Текст книги "Аномальная зона"

5

Марципанов хорошо знал местного олигарха Переяславского. Несколько раз бывал у него на личном приёме, выпрашивая какие-то деньги на правозащитную деятельность. Тот хотя и не отказывал, щедростью особой не отличался. А в последние годы и вовсе до минимума сократил контакты с местными либералами, освоив, как и большинство региональной элиты, патриотическую, державную риторику. Однако в этот раз на просьбу правозащитников откликнулся, прислал старенький джип «Лендровер», багажник которого был забит провизией на дальнюю дорогу, включая звенящий глухо ящик водки – для того, чтобы помянуть после выполнения миссии усопшего по русской традиции.

На следующий день после гражданской панихиды, бережно упрятав металлическую урну с прахом академика в дорожную сумку, группа соратников покойного выехала в Острожский район.

Соколовский на правах руководителя экспедиции расположился комфортно впереди, рядом с водителем. Эдуард Аркадьевич трясся на заднем сиденье, зажатый с двух сторон коллегами-добровольцами, тучным краеведом Семагиным и подающим надежды студентом юрфака Новохатько. Джип, хотя и оказался просторнее продукции отечественного автопрома, всё-таки был тесноват для троих, а с учетом разбитых дорог трёхсоткилометровый путь казался пассажирам и вовсе невыносимым.

Семагин считался знатоком здешних мест. Долгие годы главной темой его изысканий была война красных героев-партизан против войск Колчака в гражданскую. Затем, в постперестроечный период, он усиленно разыскивал уже факты террора красноармейцев против местного населения. И наконец, оседлав конька, поскакал по территории архипелага ГУЛАГ, изучая места расположения бывших сталинских лагерей и собирая свидетельства выживших жертв кровавого коммунистического режима. Студента-правоведа Олега Новохатько прихватили с собой как расторопного малого, незаменимого для мелких поручений в дальней экспедиции.

В дороге краевед развлекал попутчиков, посвящая их в тонкости структуры карательных органов эпохи сталинизма, которую знал досконально.

– Это была мощная, хорошо отлаженная машина, – увлечённо рассказывал он. – В составе НКВД СССР находились главные управления государственной безопасности, рабоче-крестьянской милиции, пограничной и внутренней охраны, пожарной охраны, исправительно-трудовых лагерей и административно-хозяйственные службы. С 5 ноября 1934 года при наркоме внутренних дел СССР было организовано Особое совещание…

– Да уж, поизмывались над собственным народом, – поддакнул Марципанов и, вспомнив о собственном дедушке, с негодованием воскликнул: – И что за нелюди на работу в эту систему шли!

– Обыкновенные, – повёл плечами краевед, – лучшие представители рабочих и крестьян. Существовала, например, школа по подготовке оперативного состава для исправительно-трудовых лагерей с шестимесячным сроком обучения. Направляли туда на учёбу только коммунистов и комсомольцев. Набор курсантов – по 300 человек, производился два раза в год, выпускникам присваивали спецзвания государственной безопасности. Но квалифицированных тюремщиков катастрофически не хватало. Ведь в системе ГУЛАГа перед Великой Отечественной войной было 425 исправительно-трудовых колоний и 53 исправительно-трудовых лагеря, не считая срочных и следственных тюрем. Звания у энкавэдэшников по значимости были выше армейских. Например, старший лейтенант госбезопасности соответствовал воинскому званию майора, капитан – полковнику, майор госбезопасности – комбригу. К генералам приравнивались спецзвания комиссар безопасности первого, второго и третьего рангов. Ягода, Ежов и Берия носили звание «генеральный комиссар госбезопасности». Не хухры-мухры! Мне, например, фронтовики рассказывали, что сержант госбезопасности мог запросто войскового офицера построить. А когда какая-нибудь секретарша – младший лейтенант ГБ из штаба СМЕРШа шла, ей командиры полков честь отдавали. Вот вы, Эдуард Аркадьевич, представьте: идёте вы по улице в мундире, фуражка у вас с синим верхом, и все проходящие мимо перед вами по струнке вытягиваются. И любого из них вы, в принципе, можете стереть в порошок, уничтожить…

– Почему я? – взвился, как ужаленный, Марципанов. – За кого вы, чёрт возьми, меня принимаете!

– Да я так, к примеру, – хохотнул краевед. – К тому, что соблазн податься в сотрудники НКВД у простых смертных был велик. Был, понимаешь, никем, а форму напялил, и сразу стал всем!

– Вы свои примеры, пожалуйста, на ком-нибудь другом приводите, – обиженно поджал губы Эдуард Аркадьевич. – Есть вещи абсолютно несовместимые. Например, мои демократические убеждения и служение тоталитарным режимам!

– А я бы запросто согласился! – подал вдруг голос до того молчавший водитель джипа – молодой ещё, лет тридцати, мужчина. – Это ведь во все времена было: либо ты хозяин, либо холоп. Сейчас, чтобы наверх вылезти, бабки нужны. Или связи, образование. А тогда достаточно было на службу в органы поступить – и ты в дамках. И все тебя боятся! Это, пожалуй, покруче, чем нынче в самых больших богатеях ходить или депутатах Госдумы.

– Вот-вот! – назидательно поднял палец Марципанов. – Благодаря таким, как вы… Я хочу сказать, таким взглядам… опасность возврата нашей страны к тоталитаризму, репрессиям, ещё сохраняется!

– Оставьте бессмысленный спор, друзья, – вступился на правах старшего Соколовский. – Для того мы с вами, правозащитники, и работаем, не покладая рук, чтобы не повторилось проклятое прошлое.

– Ага, – хмыкнул, остервенело крутя баранку, водитель, – и чтобы тех, кто общенародную собственность спёр, за жопу не взяли!

Не считая возможным для себя вступать в полемику с простым шофёром, профессор отвернулся и стал смотреть на таёжный пейзаж, развернувшийся на обочине трассы. Между тем шоссе закончилось, машина съехала на грейдер и под щелчки по днищу летящей из-под колёс щебёнки через час изматывающей душу езды по ухабам, остановилась на окраине Острожска.

Здесь возле двухэтажного бревенчатого сруба пожарного депо располагалась расчищенная от леса и присыпанная всё тем же гравием вертолётная площадка.

Огнеборцы встретили правозащитников приветливо. Необычный заказ – смотаться на вертолёте в Гиблую падь и развеять над ней по ветру прах какого-то бедолаги – не смутил пожарных. Как только не чудят нынешние состоятельные клиенты, способные заплатить несколько тысяч долларов за полёт! Одни на лыжах с вертолёта на склоны сопок сигают, другие на медвежью охоту в тайгу забираются, третьи на лету по волкам в тундре палят (или в заповедных горах по архарам) – чем бы дитя, как говорится, не тешилось… Зато такими вояжами огненных дел мастера деньги на содержание винтокрылой машины зарабатывали, и самим магарыч ещё оставался.

– Только вот закавыка, – объяснил правозащитникам майор в форме спасателя, – вертолёт улетел на дальний кордон два часа назад. Там очаг возгорания обнаружен. Он пожарный десант для тушения высадит и часа через три вернётся. И сразу вас на борт возьмёт. До Гиблой пади примерно час лёта. А если по тайге, то и за неделю не дойдёшь. – Видя, что гости приуныли, пожарный приободрил их: – Ничего, до темноты обернётесь. А пока, чтоб не скучать, давайте к речке спустимся, ушицу там сварганим. Ребята такого тайменя выудили – пальчики оближешь!

В сопровождении майора гости прошествовали на берег реки, громко восхищаясь красотами открывшегося им за грядой сосен и густого подлеска пейзажа.

Сразу за крутым противоположным берегом неширокой, но быстрой реки начиналась тайга. Подрытый стремительным течением песчаный обрыв осыпался, валя вековые деревья зелёными макушками в воду, но на смену им из сумрачной чащи, светясь янтарными стволами, вставали другие исполины. Словно солдаты огромной и сильной армии, грудью защищали они, не обращая внимания на потери, заветный, неприступный для стороннего человека рубеж. А ещё дальше, смыкаясь с небом, синели скалисты горы.

– Хорошо, что полетим, а не пёхом пойдём, – поёжился, кожей ощущая суровый сумрак таёжной чащи Марципанов. – Там небось и медведи есть…

– И медведь есть, и другой всякий зверь, – поддакнул ему пожарный. – А только в тайге не зверя, человека бояться нужно… Хотя вам и вовсе ничего не грозит. Долетите, куда надо, как на фуникулёре, красотами нашими из-под небес полюбуетесь… А пока прошу вас отобедать чем бог послал. Жаль только, водочки нету…

– Не проблема, – солидно, поправив на переносице очки, изрёк Соколовский и кивнул студенту: – Слетайте-ка, голубчик, к машине, и принесите сумки с припасами. Да спиртное не забудьте. Справим, так сказать, скорбную тризну по Иннокентию Наумовичу, как наши пращуры нам завещали…

Пожарный майор продемонстрировал радушно своё хозяйство:

– Это у нас вроде как полевой стан. Зарплатой наших бойцов особо не балуют, так что в карауле находимся на подножном корму. Рыбкой питаемся, иногда дичь перепадает. Всё дешевле, чем в сельмаге. Да и продукты там – та же колбаса, к примеру, сплошной импорт. Целлюлоза, генетически измененная соя, буйволятина аргентинская. А здесь всё своё, родное, экологически чистое, – самодовольно похлопал он себя по взращенному на местной снеди зримо выпирающему животику. – Счас ушицу сварганим, вода уже закипает.

Здесь же, на песчаной береговой отмели, под навесом была обустроена столовая с закопчённым очагом из дикого камня, над которым булькала в ведёрном котле вода, со столом из оструганных неровно досок, с горкой разнокалиберных металлических мисок и эмалированных кружек, с длинными лавками с двух сторон.

Хозяйничавший здесь же боец в линялом камуфляже шмякнул на стол огромную, не меньше метра длиной, пузатую рыбину – очищенную и выпотрошенную, принялся пластать её острым ножом вдоль хребта.

Подоспевший с баулами студент был тут же пристроен чистить картошку, а Эдуард Аркадьевич с краеведом стали распаковывать прихваченные с собой бутылки и снедь.

Через полчаса гости во главе с пожарным майором расселись вокруг стола.

– Ну, господа, – взяв в руку кружку с отбитой эмалью, поднялся профессор, – предлагаю почтить память незабвенного и дорогого учителя нашего Иннокентия Наумовича. Пусть эта суровая таёжная земля будет ему пухом…

Все выпили, не чокаясь, только майор, закусив водку ломтиком ветчины, поинтересовался:

– Я извиняюсь, конечно… А только Иннокентий Наумыч – он кто будет?

– Совесть нации! – сурово отрезал Соколовский, берясь за бутылку и наливая всем ещё по одной, а майор смущённо пробормотал:

– Ну да, конечно! Как же! Знаем такого…

Потом были ещё тосты, проникнутые светлыми чувствами к покинувшему этот мир академику, даже пожарный сказал несколько добрых слов в адрес покойного и его верных друзей, не побоявшихся отправиться в глухую тайгу для исполнения последней воли усопшего. И когда студент Новохатько принялся расставлять перед каждым участником застолья миски с наваристой, исходящей паром, янтарной от жира ухой, все были уже пьяны в зюзю.

Опять выпили, а потом начали шумно хлебать юшку деревянными ложками.

– Эх, есть в этих краях особая, первозданная прелесть, – подняв раскрасневшееся лицо и вытирая рукавом пиджака пот со лба, заявил захмелевший заметно Соколовский. – Тайга, пища, приготовленная на костре… Ради таких вот мгновений едения… единения, тот есть, с природой и следует, др-р-рузья мои, жить! Т-только соли в ухе, на мой взгляд, маловато, – неожиданно заключил он.

Новохатько угодливо метнулся к сумкам с припасами, принёс баночку, высыпал её содержимое в пустую миску и поставил в центр стола.

– Я уж вроде уху солил, солил, почти всю баночку израсходовал. Вот, осталось чуток, – виновато пояснил он.

Все принялись дружно подсаливать пищу.

Профессор тоже сыпанул горсть, поболтал в миске ложкой, хлебнул, поперхнулся, и лицо его пошло крапивными пятнами.

– Эт… что за соль, совсем, понимаешь, не солёная… – а потом вдруг впился взглядом в студента. – Эт… эт что у тебя?

– Б-баночка… с солью… – растерянно показал металлическую посудину Новохатько.

Эдуард Аркадьевич уставился остолбенело на урну с прахом в руках студента.

– Бэ-э-э, – сунув голову под стол и подрагивая плечами, заблеял больше всех нажимавший на уху тучный краевед. – Бэ-э-э…

Соколовский встал из-за стола и прошептал помертвевшими губами:

– Эт… что же, друзья, получается? Получается, что мы прах Иннокентия Наумыча как бы… съели?

– Не как бы, а сожрали, – мрачно подтвердил Марципанов. – Самым натуральным образом слопали. С рыбой, пшённой крупой и картошкой…

6

– Да не расстраивайтесь вы так, – успокаивал побледневших и несколько протрезвевших после дружной рвоты правозащитников пожарный майор. – В тайге всякое бывает! Вот раньше, рассказывают, каторжные в побег как уходили? Обязательно группой, трое-четверо. И молодого с собой, неопытного прихватывали. Его «коровой» на блатном жаргоне звали. Шли по тайге долго, вокруг ни жилья, ни пропитания. Харчи заканчивались, тут очередь молодого и наступала. Он вроде консервов был, которые к тому же сами шли, не надо было нести. Ну и забивали его в критический момент. А потом им кормились в дороге. Человечинка-то, говорят, сла-а-адкая… Вроде свининки. А вы что съели? Головёшки, по сути, пепел один!

– Бэ-э-э… – ответил ему чувствительный краевед, а Соколовский всплеснул руками:

– Ах, оставьте, пожалуйста, эти дикие истории… Произошла нелепая, трагическая ошибка!

– И что мы, интересно, теперь над тайгой развеивать будем? – не без злорадства, мстя за недавний испуг свой и обещание профессора вычеркнуть его из списков грантополучателей, усугубил печаль правозащитников Марципанов.

В это время с неба донёсся всё возрастающий рокот лопастей вертолёта.

– Ну, это дело вполне поправимое, – обнадёжил закалённый в житейских передрягах майор. – Дай-ка, – взял он из трясущихся рук студента пустую урну. – Принеси соли! – бросил подручному. И когда пожарный боец, метнувшись к походной кухне, вернулся с йодированной поваренной солью в полиэтиленовом мешке, щедро сыпанул в траурную посудину с полкило. – Держи, – прикрыв урну крышкой, он вручил её Новохатько. – Развеете, где надо, и вся недолга!

– Действительно! – расцвела молодая правозащитная поросль. – И с юридической точки зрения безукоризненно. Ведь прах Иннокентия Наумовича всё равно попадёт в пространство над лагерем. Он облетит его с нашей помощью. То есть, будучи внутри нас… наших желудков!

– Бэ-э-э… – подтвердил его слова краевед.

– Да замолчите вы! – сверкнул на студента очами профессор. – Трагедия произошла из-за вашей невнимательности и расхлябанности! Уму непостижимо – перепутать урну с прахом и банку с солью!

– Так они обе, э-э… такие… железные, – краснея от стыда, оправдывался Новохатько.

Тем временем вертолёт приземлился поодаль, вздув клубы пыли, мелкого щебня и палой хвои.

– Карета подана! – весело кивнул в сторону винтокрылой машины пожарный. – Прошу вернуться к столу. Как говорилось в старину, стремянную стопочку на дорожку выпить сам бог велел. Без этого нельзя – удачи не будет.

И щедро набуробил каждому по полкружки водки. А подручный боец принёс огромную миску красной икры и нарезанный ломтями янтарно-прозрачный, сочащийся жиром балык на фанерной дощечке.

Правозащитники послушно выпили и споро заработали ложками и челюстями, черпая деликатес. Потом опять повторили, дружно подняв наполненные майором кружки. Досадный инцидент с прахом академика забылся, и ещё через четверть часа, нетвёрдо ступая, траурная процессия направилась к вертолёту. Впереди шествовал, бережно сжимая урну в руках, преисполненный важности доверенной ему миссии профессор.

Взлетели гладко, и тучный краевед, ожив, прилип носом к иллюминатору, бесстрашно взирая на рухнувшую стремительно вниз речку, кроны деревьев, а потом затянул неожиданным для его внушительной комплекции фальцетом:

– Под крылом самолёта о чём-то поёт…

– Зелёное море тайги! – с энтузиазмом подхватил Марципанов.

Профессор Соколовский, мешком сидящий на дюралевой лавке, сжимая одной рукой урну, а другой беспрестанно поправляя очки, пристыдил их, перекликая шум винтов:

– Коллеги, послушайте меня! Не ко времени песни!

Правозащитники сконфуженно притихли. Однако руководитель экспедиции тут же сам нарушил молчание:

– В принципе, друзья, майор прав. В том, что произошло… Ик… я вижу глубокий… ик… сакральный смысл. В древности у первобытных людей существовал ритуал поедания тела погибшего вождя племени с тем, чтобы таким образом усвоить его силу, храбрость, ум наконец…

– Это не майор, это я сказал! – поспешил восстановить авторский приоритет студент. – А вы на меня ругались… Между тем в таком обычае, если хотите, заключается величайший философский смысл. Старое, отжившее, питает своими останками молодое, растущее, перспективное… Круговорот веществ в природе!

– Я вас, юноша, своими останками питать не намерен! – вскинулся обиженно тучный краевед. – Ишь, какой молодой да ранний! Меня многие сожрать пытались, да подавились!

– Я ж… я ж в переносном смысле, – жалко оправдывался студент. – Вы, ветераны, питаете нас, молодых, своими знаниями, опытом. Вот и покойный академик…

– Друзья! Коллеги! – прервал двусмысленную дискуссию Соколовский. – Близится торжественная и скорбная минута прощания…

– Так я, эта… с собой захватил, – извлёк из портфеля бутылку водки и эмалированную кружку юный юрист.

– По этому поводу можно, – печально поджав губы, согласился профессор.

Опять выпили, не закусывая. Пилот в вертолёте, безучастно смотревший перед собой, обернулся вдруг и указал большим пальцем вниз:

– Гиблая падь! Сделаю круг – и домой!

Все припали к иллюминаторам. Под стрекочущей надсадно машиной расстилалась зелёным ковром тайга с редкими проплешинами болот и вздымающимися то тут, то там волнами сопок.

– Опуститесь пониже, пожалуйста! – крикнул Соколовский пилоту. – Мы отдадим нашему другу и учителю наш последний долг…

– Садиться не могу! – проорал в ответ пилот. – Там сплошной бурелом, болота. Зависну на пару минут, а вы дверь осторожнее открывайте, да смотрите не вывалитесь!

Профессор встал, держа перед собой урну. Все пассажиры вертолета тоже поднялись со своих мест, застыли, склонив головы, преисполненные осознанием торжественности момента.

– Друзья! Коллеги! Единомышленники! – с чувством произнёс Соколовский. – Сегодня мы с вами, исполняя волю покойного академика Великанова, который был, не боюсь преувеличения, умом, честью и совестью нашей эпохи, возвращаем его прах земле. Той земле, на которой на его долю выпали безмерные страдания, земле, в которой нашли свой последний приют тысячи его товарищей, ставших жертвой кровавого деспотического режима. Им не удалось дожить до светлого дня свободы. А нам, друзья, удалось. Во многом благодаря их несгибаемой стойкости и героизму, ставших для нас примером мужественной борьбы за правое дело… – Профессор приподнял очки, утёр набежавшие слёзы рукавом. – Почётную обязанность развеять прах Иннокения Наумовича Великанова мы поручаем его ближайшему сподвижнику и ученику Эдуарду Аркадьевичу Марципанову. Пусть будет пухом нашему великому современнику эта суровая и негостеприимная земля Гиблой пади! Прошу вас, Эдуард Аркадьевич!

Соколовский передал урну Марципанову. Тот кивнул с достоинством и благодарностью, принял металлический сосуд, осторожно снял крышку и, повертев её в руках, сунул себе в карман. Потом шагнул к двери, потянул ручку, распахнул резко. В тёплое, обжитое нутро вертолёта с грохотом двигателя ворвался плотный поток спрессованного винтами воздуха, толкнул правозащитника в грудь. Держась левой рукой за дюралевый поручень у дверцы, Эдуард Аркадьевич, подавшись вперёд и преодолевая сопротивление ветра, сыпанул содержимое урны за борт.

Отброшенная назад вихрем воздуха мелкая взвесь соли мгновенно тысячей иголок вонзилась ему в глаза. Взвизгнув от невыносимой рези, Марципанов рефлекторно отпустил поручень и прикрыл руками лицо. Потерял равновесие и ухнул, не успев понять, что с ним случилось, в открытую дверцу. Он летел, беспомощно кувыркаясь в воздухе, навстречу ощетинившейся острыми верхушками сосен земле, которая приближалась стремительно и неотвратимо.

Глава четвёртая

1

Капитан Фролов был бы плохим опером, если бы поверил до конца в искренность намерений попутчиков искать снежного человека, а не самородное золото. А потому смотрел на них настороженно, ружьё снимал с плеча лишь на привалах, держа поближе к себе, да и телогрейку на груди расстегнул с тем, чтобы можно было мгновенно добраться до пистолета. Перестав разыгрывать роль проводника, милиционер переместился в арьергард и замыкал шествие, одновременно присматривая за писателем и журналистом – вроде как бы конвоировал их.

Зато ловец тайн непознанного Студейкин чувствовал себя в тайге, как рыба в воде. Нет, он не был следопытом-практиком, его опыт путешественника ограничивался несколькими походами по туристским маршрутам края с ватагой таких же беззаботных горожан, с недолгими переходами, ночёвкой в палатке и песнями под гитару возле стреляющего в небо малиновыми искрами костра. Зато теоретических знаний о природе, а особенно о всякого рода аномальных явлениях, у него скопилось хоть отбавляй. И сейчас он рвался вперёд, легко шагал, неся своё тщедушное тело и весомый рюкзак по пружинящему под ногой настилу из рыжей опавшей хвои, и вываливал на попутчиков всё новые и новые факты, подтверждающие существование реликтовых гоминоидов в здешних местах.

– А вот ещё был случай в соседнем, Нерчинском районе. Мне его известный уфолог Ананий Павлович Кузнецов рассказал. А сам он эту историю из первых уст слышал. От пасечника колхоза «Путь Ильича». Тот в восьмидесятые годы, в советские времена ещё, с ульями вдоль реки Устюжанки кочевал. Там в пойме липы тьма, целые леса липовые. Вот пчёлки в период цветения туда за медком и ныряли. Ну, на пасеке жизнь походная – палатка, костерок. Похлёбка в котле да картошечка, в углях печёная. Вот однажды вечером, темнело уже, пасечник, как обычно, в угольки костра догорающего несколько клубней бросил, а сам в палатке прилёг ждать, пока испечётся. Вдруг видит – из чащи леса вроде человек вышел. Роста огромного, в плечах широченный. Идёт как-то странно – вразвалку, косолапо. И руки у него длинные, словно обезьяньи, до колен свисают. И прямо к костру. Тут солнце совсем село, ночь навалилась. При свете угольев рассмотрел пасечник то чудо-юдо. По обличью вроде мужик, только весь голый и волосатый; морда сплошь шерстью заросшая, лоб низкий, нос плоский, как у боксёра, челюсть нижняя тяжёлая, вперёд выдаётся. Прямо неандерталец какой-то! Присел этот нелюдь у костра, и котелок с похлёбкой – цап! Хлебнул, а варево-то горячее, с огня только! Рыкнул он зверем, и посудину отшвырнул. Дед в палатке затаился ни жив ни мёртв. А мужик страхолюдный – к ней. Присел, полог откинул и внутрь смотрит. И глаза у него звериные, красные, в темноте светятся. Разглядел пасечника и зубы оскалил. Да не зубы, а клыки – длинные, острые, как у волка. И зарычал, будто тигр какой. Ну, думает пчеловод, смерть к нему пришла лютая. Да сообразил вдруг: хвать буханку хлеба из вещмешка, и зверюге протянул. Угощайся, говори, мил человек, чем богат, тем и рад. И помогло! Чудище хлеб схватило, жамкнуло клыками кусок, заурчало довольно, и вмиг исчезло, будто его и не было…

– Сказки всё это, – подал голос Фролов. – Если не врёт твой пасечник, бомж к нему в палатку наведался, а тому в темноте и привиделось чёрт-те что! Да и нет никакого снежного человека. А если б и был, его бы давно изловили или подстрелили да науке представили.

Студейкин, уступив место первопроходца Богомолову, приотстал и зачастил рядом с милиционером, едва успевая уворачиваться от норовящих хлестнуть по лицу ветвей густого подлеска.

– Многие, как и вы, ошибочно полагают, что на планете нашей не осталось уже белых пятен, а животный мир досконально изучен. Но это не так! В мире каждый год то там, то здесь обнаруживают новые виды самых разных животных. И не каких-нибудь насекомых или глубоководных моллюсков, а даже приматов! Например, уже в наше время, двадцать лет назад, в высокогорных районах Тибета поймали четыре особи юаньской золотой обезьяны! Долгое время рассказы местных жителей об этом виде человекообразных учёные считали выдумкой, а теперь любой может увидеть их в Пекинском зоопарке.

– Я тоже здесь, в Гиблой пади, золотых обезьян отыскать хочу, – угрюмо отшучивался Фролов. – И по возможности изловить. Только сидеть они будут потом не в зоопарке, а в нашем обезьяннике, милицейском…

Богомолов, не встревая в спор, шагал молча впереди, ориентируясь на угадывающееся справа русло руки, бегущей в попутном направлении на север, туда, где расстилалась бескрайним болотом Гиблая падь, и обдумывал сюжет романа, который он непременно напишет по итогам этого нелёгкого путешествия. Тем более что первая строчка эпохального произведения была уже отточена и готова. «Человек шёл по тайге напрямки, не разбирая дороги…»

А ельник тем временем становился всё гуще. Едва заметная тропка, пробитая таёжным зверьём, исчезла окончательно под толстым слоем гниющих, наверное, не одну сотню лет, хвои и мелких ветвей, обороненных высоченными елями, макушки которых шумели внятно где-то над головой, доставая невидимые здесь облака. То и дело путь перегораживали огромные, в три обхвата, стволы рухнувших от старости деревьев, переплетённых крепкими, как парашютные стропы, щупальцами дикого хмеля, или гигантские, величиною с деревенскую избу, обгорелые пни сражённых молнией дубов-исполинов.

Спотыкаясь о толстые и извитые, словно ползущие по земле чешуйчатые удавы, корни, отплёвываясь от гнуса, стеной стоящего в этой сумрачной глухомани, путники то обходили возведённые природой завалы, то перебирались через них, разрывая одежду и царапая руки об острые сучья, с тем, чтобы через несколько шагов наткнуться на следующие.

– Вот уж где не ступала нога человека, – бормотал остервенело Фролов, – а если и ступала, то обязательно ломалась в конце концов!

– Ноги берегите, – хмуро советовал ему писатель. – Из такого бурелома охромевшему человеку в жизнь не выбраться!

– На себе понесём. Как раненого с поля боя! – отшучивался Студейкин, и милиционер с писателем, глядя на его тщедушную фигурку, скептически хмыкали.

И когда уже совсем не осталось сил и казалось, что стеной стоящая перед путешественниками чаща поглотит их окончательно, растворит в себе, переварит без остатка, вытянув все жизненные соки жалами ненасытного гнуса и корневищами растений, и сгинут люди здесь без следа, когда даже неугомонный Студейкин, охваченный куражом первооткрывателя, сник, вековые сосны проредились вдруг. Стало светлее, начал встречаться тут и там сосновый молодняк, крупнолистный ольховник. А за очередной, обросшей бело-зеленой плесенью и голубым лишайником, валежиной вдруг открылась пронизанная солнечными лучами проплешина – поросшая сытой, изумрудно-зеленой приветливой травкой лесная полянка.

– Наконец-то! Привал! – радостно воскликнул журналист и первым ступил на сулящую безмятежный отдых лужайку.

– Куда?! Стоять, твою мать! – рявкнул на него Фролов.

– Ах, оставьте свой полицейский тон, капитан! – возмущённо обернулся Студейкин. – Вы же не на дежурстве. А мы не преступники…

И тут же провалился в сочную травку по пояс.

– Ох! – выдохнул он изумлённо и растерянно заявил: – Кажется, здесь трясина…

Милиционер схватил за шиворот бросившегося на помощь товарищу Богомолова:

– Я же сказал: стоять! Следопыты хреновы!

Журналист ушёл тем временем в болото по грудь.

– Бра-а-атцы… тону! – удивлённо объявил он.

– Обязательно потонешь, если будет трепыхаться, – безжалостно подтвердил Фролов. – Замри и не дёргайся. Сейчас вытащим.

Капитан споро сбросил ружье и рюкзак, снял с пояса топорик и одним ударом срубил ёлочку-подростка. Ловко тюкая лезвием, очистил от ветвей ствол и протянул его Студейкину.

– Хватай обоими руками! – И крикнул Богомолову: – Помогай мне: раз-два, взяли, раз-два…

Медленно, с чавканьев, с бульканьем зловонных пузырей тело журналиста усилиями попутчиков вытащили из трясины.

– Ух ты… Чуть не утоп… – бормотал смущённо Студейкин, сидя у кромки болота и растерянно оглядывая одежду, покрытую толстой коркой пахнущей сероводородом грязи.

– Говно не тонет, – презрительно сплюнув в его сторону, процедил сквозь зубы Фролов. – Я хоть и не охотник за гоминоидами, а тайгу, оказывается, лучше вас знаю. До Гиблой пади ещё топать и топать. Если в этом болотце, в которое только дурак забредёт, вы едва не сгинули, то там, в непролазных топях, наверняка пропадёте… – А потом, помолчав, добавил с ноткой обречённости в голове: – Ладно, давайте ночевать. Утро вечера мудренее.