Текст книги "Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)"

Мразь тюремная
Рассказ

В конце мая старшего оперуполномоченного Самохина телефонограммой вызвали в областное УВД. Майор всю жизнь прослужил в отдаленных колониях, без постоянного пригляда высокого тюремного начальства привык к некоторой вольности и не любил бывать в управлении. Даже в отутюженной по такому случаю форме, подстриженный зэком-парикмахером, Самохин все равно чувствовал себя замшелым провинциалом на фоне щеголеватых, презрительно-вежливых офицеров, снующих по ковровым дорожкам «центрального аппарата».

Переслужив уже все установленные сроки, майор в последнее время все чаще подумывал о пенсии, но тянул с рапортом, страшась остаться не у дел, без этой опостылевшей, но такой привычной работы. С трудом представлял он, как, проснувшись однажды утром, не пойдет больше знакомой тропинкой по дощатому мостику через овраг, мимо часовых на вышках, злющей, хрипящей от ярости на крепкой цепи конвойной овчарки в предзоннике, не услышит знакомого лязга электрозамка на металлической двери вахты, отгораживающей колонию от остального мира, а останется дома, сможет сколько угодно валяться в постели, читать какие-то книжки, болтать с женой Валентиной о разных пустяках… А может быть, уподобившись своим отставным сослуживцам, примется за огородничество, заведет живность – кур, поросенка…

Но книг майор давно не читал – не попадались как-то интересные, берущие за душу, с женой за долгую совместную жизнь, не даровавшую им детей, переговорили, кажется, обо всем, а при встречах с приятелями-пенсионерами, хваставшими необыкновенными сортами огурцов или клубники, на Самохина нападала неудержимая зевота.

«Мичуринцы хреновы…» – раздраженно думал он о бывших сослуживцах, удивляясь их безмятежному счастью. А ведь они лучше других знали про мир, который затаился покуда, но поднимает уже голову совсем рядом, за надежным до поры колонийским забором. Надежным потому, что тянут лямку старые служаки вроде Самохина. И стоит им отправиться разом на пенсию, как заворочается, забурлит, набирая силу, загнанный в зоны преступный мир, выплеснется за колючую проволоку и стремительно, не сдерживаемый больше никем, зальет улицы городов и поселков…

Так думал Самохин, и мысли эти, тщательно скрываемые от окружающих, позволяли ему чувствовать некий высокий смысл в своей не слишком удачно сложившейся в общем-то жизни.

Причина вызова Самохина в управление вскоре прояснилась и оказалась не связанной с осторожными мечтами майора о пенсии. Собирали очередное совещание колонийских оперов, и требовалось быть готовым представить краткий отчет о количестве совершенных в зоне и раскрытых местными «кумовьями» преступлений, указать число изъятых у зэков запрещенных предметов – колюще-режущих заточек, спиртного, наркотиков, денег…

Все эти сведения Самохин, – изрядно, впрочем, приврав, – записал для памяти в толстый засаленный блокнот и ехать решил налегке, тем более что поезд до областного центра шел всего несколько часов, и если отправиться вечером, то рано утром окажешься на месте, еще и останется время перекусить в станционной забегаловке, а уж потом – в управление, «на сходняк», как пренебрежительно окрестили такие совещания у руководства зоновские опера.

Нужно было позаботиться о билете, и майор пришел на железнодорожный вокзал задолго до прибытия поезда. В этот предвечерний час на перроне было пустынно и тихо, лишь на давно не крашенных лавочках подремывали в окружении чемоданов и узлов жители отдаленных от райцентра поселков, дожидаясь то ли поезда, то ли случайной попутки до дому.

Солнышко пригревало совсем по-летнему. Чахлые, не слишком прижившиеся в засушливом степном климате березки бросали на серый растрескавшийся асфальт длинные ажурные тени, в которых суетились, склевывая только им видимые крошки, вездесущие воробьи.

Когда-то, в молодости, Самохин любил малолюдные станции в захолустных городках российской окраины, с их неторопливым, прерывающимся на мгновение лишь с приходом поезда укладом, с грязными вагонами товарного состава, будто навечно забытого на старых, проржавевших и заросших травой запасных путях, разговорчивыми кассиршами в окошечках билетных касс, тихими ресторанчиками, где за столами, застланными несвежими скатертями, скучают, думая о своей женской доле, вокзальные официантки, а залы ожидания гулки и торжественно пусты.

Позже, когда всякая поездка стала означать беспокойство, сложные, а порой и опасные задания, майор перестал испытывать удовольствие от таких путешествий, ибо связаны они были прежде всего либо с розыском бежавших зэков, либо, как сейчас, с вызовом «на ковер» к начальству, от которого добра тоже ждать не приходится…

В этот раз отчего-то Самохин почувствовал вдруг, что к нему вернулось забытое уже ощущение покоя и непонятной радости – то ли при виде неказистого, но чистенького райцентровского вокзальчика, а может, от волнующего ожидания поезда, который примчится, как всегда, внезапно, раскаленный от степного зноя и скорости, наполнит сонную станцию своим жарким дыханием и людским гомоном, и Самохин, оказавшись в вагоне, помчится вместе с торопящимся составом в синеющую от сумерек, остывающую к ночи степь, отрываясь хотя бы на пару дней от забот и привычного, устоявшегося быта…

«Подам рапорт на пенсию. Вот прямо завтра. Зайду в отдел кадров и подам!» – неожиданно для себя решил Самохин. Потом он уедет с Валюшей куда-нибудь далеко, на таком же скором поезде, выберет городок в центре России, чтобы там, упаси Боже, не было никакой тюрьмы, зоны, на прибереженные к старости деньги купит домик, непременно с садиком, яблонями да вишнями, с палисадником и березками под окнами… Не такими чахлыми, изломанными пыльными бурями да зимними метелями, как здесь, на границе с Азией, а настоящими русскими березками, с призрачно светящимися по вечерам стволами и косматыми, нежно стучащими в стекла окон прядями зеленых ветвей…

Купив билет, Самохин оставшиеся полчаса отправился побродить в окрестностях вокзала. На примыкавшей к перрону площади с единственным монументальным строением – зданием райкома партии и непременным памятником Ленину – было пустынно и тихо. Лишь в отдалении, у скверика с реденькими корявыми деревцами, куда назидательно указывал железобетонный Ильич, виднелась квасная бочка и толпящийся возле нее народ. Майор направился туда, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что торгуют не квасом, а пивом, о чем извещала написанная от руки и криво приляпанная на толстый бочковой бок бумажка.

Очередь состояла из десятка мужиков, нянчивших нетерпеливо пустые трехлитровые банки и полиэтиленовые канистры. Со стороны скверика доносились голоса, раскатистый хохот – там, на пожухлой уже от солнцепека травке, расположились отоварившиеся пивом счастливцы.

Самохин, никогда особо не любивший спиртного, тем более если за ним предстояло выстоять длинную очередь, собрался было уйти, но внимание его привлек спор. Две пожилые, увешанные серебряными монистами казашки тянулись с пустой бутылкой к продавщице, священнодействовавшей краном, из которого, повинуясь ее крепкой руке, брызгала пенистая струя. На пути женщин грудью встал здоровенный, лохматый мужик с яростно выкаченными красными глазами.

– Моя толка бутылка нальет, пить хочим! – бормотала одна из казашек, пытаясь протиснуться к продавщице, на что мужик орал, тыча ей в лицо огромный кукиш:

– Вот тебе, карга! Это из-за вас, баб дурных, сухой закон ввели! Вы, сучки, везде жаловались! Была бы водка, я б с утра стакан выпил, в норму пришел – и на работу! А теперь вот весь день тут сижу, не опохмелюсь никак… Пошли отсюда!

Заметив Самохина, указал на него пальцем:

– Вот майора пропущу без очереди, он человек служилый, не то что вы, дуры. А за это, когда в зоне встретимся, он меня замуткой чая угостит!

– Идет! И чаю дам, и шконку воровскую определю, – пообещал добродушно Самохин. – Только разреши этим бабенкам пивка отведать. Ты ж небось уже полбочки опростал!

– Скажешь тоже, командир… Ведра два, не больше… – Мужик довольно похлопал себя по животу и махнул женщинам: – Раз гражданин начальник приказал, налетай, бабы! Киль манда, или как там по-вашенски…

Самохин ушел, удивляясь про себя, как безошибочно узнают в нем бывшие зэки тюремного офицера, впрочем, забывая или не выказывая на свободе обид на прежнее лагерное начальство. Пробовал Самохин представляться в таких ситуациях пожарником, тем более что форма вроде бы одна и та же, но «спецконтингент» мгновенно распознавал в нем зоновского кума…

На перроне в ожидании поезда уже собирался народ. Рядком расположились старушки – торговки с пирожками, семечками, слегка замаскированными, но легко угадывающимися в сумках бутылками водки и местного самогона.

Среди ожидающих поезда Самохин обратил внимание на рослого, подтянутого, в синей парадной форме старшего лейтенанта-десантника. Он, видимо, приезжал домой на побывку, и теперь его провожала пожилая, седовласая, все еще красивая женщина. Отчего-то подумалось, что она наверняка всю жизнь проработала учительницей в этом городке, непременно одна, на скудную зарплату вырастила красавца-сына, доброго и отважного богатыря, и Самохин растрогался от этой своей догадки, представляя, как они с Валей, гордясь и тревожась, провожали бы своего сына, молодого офицера, на опасную, но почетную армейскую службу…

«Хорошо, хоть эта заваруха в Афганистане кончилась», – порадовался в мыслях майор. Армия опять стала мирной, ухоженной и любимой народом. Шел девяносто первый год, бездумная «перестройка» явно выдыхалась, еще немного, и в стране, может быть с помощью таких вот молодых, честных и отважных офицеров, восстановится порядок, и все пойдет по-прежнему, только гораздо лучше…

По радио объявили посадку, народ засуетился, заметался по перрону, подхватив сумки и чемоданы, и Самохин, поддавшись всеобщей веселой панике, тоже оторвался от размышлений, всполошился и зашагал быстро, удивляясь про себя, отчего кому-то пришло в голову нумеровать вагоны с хвоста поезда.

Молодая проводница с уставшим, обветренным лицом, равнодушно взглянув на билет, назвала номер купе, и Самохин, успокоившись сразу, отошел до поры в сторонку, покурил на перроне, а потом нырнул в теплое, слегка пахнущее кожей и угольной пылью, но чистенькое и уютное вагонное нутро. Отыскал свое купе и потянул в сторону мягко откатившуюся дверь. Давешний старший лейтенант возился с окном. Мельком оглянувшись на Самохина, он наконец открыл верхнюю фрамугу, и в купе ворвался легкий остужающий ветерок.

– Здрассьте… Значит, соседями будем! – благодушно сказал Самохин, протискиваясь за столик. – Из отпуска, небось? А теперь куда – на службу?

Самохин вовсе не был балагуром, с незнакомыми людьми сходился неохотно, трудно и, зная за собой эту черту, перебарщивал порой, усиленно изображая этакого веселого рубаху-парня.

Закончив с окном, десантник обернулся, медленно оглядел майора и, промычав неопределенное «м-м… да…» принялся пристраивать на верхнюю полку новенький щеголеватый чемодан.

Молчаливое пренебрежение попутчика больно задело майора. В зоновской жизни, с ее обостренной реакцией на разного рода унижения, обиды, такое отношение к собеседнику расценивалось как оскорбление, прямой вызов и без особой нужды не позволялось ни зэкам, ни сотрудникам. Коль заговорили с тобой душевно, по-человечески, отвечай тем же, а не то… И Самохин не смог сдержаться, сказал резко:

– Что-то армия наша не там, где надо, гордость свою показывает. К вам, товарищ военный, между прочим, старший по званию офицер обращается!

Оторвавшись от своего чемодана, десантник сел, вольготно откинувшись, положил ногу на ногу и, покачивая остроносым лакированным ботинком, произнес внятно, глядя в глаза Самохину:

– Ты для меня, майор, не офицер, и на звание твое тюремное мне наплевать! Зэками будешь командывать!

Только сейчас Самохин понял, что десантник тяжело, агрессивно пьян, но по армейской привычке старается сохранить выправку, лоск, отсюда и неторопливые, лениво-сосредоточенные движения…

– Ишь ты какой… гонористый! – усмехнулся майор. – От тюрьмы грех зарекаться, она, парень, всех принимает, даже десант наш доблестный. Так что ложись-ка от греха подальше спать, это я тебе как… гм… старший товарищ советую!

– А может, в кабак махнем? Я угощаю! – оживился вдруг с пьяной непоследовательностью десантник.

– В стране, товарищ старший лейтенант, сухой закон, и спиртным в поезде не торгуют! – напомнил подчеркнуто-официально Самохин, но сосед, закусив удила, махнул рукой:

– В вагоне-ресторане, если из-под полы, всегда есть! Хлопнем по стаканчику-другому, все веселей ехать-то…

– Спасибо, не пью, – сухо отрезал майор, досадуя на вымученную общительность свою некстати, на попутчика пьяного, который, наверняка, будет куролесить всю ночь. Парень здоровый, такой не скоро угомонится, и отдохнуть в дороге теперь не удастся.

– Ну и хрен с тобой. Тоже мне, в офицеры лезет! Офицер должен пить все, что горит.

Десантник встал, и его качнуло крепко, дернулся поезд, и старший лейтенант едва не упал, успев-таки схватиться за верхнюю полку.

– Внимание… Слушай мою команду… Пошел! – дурашливо, будто десантируясь из самолета, рванул он дверь купе и вывалился в коридор.

Оставшись один, Самохин посмотрел в окно, где мелькали в сгустившихся сумерках редкие огоньки степных селений. Вольный ветерок всплескивал казенные голубенькие занавесочки, но от хорошего настроения, навеянного ожиданием поезда, умиротворенным стуком вагонных колес, не осталось и следа.

В купе стемнело, но Самохин не зажигал света. Пристально и обиженно смотрел он в окно и видел сквозь блестящее холодной пустотой стекло темные на фоне тускнеющего неба лесопосадки, яркие звезды, повисшие над черными кронами деревьев, тут и там приткнувшиеся к железнодорожному пути безымянные разъезды и полустанки, мимо которых поезд мчался с грохотом и свистом, не удостаивая ни селения эти, ни обитающих здесь людей даже мимолетным вниманием и остановкой.

Особенно обидным показалось Самохину то, что и его жизнь в маленьком приколонийском поселке тоже находится на такой вот обочине главной, скоростной магистрали, по которой несется, гремя и ликуя, основной поток человечества, и при этом им, целеустремленным в неведомую светлую даль, никакого дела нет до прозябающих на обочине. И десантный старлей-попутчик тоже из этого, основного потока жизни, не чета ему, старому майору – случайному здесь пассажиру. Десантник молод, здоров, его ждет впереди интересная и уважаемая в народе служба, новые города и красивые женщины, а тюремный майор Самохин через пару дней вернется домой и отправится привычной дорожкой в постылую зону…

А еще вспомнилось вдруг Самохину, как его, выпускника-заочника юридического института, в начале шестидесятых годов пригласили в городской комитет партии и предложили поступать на службу в органы внутренних дел. Второй секретарь горкома, пожилой, седовласый, с модным в те годы среди номенклатуры «политзачесом», вещал Самохину, что система исправительно-трудовых учреждений нуждается в новых кадрах, не запятнавших себя репрессиями в годы культа личности, и что там, в зонах, находятся тоже наши, советские люди и каждый из них может и обязан встать на путь исправления, перевоспитаться, вернуться в ряды полноправных членов общества. А помогут им в этом такие, как Самохин, молодые, грамотные и честные комсомольцы…

Лейтенант Самохин стал начальником отряда численностью около двухсот мужиков с изломанными судьбами, не верящих уже никому и ни во что. Читал им лекции, проводил политинформации и беседы, рассказывал о достижениях родного социалистического государства, а зэки хвастались друг перед другом прежними удачными кражами, дерзкими налетами, ссорились, устраивали разборки с поножовщиной и, чтобы уклониться от «общественно полезного труда», ломали себе руки и рубили топором пальцы…

Взвизгнула дверь купе, и Самохин вздрогнул от неожиданности. Ввалился десантник – огромный, широкоплечий, заполнивший собой сразу едва ли не все пространство.

– Темно… Ч-черт! Ты здесь, майор? Ишь, пришипился… – загремел старлей пьяно. – А я тебе гостей привел… Эй, пацаны, заходи! Я вас вот… с гражданином начальником познакомлю. Да где ж здесь свет включается, твою мать…

Самохин щелкнул выключателем, и в синеватом, неживом свете увидел, что в купе протискиваются два парня. По новеньким черным робам, тяжелым, с металлическими заклепками ботинкам безошибочно опознал зэков, освободившихся только что, даже не переодевшихся еще в вольное.

Десантник торжественно водрузил на середину стола бутылку невероятно дорогого по нынешним временам коньяка, водки, а зэки, один белобрысый, курносый, другой чернявый, с усиками, похоже, кавказец, оба сухие, тщедушные, молодые да верткие, принялись суетливо вытаскивать из карманов молескиновых, зоновского пошива штанов позвякивающие глухо бутылки с вином.

– Гуляй, нищая Россия! – широким жестом указал на заставленный спиртным стол десантник. – Садись, ребята!

– Да мы это… в натуре, насиделись уже, командир! – хихикнул белобрысый.

– Только майора не обижайте, – добродушно попросил старлей, открывая чемодан и извлекая оттуда бумажный сверток. – Он тоже погоны таскает, хоть и по тюремному ведомству…

Самохин тяжело, исподлобья оглядел присевших на вагонный диванчик гостей. Белобрысый ловко свернул пробку с горлышка коньячной бутылки, чернявый, ухмыляясь чему-то, шелестел газетным свертком, вынимая копченую колбасу, и Самохин видел, как порхают над столом, будто два голубя-сизаря, его ловкие татуированные руки карманника.

Старший лейтенант пошарил в кителе, достал нож Из коричневой эбонитовой рукоятки с легким щелчком выскочило обоюдоострое лезвие.

– Держи, Васо, это мой боевой товарищ, нож-стропорез называется. Почикай колбаски. А ты, Петя, разливай коньячок, да не забудь, майору плесни.

– Нам, командир, с красноперыми пить, конечно, западло… Но ради такого случая – твое поступление в академию отметить, да то, что мы от хозяина откинулись наконец, – ладно! Хлопни стопку, начальничек. Авось к братве нашей, что в неволе томится, добрее будешь! – предложил белобрысый.

Самохин встал, неуклюже вылез из-за тесного купейного столика и прохрипел, с трудом выталкивая слова:

– Вы… Ну-ка, быстро хватайте свои бутылки… и за дверь! А ты, старший лейтенант, за каким чертом с шушерой этой связался?

Зэки стушевались, белобрысый принялся растерянно закручивать пробку на коньячной бутылке, а чернявый согнулся над недорезанной колбасой, застыл, подрагивая лезвием ножа, и по-восточному неопределенно – то ли злобно, то ли испуганно – косясь на майора. Старлей вскинулся возмущенно:

– Сидеть! Сидите, ребята… Ах ты… Бериевец хренов… Это тебе не тридцать седьмой год, не напугаешь…

– Остынь! – усмехнулся Самохин. – Ты даже не знаешь, с кем связался! Они ж тебя без штанов и ботинок лакированных оставят, шакалы лагерные.

– Они прежде всего люди! – с пьяным надрывом выдохнул старлей и обнял за плечи потупившихся скорбно и обиженно парней. – А таких, как ты… мразь тюремную… народ скоро будет судить! За все зверства, за то, что вы в лагерях творили… И-эх!

– Ишь, расчувствовался… – хмыкнул Самохин. – Утри сопли-то, так по душе шаркает – смотреть не могу. Того и гляди тоже расплачусь! Интересно, вы в армии все такие чувствительные?

– Армия вам народ в обиду не даст! – пьяно завопил десантник. – И преступному режиму вашему служить не будет!

– Да уж вы наслужите, – горько усмехнулся Самохин. Он уже перестал злиться и смотрел теперь на старшего лейтенанта с грустной, обреченной улыбкой. – И народ под защиту себе ты, офицер, выбрал самый что ни есть подходящий. Они тоже небось невинные жертвы репрессий этого… как ты сказал? Преступного режима!

– А то нет, что ли? – ожил вдруг белобрысый.

– Закрой пасть! – пренебрежительно бросил ему майор, а потом, повернувшись к десантнику, нарочито спокойно, как малому ребенку, предложил: – Ну что ты уперся! Я ж этих отморозков насквозь вижу. Дай мне документы, деньги, я припрячу до утра. Оберут ведь тебя… Небось мать-учительница в дорогу последние собирала…

– П-почему учительница?! – пьяно возмутился старлей.

– А… разве нет? – в свою очередь удивился Самохин, который успел забыть, что это он придумал биографию парня и его мать-учительницу, воспитавшую сына в одинокой бедности.

– Буфетчица она у меня! Во, колбаса дефицитная, сырокопченая, оттуда. Довели страну социализмом своим, разве такую жратву в магазине достанешь? Налетай, пацаны! Выпьем за здоровье моей мамаши, за то, чтоб все тюрьмы позакрывались к чертям и зажили мы, как в цивилизованном мире! А ты иди, иди, гнида тюремная, поищи себе другое место…

– Ну и хрен с тобой, – ругнулся Самохин, – тебе ж, дураку, свои мозги не вставишь… – Майор вышел, в сердцах закрыв за собой визгливую дверь.

По вагонному проходу гулял тугой степной ветер, и явственно чувствовалось, с какой скоростью мчится поезд, а за окнами уже совсем почернело, и казалось, что за пределами светлого и уютного вагона грохочет что-то яростное и злое, раскачивает поезд, подвывая в окна и щели. И было удивительно, как пробивается все-таки стремительный состав сквозь эту грозную черноту к невидимой пока, но непременно стоящей где-то в конце пути приветливой станции…

Самохин, покачиваясь на ходу вместе с вагоном, прошел в тамбур, закурил. Усилившийся грохот колес принес ему странное успокоение после досадной, бессмысленной в этих обстоятельствах перепалки со случайным попутчиком, даже имени которого майор не знал и, видимо, теперь никогда не узнает.

Самохин не сомневался, что застолье десантника с бывшими заключенными, в которых по сиротскому «прикиду» безошибочно угадывалась зоновская голытьба, добром не кончится. Скорее всего, оберут пьяного, вывернут карманы, прихватят часики, деньги, чемодан франтоватый и спрыгнут с поезда на ближайшей станции, радуясь удачно подвернувшемуся «лоху»…

Майор бросил окурок в приспособленную для этих целей консервную банку и отправился к проводнице. Постучался в служебное купе, обратился вежливо:

– Можно вас побеспокоить, гражданочка? Проводница в мятом форменном кителе устало и обреченно посмотрела на пассажира:

– Ну, что там у вас? – А потом, сообразив, вздохнула сочувствующе: – Попутчики-то веселые достались!

– Да… А эти парни, что к соседу моему пристроились, далеко едут?

– Сейчас гляну…

Проводница развернула брезентовый планшет с кармашками для билетов, отыскала нужные.

– До конечной. Но у них другое купе. В принципе, мы можем их пересадить, но попутчик ваш… военный, я не разбираюсь, кто он там по званию… говорит, мол, пусть ребята здесь едут! А мне-то что? Места свободные есть, так что на здоровье. Лишь бы не хулиганили. Если хотите, я вас в другое купе устрою.

– Если можно, пожалуйста. Мне бы вздремнуть не мешало. Я по служебной надобности еду, в командировку… Кстати, наряд милиции поезд сопровождает?

– Не-ет… Ежели что – можем по связи на станцию передать. Ну, когда чепе какое, беспорядки… А вам зачем знать?

– Так, на всякий пожарный случай… Вы все-таки за этими парнями приглядывайте. Не помните, они с вещами в вагон садились?

– Да какие у них вещи? Они ж мне признались, что из лагеря, с зоны то есть, домой добираются. Откуда там вещи… Были у них в руках сумки, ну, вроде мешочка такие…

– «Сидоры»! – подсказал майор.

– Кто? – не поняла проводница.

– Да ладно… В общем, если увидите, что они с чемоданом выходят – поднимайте шум, милицию вызывайте, меня можете разбудить…

– Вы думаете… – Догадавшись, женщина всплеснула руками: – Вот стервецы! Что делают?!

– Да пока не сделали, – успокоил ее майор. – Но вы все-таки присмотрите. Спать не собираетесь?

– Не положено… Одна я нынче в поездке, напарница приболела. А уж теперь и вовсе не усну! А вы идите… вот, в пятое купе. Там всего один пассажир, спокойный такой старичок, тихий, вежливый. За всю поездку только кипяточку попросил, и все. Даже постель не взял – экономит, наверное…

Прихватив стопку предложенного кстати проводницей постельного белья, Самохин отправился в указанное купе. Постучался и, услышав приглушенное «да-да…», шагнул в привычный уже вагонный полумрак.

Благообразный, лысоватый, с коротко подстриженной бородкой пожилой пассажир приветливо взглянул на майора сквозь толстые линзы очков:

– Входите, гражданин начальник, чего стучать-то? Каморка общая, казенная. Я уж и нары верхние откинул – думаю, придет кто, так чтоб не маялся, не шарил в темноте…

– Что-то везет мне сегодня! – буркнул Самохин. – Куда ни ткнись – одни зэки кругом!

– А как же иначе?! – весело встрепенулся старик. – Одна половина России сидит, другая охраняет… Со мной давеча два «чекиста» конвойных на дембель ехали, так что ж теперь? Ссориться, что ли, будем? Там, за колючей проволокой, одна жизнь, здесь другая…

Самохин шлепнул белье на верхнюю полку, снял китель, пристроил на какой-го крючок, расстегнул удушливый галстук, устало присел напротив попутчика, поинтересовался миролюбиво:

– Откуда едешь-то, дед?

– А из Соликамска!

– «Особнячок» небось?

– Есть грех, товарищ майор… Против товарища, надеюсь, не возражаете? У меня соответствующие документики есть, насчет товарища-то…

– Товарищ так товарищ… – усмехнулся Самохин. – Одним товарищем больше в стране, одним меньше – какая разница! Мы с тобой и впрямь товарищи. По несчастью! Я уже четвертак отсидел, а ты?

– Тридцать восемь годков! – не без гордости отрапортовал старик. – От звонка до звонка. Ну, с небольшими перерывами, конечно.

– О пенсии-то не думал? Отдохнуть от трудов… хм… праведных…

– Как же! Вот, еду. Ребята перед освобождением малявку на зону кинули, приезжай, мол, Семеныч, встретим честь по чести, приютим, отогреем. Они ж сейчас как шальные – без понятий живут! Людей ни за понюх табаку режут, стреляют друг друга… Сила есть, крутые все – спасу нет, а как за детьми малыми – глаз да глаз нужен… Вот и подскажу кой-чего, чтоб не беспредельничали, понятия блюли… Эх, времена пошли! Где мои семнадцать лет?

– Да уж… – неопределенно хмыкнул Самохин. – И куда идем-катимся?! Зэки тоже… отмороженные какие-то. И главное, управы ведь на вашу братву нет! Чуть что – сразу защитнички находятся! Я вот попробовал сейчас двух чертей, ну, знаешь, из этих – пальцы веером, сопли пузырем, – в соседнем купе окоротить, так за них десантник вступился! Ну, думаю, и хрен с тобой, выпутывайся как знаешь…

– Это ты прав, майор, – поддакнул сосед. – У меня друган есть, вместе на «крытой» пятерик отмотали. Пришло ему время освобождаться. Ну, собрал он кентов, как водится, проводили, кто водочки выпил, кто ширнулся на прощание. А друган – его Колюней зовут – нам свои планы давай расписывать. Мол, на зону ни ногой больше! Отойду, кричит, от вашего преступного сообщества! На кооператорше какой-нибудь женюсь, буду пивко каждый день попивать и шашлык кушать! Раскатал губы! И что самое интересное, через полгода подогнал весточку: действительно, нашел на воле бабенку приличную, она самогонкой торговала. Устроился, сучонок, как у Христа за пазухой. А еще через полгода глядь – а он вот он, Колюня наш, в полосатом прикиде, обратно с этапом на зону пожаловал. Да еще сроку червонец на горбу приволок!

Ну, мы – что да как, а он рассказывает. Жил – не тужил, и впрямь шашлык каждый день хавал! Бабенка души в нем не чаяла – сурьезный мужик и, как говорится, при всех достоинствах. И вот пошел раз Колюня в шашлычную – дался ему этот шашлык! Ну а там пацаны местные – знаешь, какие они теперь? Слово за слово, обложили Колюню матюгами. А тому, естественно, такое обидное отношение со стороны каких-то сявок не канает! Колюня шашлык докушал, а потом шампур одному, самому борзому, в горло вбил. Чтобы, значит, за базаром следил… В итоге трупак, естественно. Вот тебе и свобода! А что делать?! Положение, как говорится, обязывает…

Самохин, спрятав усмешку, кивнул сочувственно, а потом сообщил попутчику:

– Я, дед, на верхней полке прилягу. Притомился чего-то. Сердечко, опять же, пошаливает…

– Ложись, начальник. У тебя, конешно, служба тоже не медом мазана. Сигаретки не будет? А то поискурился в дороге, а купить негде – ночь!

– Возьми там, в левом кармане кителя… Кстати, денег у меня немного, только командировочные… – застилая свежей простыней комковатый вагонный матрац, предупредил Самохин.

– Обижаешь, начальник, аль мы совсем без понятий?! – возмутился дед.

– Слышал такое слово – рефлекс? Он, брат, сам срабатывает. Еще и подумать не успел, а уже того… Шампуром! – устраиваясь на лавке и засыпая, назидательно пробормотал майор.

– Эт точно! – радостно подтвердил дед и успокоил приветливо: – Спи, майор, я в тамбур покурю, чтоб не дымить здесь.

Самохин уснул почти мгновенно, убаюканный глухим перестуком вагонных колес, будто провалился в темную яму.

Проснулся он внезапно, с каким-то тревожным чувством. С извечным опасением пассажира проспать свою станцию, глянул в окно. Светало. Поезд все так же целеустремленно грохотал по степным просторам, мимо зазеленевших обновленно полей, изрезанных кое-где красными глинистыми оврагами, исполосованных прямыми черными нитями пустынных в этот предутренний час дорог, запятнанных сбившимися в стайку человеческими селениями. Огромный окружающий мир под необъятным, хмурым, будто невыспавшимся еще, небом был несопоставимо велик в сравнении с самонадеянно пробиравшимся сквозь него поездом. Как бы со стороны, из необозримой выси, словно в перевернутый бинокль, Самохин увидел вдруг жалкий, похожий на бойкую гусеницу железнодорожный состав, пыльный вагон и себя в нем, в маленьком и затхлом купе. Поезд уже не казался ему неким средоточием жизни, олицетворением несущегося в неведомую, но непременно светлую даль прогресса, а превратился в то, чем и надлежало быть – горячую от натуги, заляпанную мазутом и копотью машину, испуганно и надрывно торопящуюся пересечь огромные, грозящие непредсказуемостью пустынные пространства…

Самохин встряхнулся, освобождаясь от мутных, беспокойных и мгновенно забытых с пробуждением снов, глянул на нижнюю полку. Попутчик спал полусидя, привалившись спиной к замызганной, без наволочки, подушке. В неясном утреннем свете он уже не казался благообразным старичком. Лицо его, будто впитавшее за много лет холодную серость прокуренных камерных стен, стало мертвенно-бледным, щеки ввалились, а очки, не снятые даже на ночь, были обмотаны на дужках для крепости пестрыми нитками. На спящем красовался темно-синий, из дорогой ткани, но изрядно помятый костюм давно вышедшего из моды покроя. Видимо, долгие годы, с момента ареста, ждал он своего владельца где-нибудь на дне вещмешка в зоновской каптерке…