Текст книги "Аномальная зона"

3

На этот раз Марципанов не был прикован к койке и мог свободно ходить по камере. Он и ходил, предаваясь извечному занятию всех арестантов – счёту шагов. Правда, считать-то особенно нечего оказалось – пять в ширину, десять – в длину. Измерить расстояние по диагонали не получалось – мешали кровать и привинченный к полу стол.

Услышав лёгкий шорох за дверью, Эдуард Аркадьевич оглянулся. Сквозь застеклённый смотровой глазок за ним наблюдал надзиратель.

– Я требую адвоката! – без прежнего задора и пафоса сообщил правозащитник глазку.

Глаз в застеколье мигнул и продолжал взирать – недружелюбно и пристально.

– У меня есть право на телефонный звонок! – опять обратился к недреманному оку Марципанов. – И вообще… в туалет хочу.

Глаз исчез, дверь камеры вновь отворилась. В неё молча протиснулся полосатый зек. Он, пыхтя, внёс деревянную лохань на верёвочной ручке, от которой исходил тошнотворный запах аммиака.

– Параша, – буркнул он и, водрузив посудину в углу камеры, торопливо, не глядя на узника, вышел.

Марципанов опять покосился на глазок. Он темнел беспристрастно, и зрачка надзирателя за ним уже не просматривалось.

Конфузясь и старательно повернувшись к нему спиной, правозащитник справил малую нужду в зловонную лохань. Стало чуть легче, и он вновь принялся ходить взад-вперёд, чувствуя, как при каждом шаге урчит и бултыхается в животе тошнотворная баланда.

Эдуард Аркадьевич терялся в догадках. Он не понимал, где находится, день сейчас на дворе или ночь. Не знал, сколько времени пробыл без сознания – часы или сутки и, в конце концов, сомневался, в сознании ли он вообще, в здравом ли уме – слишком чудовищным и нелепым было его пробуждение, а всё происходящее отчётливо напоминало галлюцинации или бред.

А может быть, он и впрямь в бреду? Находится, например, в реанимации, и доктора, борясь за его такую нужную прогрессивной общественности жизнь, вкатили ему дозу обезболивающего наркотика, вследствие чего и чудятся всякие несуразности – камера, тюремщики-упыри… А тема галлюцинаций навеяна известием о пропавшем дедушке, оказавшемся бериевским опричником, полётом над тайгой, местом, где отбывал срок в сталинском лагере Великанов. И никакой мистики – одна гольная химия…

Только вот галлюцинации какие-то… слишком реальные. Челюсти, например, от разжимавшего зубы роторасширителя до сих пор болят, и в желудке какая-то мерзость после принудительного кормления булькает. Опять же – стены камеры, вот они. Шершавые, грязные, с налётом цементной пыли. Как их можно с чистой реанимацией спутать? С прохладным и гладким кафелем, с белоснежным унитазом, в конце концов, вместо удушливо смердящей параши…

А может быть, он провалился в хронологическую дыру? Подобные факты наука не отрицает категорично, а относит пока к разряду необъяснимых. Если кто-то попал в будущее, то почему бы не вернуться в прошлое? В тридцать седьмой год, например… В мире столько всего неизученного!

Но если так, напряжённо размышлял Марципанов, то вполне вероятно, он и впрямь попал в сталинский лагерь, как в фильме… как бишь его?.. А, «Зеркало для героя». Там два наших современника попадаются в сорок шестой год. То, конечно, литературный приём автора. Но здесь-то всё вполне натурально…

Шторка смотрового глазка вновь отодвинулась в сторону, блеснул за стёклышком зрачок надзирателя, и голос из-за двери строго распорядился:

– Отбой по каземату!

А потом заученной скороговоркой проинструктировал:

– После объявления команды «отбой» заключённому запрещается сидеть, ходить, разговаривать, принимать пищу. Естественные надобности разрешается справлять только при крайней нужде. За нарушение распорядка дня налагается дисциплинарное взыскание в виде водворения в карцер на срок до пяти суток. От-бо-о-ой!

Эдуард Аркадьевич послушно подошёл к койке, снял свои поруганные, потерявшие девственную форму ботинки, лёг усталой, изболевшейся спиной поверх суконного одеяла, откинул замороченную голову на хрустнувшую согласно соломенным нутром подушку. Как ни удивительно и трагично было всё произошедшее с ним в последнее время, усталость необоримо брала своё. Он прикрыл глаза рукой от светящей хотя и тускло, но достаточно назойливо, электрической лампочки в нише и провалился в тяжкое забытьё.

Однако спал он совсем недолго. Очнулся от грубого толчка в плечо. По глазам полоснули лучом фонарики, ослепили, так что вошедших он не увидел.

– Встать! Руки назад! – клацнули, туго стянув запястья, стальные браслеты. – На выход – шагом марш! Не оглядываться! По сторонам не смотреть!

Его вывели в скудно освещённый коридор, по сторонам которого тянулись такие же безликие, как и у него, двери камер.

– Вперёд марш! Левое плечо вперёд! Стоять! Лицом к стене! – и больной тычок меж лопаток.

Эдуард Аркадьевич уткнулся носом в пахнущую плесенью и сырой штукатуркой стену и стоял так довольно долго. Где-то за спиной звучали шаги, кто-то решительно топал по дощатому полу коваными сапогами, визжали дверные петли, но каждая его попытка хоть немного осмотреться украдкой, повернуть голову или скосить на сторону глаза пресекалась немедленно и самым решительным образом, сопровождаясь чувствительным ударом – не иначе как длинным металлическим ключом от тюремного замка – в рёбра:

– Не оборачиваться! По сторонам не смотреть!

Когда ноги уже затекли, а от запаха плесени закружилась голова, правозащитника опять повели по коридору и, открыв одну из дверей, втолкнули в комнату.

– Товарищ майор! Заключённый по вашему приказанию доставлен! – доложил конвоир.

В полумраке Марципанов разглядел силуэт сидящего за столом человека. Абажур настольной лампы был вывернут так, что освещал ярко одинокий табурет посередине кабинета.

– Садитесь, – приказал человек безликим, лишённым эмоциональной окраски голосом.

Эдуард Аркадьевич с готовностью сел, щурясь под слепящим светом настольной лампы.

– Имя, фамилия, отчество! – потребовал невидимый собеседник.

– Марципанов Эдуард Аркадьевич.

– В таком случае я Иосиф Виссарионович Сталин, – произнёс сидевший за столом, и в его голосе правозащитник различил явную издёвку. – Ну-ну… Вы, судя по всему, матёрый шпион. Играете в молчанку, объявляете голодовку…

Марципанов собрался с духом и, силясь разглядеть сидящего напротив сквозь пелену навернувшихся на глаза от напряжения слёз, заявил:

– Я не нарушал никаких законов. Требую встречи с прокурором и с адвокатом!

В полумраке чиркнули спичкой. Огонёк высветил бледное лицо собеседника. В зубах он держал длинную папиросу. Именно папиросу – толстую, с примятым посерёдке картонным мундштуком. Пыхнул дымом, тряхнул спичкой, сбивая пламя, и опять утонул во мгле.

– Ваши требования здесь неуместны, – услышал правозащитник. – В эти буржуазные игры мы давно не играем. Зачем нам старорежимные юридические уловки, которые помогли стольким негодяям избежать справедливого возмездия?! Состав преступления очевиден. Вы диверсант, заброшенный на нашу территорию с целью применить против нас химическое орудие массового поражения. Взяты с поличным. Что тут неясного? Тем более что вы и сами этих фактов не отрицаете.

– Я… Всё было не так, – заволновался Марципанов, почувствовав в словах собеседника железную уверенность в своей правоте. – Мы действительно развеивали прах нашего учителя. Я уже объяснял… вашим товарищам. Но поскольку прах мы нечаянно съели…

– Вот он, звериный оскал империализма, – заметил человек из темноты. – Не удивительно, что ваше буржуазное общество докатилось до людоедства!

– Да что вы! Да как вы… не понимаете, – в отчаянье завертелся на жёстком табурете правозащитник. – Это, если выражаться, так сказать, фигурально. И нам пришлось засыпать в погребальную урну соль. Обыкновенную, пищевую. Её я и развеял над лагерем…

– Откуда вы узнали про лагерь? – немедленно перебил его вопросом невидимый собеседник.

– Да не знали мы! – выкрикнул, теряя самообладание, Эдуард Аркадьевич. – Я… я ничего не знаю и не понимаю, – так же внезапно, как и вспылил, сник он. – Где я? Какой сейчас день недели, год?

В ответ из темноты вспыхнул ярко, треща, огонёк папиросы. Человек затянулся глубоко, выдохнул густое облако едкого дыма, ответил размеренно:

– Не валяйте здесь Ваньку. И не пытайтесь изображать сумасшедшего. Вам никто не поверит. Вы полностью вменяемы относительно совершённого преступления и ответите по всей строгости закона.

– К-к-какого закона? – едва не зарыдал от отчаянья правозащитник.

– Нашего, – с непоколебимой уверенностью ответили ему из-за стола. – Советского. Рабоче-крестьянского.

– Господи… – действительно начиная сходить с ума, пролепетал Эдуард Аркадьевич. – Я… Я на вас жалобу с Страсбургский суд подам…

– Никакой ты жалобы никуда не подашь, гнида, – ответил ему равнодушно собеседник и даже зевнул будто в своей темноте. – Потому что утром тебя расстреляют, как диверсанта и шпиона, отказавшегося сотрудничать со следствием. – И бросил, повысив голос, за дверь: – Конвой! Увести!

4

Эдуард Аркадьевич давно потерял ориентацию во времени, проведя в полузабытьи, должно быть, несколько часов. И когда его, грубо тряхнув за плечо, вырвали из тревожного сна, сразу понял, что наступило роковое утро.

– Встать! Руки за спину!

В камеру вошло несколько человек, его окружили, быстро обыскали, не забыв потрясти ботинки. Заложили руки назад, сковали наручниками, нахлобучили на голову грубый, душный мешок, раздражающе пахнувший пылью, толкнули в спину:

– Шагом марш!

Эдуард Аркадьевич шёл, не видя куда, на трясущихся ногах, спотыкаясь от слепоты и навалившейся слабости.

Вели его долго, длинными коридорами, сворачивая то вправо, то влево, поднимаясь по ступенькам вверх и спускаясь вниз. Наконец, судя по бодрящей прохладе, он оказался на улице.

Здесь Марципанова остановили, прижали спиной к чему-то округлому, столбу, вероятно, притянули крепко, обмотав грудь и пояс верёвками. Он не видел сквозь толстую ткань мешка ничего вокруг, не понимал даже, светло сейчас на дворе или темно.

Противный голос, выкрикивая каждое слово, объявил:

– По обвинению! В незаконном проникновении! На территорию режимного объекта! С целью шпионажа и диверсии! Гражданин Марципанов Эдуард Аркадьевич! Совещанием особой тройки! Приговаривается к смертной казни! Через расстрел! Приговор привести в исполнение немедленно! Взво-о-од! Товсь!

Раздался дружный клац многих затворов.

– Цельсь!

Осознавая весь ужас, неотвратимость происходящего, правозащитник вжал голову в плечи, завыл, задыхаясь в душном нутре мешка:

– А-в-в-а-у-у…

А потом, когда у него кончился воздух в лёгких, он судорожно вздохнул и застыл, вслушиваясь в мёртвую, сжимающую сердце костлявой рукой, тишину. Сейчас, вот сейчас мерзкий голос скомандует: «Пли!» И десятки выстрелов, сливаясь в один продолжительный треск, полыхнут в беззащитное тело Эдуарда Аркадьевича, пронзят его свинцовыми иглами пуль, и он погибнет, так ничего и не поняв в случившемся.

– Взв-о-о-д! От-т-ставить! Оружие на пле-е-чо-о! Кру-у-угом!

«Как – отставить?! Почему – отставить?! На минуту или… навсегда?!» – боясь поверить в удачу, плохо соображал Марципанов.

– Грум-грум-грум! – раздался размеренный топот сапог уходящей расстрельной команды.

С головы Эдуарда Аркадьевича сорвали пыльный мешок, и он задохнулся от чистого, с привкусом хвои, воздуха ослепительно ясного дня и счастливого осознания того, что самое страшное, кажется, миновало. Он дышал и не мог надышаться, словно сквозь толщу воды, из глубины, вдруг прорвался на поверхность.

Мутными от слёз глазами огляделся окрест. Он стоял, привязанный верёвкой к толстенному столбу, врытому посреди хорошо утоптанной, с клочками зелёной травы, площади. Судя по щитам с нарисованными на них вытянувшимися во фрунт фигурами солдат, это был плац для занятий строевой подготовкой. За огородившим плац дощатым забором виднелись крыши каких-то строений. Сквозь распахнутые настежь ворота правозащитник разглядел уходящий взвод с винтовками на плечах, шагавший в ногу по мощёной брёвнами дорожке.

В нескольких шагах от Марципанова стоял высокий и аскетично-худой подполковник. Рядом с ним – чины рангом пониже – майор, капитан и давешние, недоброй памяти, дедки – Акимыч с Трофимычем.

Офицеры были одеты в кители со стоячими воротниками защитного цвета, тёмно-синие галифе, заправленные в сияющие хромовые сапоги, на головах – залихватски заломленные набок фуражки с тёмно-синими околышами.

Подполковник, шагая длинными, как у цапли, плохо гнущимися в коленях ногами, подошёл к узнику, привязанному к столбу, брезгливо оглядел его с головы до ног. Подоспевший сзади майор услужливо подал начальству картонную папочку.

Осмотрев правозащитника, подполковник сказал с сердцем:

– Какое ничтожество… И это ничтожество, этот слизняк собирался покуситься на самое святое… На последний оплот настоящего народовластия… На наш островок свободы, о который уже много лет разбиваются в бессильной ярости волны империалистического океана! Порой, друзья мои, – обратился он к сопровождающей его вохре, – я сам искренне удивляюсь нашему беспредельному терпению, нашей гуманности, проявляемой к подобным подонкам, – с омерзением указал мизинцем подполковник на оплывшего в путах, безумно вращающего красными от недосыпа и слёз глазами правозащитника. – Вот и на этот раз, как это ни противно моим убеждениям, а также святой памяти всех, отдавших жизни за свободу трудового народа… Слушай меня, мразь! – сузив от ненависти глаза, он в упор посмотрел на Эдуарда Аркадьевича, расстреляв его не пулей, так взглядом. – Радуйся! Мы помиловали тебя, сволочь! Мы – не вы, империалисты, усеявшие планету миллиардами безымянных могил пролетариев. Мы не какие-нибудь фашисты. Правда, Акимыч? – обратился он к одному из старичков. И тот, толкавший вчера кишку Марципанову в глотку, вытянул руки по швам, отрапортовал, преданно пожирая глазами начальство:

– Так точно, товарищ подполковник! Они, эти капиталистические гады, наших в застенках пытают, а мы их шпионов принудительно свежими куриными яйцами кормим!

– Вот слушай, подлец! – указал Марципанову на Акимыча подполковник. – Яйцо! Диетическая пища! Но мы его не ребёнку скормили, а тебе, твоей ненасытной утробе, шпионская морда!

Млея от дикой абсурдности происходящего, Эдуард Аркадьевич покаянно кивнул. Главное – расстреливать больше не будут, сообразил он.

– Так вот, – подполковник открыл картонную папочку, вынул из неё трепетавший на лёгком ветерке документ и, дальнозорко отставив на вытянутой руке от глаз, стал читать: – Приказ начальника Особлага о помиловании. Руководствуясь соображениями гуманности, принципами социалистической законности, приказываю: применить к гражданину Марципанову Э. А., осуждённому по статье 58 к смертной казни через расстрел, акт помилования. Заменив исключительную меру наказания каторжными работами на 25 лет с отбыванием срока в особлаге с последующим пожизненным поражением в правах и проживанием после освобождения по концу срока на вечном поселении на режимной территории особого лагеря. Подписал приказ о помиловании сам… – подполковник со значением указал пальцем наверх, – сам хозяин лагеря – полковник Марципанов… Э-э… а ты, твою мать, кто? – округлил он глаза на правозащитника. – Фамилия!

– М-марципанов. Эд-дуард А-а-аркадьевич, – заикаясь, отрекомендовался тот.

– Ничего не понимаю! – покрутил головой подполковник.

– Да что тут понимать, – подоспел ему на выручку майор. – Этот вражина специально присвоил фамилию и имя хозяина. Это вроде того, как наши зеки Ленина и Сталина на груди колют, дескать, мы в вождей стрелять не посмеем. А мы и не стреляем. Надо пустить гада в расход – бьём пулей в лоб. И этому диверсанту номер присвоим. Он через неделю в золотом забое не то что фальшивую фамилию – настоящее имя своё забудет.

Правозащитник, начав кое-что соображать, заволновался, задёргался в плотно спеленавших его верёвках:

– Т-товарищи офицеры… Я действительно Марципанов. У меня… э-э… при аресте паспорт изъяли. Там и фотография, и прописка указаны.

– Да не может быть у этой вражеской морды такой же фамилии, как у хозяина, – горячился майор.

– Это я у тебя должен спросить, может или не может! – побагровев от ярости, набросился на него подполковник. – Ты, майор, дознание проводил, ты обвинительное заключение для тройки готовил, а потом приказ о помиловании Хозяину на подпись носил! Ну ладно он, человек не в пример тебе занятой и не обратил внимания на фамилию арестованного. Но ты-то должен был ему на особые обстоятельства дела указать?! А если бы мы сейчас этого… гм-м-м… гражданина шлёпнули, а потом выяснилось, что фамилия у него – настоящая?!

Переждав, стоя по стойке смирно, майор, всё также держа руки по швам, строевым шагом приблизился к правозащитнику, спросил строго:

– Вы, гражданин Марципанов Э. А., знаете полковника Марципанова Э. С.?

– Ох, дурак, – обречённо вздохнул подполковник.

– Знаю, – признался правозащитник. – Так звали моего дедушку – Эдуард Сергеевич Марципанов.

– Ух ты… – посинев лицом, удушливо выдохнул майор, а потом, рванув на горле тугой воротник, вдруг рухнул, как расстрелянный, на утоптанный плац.

Подполковник склонился над ним, пощупал озабоченно пульс на запястье, почмокал в задумчивости губами, а потом изрёк:

– Обморок. А может, инфаркт! – И распорядился: – Развязать осуждённого!

Пока конвойные освобождали его от пут, Эдуард Аркадьевич и сам находился в полуобморочном состоянии. Оплыв безвольно, растёкшись телом вдоль расстрельного столба, он с полнейшим равнодушием взирал, как снимают с него верёвки, расстёгивают наручники. Потом надзиратели подхватили обмякшего Марципанова под руки, понесли, поддерживая с двух сторон, сначала вон с плаца, затем, нырнув в бревенчатое здание, длинными коридорами вернули наконец в камеру и возложили бережно на хрустнувший соломой тюфяк.

Эдуард Аркадьевич закрыл глаза, отсекая себя от этого страшного, непонятного мира.

А потом вдруг дверь его темницы вновь отворилась, и скрипучий от старости голос произнёс с одышкой:

– Ну, здравствуй, внучек! Наконец-то ты, паршивец эдакий, выбрал время навестить своего родного дедушку…

Глава шестая

1

Весною 1953 года полковника госбезопасности Эдуарда Сергеевича Марципанова вызвали телефонограммой в Москву. Оставив за себя «на хозяйстве» заместителя начальника лагеря по режиму и оперработе майора Выводёрова, он, прихватив с собой лёгкий фибровый чемоданчик с туалетными принадлежностями и сменой белья, два дня добирался из Гиблой пади до станции – вначале на мотодрезине, стрекотавшей всю ночь по узкоколейке через глухую тайгу, потом несколько часов катером по реке, а затем, выбравшись на ухабистый грейдер, отмахал ещё две сотни километров в кабине попутки, кузов которой был забит бочками с соляркой, освободившимися зеками и пьяными конвойными солдатами.

Ночь он провёл в зале ожидания вокзала крупной узловой станции, где то и дело ловил на себе косые взгляды пассажиров-селян, жавшихся испуганно с узлами по углам, и блатных, развалившихся вольготно на деревянных диванах.

Полковник был одет в щеголеватый мундир, ладно скроенный и пошитый по фигуре тюремным портным, перетянут новой, скрипучей портупеей с кожаной кобурой и пистолетом ТТ на правом боку. О хорошо отпаренные стрелки на синих диагоналевых брюках, несмотря на проделанный путь, обрезаться можно было, а правленые на колодке, с подбитыми для форсу каблуками хромачи сияли антрацитовым блеском благодаря усилиям безногого инвалида – привокзального чистильщика обуви, не пожалевшего для них собственной слюны и ваксы. Специально сшитая на заказ фуражка с тёмно-синим околышем сидела как влитая на аккуратно подстриженных, чуть тронутых сединой волосах молодого начальника лагеря.

Здесь, в таёжном, исконно ссыльном крае, хорошо знали форму НКВД-МГБ. Да и Марципанов, поступивший на службу в органы внутренних дел восемнадцати лет от роду, привык к тому, что его чекистская принадлежность вызывает у окружающих почтение и страх. Однако на этот раз, вырвавшись впервые за несколько месяцев из привычного лагерного быта, он заметил не без удивления и досады, что таких подобострастных и пугливых взглядов стало значительно меньше. Более того, вскоре по прибытии на вокзал к нему подошёл капитан из железнодорожной милиции и, козырнув, попросил шёпотом пройти в пикет:

– От греха подальше, товарищ полковник. Амнистии начались. Бывшие зеки на свободу толпами валят.

– Я сроду от этой сволочи не прятался, – ухмыльнулся презрительно Марципанов и похлопал по кобуре с пистолетом. – С преступным элементом у меня разговор короткий. Пуля в лоб!

– От этих пистолетом не отобьёшься! – вздохнул капитан. – Через четверть часа спецэшелон проследует на Свердловск. С амнистированными.

– Так, может, я на него сяду? – оживился полковник.

– Этот эшелон без остановки пройдёт. А чтоб, не дай бог, не тормознул на станции, мы заградотряд выставляем, – объяснил милиционер. – Вы, я вижу, из лагерной службы… У вас что, ещё не освобождали никого по указу?

– У нас в основном политические, – сказал Марципанов. – А им амнистии не видать.

– Так-то оно так, – согласился капитан. – А только от уголовников сейчас мы, как от фашистов в сорок первом, едва отбиваемся. Навыпускали сволочей… На прошлой неделе на Иртыше пристанционный посёлок поголовно вырезали… Но и мы их стреляем, как бешеных собак… Так что посматривайте вокруг, товарищ полковник. Могут с платформы будто ненароком под поезд столкнуть, а то и в давке, при посадке в вагон, – ножом под рёбра!

Милиционер козырнул, прощаясь, и заспешил куда-то по своим делам.

Марципанов стал прогуливаться по перрону среди разношёрстной, сидящей прямо на земле в обнимку с баулами толпы, держась, впрочем, подальше от промасленных рельсов.

Через несколько минут к зданию вокзала подкатили два грузовика. В кузовах тесно, как патроны в обойме, сидели солдаты. По приказу командира они попрыгали на землю, выстроились цепью, оттеснив штатских, вдоль железнодорожных путей, задёргали затворами автоматов. С кузовов грузовиков в сторону подходящего с истеричным паровозным гудком состава развернули стволы два пулемёта Дегтярёва.

Паровозный гудок стал слышнее. Бойцы взяли автоматы наизготовку, прижав жёлтые приклады к плечу.

Поезд, состоящий из трёх десятков товарных вагонов, вырвался из таёжной чащи и помчался к станции. Грохот колёс, злобное шипение пара заглушали вопли, хохот пассажиров, разбойничий свист и заливистые трели гармошки.

Не снижая скорости, эшелон пронёсся мимо ощетинившегося оружием перрона. Марципанов успел разглядеть, что из распахнутых широко дверей теплушек выглядывают пассажиры в одинаковой чёрной униформе. Несколько самых отчаянных плясали на крыше, подпрыгивая и приседая бесстрашно.

Подбежал, запалённо дыша, давешний милиционер с револьвером в руках.

– Кажись, пронесло, – облегчённо сообщил он, глядя вслед удаляющемуся поезду. – Эту братву, как в вагоны посадят, считают вольными. Конвой снимают – и езжайте куда хотите! А они первым делом свой актив резать начинают. Верите – эшелоны на рельсах от крови буксовали. Ну а потом, самой собой, на станции нападали – пожрать, пограбить. Люди из посёлков от них в тайгу убегали, тем и спасались. Теперь-то остановки таких эшелонов в пути следования запрещены. Но машинист ведь тоже человек! Приставят ему нож к горлу, он и застопорит паровоз, где прикажут…

Так же споро, как появился, заградотряд попрыгал в машины и укатил, видать, до очередного весёлого поезда. А Марципанов, прохаживаясь по перрону, думал о том, что с такими вот летящими на запад на всех парах по просторам Сибири эшелонами, по железнодорожным веткам, пронизывающим, как кровеносные сосуды крепкое до поры тело государства, вытекает капля за каплей, неприметно пока, былая мощь огромной державы.

Сейчас идут уголовники, «бытовики». Это ещё не страшно. Большинство из них в ближайшее время вновь окажется за решёткой. Но вот если на свободу политические повалят… Тогда нынешнее венозное кровотечение, которое легко можно остановить, сменится артериальным. И зафонтанирует так, что никакими жгутами не перетянешь. И обескровленное государство, которому столько лет беззаветно служил Марципанов, умрёт. А вместе с ним и вся жизнь полковника потеряет высокий смысл.