соглашался про себя – действительно, что еще человеку надо? А в голове назойливо крутилась нелепая, с кавказским акцентом, песенка:

Кахетински вино пием —

Палтара бутилка…

5

Пожалуй, лет тридцать не бывал Самохин в этом районе города. Здесь прошло его детство. Дом, в котором родился и вырос – двухэтажный, из красного кирпича, построенный еще до революции забытым теперь купцом, – осел со временем, скривился набок, но по-прежнему приметно торчал среди окраинных, не менее старых и еще более кривобоких лачуг – саманных мазанок и дощатых домишек, чудом стоящих уже вторую сотню лет.

Земля здесь, на окраине города, была глинистая, кирпично-ржавого цвета, и трава почти не росла на ней, лишь кое-где у ветхих заборов да посреди наваленных с незапамятных времен мусорных куч бурели островки пыльного, выгоревшего на солнце бурьяна и вызывающе пламенели мальвы на высоких деревянистых стеблях.

Большинство домишек в этом квартале притулились на покатом склоне огромного, вечного должно быть, оврага, держались друг за дружку, переплетясь щербатыми заборами, опирались кривыми стенами на высоченные, уходящие в небо тополя, которые могучими корнями крепко прихватили овражистые берега, не давая им расползаться вширь и обрушить поселок в озерцо, где с весны до поздней осени стояла зеленоватая, в маслянистых разводах вода. Узкие, извитые улочки окраины поочередно ныряли в это болотце и выбирались на горку уже с другой стороны, соединяясь то шаткими мостками-перемычками, то набросанными на торчащие из мелководья камни трухлявыми, ненадежными досками.

Летними вечерами от озерца, которое называли здесь «банным», веяло гнилью, прелой сыростью камыша Далеко окрест разносилось лягушачье кваканье, и улочки, на которых от роду не было фонарей, погружались во тьму. Так же непрогляден в ночи был и весь поселок. Местные жители то ли экономили электричество, сумерничали, то ли занимались чем-то не предназначенным для посторонних глаз… Впрочем, Самохин поймал себя на том, что впечатления об окружающем окраину мраке вынес из детства, когда электроэнергию действительно экономили, воровали даже, с помощью хитроумных приспособлений нейтрализуя электросчетчики, но сейчас в этом не стало нужды, и вполне вероятно, что поселок сияет по ночам расточительными огнями.

Майор, забредший сюда после службы не поздним еще вечером, и через три десятка лет узнал эти домишки и улочки, вспомнил запах – камышовый, болотистый от стоячей воды на дне оврага, и еще какой-то, только здешнему месту свойственный – сырого гнилого дерева, что ли?

В последние годы и месяцы обостренным чутьем старого опера Самохин понимал, что мир вокруг стремительно меняется, надвигается что-то грозное, способное перевернуть все с ног на голову, и, не имея возможности противостоять грядущему, пытаясь опереться на неизменное, давнее, пришел сюда, в «родовое гнездо», окраинное, ветхое, чудом не сметенное пока растущими бетонными кварталами города. Убогое и нелепое, оно тем не менее виделось ему едва ли не единственным островком прежней, складной и поступательной, жизни, где человек волен был сам выбирать направление – шагать ли упорно наверх или катиться вниз по четко различимым, для каждого понятным ступеням общественного бытия.

Самохин никогда не испытывал ностальгии по детству. Оно вспоминалось ему бесконечной цепью ожиданий – вначале, у маленького совсем, ожидания в темной пустой комнате матери, которая часто задерживалась на работе, отца, который все не возвращался да так и не вернулся с фронта. Позже, уже подростком, юношей, он подгонял время, мечтая: вот вырасту… закончу школу, ремесленное училище… отслужу в армии… И только теперь, много лет спустя, он понял, что торопил жизнь, вместо того чтобы просто жить, а она между тем сложилась так, как сложилась, и другой уже никогда не будет. И не важно теперь, тюрьма ли сделала его таким, каков он есть, или по внутреннему ощущению своему, устройству души, закономерно судьба привела его на работу в тюрьму и, сложись обстоятельства по-иному, он все равно оказался бы в ней – не с той стороны колонийского забора, так с этой…

В этот час в поселке было пустынно, лишь кое-где на лавочках у чахлых палисадников сидели старушки, опирались на клюки, отполированные сухими, как птичьи лапки, руками, смотрели на Самохина тусклыми, отжившими глазами. И во взорах их майор тоже не видел мудрости и понимания происходящего вокруг, потому что бабушки эти, всякого лиха на своем веку хватившие, скорее всего, вовсе не задумывались о собственном предназначении. Работали, рожали и растили детей, утихомиривали мужей-пьяниц, потом хоронили их, провожали сыновей в армию или тюрьму, терпеливо ездили «на свиданку» в зоны и вот теперь, уставшие и равнодушные ко всему, смотрят на закатное солнышко, на улочки с редкими прохожими, и сказать им ему, Самохину, наверное, нечего…

Он вспомнил, что в дальнем конце квартала, на склоне оврага, в зеленом дощатом домике жил когда-то его приятель Федька, юный блатарь и голубятник, главарь местной малолетней шпаны. И сейчас разглядел Самохин издалека, что возле халупки этой, потерявшей приветливо-зеленый цвет, ставшей от времени пепельно-костистой, как избушка на курьих ножках в детских сказках, словно подчеркивая ее убогость, стоит сияющая иномарка, которую любовно драит, натирает, наводя лоск и блеск, здоровенный парняга из нынешних, коротко стриженный, накачанный и грудастый, а рядом, – увидел, подойдя ближе, майор, – на закаменевших от времени бревнышках, некогда смолистых и липких, но так и не сгодившихся отчего-то за столько лет в дело, сидит мужичок в просторных спортивных штанах, в полосатой матросской тельняшке, поверх которой на плечи накинут дорогой замшевый пиджак, в простеньких домашних тапочках и чудной в теплую погоду волосатой кепке на голове.

Мужик поднял указательным пальцем с татуированным перстнем скрывший глаза козырек и, глянув остро, поприветствовал с хрипотцой:

– Ба-а, гляди-ко! Эй, служивый! Сколько лет, сколько зим?! Садись, Пузырь, покалякаем…

Майор сразу признал Федьку, потому что обидной кличкой Пузырь мог звать Самохина только он.

Майор подошел, пожал вялую, синюю от наколок руку, сел рядом на выбеленные дождями и солнцем, похожие на кости доисторического животного бревнышки.

– Ну ты, Федька, забуре-ел… – восхищенно причмокнул Самохин, – и пиджачок у тебя – класс, и тельняшка. Вылитый моряк – весь зад в ракушках! Слыхал я краем уха, по каким житейским морям ты, брат, скитался!

– Я тоже о куме Самохине по зонам слыхал, – покосившись на майора из-под волосатой фуражки, заявил Федька. – Ох и вредный, говорят, кум, хитрый…

– Да какой же я хитрый? – усмехнулся Самохин. – Был бы похитрей да сообразительней, давно б в генералах ходил! А ты, уркаган, давно здесь обосновался?

– Здесь-то? – Федька махнул на домик. – Да месяца два, как последняя ходка закончилась – и сразу сюда. Тянет на родину.

– Рефлекс! – согласился Самохин. – Вот рыба – и та на нерест идет в те ручейки, где из икры вылупилась… Так и мы к старости… Где сидел-то?

– В последний раз? А везде! Я ж, гражданин начальник, вроде как в авторитете, вот меня ваши коллеги из оперативных соображений в одной зоне боялись долго держать, по всему Союзу пуляли. А освободился уже из Туркмении, есть там крытая зона в песках. Город Мары – слыхал? На, закури, – Федька протянул пачку сигарет.

– «Ке-мел», – по слогам прочитал латинские буквы Самохин и отодвинул пачку. – Ну ее к шутам, баловство одно, а не курево. А вообще-то удивительно как-то. Тюремщик «Приму» дешевую смолит, а зэчара, страдалец-узник – сигареты двадцатирублевые!

– А я все тридцать лет отсидки деньги на воле копил! – хохотнул Федька и сразу стал похож на себя прежнего из невообразимо далекого детства. – И никакой я не узник-страдалец, это пусть тебе мужики быковатые про страдания ноют. А я сидел из-за принципов!

– Это каких же? Неужто, как модно сейчас говорить, из политических?

– Хотел жить такой жизнью – и жил. Надоест – брошу.

– И как? Не надоело? – ткнул его локтем в бок Самохин.

– А тебе?

Самохин растерялся на миг, сдвинул на нос фуражку, поскреб затылок:

– Надоело, наверное… Да другой-то жизни я и не видел! Четвертак уже с вашей братвой мозги канифолю.

– А я – с вашей, – хмыкнул, обнажая золотые фиксы, Федька.

Майор затянулся, пыхнул дымом в сторону машины:

– Твоя, что ли?

– Общая… – туманно пояснил Федька и вдруг хлопнул Самохина по колену: – А не выпить ли нам с тобой, Вовка, по случаю встречи водочки?

– Да я, знаешь, не шибко большой любитель.

– Ну и что? Я тоже. Вот что есть в тюрьме хорошего, так это то, что в ней спиться нельзя. На воле-то мужики вон как от водки сгорают. А в зоне, если и перепадет иной раз, так похмелиться уж нечем… Давай, я угощаю!

– Богатенький ты…

– А то! Я ж всю жизнь воровал! Шучу, конечно. – Федька ловко, как умел только он в их детской шпанистой компании, цыкнул плевком сквозь зубы и сказал с непонятным ожесточением: – Я деньги отродясь не считал, не думал о них.

– Ой, врешь! – подначил майор. – Воровал-то небось из жадности.

– А ты вот всю жизнь в колонийском дерьме провозился, что, за жалованье свое копеечное?

– Я – другое дело, – обиделся Самохин. – Хотя, если подумать… Черт его знает! Сказать, что из идейных соображений преступность давил, – смеяться будешь. Кто сейчас в такую глупость поверит? Да и не такой я твердолобый, чтобы всю жизнь свою на борьбу с мелким жульем положить. Ваш брат уголовник норовит нынче идеологическую базу под свои дела подвести. Мол, с коммунистическим режимом боролись…

– Да ни с кем я не боролся! – отмахнулся Федька, а потом спросил оживленно: – Ты капусту когда-нибудь видел?

– Чего? – удивился Самохин.

– Ну, баксы, доллары… Во, смотри. – Федька сбросил с плеч пиджак, залез во внутренний карман, достал пачку зеленых бумажек, толстую и весомую. – Вишь, сколько у меня этого добра? Тебе надо? На, возьми!

– Ты за кого меня держишь? – насторожился Самохин.

– Да я ж без всякого… Так просто… – смутился Федька. – Какой ты все-таки гнилой мент! Всюду подлянку видишь… Ну и хрен с тобой. Эй, фраерок! – позвал он парня, который любовно полировал хромированное рыло огромной, напоминающей внешностью танк машины.

Бросив тряпку, парень подбежал, встал перед Федькой, заложив руки за спину, и было видно, как под тонкой майкой его перекатываются бугристые мышцы.

– Слушаю, дядь Федь! – рявкнул он, преданно выкатив глаза.

– Во, пехота! – хвастливо заметил Федька и протянул парню перехваченную аптечной резинкой пачку долларов. – На, купи нам в лавочке – здесь рядом, за углом – пару бутылок водки и закусить чего-нибудь. Ну, хлеба, кильки…

– Да вы че, дядь Федь?! На эти баксы я весь лабаз ихний купить могу, вместе с продавщицами.

– Не-е, продавщиц нам с майором не надо… Или как? – игриво хлопнул Самохина по плечу Федька.

– Не надо, – с деланым сожалением подтвердил тот.

– А может, чего покультурнее пожелаете? – предложил парень. – Типа виски, ром, коньяк, джин, консервы всякие. Пацаны специально для вас, дядь Федь, полный багажник затарили, чтоб, значит, никаких проблем с выпивкой и закуской, по первому требованию. Надумаете раскумариться – все есть!

– Цыть! – шутливо прервал его Федька, и Самохин, увидев вблизи глаза приятеля, сразу понял, что тот настоящий «авторитет», возражать которому смертельно опасно. – Я же сказал – водки. С килькой, – повторил Федька.

Парень мгновенно исчез, и в ту же секунду машина, взревев мощно, взметнула крутанувшимися колесами дорожную пыль и помчалась стремительно, будто взлетев над ухабистой улочкой. Самохин снял фуражку, вытер скомканным носовым платком лоб, поинтересовался буднично:

– Ты, Федя, сейчас при какой должности состоишь? Смотрящий аль общак держишь? Эвон как деньгами-то швыряешься!

– Я, Вова, стрелочник…

– Это как же?

– А так. Стрелки развожу… – скупо пояснил приятель. – И деньги свои пуляю. Общак – святое, неприкосновенное. Баксы, говно это – не знаю, сколько там, – должок один старый вернули.

– И сколько? – допытывался майор.

– Да говорю тебе – не считал! – озлился Федька. – Лоха одного в зоне пригрел, из этих, за хозяйственные преступления которые… Сколько, по-твоему, человеческая жизнь стоит?

– Вообще-то говорят, что она бесценна…

– Да брось ты! – отмахнулся Федька.

– Ну, тогда дорого…

– Так вот, много и заплатили. Эти пузаны в зоне черти, тля, а на воле – совсем другое дело. Этот, которого я с ножей снял, в больших чинах нынче. Нашел меня, целоваться полез… Ну и сунул… вот, – вроде смутился даже Федька.

Помолчали, пуская сигаретный дымок по легкому, прохладному вечером от близкой воды ветерку.

– Женой, детьми не обзавелся, конечно, – предположил Самохин, покосившись на приятеля.

– Жен у меня сколько хошь, а дети по матрацам на шконках лагерных размазаны, – криво усмехнулся тот.

– Ну да, ты ж в авторитете, законов придерживаешься… – язвительно заметил майор.

– Я теперь, Пузырь, сам законы для братвы устанавливаю!

– Коронован, что ли?

– Еще десять лет назад, когда нынешняя блатота, про которую в газетах пишут, мелочь из телефонных автоматов тырила. Между прочим, ты, как кум, мог бы и справки обо мне навести…

– Нужен ты больно, – отмахнулся Самохин. – Кавказцы, я слыхал, звание воровское за деньги, как лимузин, покупают.

Федька пристально глянул на приятеля, потом, видимо решив не обижаться, бросил небрежно:

– Ты, майор, тоже можешь себе за бабки генеральскую форму пошить. Но генералом-то не станешь от этого! – мстительно подытожил он.

– Где уж мне, – вздохнул Самохин. – Я, похоже, самый большой неудачник в этом поселке. Один кент в воровские генералы вышел, другой – в милицейские. Дымов, помнишь такого?

– Вон, гляди, гляди, полетели! – прервал его Федька, восхищенно задрав голову и глядя в небо.

Там, в недосягаемой синеве, разноцветными точками кружилась голубиная стая.

– Держат еще… – восторженно шепнул Федька, будто боясь спугнуть, сбить высокий птичий полет. – Мало, конечно, на всю округу два голубятника осталось, а помнишь, сколько их было? В каждом дворе.

– Ага… Голуби мира! Ты у меня карего взял взаймы на развод, да так и не вернул, – укорил Самохин. – А ведь слово давал, клялся!

– Ой-ой-ой, повелся… – презрительно оттопырил губы Федька. – Меня ж тогда в первый раз посадили.

И мать от огорчения всех голубей – в лапшу. Хочешь, дам команду, и тебе сотню карих припрут?

– Нет, – отрезал сердито майор, – ты мне того попробуй вернуть. То ж лучший летун в округе был, теперь таких нет…

Федька обхватил приятеля за плечи, пригорюнился, покачал головой:

– Улетели наши голуби, Вовка… – а потом, возвращаясь вдруг к прерванному разговору, сказал: – А в генералы ты, Самохин, не вылез, потому что ты в душе – тоже урка.

– Ну да? – изумился майор.

– Как бы тебе объяснить? Мент – это служба, карьера. А ты в зоне нашей жизнью жил, по нашим понятиям. Я ж, в отличие от тебя, справочки-то навел, поинтересовался, что за хрен такой, опер Самохин. И мне братва чуть ли не в один голос пропела: справедливый, мол. Ну, думаю, все ясно. Это как на фронте. Один из кожи лезет, выслуживается, приказали вперед – будь сделано, и солдат без счета кладет. Где доложит вовремя, где приврет. А другой тянет лямку, сидит с бойцами в окопе, не высовывается особо. Сказали в атаку – пойдет, но сперва протянет до последнего, обмозгует и пойдет не очертя голову, осторожно… Такие, если не убивали их, капитанами да майорами вечными оставались.

– Много ты про войну-то знаешь, – обескураженно буркнул Самохин, – в кино-то, небось, и то не видел – в камерах телевизоры не ставят пока.

– У меня восемь ходок, дурачок, – снисходительно заметил Федька. – Кого я только там не встречал. И пехотинцев, и летчиков, и рядовых, и майоров вроде тебя. Такого наслушался, что ни в одном кино не покажут.

Опять запылило в дальнем конце улицы, и диковинная машина с гонцом подкатила к домику. Расторопный парнишка за рулем тормознул лихо, выскочил из салона, открыл багажник, достал и разложил на бревнышках припасенную, видать, для таких вот случаев клеенку. Потом принялся таскать и расставлять заботливо бутылки с водкой, банки с соками, консервы, тонко нарезанные заранее ломтики хлеба, пластмассовые тарелочки и стопки, а в центре стола водрузил ворох мелкой рыбешки.

– Во килька! – с гордостью заявил он. – Я из-за нее, дядь Федь, чуть завмага не пристрелил! Дефицит страшный, оказывается!

– Дурень ты. Ни хрена не разбираешься, – попенял добродушно Федька, – это ж хамса!

– Молодой еще, – заступился за парня Самохин, – откуда ему такие тонкости знать?

– Эт точно. Ничего, сядет разок-другой, вмиг научится различать. Нас на особом режиме то килькой, то хамсой лет пятнадцать кормили. Думал тогда – век ее не видать! А на воле вот потянуло вдруг…

– Привычка! – со знанием дела подтвердил Самохин. Федька свернул пробку на пузатой бутылке, разлил в два стаканчика, вопросительно указал парню на третий. Тот мотнул головой отрицательно и удалился, пятясь, принялся вновь полировать свою чудо-машину.

– Спортсмен, – уважительно кивнул в его сторону Федька, – молодец! Не то что мы – и пили в его возрасте, и курили всякую дрянь.

– Этот здоровеньким помрет, – согласился Самохин. – Ваша пехота, поди, как на войне, тоже долго не живет. Здешний пацан?

– Тутошний. Отец алкаш, загнулся давно. Мамаша уборщицей при школе. А парень вон какой – орел! Если б не братва, сидел бы сейчас в полуподвале своем, сопли на кулак мотал да по шабашкам спивался. – Федька протянул стаканчик Самохину. – Давай, майор, за встречу.

Выпили, закусили соленой до горечи хамсой. Солнце почти скрылось за кронами высоких тополей, заквакали, пробуя голос и прочищая горло от болотной воды, самые нетерпеливые лягушки.

Самохин закурил, сказал с усмешкой:

– Я вот подумал сейчас: интересно, может, климат в этом поселке такой, что его обитателей или воровать, или жуликов ловить тянет? Не сидеть, так охранять! Я тебе говорил, что начальник УВД, генерал наш, тоже отсюда?

– Не в поселке, по всей стране климат такой… – мрачно уточнил Федька. – А генерала своего ты мне в друзья не записывай.

– Что так? По понятиям не канает? С кумом водку пьешь, и хоть бы хны, а милицейский генерал ему, видите ли, в кенты не годится!

– Не годится!

– Почему? – заинтересовался Самохин, принимая из рук приятеля очередной стаканчик.

– Потому. Много будешь знать – скоро состаришься… Нет, я могу понять, когда мент – следак, опер из угро или кум вроде тебя, сволочи такие, – землю роют, чтобы нашего брата-уголовника повязать и посадить. Всяко бывает. Бывает, и стрельнут мента по запарке – дело нервное, мы вроде как на равных, он мужик и я мужик – кто кого? – Федька выпил, потянулся за самохинской «Примой», дождался, пока майор, морщась, выцедил свой стаканчик, заботливо пододвинул к нему банку со шпротами, продолжил: – Когда меня брали, руки ломали, в наручники коцали, потом расколоть пытались, зубы сапогом вышибали, я зверел, на куски готов был ментяр полосовать! Но в душе, ты не поверишь, ненавидя, уважал гадов! Понимал, что службу тащат легавые эти не за страх, а за совесть, зарплата у них копеечная, за идею работают, искореняют преступность как могут…

– А ты сознательный… – прищурившись, покачал головой Самохин. – Тебя послушать – мне, старому тюремщику, – одно удовольствие…

– Нет, ты не ехидничай, ты честно скажи, – горячился Федька, – на твоей памяти наша братва хоть одного мента – на воле, в зоне ли – грохнула? Я не алкашей имею в виду, которые с топорами да вилами по пьянке на участковых бросаются, а потом сопли раскаяния по морде размазывают, а серьезных пацанов. Признайся, было так, чтоб не в перестрелке при задержании мента положили, а хладнокровно выследили, подкараулили у дома или по пути с работы и завалили? На тебя хоть один зэк, освободившись, нападал? Это ведь просто, как два пальца обоссать. Вычислить любого мента или жену его, ребенка… Так ведь не было такого! По крайней мере, я не припомню, и ты не вспомнишь…

– Про милицию не скажу, не знаю, а в колонии действительно случаев, когда зэки после освобождения сотрудникам мстили бы, на моей памяти не было…

– Помнишь участкового нашего, дядю Мишу-татарина? Уж как он гонял нас, и с поличным брал на мелком скоке, и сажал. А как напьется, – бывал за ним такой грех, любил за воротник закладывать, – упадет где-нибудь в проулке, кто его домой относил? Мы, шпана местная. И фуражечку форменную, и пистолетик, все в целости и сохранности супруге его, тете Розе, вместе с пьяным мужем доставляли. Потому что понимали, что человек он служивый, к тому же честнее нас, лучше. А генерала твоего… – Федька замолчал, сосредоточенно дымя сигаретой и сплевывая на пыльную травку.

– Ну, что генерала-то? – с профессиональным блеском в глазах давил Самохин.

– А ничего, – пресек его любопытство Федька, – только пьяного Дымова я бы не понес…

Самохин представил на миг, как его друган – старый уголовник в блатной волосатой кепке и морской тельняшке под замшевым пиджаком – несет, переступая матерчатыми тапочками, маленького генерала при полной форме, в брюках с лампасами, и ухмыльнулся.

– Чего лыбишься? – сердито спросил Федька.

– А меня бы понес?

– Тебя понесу, – с готовностью кивнул приятель.

– Ну, тогда давай еще по одной! – беззаботно махнул рукой Самохин, заметно захмелевший, и, потянувшись стаканчиком, плеснул водкой неловко, сказал, торопливо зажевывая выпитое: – Вот ты, Федька, толкуешь: честный мент, нечестный… Тебе с братвой, значит, красть можно, а нашему брату, работнику правоохранительных органов, нельзя? Да и врешь ты все про уголовников благородных. Вон, в соседней области на прошлой неделе прокурора кокнули. На пороге собственной квартиры, м-м-между прочим!

– Значит, на лапу брал! – убежденно заявил Федька.

– Нел-логично! – упрямо мотнул головой майор. – Если брал – чего ж его стрелять-то?

– А потому и стрельнули, что у одних взял, у других нет. Или взял, да обещанного не сделал. Или у одних взял и преступление на других повесил… да мало ли что! Не-е, честных не стреляют, – стоял на своем Федька. – Ты простую вещь просеки. Если мент меня по-честному припас, повязал, доказательства собрал, землю рогами рыл, чтоб в каталажку спрятать, – это одно. Он мне, конечно, по жизни враг, но такой, которого уважать можно. А если мент купленный, если я знаю, что он у кого-то бабки взял и от преступления отмазал, – все, амба. Он уже по мою сторону баррикад и не ровня мне даже, а вроде козла зоновского. И жить будет уже по нашим понятиям, сучонок, и до тех пор только, пока нам не мешает!

– Да… – вздохнул Самохин, затуманившись пьяно, – как тут честным остаться – столько соблазнов! Ты гляди, как народ зажил. Свояк у меня в кооперативе мыльницы штампует и в три раза больше майора эмвэдэшного зарабатывает. Сопляк окраинный, подручный твой, на этой, как ее, ну, как машина-то называется?

– Джип.

– Во, тля, на джипе разъезжает. У нас в изоляторе мужик один сидит – бизне… бизнесмен, так он даже в квартире у себя золотые ручки к дверям приладил. Слыхал про такого?

– Дур-рак! – с сожалением заклеймил Федька.

– К-кто? – с хмельной обидой дернулся Самохин. – Я-а?!

– Бизнесмен твой!

Федька взял за хвостик соленую рыбешку и, широко разинув рот, бросил туда, беспощадно клацнув золотыми зубами.

– Я ведь знаю, насчет кого ты, кумовская морда, пробросы делаешь, – хитро подмигнул он Самохину. – Фамилия того бизнесмена – Кречетов. Так вот, лох он, потому и сидит. И никакой он не крутой, как про то везде говорят. А самый крутой из городской братвы сейчас тоже у вас в изоляторе парится, но про него все помалкивают. Щукин – знаешь такого?

– Нет, – признался майор.

– Вот тот – действительно крутой пацан. Полгорода под его крышей живет. Хотя он и не урка. За счет папаши своего, второго секретаря обкома, держится. А партийные братки раньше всех уже давно общенародную собственность поделили и теперь только ждут, когда капитализм объявят.

– А Кречетов? – перестав прикидываться пьяным, серьезно спросил Самохин. – У него как с поддержкой на воле?

– Да никакой поддержки у него нет на воле, и в зоне не будет. Ты бы меня прямо спросил, а то изображаешь тут… Заикаешься, носом шмыгаешь… Я уж, грешным делом, подумал, не хроник ли ты запойный – эк тебя с трех рюмок-то растащило…

– Привычка кумовская, – смущенно пожал плечами Самохин. – А тебя, Федя, я и впрямь случайно встретил. И Кречетовым просто так, для широты кругозора интересуюсь. Я ведь из деревни недавно, от города отвык давно, расклада здешнего не знаю, ну и… полюбопытствовал.

– Ох и гнилой вы народ, кумовья, – добродушно укорил Федька. – Мне-то что горбатого лепишь? Что можно – и так скажу, чего нельзя – все равно не расколешь. Короче, Кречетов место хорошее в бизнесе застолбил. Телекоммуникации, связь, компьютеры. По нынешним временам – самый цимус. Банк свой основал. Я-то стар, но кое-что почитывал по этим вопросам. В камере времени много… Да и положение обязывает от жизни не отставать – пахан все же какой-никакой. Журнальчики почитываю – «Техника-молодежи», «Наука и жизнь», книжки разные популярные про экономику. Так что ориентируюсь мал-мал. В общем, Кречетов твой многим здесь мешал. А особенно Щукину. И по моим прикидкам, из изолятора он уже не выйдет.