Текст книги "Аномальная зона"

Тот взял снимки, вернувшись за стол, присел, нацепил на нос очки-колёсики. Стал рассматривать изображения и отшатнулся, поражённый увиденным.

– Что это? – с гримасой отвращения вглядываясь в снимок, который держал на вытянутой руке, опасливо прошептал он.

С фотографии на него пристально, яростно и как бы даже осмысленно смотрела звероподобная морда – с низким по-обезьяньи лбом, пронзительными человеческими глазами, приплюснутым носом и вурдалачьими клыками, выступающими из-под верхней губы.

– Не что, а кто, – торжествуя, заявил Чадов. – Выведенный мною по моей методике, связанной с искусственно вызванными генными мутациями хромосом, обезьяночеловек! Мать – самка гориллы по кличке Соня. Отец – потомственный крестьянин Воронежской губернии Аристарх Прохоров. Полученной после скрещивания спермы Прохорова и яйцеклетки Сони особи полтора года. Рост, достигнутый на этот период, – сто семьдесят сантиметров, вес – восемьдесят килограммов. Растёт мой гибрид намного быстрее гомо сапиенс, достигая, по расчётам, к трём годам от роду не мене двух метров роста и веса до ста пятидесяти килограммов. Обладает огромной физической силой, вынослив, из-за ограниченности интеллекта бесстрашен. В то же время способен усвоить простейшие трудовые и боевые навыки. Может быть с успехом использован как на стройках пятилетки, так и для защиты социалистического отечества… – И, не удержавшись, упрекнул: – А вы говорите – мушки, схоластика…

– И… где этот зверь выведен? В чьей лаборатории? Почему я не знаю? – обретя присутствие духа, засыпал собеседника вопросами Луначарский.

– Теперь знаете, – заметил Чадов, – а потом вздохнул удручённо: – Этот экземпляр, к сожалению, умер. От гриппа. У рабсилов пока очень слабый иммунитет. К тому же они на данном этапе эксперемента не способны к воспроизводству, то есть размножению. Мои исследования по их совершенствованию продолжаются…

– Рабсилы? – переспросил нарком. – Так вы зовёте этих…

– Да, именно так я назвал породу выведенных мною искусственных людей, – с воодушевлением пояснил учёный. – То есть рабочая сила. Между прочим, удобно для расчётов в процессе производства. Одна рабсила, две, три, двадцать или тысяча… По аналогии с лошадиной силой.

– И много у вас… как вы сказали? Раб…

– Рабсилов, —с готовностью напомнил профессор. – Этот, умерший, пока был в единственном экземпляре. Выведен в моей лаборатории экспериментальной генетики при Харьковском мединституте. Развернуть исследовательскую работу в более крупных масштабах не позволяет отсутствие финансирования, необходимого оборудования… Всё, знаете ли, основывается на личном энтузиазме сотрудников… Я, собственно, потому и обратился к вам за поддержкой. Уверен, что мои исследования чрезвычайно важны для республики Советов.

Луначарский кивнул и уже с жадным любопытством, поднося близко к глазам, посмотрел фотографии чудо-гоминоида. Отложив их в сторону, решительно поднял телефонную трубку:

– Лидочка! Быстренько соедини меня с товарищем Ягодой… Жду… Генрих Григорьевич? С пролетарским приветом к вам Луначарский. Тут ко мне товарищ один обратился. Учёный. С оч-чень интересным проектом… Нет, есть уже первые, вполне реальные результаты. Я думаю, это больше по части вашего ведомства…

2

Первый заместитель председателя ОГПУ Генрих Григорьевич Ягода был в ту пору фактическим руководителем этого мощного ведомства, обладающего развитой структурой и огромными полномочиями. Его непосредственный начальник, старый большевик Менжинский, часто прибаливал, месяцами не бывал на службе и, по сути, уже ничего не решал.

Всесильный зампред объединённого главного политического управления страны был с людьми суховат, но с теми, кто числился в его друзьях, вполне приветлив и хлебосолен. О пирах, которые он закатывал и на своей квартире, и в секретных резиденциях ОГПУ, шёпотом говорила вся Москва.

Генриха Григорьевич боялись. Особо прозорливые люди догадывались, что за уравновешенной, деловой внешностью сорокалетнего чекиста скрывалось чудовищное честолюбие и коварство, приправленные изрядной жестокостью. Однако те, кто хорошо узнавал его именно с этой, скрытой от большинства, стороны, уже, как правило, не могли никому поведать о своём открытии. Они исчезали – таинственно, бесследно и навсегда.

В тот день Ягода пребывал в скверном расположении духа. Его вывел из равновесия звонок Сталина. Усатый со свойственной ему грубостью, как мальчишку, отчитал чекиста за то, что его подопечные прихватили накануне какого-то задрипанного литератора – писателя или поэта. Пьяницу и болтуна, громко ругавшего в ресторане советскую власть. Выслушав оправдание зампреда ОГПУ, заметившего, между прочим, что все эти бумагомараки по большому счёту контрики, скрытые или явные, Сталин приказал отпустить литератора, сказав, как отрезав:

– Других писателей у меня для вас нет!

И теперь Генрих Григорьевич злобствовал наедине с самим собой в кабинете на Лубянской площади, досадуя на своё бессилие.

«Этого щелкопёра я потом, попозже, всё равно прихлопну, – думал он, распаляя себя. – А вот усатого надо сейчас валить. Этот выскочка, промышлявший в молодости разбоем, слишком много власти сосредоточил в своих руках. Пока он с этими пустобрёхами-уклонистами сцепился, надо против него военных настроить. Чекисты, милиция у него, Ягоды, считай, в кармане. Если ещё и армию подтянуть, то можно разогнать всю эту политическую свору к чёртовой матери, начиная с усатого осетина!»

То, что он станет делать после свержения Сталина, Генрих Григорьевич знал точно. Лично встанет во главе нового государства, которое выстроит по образцу нацистской Германии. Кое-кого из большевиков всё-таки придётся оставить. Рыкова, например, можно избрать секретарём реорганизованной партии. Томский возглавит профсоюзы, из членов которых будут сформированы рабочие батальоны и трудармии. Ну а «любимец партии» краснобай Бухарин, если предоставить ему трибуну, по части пропаганды запросто переплюнет ихнего Геббельса.

«Власть!» – со смаком, едва не поперхнувшись слюной, произнёс про себя Ягода.

Именно власть – наибольшая ценность, перед которой меркнет всё остальное. Чтобы получить власть, годятся все средства: и вооружённый мятеж, и убийства политических противников, и провокации, и диверсии.

«Только не торопись, – в который раз окоротил он себя. – Сейчас такой момент, когда надо действовать крайне осторожно, исподволь. Прозондировать Блюхера, Тухачевского. Ребята они тщеславные, сами метят в Наполеоны, на этом можно сыграть. Ворошилов и Будённый – безнадёжны, рябому осетину в рот смотрят… Сталиным недовольны многие – и в верхах, и в низах. Нужно вплести их всех в единую сеть, а потом, выбрав время, набросить её на усатого, действуя при этом внезапно, быстро и, главное, беспощадно!»

Генрих Григорьевич, выдвинув ящик стола, достал оттуда «Майн кампф» Гитлера. От случайных глаз корешок и обложка книги были скрыты обёрткой, сложенной из газеты «Правда».

В последнее время он буквально зачитывался этим сочинением, остро завидуя Адольфу, который из армейских унтер-офицеров сумел выбиться в лидеры нации. Ягода сам был офицером русской армии, имел строевую выправку, носил тщательно ухоженные, подстриженные усики и не любил вспоминать о своём еврейском происхождении.

– Я интернационалист, – подчёркивал он при каждом удобном случае. – У пролетариата и его авангарда – большевиков – не бывает национальности! Классовая солидарность народа, сплочённого общей идеологией и единой, без уклонов и фракций, партией, мощный экономический и военный потенциал – вот залог процветания любого государства!

При этом единый народ представлялся ему в виде бесконечных, построенных строго по ранжиру, людских колонн, которые, повинуясь безропотно командам вождя, маршируют послушно, чётко печатая шаг, в светлое коммунистическое будущее. Выполняя при этом точно, беспрекословно и в срок любую порученную им работу, а в отведённое время предаваясь отдыху и простым, доступным широким массам, развлечениям…

Досадно, что именно с народом ни Ягоде, ни другим правителям мирового масштаба, как правило, не везло. И не случайно так успешно вознёсся Гитлер, которому достались славящиеся своей исполнительностью, аккуратностью и пунктуальностью немцы. А попробовал бы он также сплотить в едином строю хитрожопеньких евреев, из которых всяк сам себе на уме, или этих безалаберных и мечтательных, не говоря уже о склонности к пьянству, русских!

А что, англичане, французы или, упаси господи, американцы лучше? Хорошо быть вождём, тираном и деспотом где-нибудь в Азии или Китае. Там отдельный человек – ничто, ноль. Он либо не мудрствуя лукаво и ни во что не встревая, в пупок себе глядит, либо подчиняется, следуя общей массе, как муравей… Да и у них, в общем-то, не все идеально. Рознь на уровне каст, племен, религий. И чтоб всех собрать в единый кулак, требуется железная воля правителя.

Все грандиозные планы лучшего обустройства мира, думал Ягода, рушились в конечном итоге потому, что народы никак не хотели сливаться в единую, однородную трудовую массу, объединённую общими помыслами и точно выверенными, научно обоснованными целями своего существования. Люди всё время норовили разбиться на миллионы и миллиарды индивидуумов, каждый из которых – со своим глупым норовом и жалкими, идущими вразрез с остальными целями и представлениями о смысле жизни. Стоит ли удивляться тому хаосу, который с момента зарождения человечества творится на планете, раздираемой войнами, бунтами, голодоморами и эпидемиями?

«А ведь природа любит порядок, – бережно раскрывая „Майн кампф“, размышлял Генрих Григорьевич. – Возьмём, к примеру, муравейник или пчелиный улей. Никакого раздрая, у каждой особи свои, чётко определённые и безупречно исполняемые функции. А в результате – гармония, благодать! Выходит, дело в самой человеческой природе, изначально несовершенной? Когда-нибудь, когда наука достигнет недоступных нам пока знаний, мы или наши потомки непременно улучшим сущность людей, исправим им то, что верующие называют душой. И тогда станет возможным направить всё человечество в единое историческое русло, полезное для развития общества в целом. И сконцентрированная энергия масс будет способна решать любые задачи! Мы освоим океан, превратив в среду обитания его воды и глубины, а потом завоюем и космическое пространство! Заселим планеты и целые галактики. Не хватит людей – воскресим наших мёртвых и поставим в строй. Вот что сможет организованное по новому принципу, лишённое индивидуальных амбиций, мелких, мешающих общему делу страстей, человечество!»

От этих мыслей Ягоду отвлёк телефонный звонок Луначарского, который представил мечтательному чекисту профессора Чадова.

3

Прежде чем встретиться с учёным, Генрих Григорьевич навёл о нём справки. Это оказалось одновременно и просто, и нелегко. Просто, потому что профессор Чадов оказался личностью в научных кругах довольно известной. Он уже третий год возглавлял кафедру микробиологии в Харьковском медицинском институте. Коллеги характеризовали его как талантливого экспериментатора, обладающего несносным характером. В то же время глубоко прозондировать связи Чадова, его политические пристрастия в столь короткий, отпущенный им Ягодой срок чекистам не удалось. В какой-то мере о профессоре можно было судить только по самым общим, автобиографическим сведениям, и скудным сообщениям негласных информаторов ОГПУ.

До революции семнадцатого года выходец из семьи мелкого лавочника Степан Кузьмич Чадов – студент Киевского университета. Изучал медицину. В гражданскую войну служил в Красной армии в должности врача бронепоезда. В тот период характеризовался как преданный революции боец, обладающий личным мужеством, не раз хладнокровно оказывавший раненым красногвардейцам медицинскую помощь прямо на поле боя. Сразу после разгрома белогвардейцев продолжил учёбу в Харьковском медицинском институте, остался на кафедре – вначале ассистентом, потом, защитив кандидатскую и докторскую диссертации, стал доцентом, а впоследствии – заведующим кафедрой. В политических партиях не состоял, в порочащих его связях с контрреволюционерами, троцкистами и лищенцами не замечен. Впрочем, с окружающими он вообще держится отчуждённо, холодно. В общении с коллегами вспыльчив, язвителен. Любую критику воспринимает болезненно. Замкнут. О событиях текущей политической жизни в стране и мире публично не высказывается. Общественные мероприятия – политинформации, профсоюзные собрания посещает, однако от выступлений воздерживается. А в ходе одного из коммунистических субботников заметил, что в своей лаборатории провёл бы это время с большей для общества пользой, чем в соответствии с великим почином подметая мусор на улицах. Холост. Сексуальная ориентация соответствует полу. Один-два раза в месяц посещает на её квартире тридцатидевятилетнюю гражданку Соколову В. М., вдову красноармейца, погибшего при штурме перекопа. Любовница политически благонадёжна, с 1927 года является негласным осведомителем ОГПУ (копии донесений прилагаются). Какой-либо информацией о контрреволюционной, троцкистской деятельности профессора Чадова не располагает. Характеризует его как увлечённого своими исследованиями специалиста, педантичного руководителя, скуповатого в быту. Алкоголь не употребляет. Не курит. Как сексуальный партнёр – малоинициативен, достаточно холоден, фантазий в эротических ласках не проявляет. Продолжительность полового акта – от двух до пяти минут. Что касается сути научных исследований, то в соответствии с полученным заданием агент немедленно приступает к сбору материалов на эту тему.

В отношении звероподобного существа, фотоснимки которого профессор Чадов продемонстрировал наркому просвещения Луначарскому, осведомитель сообщила, что действительно в виварии мединститута, а также на кафедре микробиологии содержатся несколько приматов. Проводимые над ними опыты квалифицированно оценить не может в связи с низким образовательным уровнем (окончила четыре класса церковноприходской школы). Было ли среди этих обезьян существо с фотографии, информатор определить затрудняется, так как внешне все обезьяны на одно лицо и отличаются (на взгляд агента) только размерами и цветом шерсти. Часть приматов погибла в ходе опытов, остальные, числом 6 (шесть) особей содержатся в клетках.

Агенту поручено продолжить работу по изучению личности профессора Чадова. Кроме того, для получения органами ОГПУ негласной информации, раскрывающей в полном объёме его научную деятельность, к выполнению данной задачи подключена группа штатных и внештатных сотрудников в количестве 25 человек, включая осведомителей из числа профессорско-преподавательского состава Харьковского медицинского института…

Ягода отложил донесение, помеченное грифом «совсекретно», и удовлетворённо потянулся, разминая плечи и спину, затекшие от долгого сидения за столом – со вкусом, до хруста в суставах.

Нет, что ни говори, а сейчас в его руках власти сосредоточено немало. Ведь, по большому счёту, кто владеет информацией, тот и держит ситуацию под контролем. А уж чего-чего, а информации на любого гражданина республики, включая всю партийную верхушку, у него предостаточно. И делиться ею он ни с кем без особой надобности не собирался.

Что касается харьковского учёного, то Генрих Григорьевич не сомневался: в течение нескольких дней ОГПУ вывернет его наизнанку, узнает даже, каким пальцем в носу он предпочитает ковырять, думая, что никто из посторонних его не видит. Вполне вероятно, выяснится, что учёный – заурядный шарлатан, а то и сумасшедший, искренне заблуждающийся в отношении общественной значимости своей работы. Но чутьё старого чекиста подсказывало: в этом профессоре с его бредовой, на первый взгляд, идеей усовершенствовать человеческую природу, что-то есть. Именно такие, упёртые, не имеющие других интересов и душевных привязанностей, кроме науки, и совершают открытия мировой важности. А потому Ягода решил потратить время на личную встречу.

Когда оперативный автомобиль, замаскированный под городское такси, привёз учёного на заурядную подмосковную дачу, бывшую на самом деле конспиративной квартирой ОГПУ, Генрих Григорьевич, обряженный под беззаботного отпускника-отдыхающего в белый хлопчатобумажный костюм и соломенную шляпу с широкими полями, встретил приветливо гостя у самой калитки.

– Здравствуйте, товарищ профессор, – улыбаясь, сердечно пожал он Чадову руку. – Извините, что принимаю вас в такой вот… э-э… неофициальной обстановке. Всё дела, знаете ли, государственной важности… И вдруг выдалась возможность полдня в огородике покопаться! Зовёт, зовёт меня земля-матушка, как потомственного крестьянина…

И хотя в сытом, надменном чекисте трудно было заподозрить крестьянские корни, профессор согласился серьёзно:

– Ещё академик Павлов утверждал, что лучший отдых – это смена производственной деятельности. Я, например, уверен, что рабочий промышленного предприятия, шахтёр или молотобоец, прекрасно восстановит силы на поле, окучивая картошку или заготавливая сено. Интеллигенту, человеку умственного труда, тем более полезно поработать физически – на разгрузке угля, например.

– Или на лесоповале, – подхватил Ягода шутливо.

– И на лесоповале! – с воодушевлением кивнул Чадов. – На лесосеке – особенно! Свежий воздух, напряжение мышц… Что может быть прекраснее такой созидательной деятельности на благо страны!

– Ну да, – любезно поддерживая под локоток профессора, ворковал, ведя его по песчаной дорожке вглубь дачи, Генрих Григорьевич. – Я с вами абсолютно согласен! Но некоторые на нас, представьте себе, обижаются. Как, например, устроены тюрьмы в Америке или Европе? Правонарушители отбывают наказание в тесных клетках, как звери. Нас, большевиков, царский режим тоже морил в сырых казематах. А как мы поступаем с преступниками? С теми же контрреволюционерами, вредителями, троцкистами? С нашими кровными врагами, можно сказать! А так: устраиваем им лагеря труда и отдыха на природе, в заповедных местах. Печёра.. Соловки… Беломоро-Балтийский канал… Сами названия-то какие! Речка, лес… Так бы, бросив все дела и заботы к чёртовой матери, сам умчался туда – где озёра чистые и бездонные, сосны шумят, а ночи северные, светлые… Поэзия, красота!

Он подвёл гостя к беседке. На столе пыхтел, попахивая дымком и крепким китайским чаем, самовар, в плетёных из соломки вазочках горкой лежали подрумяненные баранки, в хрустальных розетках стекленело крыжовниковое варенье, плавился в лучах солнца янтарный цветочный мёд.

– Присаживайтесь, – радушно предложил он Чадову, пододвинув ближе к гостю глубокое, располагающее к неге и созерцательному покою ивовое кресло.

– Я не голоден, – заупрямился было профессор, но Ягода, умевший быть хлебосольным, легко подавил сопротивление, дружески положив руку профессору на плечо. – Ну те-с, ну те-с, батенька… что за церемонии между своими людьми… единомышленниками, можно сказать? Мы, верные ленинцы, традиций не забываем. Помните, как встречал Ильич ходоков из народа? Война, голод, разруха. А он их чайком, пусть морковным, но всё-таки поил! Иногда даже с сухариками… Сейчас у нас, слава партии, жизнь становится лучше, веселей. И чай мы будем с вами пить китайский, с бараночками да медком. А перед тем предлагаю грузинского коньячку по рюмочке. Между прочим, мне эту бутылочку Иосиф Виссарионович лично презентовал. Как же нам с вами не уважить вождя? Да и мне, старому политкаторжанину, приятно с таким известным учёным, как вы, пообщаться в неформальных условиях…

– Не такой уж я знаменитый, – буркнул Чадов, осторожно опускаясь в хлипкое на вид кресло.

– Будете знаменитым! – пообещал искренне Ягода и, взявшись за пузатенькую бутылку тёмного стекла, до краёв наполнил рюмки. – Народная власть заботится о науке. А мы, чекисты, стоящие на страже завоеваний пролетариата, – тем более!

4

Участвуя в своё время в гражданской войне на стороне красных, студент-недоучка Стёпа Чадов не разделял взгляды большевиков. Их противников, белогвардейцев, впрочем, тоже. И революцию, и начавшееся вслед за ней противостояние одной части народа с другой, он считал безумием, вполне соответствующим, тем не менее, человеческой сущности. В таких междоусобицах, сопровождавших всю историю человечества на земле, не было, на его взгляд, правых и виноватых. «Чума на оба ваши дома!» – вслед за Шекспиром хотелось воскликнуть ему, отойти в сторону, дистанцироваться и наблюдать, чья из них в итоге возьмёт, ибо большой принципиальной разницы между сражающимися он не видел. Белые победят ли, красные – всё одно телега государства российского всё так же будет грохотать по ухабам исторического пространства, всё так же одна часть населения будет стремиться оседлать другую, устроив за счёт неё себе лёгкую и безбедную жизнь, а так называемые народные массы продолжат исполнять своё прямое предназначение – в трудах великих добывать хлеб насущный, а под какими символами – орлом ли двуглавым и православным крестом, серпом ли с молотом и красной звездой – неважно. Просто в гражданскую, когда очень хотелось есть, он прибился к матросикам-краснофлотцам, ведшим, как дредноут, бронепоезд по украинским степям. И в вагоне, обшитом толстыми листами стали, в тот период Чадову казалось находиться относительно безопаснее и уж во всяком случае сытнее, чем среди не вовлечённого в конфликт населения, больше других страдавшего от кровавой междоусобицы. Будущий профессор не прогадал. Победили в итоге красные, и участие в войне на их стороне открыло позже бывшему студенту дорогу в мединститут, а затем, как проверенному в боях красноармейцу, преданному стороннику новой власти, – позволило без труда остаться на кафедре и заниматься наукой.

То, что большевики начали осуществлять в РСФСР, показалось далёкому от политики Чадову неожиданно интересным. Они попытались сплотить народные массы и направить их энергию на переустройство старого мира. Впрочем, Степан Кузьмич был уверен в душе, что ничего путного у вождей пролетариата и на этот раз не получится. Ведь они имели дело всё с тем же человеческим материалом – несовершенным, подверженным страстям, болезням и пагубным привычкам.

Пытаясь постичь суть происходящих в стране перемен, он даже засел было за «Капитал» Карла Маркса, но быстро понял, что немецкий еврей, оказавшийся новым пророком коммунистов, повторяет ту же ошибку, что и его предшественник две тысячи лет назад. Уже с помощью экономических, а не как тот – душевных, – заветов, пытается отладить, упорядочить межличностные отношения людей, в принципе, по природе своей, к этому неспособных.

Как биолог и врач, молодой учёный хорошо знал, что с точки зрения эволюции вида представляет из себя человек. Какие нравственные ценности – посредством религии ли, идеологической пропаганды ли – ему ни прививай, он остаётся хищником, стремящимся занять доминирующее положение в своей стае. И управлять такой стаей индивидуумов, каждым из которых движут простейшие рефлексы – питания, продолжения рода, сохранения своей жизни, – может лишь сильный вожак. А уж как он принудит остальных к подчинению, сплотит их для группового выживания как биологического вида – это уже детали. Клыками, дубиной, с помощью репрессивного аппарата – полиции или милиции, общественного мнения… Смысл один: наказать ослушника, заставить сделать то, что требуют интересы стаи – совместно добывать пищу, обустраивать жилище, отражать нападение врагов. В любом случае, рассуждал Чадов, чтобы управлять человечеством, нужен кнут. А будет ли он тоталитарным, когда отступника от предписанных государством правил поведения наказывают плетьми, пулей или тюрьмой, а может быть, либеральным, где за проступок следует отлучение от кормушки, – это уже не суть важно. Главное, что за каждым членом общества нужен глаз да глаз!

Иное дело, если бы труд на общее благо стал естественной, как у муравья или пчелы, потребностью человека! В такой общности сразу отпадает необходимость принуждения индивидуумов, а значит, в надзорных органах и репрессивном аппарате. Если изменить человеческую суть в масштабах планеты, то и в государстве не будет необходимости. И наступит коммунизм, о котором мечтают большевики!

– Вот уж воистину: от каждого по способностям, каждому по потребностям, – излагал профессор свои взгляды Ягоде, который оказался на редкость внимательным слушателем.

Чекист заботливо подлил Чадову, не жалея, уже пятую рюмку великолепного коньяку, и учёный-трезвенник, изрядно захмелев с непривычки, вовсю распустил язык:

– Я вам, товарищ комиссар, откровенно скажу. В том виде, в котором вы, большевики, представляете коммунизм, он не наступит. Ни через десять лет, ни через пятьдесят! Более того, в вашей партийной верхушке проявятся те же хищнические инстинкты, которые уже не раз губили государства и цивилизации. Стремление доминировать выльется в борьбу за власть, сильный подомнёт под себя или вовсе уничтожит более слабого…

Ягода, приятно улыбнувшись, кивнул:

– Ну-ну… На десять лет концентрационных лагерей как минимум вы уже наговорили… – и тут же обезоруженно поднял вверх руки: – Шучу, шучу… Мне ваша точка зрения чрезвычайно интересна. Продолжайте, пожалуйста.

– И продолжу, – упрямо вскинул подбородок профессор. – Все ваши меры воспитательного воздействия – ликвидация неграмотности, организация коллективных форм хозяйствования, воспитание добросовестного отношения к труду каждого члена общества, весь этот комсомол, пионерия, профсоюзы – просто чушь!

– Да неужели? – хмыкнул, искоса посматривая на противника, умный Ягода.

– Есть биологические законы! – стоял на своём Чадов. – Их никакая политэкономия и марксистско-ленинская философия не отменят! Вот увидите. Пройдёт сорок… нет, вероятнее всего, семьдесят лет, и где-нибудь году эдак в восемьдесят седьмом или девяностом народ наплюёт на все завоевания социализма, если ему дадут возможность вкусно жрать, безнаказанно не работать, пьянствовать и смотреть кино с голыми бабами. Человек – скотина и при виде жирного куска мяса у него выделяется желудочный сок. Начинается бурная перистальтика в желудке, а после насыщения наступает непреодолимое желание спать. А при виде голой бабы – эрекция. Вы ему хоть весь курс научного коммунизма вложите в голову, но эти безусловные рефлексы никуда не денутся. Человеческую природу методами внушения преодолеть не удастся!

Чекист, читавший в своё время секретные отчёты о голоде в Крыму и Поволжье, где подробно описывались случаи каннибализма среди местного населения и были приложены соответствующие фотоснимки, может быть, даже лучше Чадова знал, до какой степени озверения может дойти человек. Но вслух возразил:

– Ну почему же? Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…

– А вот это – пожалуйста, – вдруг легко согласился профессор. – В этом я с вами абсолютно солидарен. И поможет нам именно наука, а не эти ваши, – с пренебрежением взмахнул он рукой, – ликбезы, агитпропы, пионеры с дудками, синеблузники-профсоюзники, разные там горлопаны маяковские…

– Всё, довольно, – посуровел Ягода. – Критиковать всё и вся у нас, как известно, умеют. Но мы, большевики, принимаем только конструктивную критику. А злопыхателей остужаем на стройках пятилетки. Вроде Беломорканала. Покатает такой критикан тачку – глядишь, и поймёт, чем отличается голая философия от правды жизни… Теперь мне хотелось бы услышать от вас подкреплённый документально смысл вашего предложения.

Чадов, который вдруг понял, что может в самое ближайшее время поучаствовать не по своей воле в прокладке знаменитого канала, протрезвел разом и, сопя от волнения, полез в свой пузатый портфель. Достал оттуда конверт с фотографиями, которые демонстрировал наркому просвещения, и толстую картонную папку. Развязав на ней тесёмки, вынул стопку отпечатанных на пишущей машинке бумаг, протянул чекисту:

– Суть моих научных изысканий состоит в том, чтобы изменить природу человека. В лабораторных пока условиях мы создаём новый биологический вид, который будет лишён присущих людям недостатков.

Ягода взял фотографии, бесстрастно, в отличие от впечатлительного Луначарского, просмотрел. Затем принялся листать документы в папке. Оторвавшись на минуту, в упор глянул на профессора:

– И сколько лет у вас может уйти на создание нового вида? Нам, коммунистам, на перевоспитание масс потребуется несколько десятилетий. В итоге, я уверен, мы получим конечный продукт – советского человека, который будет полностью соответствовать качествам, необходимым строителю коммунизма. А вам? Сто лет? Пятьсот?

– Тридцать, – твёрдо пообещал Чадов. – Через одно поколение, в шестидесятых годах двадцатого века, партия будет иметь в своём распоряжении миллионы человеческих особей, сплочённых в совершенно новую общность – советский народ. И вы сможете провозгласить окончание строительства коммунизма в одной отдельно взятой стране!