Текст книги "Аномальная зона"

3

Очнувшись, Александр Яковлевич долго не мог сообразить, где находится. Сверху над ним нависал низкий, как крышка гроба, потолок из тёсаных досок, кое-как замазанных голубенькой краской. Из двух кривоватых окон, прорубленных в тёмной бревенчатой стене и задёрнутых синими занавесочками в мелкий красный цветочек, пробивались точечными лазерными прицелами игольчатые солнечные лучи в ореоле танцующих вокруг них невесомо микроскопических пылинок.

Журналист, охнув от сдавившей железным обручем лоб головной боли, повернулся набок под скрип и металлический скрежет панцирной сетки кровати, на которой лежал, прикрытый поверх одежды тёмно-синим суконным одеялом, и огляделся вокруг.

Его мутному взору предстал массивный, застланный клетчатой клеёнкой стол с грязными тарелками, тазиком с застывшими на дне пельменями, мутными стаканами и огромной, литровой, не иначе, стеклянной бутылкой, опорожнённой почти, – остатки вчерашнего пиршества. На узкой солдатской тумбочке казарменного тёмно-коричневого цвета – огромный ламповый телевизор «Рубин», какие и не выпускают, наверное, нынче. Трёхстворчатый, крытый тёмным лаком шифоньер. Несколько стульев с прямыми спинками и дерматиновыми сиденьями. На полу – блёклая, домотканая будто, дорожка. Вот и всё убранство… «Гостиница! – осенило Студейкина. – Где мы вчера с главой выпивали!»

Из открытой настежь в соседнюю комнату двери доносилось шкворчание сковородки, запах чего-то подгорелого. Неожиданно в дверном проёме нарисовался бородатый, разбойничьего вида мужик. Он глянул на журналиста и улыбнулся по-свойски, приветливо:

– Проснулись? Ох, уж этот Степан Тихонович с гостеприимством своим! Знаю, знаю. На себе давеча испытал. Сейчас яишенку со свиными шкварками спроворю, дёрнем с вами по стопочке – и как рукой похмелье-то снимет!

Бородач исчез, а Студейкин уронил звенящую колоколами под черепной коробкой голову на подушку, стал вспоминать подробности вчерашнего дня.

После посиделок за столом они с главой угомонились не сразу. Из затянутой хмелем, как нефтяной плёнкой на чистой воде, памяти вынырнуло, что Степан Тихонович водил его по деревне, по заросшим травой колдобистым улочкам, по которым брели устало, звякая колокольчиком-боталом на шеях, коровы, показывал своё хозяйство – дома, рубленные из лиственницы два века назад и всё ещё крепко стоящие на земле, объекты соцкультбыта – магазинчик с разбитной продавщицей и антикварными товарами на полках – угольными утюгами, самоварами, лампами «летучая мышь», конской упряжью, коромыслами, поясняя попутно, что электричества на дальних кордонах и охотничьих заимках нет и что товар этот вполне востребован местными жителями.

– Зато нам никакие войны или природные катаклизмы не страшны! – хвастался глава. – Полный суверенитет. Отключите-ка электроэнергию или хотя бы канализацию на пару дней в большом городе. Что будет? Ужас, катастрофа, светопреставление! А нам хоть бы хны. Керосиновую лампу зажжём, на крайний случай – лучину, печку растопим. Вода – в колодце, еда – в лабазах да огороде, дрова – в лесу. Всё даром, иди да бери. Вы в городе через три дня вымрете с голоду да от эпидемий, а мы, таёжники, будем жить как ни в чём не бывало!

Студейкин смотрел, соглашался и остро завидовал этим самодостаточным, живущим в унисон с природой и вовсе независимым от сомнительных благ цивилизации людям.

– У нас народ такой, что ни черта не боится! – гордился Степан Тихонович. – Ему что тюрьмы, что ссылки – всё нипочём! Мы и так в каторжных исконно краях живём. Даже название нашего посёлка – Острожск – само за себя говорит!

В двух или трёх музейной старины избах, встречая главу и любопытствующего на таёжный быт журналиста, хлебосольные хозяева накрыли столы, так что окончания экскурсии по заповедному селу Александр Яковлевич уже не помнил.

И вот сейчас, лёжа на продавленной койке в захолустной гостинице, будучи не в силах оторвать голову от подушки, борясь с тошнотой, накатившей вместе с донёсшимся из-за двери запахом пригоревшего сала «яишенки», он с раскаянием думал, что жизнь его явно не задалась. Ох, как права была жена, Светлана, оставив его пять лет назад, обозвав на прощание «никчёмным и бесполезным в общественном и семейном плане субъектом».

Светлана была, напротив, очень целеустремлённой и прагматичной личностью. Они поженились на последнем курсе, учась вместе в сельскохозяйственном институте на ветеринарном факультете. Получили престижное распределение в краевой НИИ мясо-молочного скотоводства, вместе корпели над выведением особой – таёжной породы крупного рогатого скота, адаптированного к местным суровым климатическим условиям и кормам.

В середине девяностых годов их тему прикрыли, финансировали НИИ через пень-колоду, и учёные стали разбегаться кто куда. Светлана подалась в малый бизнес, разработала дезинфицирующую жидкость, запустив в производство пропитанные ею гигиенические салфетки, которые охотно закупали железнодорожники и «Аэрофлот». Дела её пошли в гору, и супруга превратилась в бизнес-леди, широко известную в крае и даже за его пределами. А вот Александр Яковлевич, как говорится, не вписался в реформы. Ходить в подручных у жены для него было унизительным, в торгово-посреднических фирмах, куда несколько раз устраивался на работу, он так и не прижился, увлёкся эзотерикой, НЛО, экстрасенсорикой и лозоходством, ездил с такими же, как и он сам, повёрнутыми на этом эфемерном, не приносящем прибыли деле, единомышленниками, в экспедиции, исследовал аномальные зоны, искал неизвестных науке животных. Вернувшись из одной такой поездки, застал Светлану с другим мужчиной. Разошлись, как и подобает интеллигентным людям, без скандала, мирно: разбогатевшая к тому времени бывшая супруга купила ему однокомнатную квартиру, так что свой угол у Студейкина после распавшегося брака остался. На жизнь он зарабатывал тем, что пописывал статейки о своих изысканиях и гипотезах, которые охотно печатали на последних страницах многие краевые газетки.

Александр Яковлевич сел в кровати, осторожно покачал пульсирующей от боли головой. Надо успокоиться, собраться, преодолеть навалившуюся немощь и похмельную депрессию. Что это он, в конце концов, так расклеился? В самоуничижение впал? Ведь и в его занятии есть высокий, общечеловеческий смысл! Ибо именно он в пору всеобщего увлечения наживой, когда всякая наука, и альтернативная в том числе, пребывает в загоне, прокладывает путь в область неведомого, непознанного и неизученного! И в этом смысле Острожская территория – весьма перспективный район. Здесь, он знал это точно, никогда не бывали прежде ни уфологии, ни криптозоологи. А он, Студейкин, первооткрыватель. Возможно, именно здесь ему улыбнётся удача, и благодарное человечество со временем отдаст должное бесстрашному изыскателю, исследовавшему неизвестную доселе никому, аномальную зону!

Некрашеные, выскобленные до янтарной желтизны половицы избы пронзительно заскрипели. Бородатый сосед вошёл, держа на отлёте перед собой огромную, шершавую от многовнкового налета гари, чугунную сковороду, брызжущую раскалённым жиром и, звякнув тарелками, водрузил в центр стола.

«Он здешний лесник, а зовут его Сосипатыч», – отчего-то подумал Студейкин.

– Давайте знакомиться, – управившись со сковородкой, шагнул к нему бородатый. – Иван Михайлович Богомолов. Писатель. Я уже неделю здесь прожил. Собираю фольклор. Вчера с местными бабушками засиделся, опоздал, а то бы составил компанию, – кивнул он на неприбранный стол.

Пожав протянутую руку, Александр Яковлевич отрекомендовался.

– Журналист? Ну-ну, – будто попенял ему Богомолов. – А я, признаюсь, не слишком вашего брата жалую.

От писателя отчётливо пахнуло спиртным, что и объясняло, вероятнее всего, его разговорчивость, и Студейкин скривился невольно:

– Чем же мы, журналисты, так собратьям по перу не угодили? Хотя я себя к газетчикам полностью не отношу, больше к исследователям, учёным, популяризаторам науки, так сказать, но всё равно, знаете ли, обидно…

– Корпоративная солидарность, – хохотнул в бороду писатель, бесцеремонно усаживаясь на кровать Студейкина. – А неприязнь у меня не к вам персонально, конечно, а ко всему журналистскому цеху. Можно сказать, классовая.

– Да ну? – приглаживая расчёской вздыбленную со сна шевелюру, вяло поддерживал разговор Александр Яковлевич.

– Мы, писатели-почвенники, в поте лица своего пашем, вековые пласты народной мудрости, в языке нашем батюшке заключённые, выворачиваем. До корней, стал быть, добираемся… А журналисты – не то. Скачут по верхам, там темку склюнут, там какнут… Тьфу! Одним словом, либералы-сексомольцы! – в сердцах сплюнул на янтарно-чистый пол Богомолов.

– И много вы книг… того… напахали? – не без раздражения спросил всё ещё страдающий мигренью Студейкин. – Одну вашу я, кажется, читал… Или кино видел. «В августе 44-го» вы написали?

– Боевик! Масскультура, – пренебрежительно хмыкнул писатель. – Хотя и не без таланта. Нет, я другой Богомолов. Автор романа «Пуд соли». – Он, – писатель замялся, дёрнул себя за окладистую бороду, – не опубликован пока. Два тома. Шестьдесят авторских листов. Труд, можно сказать, всей жизни. Но… такая проза современным издателям не нужна. Они только чернуху да порнуху штампуют. Или гламур. А-а, что о том говорить… Пожалте за стол, а то яишенка стынет.

– Умоюсь пойду, – буркнул Александр Яковлевич. – Где здесь… удобства?

– Удобства во дворе, а рукомойник в сенцах. Ополаскивайтесь быстрее да завтракать будем.

Когда журналист вернулся через несколько минут, писатель уже хозяйничал за столом.

– Присаживайтесь, – радушно пригласил он. – Глава здешний – мужик с понятием. А потому с утра нам с вами «полторашку» прислал!

И, продемонстрировав Студейкину полуторалитровую пластиковую бутылку, нетерпеливо принялся разливать содержимое по стопкам.

– На кедровых орешках? – взявшись дрогнувшей рукой за стаканчик, обречённо поинтересовался Александр Яковлевич.

– На них, окаянных, – восторженно подтвердил писатель. – Я тут приложился, пока вы спали, чуток. Злая до лютости, стерва!

4

Иван Михайлович почти не погрешил против истины, представляясь новому знакомому писателем. Всю свою сознательную жизнь, а стукнуло ему как-то совсем незаметно сорок, он писал. В шестнадцатилетнем возрасте, сев за подаренную мамой к совершеннолетию пишущую машинку «Москва», решительно вставил в каретку желтоватый лист дешёвой писчей бумаги и, ловко тыча в клавиатуру правым указательным пальцем, бойко напечатал первую строку – «Иван Богомолов». Отступив на два интервала ниже, тщательно примерившись, чтобы вышло точно посередине, отщёлкал название произведения – «Пуд соли». Опустившись ещё на два интервала, самонадеянно обозначил жанр – «Роман».

Вид текста с собственной фамилией, напечатанной настоящими «книжными» буквами, ошеломил его. А в сочетании с названием произведения, которое пришло ему в голову в тот момент, когда он колотил по клавишам, смотрелся и вовсе потрясающим. В ту же секунду, раз и навсегда, он решил, что станет писателем.

Ещё тогда Иван Богомолов увидел вдруг словно воочию свой роман – огромный, в двух толстенных томах, на корешках которых вытиснено золотом название, имя и фамилия автора – такие солидные, по-писательски обстоятельные, не то что Гоголь-Моголь какой-нибудь, Пушкин-Макушкин или, не приведи господи, Пастернак! Даже Толстому до его фамилии далеко, а уж Достоевскому и подавно!

Два часа кряду он просидел так, любуясь листком бумаги с отпечатанными на нём буквами. Юный Иван представлял, какая увлекательная писательская жизнь ожидает его. Поездки по стране и за рубеж, встречи с восторженными читателями, ряды… да что там ряды – целые стеллажи в библиотеках, отведённые под увесистые тома произведений писателя Богомолова!

Оставалось, в сущности, совсем немного – набраться терпения перед неизбежным триумфом и заполнить пачку бумаги печатными знаками, которые бросится затем читать взахлёб всё человечество.

Решив не томить его ожиданием, Иван Богомолов передвинул каретку и отстучал уверенно – «Глава первая». Скрежетнув рычажком, перешёл на следующую строчку и, отступив абзац, отпечатал первую, чеканную, прямо-таки классическую фразу: «Человек шёл напрямки, по стерне, не разбирая дороги…»

Зачин тоже родился как-то сразу, сам собой. Слова вылились на бумагу, впечатались намертво и застыли навечно. Писатель отчётливо представил человека, почему-то в брезентовом плаще, шагавшего широко по торчащей, как поросячья щетинка, стерне скошенного пшеничного поля, различал даже рыжую пыль на голенищах его тяжёлых, нечищеных давно кирзовых сапог, но… откуда и куда он, к чертям собачьим, шёл, Богомолов увидеть не мог.

С годами он стал своим в местном отделении Союза писателей, подружился с прозаиками и поэтами, «почвенниками-деревенщиками» и «горожанами-либералами», вошел плотно в обойму, постоянно – сперва как начинающий, а затем и маститый автор, участвовал в многочисленных семинарах и совещаниях, много дискутировал о судьбах литературы, обсуждал, порой беспощадно, чужие произведения, но в своём не продвинулся ни на шаг.

Из года в год его герой шагал из ниоткуда в никуда по колкой, крошащейся бурой пылью стерне, не продвигаясь ни на строчку вперёд, хотя машинка порой трещала часами – её хозяин вёл активную литературную жизнь, печатая на ней рецензии, письма и даже коллективные обращения местных авторов к властям и любезным читателям.

В первое время братья по писательскому цеху с нетерпением ждали его романа, интересовались, как протекает работа, однако по прошествии лет спрашивать о судьбе произведения перестали. Ибо из-под их собственных перьев тоже ничего особого не рождалось. И если бы Богомолов выпендрился вдруг новой книгой, взбаламутив тем самым провинциальную литературную тишь да гладь, ему бы этого не простили.

Зато при таком утрясшемся с годами раскладе, в местном Доме писателей царили покой и всеобщая доброжелательность. По вечерам, вернувшись сюда после очередного общения с читателями, которое проходило, как правило, в библиотеках краевого центра, литераторы рассаживались за низеньким столом у камина. Ближе к огню – старейший романист Долбаков, издавший в начале пятидесятых годов произведение объёмом в сорок авторских листов «Под сталинским солнцем», за ним – писатели рангом пониже и возрастом помоложе.

– Пора, пора, – нарочито окая и шевеля кочергой угли в топке, произносил задумчиво родоначальник местной литературы, и кто-то из молодых срывался, а через четверть часа возвращался из ближайшего магазина с выпивкой и закуской.

Употребляли водочку чинно, уважительно, а вот когда дело доходило до бутербродов с нарезкой из аргентинской буйволятины, кто-нибудь обязательно вздыхал ностальгически:

– Эх, картохи бы сейчас. Или яишенки…

– А ещё лучше – каши в чугунке, из русской печи… Пашеничной… Пашеничная – она скуснее…

Так и беседовали – не торопясь, любя друг друга, и родные, незаморские слова «надысь», «мабуть» да «кубыть» грели душу писателей.

О романе Богомолова говорили уже как о само собой разумеющемся, реально существующем факте, а четверть века спустя и сам Иван Михайлович поверил в существование этого произведения, которое он, конечно же, допишет, лишь только руки дойдут.

И привычно представляясь писателем, Богомолов почти не кривил душой: ведь писательство – это и есть состояние души, рассуждал он, этого-то у него никто не отнимет. А рукопись, книга – дело второстепенное. Тем более что нынче наиболее талантливых прозаиков, не вписывающихся в рыночные требования, диктуемые масскультурой, всё равно не печатают! Но всё-таки глодал изнутри Ивана Михайловича неутолённый червячок авторского тщеславия. Не подтверждённая документально, изданной книгой, словно по поддельному паспорту жизнь угнетала его. Хороня от друзей и чуть ли не от себя самого, он лелеял в душе мысль втихаря, под псевдонимом, написать и тиснуть в столичном издательстве какой-нибудь боевичок или триллер, чтобы хотя бы так войти в полноправные члены писательского сообщества. Вон Акунин, говорят, в миру другую фамилию носил, серьёзную прозу пописывал, да на фиг она нынче сдалась кому, эта серьёзная проза!

И уж совсем было решил Богомолов пойти по стезе детективщика, да… всё тема как-то не подворачивалась, сюжетец не прорисовывался. А собственная монотонная жизнь, ограниченная ежевечерними посиделками в Доме писателя, наиболее яркие впечатления от которой оставили тягомотные разводы вначале с первой, а потом и второй женой, пищи для буйной творческой фантазии не давала.

В отчаянье он решил стать собирателем фольклора, что тоже сулило перспективы последующего издания собрания народной мудрости по грантам, выделенным на краеведческую литературу, а попутно, возможно, и напасть на подходящий сюжет и накропать что-нибудь вроде «Царь-рыбы» Астафьева. С этой целью он и приехал в Острожский район – самый отдалённый и дикий в их и без того неизбалованном благами цивилизации таёжном краю.

Однако и на этот раз ему не везло. Рекомендованная односельчанами как известная сказительница и знаток народного творчества баба Шура пересказала ему на свой лад вначале роман Дюма «Граф Монте-Кристо», затем общую канву телесериала «Моя прекрасная няня», а в завершение спела с подвизгиваньем частушку:

 
Расцветает белая акация,
Радуется вся моя семья:
У меня сегодня менструация,
Значит, не беременная я.
 

Уже упаковывая вещички, он услышал от главы района о чудаке-журналисте, приехавшем в этот заповедный край в поисках снежного человека. И решил: вот он, тот единственный и неповторимый шанс оставить своё имя в литературе, который выпадает раз в жизни писателю.

5

Как ни отнекивался Александр Яковлевич, но стопку самогона под увещевания нового знакомого и вприкуску с пережаренной до угольной черноты и резиновой консистенции яичницей проглотить ему пришлось. Неожиданно полегчало. Бородатый писатель, разглядев в нём не слишком рьяного собутыльника, жахнул три стопки подряд и, увлечённо скребя вилкой по дну сковородки, ел, пачкая свиными шкварками бороду, а заодно слушая рассказ журналиста о цели задуманной им экспедиции.

– Большинство криптозоологов склоняются к мысли, что йети – неизвестный науке примат, – порозовев от выпитого, излагал Александр Яковлевич. – В принципе, это вполне вероятно. Однако ареал обитания нынешних человекообразных обезьян довольно ограничен и не распространяется на северные широты. В то время как снежный человек встречается почти повсеместно и, что самое интересное, там, где обезьяны давно не водятся, – в Канаде, Северной Америке, Сибири, в вечных ледниках Памира и Тибета. К тому же крайняя осторожность этого существа наводит на догадки, что мы имеем дело не просто с животным, а неким человекообразным существом, обладающим зачатками интеллекта и, вполне возможно, примитивной, но всё-таки речью…

– Так чего ж ему, сердешному, от нас, людей, таиться? – утёр бороду, прицеливаясь к четвёртой стопке, писатель. – Вышел бы из своих лесов да вступил с нами в контакт. Зажил бы себе припеваючи, как нацменьшинство, на пособиях да льготах как сыр бы в масле катался!

– Оч-чень интересно и совершенно правильно рассуждаете! – с энтузиазмом подхватил Студейкин. – Спасибо вам, как говорится, за вопрос! Именно: почему? Отвечаю: да потому что страх перед человеком заложен в нём на генетическом уровне. Вы опять спросите: почему?

– У-гум! – заедая самогон свиным салом, согласился Богомолов.

– Да потому, что именно люди почти поголовно уничтожили снежных людей, а жалкие остатки некогда могущественного вида загнали в труднодоступные места планеты – таёжные дебри, горные массивы. Историкам, кстати, известен этот пример геноцида, случившегося в пору неолита и приведшего к уничтожению части человечества. Я говорю о кроманьонцах, истребивших неандертальцев. И снежный человек, он же йети, он же бигфут, – не кто иной, как сохранившийся до наших дней неандерталец!

– Ух ты! – ахнув очередную порцию самогона, удивился писатель.

– Эта трагедия разыгралась буквально на наших глазах, – прижимая руки к груди, будто воочию став свидетелем кровавого ужаса, рассказывал журналист. – Всего каких-нибудь двадцать-тридцать тысячелетий назад. И уцелевшие неандертальцы впитали память о ней. И что, после того, как гомо сапиенс беспощадно уничтожил их вид, они, по-вашему, сочтут для себя возможным вступить с нами в контакт?

Писатель протестующе помогал головой.

– Н-ни в коем с-случае!

– А раз так, то именно мы, энтузиасты-гоминологи, должны… просто обязаны искупить вину человека разумного по отношению к нашим братьям по разуму – реликтовым гоминоидам, отыскать уцелевших неандертальцев, и по возможности не только сохранить этот вид, но и приумножить его!

Завершив сию пафосную речь, Александр Яковлевич расчувствовался до такой степени, что, не противясь, одним махом дербалызнул заботливо налитую ему писателем стопку самогонки и даже отважился, хрустя угольками, закусить подгорелой «яишенкой».

У Богомолова глаза и вовсе запылали творческим огоньком. Ему, в общем-то, хватало ума понимать, что никакого йети они наверняка не найдут, хотя, конечно, чем чёрт не шутит, но о путешествии в поисках загадочного существа в дебрях тайги книжку навалять тоже можно. Причём заработать на этом не только всероссийскую, но и мировую известность. Ведь гуманистические начала на Западе нынче особо сильны, там писатели, о разных сексуальных меньшинствах, больных да убогих повествующие, премии Нобелевские получают, а здесь – спасение целого человеческого вида, от геноцида пострадавшего! Не хухры-мухры! Даже попытка найти и поддержать бедных неандертальцев сама по себе благородна. И книга об этом, конечно же, не пройдёт незамеченной! А потому он с удвоенной энергией принялся расспрашивать журналиста, жалея, что нельзя достать блокнот и записывать то, что коллега по перу рассказывает так радушно. Ещё почует конкурента да испугается! Придётся запоминать…

– Вообще Острожская аномальная зона, практически неизученная пока, крайне интересна не только с точки зрения криптозоолога, но и уфолога, – щедро делился между тем бесценными сведениями с собеседником Александр Яковлевич. – Есть здесь феномены, описанные в краевой периодике, которые никто всерьёз не исследовал. Да и газеты писали о них в разряде баек и легенд, оставшихся от проклятого тоталитарного прошлого. Вот, например, что вычитал я из воспоминаний известного у нас геолога, одного из первооткрывателей нефтеносных месторождений. А писал этот уважаемый человек, Герой Соцтруда между прочим, о том, что во время экспедиции в эти места, предпринятой ещё в середине шестидесятых годов, геологическая партия наткнулась в ста километрах к северу от посёлка Острожский на узкоколейную железнодорожную ветку. Пути уходили в топи, в глухую тайгу. Изыскатели попытались проследить эту ветку, не обозначенную ни на одной из карт, но местность там оказалась вовсе непроходима. Позднее, в семидесятые годы, он пробовал отыскать начало и конец железнодорожных путей с помощью вертолёта…

– Эка невидаль, – подзадорил Богомолов, – в тридцатых-пятидесятых годах прошлого столетья здесь столько сталинских лагерей находилось! Видать, зеки лес валили, по железной дороге его на Большую землю везли… Да мало ли что в то время с помощью дармовой рабсилы строили и тянули!

– Н-не скажите! – возразил журналист. – Геолог тот, между прочим, мужиком въедливым оказался. И специально отметил в своих мемуарах, что сталинские лагеря располагались южнее. Там и качество леса лучше, и болот почти не было, и сплавлять кругляк по реке Вее легче, быстрее, дешевле. Зачем узкоколейку тянуть? А на севере, там, где он рельсы нашёл, сплошные топи, сосна кривая, несортовая. Опять же геолог не поленился, сделал уже в нынешние времена запрос в краевое УВД: дескать, нет ли на балансе вашего ведомства железнодорожных путей в этом районе? А те ответили, что хрен разберёшься, дескать, лагеря были переданы в своё время в ведение УЛИТУ – управления лесных исправительно-трудовых учреждений, где и пребывали до распада СССР, а потом на их месте государственные унитарные предприятия образовали, которые в настоящее время также ликвидированы. Но самое интересное, что по документам железной дороги в этих местах нет и никогда не было! А рельсы, стало быть, лежат…

– Да что этот геолог до рельсов этих докопался? – искренне удивился Богомолов.

– А потому! Он упомянул об этом в своих мемуарах, – со значением поднял указательный палец Студейкин, – что эвенки рассказали ему…

– Ну?! – напрягся писатель.

– …Что по этой дороге время от времени, пару раз в год, проходит поезд! И тогда из непроходимой тайги, из непролазных топей доносится приглушенный расстоянием перестук вагонных колёс и тоскливый, жуткий вой паровозной сирены!

– Бр-р! – вздрогнул впечатлительный литератор. – Поезд-призрак! Летучий голландец в дебрях сибирской тайги! Это… гм… захватывает.

– Но и это ещё не всё, – склонившись к собеседнику, жарко задышал ему в лицо кедровкой Студейкин. – Как рассказывают охотники-эвенки, именно здесь, в Острожском районе, промышляя зверя, в самых глухих, заболоченных участках леса, куда опытному таёжнику не добраться, видели они блуждающие по верхушкам сосен призрачные огни, а временами оттуда же, пронзая тучи, вздымались в небо столбы света, будто прожектора мощные кто-то включал. Но какие могут быть прожектора, если там даже линии электропередачи нет! Туземцы – народ примитивный, фантазия у них скудная. Что видят, о том и говорят. Прожектор они знают, а вот старт космической ракеты сроду не видели. А я видел. Под Плисецком…

– Ты думаешь… – округлил глаза писатель.

– Уверен, – со значением кивнул Александр Яковлевич. – Если уж и существуют базы НЛО, то именно в таких недоступных для человека местах.

Богомолов азартно тряхнул головой:

– А-а… где наша не пропадала! Если ты туда намерен отправиться – я с тобой!

Студейкин откинулся на спинку стула, поправил очки. Наконец-то нашёл он в лице писателя благодарного собеседника! Который не отмахивается от его смелых предположений, не смеётся над ними!

– Хорошо, я не возражаю иметь такого попутчика, как вы, – важно изрёк журналист. – Я довольно опытный путешественник. Но места на севере района действительно почти непроходимые. И название подходящее – Гиблая падь. Говорят, что многие отважившиеся туда сунуться исчезли бесследно.

Богомолов поёжился, затеребил бороду, соображая судорожно, стоит ли ради литературной славы рисковать жизнью.

– Но! – поспешил успокоить его Александр Яковлевич. – Не будем драматизировать ситуацию. Редакция газеты выделила мне некоторую сумму на экспедицию. На экипировку, провиант, оплату проводника. Наймём опытного таёжника, запасёмся всем необходимым – и с Богом. Уверяю вас, при умелой организации риск нашего путешествия будет сведён к минимуму. Вроде туристического маршрута четвёртой категории сложности. Зато какие открытия могут нас ожидать в этих заповедных местах!

Богомолов согласился и предложил выпить ещё по стопке кедровки за успех предприятия.