Текст книги "Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)"

– Сядет?

– Вряд ли… Судам нашим цена известна, но есть там все-таки одна особенность – рот подсудимому открывать пока разрешают. А этого-то Кречетову как раз и не позволят. Так что, скорее всего, уберут его. Загнется в хате – на болезнь спишут или на драку. – Федька открыл другую бутылку, разлил, протянул майору полный стаканчик: – На, выпей, чтоб не придурялся.

Самохин обреченно проглотил водку до дна, подбадривая себя тем, что информация, невзначай полученная от друга детства, ценная, а потому стоит непременной головной боли поутру от выпитого и прочих неприятностей, включая брюзжания жены, разбалованной многолетней мужниной трезвостью.

– Прямо мафия какая-то, – подивился майор. – И что ж, заступиться за миллионера некому? За такие-то деньжищи адвокаты, небось, толпой защищать его сбегутся.

– Как сбегутся, так и разбегутся, стоит Щукину бровью пошевелить. А Кречетов бизнесмен, может быть, и толковый, но в наших делах натуральный лох. Эдакий идеалист от бизнеса. Говорят, у него в офисе лозунг висит. Типа того, что предпринимателю для успеха требуются чистые руки, горячее сердце, холодная голова. Дзержинец хренов! Какой же нынче без нас, уголовников, бизнес? Предлагал я ему свою крышу – отказался, гордец. Вот и выгребает теперь… Хотя по-человечески его жалко. Щукины – что сын, что папаша – гниды те еще! Младший набрал себе отморозков бригаду, каких в зоне у параши держат, развел беспредел. Деньги вышибают всеми способами, утюгами раскаленными людей пытают, детей, жен крадут, шантажируют… Ну ничего, я до них еще доберусь. Из-за отмороженных и серьезные воры, пацаны, страдают. Менты звереют, начинают мочить всех подряд…

– А ты как хотел? – полюбопытствовал Самохин. – Сидеть тут, на бревнышках, поплевывать да голубей в небе считать, а кооператоры, предприниматели тебе, как хану, дань к ногам складывать!

– Да ничего изобретать не нужно, – горячо возразил Федька, все еще дедами нашими заведено. Воровской мир был, есть и будет. Но в нем тоже порядок должен соблюдаться, закон. А воровские законы строже ваших, ментовских. Нарушил – никакой адвокат не спасет, никакая комиссия по помилованию. Сходке, как судье или прокурору, взятку не дашь. Нож под ребра, пуля в сердце – приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

– А ты, Федька, при этом законе главный смотритель, – уточнил майор.

– Если не я с тридцатью годами отсидки за горбом, то кто? – усмехнулся приятель. – Мне ведь для себя уже ничего не надо. Вот домишко этот, что от мамани покойной достался, чая замутка, курево да бутылка водки по праздничкам. На бескорыстии моем авторитет держится…

– Ни хрена себе бескорыстие, – развеселился Самохин, – воруете всю жизнь, людей грабите, и туда же… в бескорыстные…

– Дурачок! – снисходительно пояснил Федька. – Да я отродясь у работяги или старушки копейки не взял. Вот ты заработками этого… свояка, что ли, родственничка своего возмущался. И правда, такой халявы нынче полно, она и раньше была, просто не все про то знали. Ну а мы людишек таких отслеживаем… И капитал нечестно заработанный таким образом перераспределяем. Чтоб некоторым, не в меру шустрым, жизнь медом не казалась. Делиться надо!

Федька опять разлил, подал стопку майору, подсунул заботливо баночку с чем-то вроде ягод, ложечку пластмассовую. Самохин выпил, пожевал ягодки, выплюнул, брезгливо поморщившись:

– Что за гадость?!

– Эх ты, деревня! Это ж маслины греческие! Весь мир ими закусывает, – улыбнулся приятель.

– Ну и дураки. Лучше уж твою хамсу жрать… Складненько у тебя выходит, Федька, только мне-то на уши не наезжай… – вернулся к разговору майор. – А то я вашего брата уголовника не знаю. Если вы нам еще и законы устанавливать начнете – конец света наступит!

– Да в том-то и дело, что законы ваши давно не работают, – разъяснил Федька. – Ты попробуй по суду долг вернуть или ущерб возместить понесенный – наплачешься. А мои братки такие вопросы без волокиты за день-два решают. И по справедливости, между прочим. Как в зоне мужичка-пахаря обижать нельзя, кормильца нашего, так и здесь, на воле. Работяги, предприниматели мелкие, торговцы уличные они ж, как пчелки, по капельке медком золотым наши улья пополняют. Давеча пришел ко мне один такой, жалуется. Так, мол, и так, машинешку старую угнали. А она всей семье кормилица. На дачу съездить, картошку посадить за городом… Короче, дал команду пацанам, нашли, вернули, еще и извинились.

– Здорово! – восхитился Самохин. – А если бы не развалюшку старенькую, а «мерседес» сперли – как? Тоже вернешь?

– А я для начала поинтересуюсь: какими это трудами титаническими ты, мил человек, на такую тачку деньгу заработал? Не слишком ли тебе бабки легко достаются? А раз так – поделимся в пользу бедных, на дела святые, на общак наш воровской, для выручки страдальцев предназначенный…

– Как в обэхаэсэс! – усмехнулся Самохин. – А если я, к примеру, приду к тебе, как простой гражданин советский, и пожалуюсь: обижают меня некие супостаты. Дать бы им по рогам, чтоб не наглели, – поможешь?

– Какой базар?! – великодушно изумился Федька. – Душу из гадов выну!

– Вот. А я, оказывается, наврал и хороших людей оговорил!

– Разберемся!

Самохин глянул ехидно:

– У тебя что, следователи есть, дознаватели?

– Что надо, то и есть, – ощетинился Федька. – Щас прям все тебе, куму, и выложу!

– Почему ж ты тогда Щукиным окорот не дашь, раз всесильный такой? Кишка тонка у твоей справедливой братвы против его отморозков?

– Дойдет и до них очередь, – хмуро пообещал Федька.

– А если они до тебя вперед доберутся?

Федька презрительно сплюнул, поманил пальцем от машины подручного:

– Эй, фраерок! – и, когда тот подскочил с готовностью, скомандовал: – Покажь волыну!

Парень выхватил откуда-то из-за спины огромный пистолет, ловко крутанул в руке и так же молниеносно спрятал.

– Видал? – похвастался Федька, жестом отпуская парня. – Новейшая разработка военно-промышленного комплекса. Такие шпалеры на вооружении спецподразделений стоят. Любой бронежилет – навылет. У тебя-то небось «Макаров» задрипанный?

– Нам на постоянное ношение оружия не выдают, – буркнул Самохин. – Я, ежели что, удостоверением личности твою братву пугать должен… А вот у Щукина такие стволы наверняка тоже есть. Ты ведь, Федька, идеалист. И кончишь, как всякий романтик, плохо. Надоешь пацанам в один прекрасный день своими назиданиями да окоротами, они тебя и уберут. Вот этот телохранитель твой с оловянными глазами и кокнет!

Федька сбросил жаркую волосатую фуру, потер татуированной пятерней только что начавшую обрастать ежиком седины голову, сказал беззаботно:

– А-а… Давай, майор, еще по чуть-чуть дернем! За что? А за Ваньку. Помнишь, Пузырь, Ваньку? Пацанчика маленького, из эвакуированных? Давай его помянем, а?

– Давай, – согласился Самохин, пролив дрогнувшей рукой наполненный всклень стаканчик.

Майор глянул на небо, сгустившееся к ночи до черноты, словно надеялся разглядеть там, среди блистающих звезд, нынешнюю обитель маленького лопоухого Ваньки, горбатенького с малолетства. Да какого малолетства, господи, если лет семи от роду пацаненка этого, эвакуированного с матерью в глубокий и безопасный тыл, уже не стало на свете. И виноваты в этом были Самохин, в ту пору носящий кличку Пузырь, и тогдашний предводитель местной шпаны Федька. Были они чуток постарше того, кого поминали теперь, – десятилетними балбесами. Война недавно окончилась, но жизнь не устоялась еще, ни о каких детских садах и пионерских лагерях на лето в их поселке пацаны слыхом не слыхивали, разве что в кинофильме приторно-сладеньком про Тимура и его команду видали, да и то большинство из них, предчувствуя судьбу свою дальнейшую, симпатизировали вольнолюбивому отрицательному герою… Квакину, что ли?

Те, кому повезло, уезжали в деревни, к уцелевшим на фронте нестарым еще дедам да изработанным бабушкам, остальные проводили лето в городе, торчали с утра до ночи на высоком, обрывистом берегу степной реки, которая весной подступала к поселку, ненадолго превращая тихое болотце в пенистый поток, а потом, отхлынув с жарой, входила в летние, вечные берега, несла на далекий юг свои зеленоватые воды по мягкому песчаному руслу, образуя под глинистой крутизной глубокие, небесной синевы омуты, в которые с верхотуры, сняв трусы, чтоб не унесло течением, сигали окрестные мальчишки.

Купались долго, до мелкой дрожи с клацаньем зубов, шершавых пузырей на коже, и Самохин отчетливо помнил, что больше всего в такие минуты озноба под палящим солнцем хотелось есть. Но есть обыкновенно бывало нечего, в лучшем случае кислые до оскомины яблоки, краденные в саду расположенного неподалеку летного училища. А в тот день Федька исхитрился стырить в магазине тяжелую буханку черного хлеба. Каравай казался невероятно большим, огромным, как обозначающий земной шар школьный глобус, но, когда Федька, важничая и снисходительно поглядывая на ватагу, шлепнул буханку на сухую землю и, достав из-за голенища кирзового сапога, подвернутого для форсу, бандитскую финку, стал пластать хлеб на куски, его оказалось катастрофически мало, если делить на всех. Шустрый Ванька первым протянул грязную ручонку и цапнул горбушку.

– Чур, мне! – закричал он и пояснил бесхитростно: – Я очень горбушки люблю…

– Отрыщ! – гаркнул как на охотничью собаку Федька и ударил по руке с хлебом наборной рукояткой ножа. – Сам ты горбун – горбушка! Хлеб только тем, кто с обрыва нырял!

Ванька по малолетству никогда не бултыхался с крутизны, елозил по пояс во взбаламученной воде у самого берега, а значит, никакой доли от буханки ему вовсе не полагалось. Самохин в этот день тоже не нырял, видать, перекупался накануне, но, чтобы соблюсти справедливость, положил под Федькин пригляд свой ломоть и, быстро стянув трусы, ухнулся ласточкой в воду, всплыл, отфыркиваясь, цепляясь за корни, быстро взобрался на берег, упал на мокрое пузо и, выдохнув удовлетворенно «уф!», впился зубами в душистую хлебную мякоть. Он жевал хлеб и смотрел со злорадством, как подходит горбатенький малец к нависающему над водой краю обрыва, медленно снимает большие, юбкой, трусы и выгоревшую до белизны майку, и под левой лопаткой его отчетливо виден большой, скрививший тельце вперед и вбок, грубый нарост.

Мальчишку еще можно было остановить, дать ему кусочек ворованного хлеба, который не застрял в ту минуту в глотках старших пацанов, а жевался с чавканьем, поскрипывая на зубах налипшими вездесущими у реки песчинками.

Ванька аккуратно положил трусы и майку на маленькую, несытую и поблекшую, несмотря на близость воды, травку на берегу, потом, нелепо взмахнув руками, шагнул с обрыва и тихо исчез, только плеснуло чуть слышно где-то в глубокой промоине. Десяток окраинных мальчишек не смотрели даже в ту сторону, жевали, тупо жмурясь от удовольствия и короткой сытости на белое пустынное солнце в прозрачном небе и о том, что Ванька так и не всплыл, не поспел за своей законной после броска с обрыва горбушкой, вспомнили и спохватились не сразу. Сколько ни ныряли потом, ни шарили в темной глубине руками по скользкой тине, сделать уже ничего было нельзя.

Поздно вечером, костенея от ужаса, Пузырь и Федька пришли в дом, в полуподвале которого жила тетя Нюра, Ванькина мать.

– Ванька ваш утоп, но вещички мы его вот, принесли, так что не беспокойтесь! – выпалил Федька, вручая тете Нюре жалкий, с кулак, сверток с трусиками и майкой, и, уже убегая, молотя что есть силы голыми пятками по утрамбованной глине кривой, погруженной во тьму улочки, они слышали за спиной крик матери, при воспоминании о котором у Самохина до сих пор шевелятся седые волосы под форменной, видавшей всякие виды фуражкой.

– Много я, Вовка, делов наделал, – сказал, наполняя стаканчики, Федька. – Бывало, и приговоры подписывал, на ножи людей ставил… Все было, да быльем поросло. Всему, если подумать, оправданье найду, объясню и по полочкам разложу. Одних сук пописанных на моем счету десятка два, не меньше. А вот в одном оправданья мне нет. В том, что пожалел я тогда кусок хлеба пацанчику-горбунку…

Посидели, покурили в тягостном, безысходном молчании.

– А ты, Самохин, сколько ментят наплодил? – поинтересовался вдруг Федька.

– Нет у меня детей, – неохотно сказал майор. – Была… девчонка. Хорошая такая, сообразительная… Маленькой умерла. В полтора годика.

– Извини, брат, – пригорюнился Федька. – Видно, так на роду ей написано было. А мы вот живем, два старых мерина, мучаемся…

Самохин кивнул Федькиному сочувствию и подумал, что не у дочки его на роду была написана такая короткая, мотыльковая жизнь, а у него. Может быть, за Ваньку того же, мелькнувшего так же вот для того словно, чтобы остаться неизлечимой раной в душах тех, кто не сберег его в этом не прощающем ничего мире.

Майор вспомнил черные октябрьские дни, и даже хмельная муть не пригасила той боли, которую он чувствовал и теперь, четверть века спустя.

Дочка заболела внезапно. Утром у нее начался жар, но детского врача в колонийском поселке не было, а добираться на перекладных по бездорожью в райцентровскую больницу с температурящим ребенком жена не решилась. Подумали, что обойдется как-нибудь, малиновым вареньем да таблетками аспирина попоить, глядишь, и полегчает. Мало ли на детвору сваливается хворей, другие-то вон без конца болеют, и ничего страшного не случается…

Вечером после съема осужденных с объектов недосчитались двух работавших на подсобном хозяйстве бесконвойников. Кто-то видел их вроде бы в соседней деревне, и оперуполномоченный старший лейтенант Самохин, оседлав служебный мотоцикл «Урал», помчался на розыск. Тем временем к ночи девочке стало хуже Валентина бросилась названивать начальнику колонии, но того не оказалось ни в штабе, ни дома. Ответственным дежурным от руководства остался замполит, подполковник Мухин. В ответ на просьбу Валентины выделить машину для отправки ребенка в больницу он принялся терпеливо и веско объяснять, что в связи с пропажей двух заключенных весь автотранспорт колонии, за исключением пожарной машины, задействован в поиске. Пожарную машину предоставить он тоже не может, потому что водителем ее является расконвоированный осужденный, которого нельзя отпускать в поездку, тем более в райцентр, без сопровождения офицера или прапорщика. А их нет, потому что все они задействованы в розыске…

Дочери Самохина пыталась помочь дежурившая в зоне медсестра, но то ли квалификации ей не хватало, то ли болезнь развивалась слишком тяжело и стремительно…

Под утро, когда Самохин отыскал пропавших бесконвойников, всю ночь пропьянствовавших в грязной хате деревенского бобыля, надавал им, в том числе и деду, по шее, и, сцепив зэков за руки наручниками, запихнул в мотоциклетную люльку, привез, не протрезвевших еще, на вахту, то узнал там, что дочь его умерла.

Дальнейшее он помнил плохо. Осталось в памяти, как вошел в кабинет замполита и тот говорил что-то, кивая сочувственно, и даже налил из графина, подал Самохину стакан воды, а старлей врезал ему с правой, и подполковник, перелетев через приставной столик, упал, запутавшись в телефонных проводах, и, барахтаясь там возле проволочной корзины для бумаг, продолжал что-то горячо и убежденно втолковывать ему, Самохину.

Помнил, как приехал в морг районной больнички, куда умершую дочь отправили утром, мгновенно и без проблем выделив машину, и хмельной прозектор, отдавая ему завернутое в голубенькое одеялко тельце, сказал, утешая:

– Хорошая девчонка у тебя, командир, красавица. Я ее вскрывать начал, а она как живая!

Помнил, что на похороны собралось много народу, весь поселок, даже какие-то зэки-бесконвойники с бирками на бушлатах плелись, понурив головы, в толпе, по слякотному, разъезженному грейдеру на районное кладбище, и Самохин не понимал, зачем собрались сейчас все эти люди и какое им до его, Самохина, горя дело…

Федька налил еще, опять выпили, и Самохину стало холодно вдруг. Потянуло промозглым туманом от болотца, совсем стемнело, и приятель, отшвырнув стаканчик, обняв майора за плечи, запел хрипло. Самохин, плотнее запахнув китель, надвинул на лоб фуражку и подхватил, вспоминая слова:

Он обещал мне деньги и жемчуга стакан,

Чтоб я ему разведал завода тайный план…

Федька размахивал длинными татуированными руками, дирижируя, и майор орал невпопад, потому что не пел вот так, на два голоса, много-много лет, с детства, наверное:

Советская малина собралась на совет,

Советская малина врагу сказала «нет»!

И передали субчика войскам энкавэдэ,

С тех пор его по лагерям я не встречал нигде!

Здоровенный парняга-телохранитель бросил наконец полировать машину, направил на бревна зажженные фары, вытащил из несоразмерно маленьких борцовских ушей наушники плейера, чавкал, широко разевая рот, жвачкой и, скрестив на бугристой от мышц груди толстые руки, смотрел недоуменно, как старый вор в законе Федя Чкаловский распевает в обнимку с зоновским майором какую-то не слыханную никогда раньше, непонятно о чем рассказывающую песню…

6

– Ну ты вчера хорош был… – сказала Валентина, когда утром Самохин, превозмогая головную боль и матеря в душе Федьку с его хамсой и водкой, собирался на службу. – Хоть помнишь, как приехал-то? Я не спала, в окошко смотрела. Вижу – подкатывает машина шикарная, иностранная, и моего благоверного из нее какой-то бугай высаживает да под ручку в подъезд ведет. Совсем свихнулся на старости лет, так напиваться-то? Небось скажешь, что на оперативном задании был?

– Угу… – хмуро отозвался Самохин.

– Еще одно такое задание, и тебя кондрашка хватит. Всю ночь стонал, зубами скрипел… И этот, который тебя привез, – уж больно рожа у него подозрительная. На сотрудника не похож, вылитый уголовник!

– Сращиваемся с криминалом, мать, – выдохнул Самохин и охнул, наклонившись обуть ботинки: – Вот дурак-то, честное слово! Извини за вчерашнее. Сам не знаю, как вышло. Дружка одного встретил, с детства знакомы. Он тоже… по тюремной части всю жизнь… Водку стали плохую с этим сухим законом делать, что ли?

– Ладно, иди служи, – добродушно сказала Валентина, подавая ему в прихожей фуражку. – Да загляни там в санчасть, давление померяй. Может, таблеток каких дадут. Не мальчик, чать…

В этот день майор, наконец, познакомился с Кречетовым. Он видел его и раньше, ежедневно встречая во время прогулки, но разговаривать с арестованным бизнесменом не доводилось. Содержали коммерсанта на продоле, где располагались камеры смертников.

Ведущий к ним коридор перегораживала решетка, дверь в которую закрывалась на дополнительный висячий замок. Ключ от него хранился у дежурного по изолятору. Таким образом, никто, даже старший по корпусу, не мог без ведома ДПНСИ приблизиться к этим камерам. Кроме того, двери, за которыми содержались приговоренные к высшей мере наказания, были подключены к сигнализации, и при их открывании на продоле начинал трезвонить звонок, а в дежурке, на пульте ДПНСИ, мигала красная лампочка.

Кречетова содержали с меньшими строгостями, но дверь его одиночной камеры тоже запиралась, кроме обычного, «тюремного типа» замка, на дополнительный, навесной, открыть который мог только старший по корпусу. Поэтому Самохин отметил с удовлетворением, что вывести втихаря, пользуясь вечной суетой в изоляторе, бизнесмена из «одиночки» не удастся. По крайней мере, потребуется присутствие корпусного. Или его соучастие…

При обысках ничего запрещенного к использованию в СИЗО в камере Кречетова режимники ни разу не обнаружили. Стены, потолок и полы арестованный не ковырял, вел себя тихо, не пытался наладить контакт с соседними «хатами», с тюремным персоналом был вежлив, при входе в камеру сотрудников неторопливо вставал со шконки, прятал руки за спину, здоровался. Правда, как рассказывал корпусной, в последнее время арестованный жаловался на сердце, может быть, оттого, что много курил. Небольшой металлический столик его «одиночки» был завален пачками дорогих американских сигарет «Кэмел», а в самодельной пепельнице, вылепленной из отвердевшего до каменной плотности хлебного мякиша, горой высились окурки.

Утром Кречетов отказался выходить на прогулку.

– Мне бы к доктору… – равнодушно глядя сквозь Рубцова, сказал заключенный.

Кречетов по обыкновению безучастно стоял посреди камеры, возвышался скалисто-крупный, сильный, и режимники, проводившие обыск, обходили его осторожно, подчеркнуто соблюдая некий сложившийся в отношениях с опальным бизнесменом нейтралитет.

Рубцов, методично переламывающий поштучно уже вторую пачку «Кэмела», с видимым сожалением осмотрел половинки очередной сигареты и, не обнаружив в табаке ничего предосудительного, глянул искоса на Кречетова и спросил притворно-участливо:

– Что с вами стряслось, гражданин подследственный?

– Сердце…

– Наличие сердца еще не является поводом для посещения врача, – официально изрек Рубцов, срывая обертку с третьей пачки «Кэмела».

– Болит, – игнорируя издевку, по-прежнему глядя мимо режимника, терпеливо разъяснил Кречетов, – у меня раньше стенокардию признавали, повышенное артериальное давление. А после ареста, сами понимаете, состояние только ухудшается…

– Еще бы! – усмехнулся Рубцов. – Столько времени не воровать! Другой бы вообще от стыда умер. А этому еще и доктора подавай!

– Если вы лишите меня медицинской помощи, я вынужден буду заявить об этом прокурору по надзору…

– Плевал я на твоего прокурора! – вспылил Рубцов. – Прием в санчасти после обеда. Если не загнешься до того времени – пойдешь.

Самохин вступился за Кречетова:

– Разрешите, товарищ майор, я его, пока обыск идет, свожу.

– Добренький, да-а? – подозрительно глянул на него Рубцов.

– Да как вам сказать… – смутился Самохин, понимая, как выглядит сейчас в глазах режимника, вылезши «поперед батьки в пекло» со своим предложением. Тем не менее, для того чтобы наладить хоть какой-то контакт с Кречетовым, повод был отменный, и майор не собирался его упускать. – Я как раз хотел минут на пятнадцать отпроситься. Сердце, не мальчик уже… Тоже давление кровяное смеряю, а заодно и этого… докторам покажу.

Рубцов досадливо мотнул головой:

– Да иди, ладно. Черт знает что! Одни инвалиды сидят, другие их охраняют!

Медицинская часть следственного изолятора находилась в другом корпусе, и, чтобы попасть туда, требовалось выйти на улицу, пересечь внутренний двор.

Кречетов шагал неторопливо, сцепив крупные, сильные кисти рук за спиной.

– Стоять. Лицом к стене, – завидев впереди сотрудника, тоже конвоирующего заключенного, скомандовал майор, и Кречетов отвернулся, безучастно уставился в стену. Проходивший мимо разбитной, густо усыпанный татуировками зэк, узнав бизнесмена, бросил сквозь зубы:

– Тебя уже по хатам ищут, козел. Придержи метлу, если жить хочешь… – и тут же скукожился, получив удар дубинкой по шее от своего конвоира.

– Пошли, – приказал Кречетову Самохин и спросил с любопытством: – Что это на тебя братки местные окрысились? Ты вроде не урка, по другой части… работал.

– Я тоже так думал, – пожал плечами бизнесмен, – оказалось – по этой… За то и сижу.

Держась на пару шагов позади, майор смотрел ему в спину и пытался угадать, что творится в душе у этого вальяжного, холеного мужика, успевшего вкусить от жизни благ, каких Самохин и вообразить-то не мог. Таким, как Кречетов, в отличие от составляющих большинство населения СИЗО, для которых тюрьма – дом родной, втройне тошнее неволя. Майор оценил своеобразное мужество бизнесмена, с которым держался тот, оказавшись сейчас на самом дне человеческого бытия…

Тюремная больничка занимала отдельный продол и отличалась от прочих коридоров корпуса выкрашенными в белый цвет решетками и дверями палат-камер. Самохин завел Кречетова в специально приспособленный для ожидающих приема врача заключенных пенал, сваренный из тонкого листового железа, тоже выкрашенный белым больничным цветом, захлопнул дверь, запер замок и отправился искать доктора.

Дверь одной из камер была открыта. Придерживающая ее дежурная контролерша с любопытством заглядывала внутрь. Самохин подошел ближе. Врач, толстый, лысый, в накинутом поверх форменного кителя изрядно мятом халате, осматривал больных. Голые по пояс пациенты старательно дышали, подставляя татуированные груди и спины под фонендоскоп, с готовностью демонстрировали доктору нечистые, с коричневым чайным налетом языки и впалые, будто приросшие к позвонкам животы.

– Не, доктор, вы, в натуре, присекайте, от меня ж одна арматура осталась, – канючил особо опасный рецидивист, поддерживая обеими руками норовящие соскользнуть широкие, не по размеру, полосатые штаны. – Чахотка в последней стадии. До зоны не успею доехать – хвоста нарежу. Вы бы меня актировали опять, что ли…

– Нет, ты, Брылев, как маленький! – возмутился доктор и, заметив Самохина, обратился к нему, будто призывая в свидетели: – Вы представляете, товарищ майор, что делает? Я этого вот обормота, Брылева, три месяца назад актировал, как умирающего от туберкулеза. И что вы думаете? Что ты, умирающий Брылев, отчебучил на воле?

– А че? – скривился зэк. – Я, што ль, виноват? Мне участковый подляну подстроил, чтобы «особняка» со своей территории сбагрить…

– Ага! – усмехнулся врач. – Ты, вместо того чтобы спокойно помереть… Исповедоваться, что ли… Грехи замолить… В первый же день напился и соседу бутылкой башку проломил…

– Да че сосед, че сосед, – возмутился зэк. – Я этого соседа по зоне, в натуре, знал. Козел он, а не сосед… Это наши с ним дела, а меня опять сюда, на нары кинули. Че теперь, в тюрьме, что ли, сдыхать?

– Не ты первый, не ты последний, – успокоил его доктор, – похороним по-человечески. Костюмчик полосатый, с новья, выпишем, тапочки кожаные, обрядим, как херувима…

– Ладно, – вздохнул обреченно зэк, – теофедрину назначьте, а то дышать нечем. Или по вене чего… путного. Хоть перед смертью мультики посмотреть…

– Подумаю, – пообещал доктор и, хлопнув добродушно зэка по костлявой спине, распорядился: – Одевайся, бандит. После обеда на рентген пойдешь. Мне даже самому интересно, чем ты живешь? Легких-то не осталось уже… Закрывайте! – махнул он рукой дежурной, покидая камеру, и обернулся к Самохину: – Что хотел, майор?

– Зэка привел показать, жалуется на боли в сердце.

– Что это вы в режимной службе такие добрые стали? Сейчас фельдшера на коридорах обходы делают, сунули бы ему пилюлю какую-нибудь… У меня, может, тоже сердце болит, глядя на этот бардак в стране. Знаешь, как зэки его называют? Всесоюзная послабуха, во! Курю по две пачки в день – а куда денешься? Организм требует.

– Много требует, – ухмыльнулся Самохин, – у меня тоже полторы пачки «Примы» уходит.

– А я и сам вон какой, – обвел пространство вокруг себя, показывая воображаемую толщину, доктор, – сажусь дома пельмени есть – не меньше сотни за раз. Да еще таких. – Рыбацким жестом он отмерил пельмень величиной с ладонь. – Водки тоже – если меньше бутылки на нос, даже за стол не сяду, и не уговаривайте! Пачкаться не хочу! Зато двадцать лет в заразе этой, тут же микробы, как в бульоне, в воздухе кишат, – и ничего Здоров.

– А меня жена укоряет, – поддакнул Самохин, – толстеешь, мол. А толстые долго не живут. Диета и спорт жизнь продляют.

– Да на хрена нам с тобой, майор, старым тюремщикам, такая жизнь! – весело возмутился доктор. – Чем диетами да физзарядками себя мучить, лучше прожить в свое удовольствие, сколько на роду написано, и в ящик. И голову ни себе, ни людям не морочить!

– Хороший вы доктор, правильный! – похвалил собеседника Самохин. – Не то что другие… Только и гундят: это нельзя, это вредно…

– А я, майор, врачам вообще не верю, – то ли в шутку, то ли всерьез заявил доктор, – потому что медицина – это все-таки не наука, а искусство. По науке «особняк», которого я при тебе смотрел, еще полгода назад помереть должен был. А он – на тебе! – живет, скандалит, преступление новое совершил… Ну, где твой болезный?

Самохин отомкнул дверь пенала, поманил пальцем Кречетова. Тот вышел, зажмурившись от яркого после темноты «отстойника» света.

– А-а! Знакомая личность! – удивился доктор. – А я только сегодня про вас, Кречетов, статью в газете прочел.

Интересно, ручки золотые на дверях в квартире – это для красоты, или как?

– Для самоутверждения, – скупо проронил Кречетов.

– Ну-ну, – усмехнулся врач, – кто чем утверждается… Пойдем, дорогой ты наш, бесценный, в приемную, глянем, что там у тебя барахлит…

В кабинете доктор долго слушал Кречетова, поднося стетоскоп к его мощному, но уже безнадежно заплывшему жирком торсу, потом стучал по груди сильными волосатыми пальцами, уложив на кушетку, мял живот, измерял артериальное давление и наконец махнул рукой:

– Одевайся!

– Ну как? – поинтересовался Самохин.

– Жить будет, – и разъяснил, обращаясь к заключенному: – Страшного ничего нет, повышенное давление, потому и сердце болит. Печень чуть увеличена. На воле выпивать часто приходилось? Ну вот… Назначу лекарство, медсестра в камеру будет носить.

– Поможет? – подозрительно глянул на врача Кречетов.

– Вам, гражданин арестованный, – заявил доктор, – может помочь лишь радикальная перемена образа жизни.

– Это если из-под стражи освободят, что ли? – уточнил Кречетов.

– Нет. Когда честную жизнь начнете! – отрезал доктор.

– Пытался… потому и здесь оказался, – вздохнул Кречетов, а потом добавил решительно: – Таблетки я пить не буду!

– Это почему? Тоже… для самоутверждения? – ехидно заметил врач.

– Доктор, не обижайтесь, но лекарства-то не вы раздаете, а медсестры. Иногда, я заметил, и вовсе контролеры по камерам колеса разносят. Так что уверенности, ту ли таблетку мне в кормушку сунут, нет. Подменят – и привет. Будете потом голову ломать, с чего это Кречетов, у которого, по вашему заверению, ничего страшного нет, на тот свет отправился? Нет, лекарства я пить не буду. Пусть те, кто не хочет, чтобы я до суда дожил, еще голову поломают, как меня со света сжить.

– Вот вам, товарищ майор, живой пример, – грустно вздохнул доктор, – того, что не только лишний вес людям жизнь укорачивает… Ладно, нарушу ради вас, Кречетов, служебные инструкции. Вы позволите? – взглянул он на Самохина.

Тот согласно кивнул, и доктор, пошарив на полках шкафчика, протянул Кречетову упаковку каких-то таблеток.

– По одной три раза в день. Если при обыске зашмонают – на меня сошлитесь, я объясню.

– Мне бы тоже… от давления, – застенчиво попросил Самохин, – голова разламывается. Вчера выпил с приятелем…

– Так, может, чего покрепче? – оживился доктор. – Могу спиртику с аскорбинкой и глюкозой мензурочку предложить. Это наш медицинский коктейль – как рукой снимет!

– Да нет, лучше таблетку…

– Ну, как хотите…

Самохин здесь же, в кабинете, проглотил лекарство, запив теплой водой из-под крана, и, пожав на прощанье руку доктора, скомандовал Кречетову: